Текст книги "Трав медвяных цветенье (СИ)"
Автор книги: Татьяна Стрекалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Ну, что тут описывать бред несчастной больной? Крики, нечленораздельное месиво звуков. Она не произносила разборчиво ни слова – только без конца звала его по имени. Звала и не узнавала. Вот так: «Ста-ху! Ста-ху!» – стонет, стонет! Стах шлёпает её, прямо на ухо что есть мочи орёт: «Я! Я тут!» А она – не понимает! Она кричит! И выворачивается вся.
Ремень всё же сдерживал её, и молодец справлялся. Лошадей умучил. Бедняжка кобылка когда вконец выдохлась – перевязал её позади. Гнедой принял труды.
Солнце меж тем село. Стах свернул на лесную тропу. В сумерках ещё как-то различалась стёжка, но движение замедлилось. Он ехал, стиснув зубы – и Богу молился.
Ночные тени уж путали дорогу. В кромешной тьме, наконец, луна осветила путь. Он выбрался на шлях, а до деревни доскакал за полночь.
Мелькнул Нунёхин плетень – весь как серебряный. Лениво залаял пёс. Человек заколотил в дощатые ворота: «Эй! Нунёха Никоноровна! Открывай!»
Год назад он решил навещать бабку – и за год, к стыду своему, ни разу не заявился. Уж больно крутила нелёгкая! Все пути далеко ложились, а первый, какой пробежал в Скены – сразил смертельным ударом. Стах держал в седле искалеченный полутруп.
И всё же – он благодарил Бога. Благодарил свою несправедливо обиженную кобылу. Благодарил все тропки, что привели во спасение! О Господи! Не знает человек своих путей!
Напряжённо ждал он у ворот. Огня в оконце не видать. Открывать никто не спешил.
Сердце заколотилось. А ну – как померла?! Год, как-никак...
Потом сообразил – псину кто-то кормит, стало быть – есть, кому.
Изо всех сил забарабанил по ветхим доскам:
– Бабк Нунёх! Аль не признала?! Харитона дружок! Давний твой гость!
Глядь – огонёк засветился. Наконец, по двору шаги зашуршали. Слабый бабкин голос донёсся из-за плетня:
– Ты чего, милааай?! Чего расшумелся? Кто ты есть?
– Гназд я! Стах! – отвечает молодец, сам рад без памяти. – Помнишь, аль забыла? С Харитоном наведался. Тогда гость, нынче проситель. Открой ворота – дай, я те в ножки поклонюсь! Беда у меня!
Ворота открылись, и он с двумя лошадьми въехал во двор. Бабка держала фонарик со свечой внутри. Она, она! Нунёха! Те же морщины, то же доброе лицо.
– Что, – спрашивает, – случилось? Вон – там поставь лошадок – да в дом иди. Расскажешь.
– Погоди, бабк, – пробормотал он, – не во мне дело.
Осторожно снял он с лошади затихшую девушку. Бабка поняла уж, дверь ему пошире распахнула. Он внёс больную в избу, шаря глазами, куда положить. Нунёха метнулась в угол – выволокла сенной тюфяк. Поколотив, приладила на две быстро сдвинутые лавки. Туда Гназд и опустил девицу. Развязал ремень. Та была совершенно без сознания, глаза блестели, полыхало лицо.
– Вот, – сказал, – горе у меня.
И, обернувшись к старухе – как сулился – бухнулся в ноги, со всей искренностью, со слезами:
– А?! Бабк! Добрая ты моя! Будет жить?
И торопливо забормотал, жалобно в глаза заглядывая:
– Мне, чтоб жила, надо… Чтоб – как прежде – была! За мной не пропадёт, бабку! Я за неё – чего хошь, сделаю!
И в пол с размаху пред старухою лбом ударил.
Та, помолчав, с жалостью произнесла:
– Не отчаивайся ты, милый! Дай, поглядим сперва….
И склонилась над бедной девицей:
– Ой, голу́бку…
Осмотрев больную, смутно на Гназда глянула. Тот сам сказал. Жёстко и с удовольствием:
– Пристрелил я его, бабк! Надо бы кол осиновый вбить, да поторопился…
Старуха покачала головой:
– Страшно, светику…
– Ничего, – при всём несчастье не удержал он злого смеха, – найдутся гробовщики. Костей не оставят.
Слушая молодца, Нунёха раздула огонь в печи, подложила сучьев, поставила два горшка, которые закипали в то время, пока рассказывал он, как беспамятная юница сперва походила на каменное изваяние, потом напоминала огненную змею.
В один горшок по бурлении – подбросила бабка душистых трав, выбрав их из разных связок, а от другого вдруг пошёл такой дух, что тут же мужик почувствовал – он голоден, как тот волк.
Вмиг бабка грохнула на скоблёный стол плошку-ложку, ливанула похлёбки, но ковригу хлеба подала степенно, на полотенце. Нож у Гназда был. Напластал он ломтей, скорей к столу подсел.
– Так-то. Поешь, – улыбнулась старушка, – чтоб ноги таскать. Пока затихла-то… Предстоит ещё...
Тот поморгал глазами, но ложка сама загребала гущу, а зубы, не разбирая, крушили всё, что на них ни попадало.
– Ешь-ешь! Полегчает, – напророчила Нунёха. Так и вышло. Наелся – веселее стало. Хорошие мысли появились. Де, горько, гадко – но ведь жива! Может, не так всё страшно: вон, тихо лежит. Может, полежит, полежит – да и отлежится. В себя придёт, его вспомнит, себя… И разом жуткое прострелило: вспомнит если – вспомнит всё! Господи! Ведь калека на всю жизнь! Не переживёт девчонка, дочка Гназдова! Лучше бы убили! Лучше ничего не помнить. Лишь бы жить…
Пусть живёт! Не напрасно направила его судьба! Если в роковой час оказался на роковой стезе – значит, был в этом промысел – не человечий, а иной, светлый… Значит – в руки ему даётся и ему поручается! Тот, свыше – благословляет его заботу…
Что же случилось немыслимое – что девица Гназдова при защите уделов, разъездах дозорных, страже прилежной – оказалась за сто вёрст от родной крепости? Как попала сюда? Что же бдительный Зар сестрицу-то проспал? Знать, не от того, кого нужно, берёг! Выбросил искусителя из дому… Да разве при Стахе – такое случилось бы!
Случилось! Ничего теперь не сделаешь! Сто раз поруби злого ворога – ничего не изменишь! Бесы – они проворством отличаются. А время назад не перевернёшь! Не сделаешь прошлое будущим. Соломки не подстелешь! Топор не наточишь! Порушили тебе твою лилейную ласковую Лалу.
Вот и бейся, молодой,
В сыру землю головой…
Голова треснет – а земля не вздрогнет. Кряж не обрушится, берёза не тряхнётся, лист не шевельнётся…
Всех жизнь бьёт, и тебя била... Но так – не отделывала.
Гназд вышел из дому брошенных лошадей устроить. Глядь – бродят обе по двору, рассыпанное сено подбирают. Подошёл он к своей кобылке добродетельной. Ласково похлопывает, ласково хлеб суёт посоленный, говорит ласково:
– Лошадка ты моя золотая! Какая ж ты умница! А я-то, дурак беспробудный – отколотил тебя ни за что…
Она хлеб жуёт, да глазом косит, да головою кивает.
Обнял он тогда лошадушку за шею за гибкую – да и хлынули слёзы с таким изобилием, какого и не подозревал в себе. Аж захлебнулся в них, уткнувшись в мягкую шерсть – прямо дитя малое!
– А! Девочка моя бесценная! Ты одна у меня осталась! Нет у меня, – всхлипывает, – никакой девочки, кроме тебя!
Почесал ещё за ухом. Повёл под навес, щедро овса в торбу насыпал, а сам всё плачет и перестать не может. Оттого что – побил он лошадь. Оттого – что послушайся умницу, поторопись, куда влечёт – всё иначе сложилось бы. Он бы дьявола на скаку уложил! Он же славно стреляет!
«Иииааа! Да, ладно уж, хозяин! Не убивайся так. Жизнь – сам сказал – не повернёшь. Принимай, какая есть. Ну – зря, конечно, ты так со мной… но – не сержусь! Такая наша планида лошадиная! Где видал ты лошадей без кнута? Кабы вы, всадники, коней своих слушались – многие беды на земле в воздухе бы растаяли, словно не бывало. Неохота коням на верную смерть. Неохота на злое дело. А влечёт их полей тишина и нежность земная. И всякая-всякая на свете любовь. Не плачь, бедный мой, друг незадачливый. Никто не знает, что кому в мире этом уготовано. И какой стороной что к кому обернётся… Ты встряхнись! Есть другие заботы – их ладь! Ты вон – того… Гнедого-то – не забудь. Он – что? За хозяина не в ответе. Скотина подневольная».
Гназд разнуздал вторую лошадь и пошёл в дом. Входит – видит: бабка кобеняк с девушки сбросила, обложила её тряпками-примочками, дух стоит в избе лесной-луговой, а перекрывает всё – смолисто-медовый: старуха растирает неподвижную девицу с ног до головы неведомым снадобьем.
Мужик в дверях остановился, стоит-глядит, раз случай вышел. До сих пор не до красот было. Только сейчас узрел. До чего ж стройное пленительное тело! И на такую-то красоту… Гад!
Опять захлестнула ярость. Опять на стенку полез. А всего сильней – на себя злоба кипела. Бабка вдруг обернулась:
– А ну, касатику… иди… дело тебе тут.
Он быстро подсел рядом.
– Вот, – сказала Нунёха, – чем об стенки биться да зубами скрипеть – займись-ка: в кадушке полотенцы мочи да клади… и беспрестанно меняй, как нагреются… да вот – питьё ей, то и дело, давай… в уста капай понемногу. Кости целы, кровь не сочит… горячка… так ведь болезни Господь во благо посылает… малые горести – в защиту от больших…
– Малые… Ох, бабку! – простонал Гназд.
Внимательный старухин взгляд окинул его.
– Да ты, – одёрнула строго, – на девку-то не пялься! Делай, что говорю! А то нас обоих на завтра не хватит.
Он послушно принялся за труды – как оказалось, немалые, потому что полотенца эти тут же нагревались, едва обкладывал ими странно-розовую девушку. Засучи, брат, рукава: дело предстояло долгое и тяжкое.
Старуха, зевая, скрылась в углу за пологом. Напоследок слабо пробормотала:
– Буди, коли что…
– Спи, – махнул он рукой.
И пошла работа, как у косаря в страду. Полотенце намочил, отжал, положил, а нагретое снял. Пока его мочил да прилаживал – первое горячее! «Этакое пекло! – пронимал страх. –Что ж там внутри-то делается, если снаружи жар такой?! Что живого останется?!»
Ан – живая! Губы горячие, сухие, жадно хватают воздух, а настой из ложки глотнуть не могут…
Недолго оставалась девица недвижной – скоро опять зазмеилась. Опять пошла метаться, бормотать неразборчиво, не прекращая – одно и тоже:
– Стаху… Стаху… спаси…
Цедит Стах ей в губы зелье бабкино горькое по капле – у самого капли горькие из глаз в зелье булькают. «Не спас я тебя, – травится, – чертей болотных испугался…»
До сего дня понять он не мог – как стреляются люди.
Забрезжило за окном. Вот и солнце встало. С солнцем старуха зашевелилась. Выбралась из-за полога. По воду сходила, печь затопила, чего-то сготовила. А как подошла молодцу на смену – отдохни, де, голубчик, я потружусь – он тут же хлопнулся на соседнюю лавку – и ничего более не помнил. Очнулся – давно полдень минул, уж длинные тени пошли. Присвистнул изумлённо: «Здоров спать».
А девушка – как маялась – так и мается. Старуха возле неё хлопочет – а та всё горит, всё кричит.
– Бабк, а, бабк?! – с испугом спрашивает Стах, – чего ж это она? Может, не то что делаем?
Нунёха сердито-предостерегающе рукой машет. На горшок при печке кивнула:
– Иди, поешь. А то свалишься. Да впрягайся. Дел много.
В растерянности выскреб он горшок, лошадок проведал, воды с родника притащил – и к больной подсел – полотенца менять.
Нисколько не стало ей лучше. Как вчера – она походила на раскалённую печь. И нагревалась печка эта – с каждым часом всё более да более. И это было страшно.
В сумерках он отправил старуху отдыхать и остался с девушкой. Полночи она полыхала жаром и приводила в отчаянье жалобным бредом. А потом вдруг примолкла.
Он сперва даже успокоился. Спустя же минуту невольно насторожился. Что-то явно изменилось. Девушка была страшно горячая, но – ни движенья, ни звука. Точно спит. Спит – и во сне, незаметно другим – догорает. Он прижался ухом под её левую грудь. Стояла незыблемая тишина. На всём свете. Ни пташка не защебечет ночная. Ни цикада не тренькнет. Земные звуки исчезли. Потому что – здесь, под левой девичьей грудью – молчало сердце.
Приподняв осторожно веко – при зыбком колыхании свечи разглядел он закатившийся глаз.
И понял, что из прекрасного этого тела – отлетает душа. И тогда постиг – какое оно на самом деле – отчаянье…
– Бабк! – взревел Гназд. Она тут же оказалась рядом.
– Сделай ты что-нибудь! – припадочно затряс он старуху.
Она взглянула на девушку. С тревогой прошептала:
– Батюшку бы надо…
– Батюшку?! – вконец ошалел он. В голове сразу мелькнуло: когда зовут батюшку? Кто ж не знает! Первым-то делом – какая мысль приходит? Выговорить жутко!
Но бабка произнесла твёрдо:
– Нет батюшки. Так что – становись – и молись!
– Как молиться-то?! – прохрипел он, дрожа от ужаса.
Она строго сказала:
– А вот как Бог подскажет – так и молись!
Возле одра горестного Гназд и так на коленях елозил – а теперь – лбом о пол ударился да в голос завопил:
– Прости меня, Господи! Наказал ты меня, Господи! Кругом грешен, Господи! Каюсь и в муках не возропщу – довольно! Не погуби невинной за вины мои!
И башкой – грох! А потом – опять благим матом:
– Господи – помилуй!
Грох!
Грох!
Сколько так бухался лбом – не знал. Что орал – не помнил.
Помнил – ослепительный свет, бьющий в окно. Никак не мог понять, где находится – как вдруг надо ним склонилась тёмная фигура.
Он узнал Нунёху. Он сразу вспомнил! Он задохнулся от страха! Точно палач приближался ко нему…
– Ну?! – прохрипел он затравленно.
– Утешься… обойдётся, – неожиданно спокойно сказала старуха, – теперь жива будет.
Гназд отупело таращился на неё. Медленно-медленно до него доходили её слова. Медленно-медленно кривые чёрные тени из ночных кошмаров преображались в цветущие луговые травы безмерного покоя. Не будет казни. Милует Господь!
«Вот оно, отчего, – осенило его и показалось весьма убедительным, – так неистово бьёт в окно солнце».
Быстро поднявшись, он подошёл к девушке. Не слыхать выматывающего душу бреда. Стах увидел на лавках спокойно спящего человека. Просто – спящего.
– Она теперь долго будет спать, не тревожь, – шёпотом подсказала старуха, подойдя сзади, пока стоял он и молча смотрел на тихое лицо. Смотрела и старуха. Потом покачала головой и умильно всхлипнула:
– До чего ж девочка-то красивая! Вот – сотворит же Господь всем на радость!
И – задумчиво примолкнув – едва слышно вздохнула:
– А может – и на беду…
И – потянула Гназда за рукав:
– Пусть – спит…
Она спала весь этот день. И всю ночь. И весь день следующий. А он сидел рядом и глядел на неё.
Постепенно всё привычней становилось ощущение: угроза позади… беда миновала… теперь будет что-то хорошее… не страшное.
Тогда – суетность завладела его помыслами. Пришло в голову, что тем временем, пока он мается в ожидании выздоровления, которое, как уверила Нунёха, придёт само собой – у него срываются непрочно налаженные дела. И стал он хмуриться и думать о них. Вспомнилось, что намеревался ехать совсем в другом направлении, на Мчену – потому что там назревал серьёзный договор. И пропусти он его – чревато сие множествами оборванных начинаний и расторжением выгодных сделок. И аукаться будет потом долго и досадно. Нет! Надо немедленно всё исправить, пока оно ещё легко и безболезненно. Не может он ждать! Это недолго! Туда-сюда – и вернётся! День-другой! Ну, неделя! А девушка спит. Пусть – спит.
– А? Нунёху! – заглянул он в славное старушечье личико, – походишь за девицей? Я – обещаю! – поспешу… но надо мне! Иначе – порушится всё.
– Слышь, Нунёх-Никаноровна! – принялся горячей упрашивать, – возьмись ты девицу беречь! Ну… постарайся, чтоб не знал о ней никто. Занесёт кого – спрячь. А?
Старуха подумала. Усомнилась:
– Ну, чужие, вроде, не ходят – а Хартика может заглянуть.
– Харт – это ладно! Мне – чтоб всяких ненашей лесных отпугнуть.
– Девицу-то, Бог даст, выхожу, – кивнула Нунёха, – сохраню, глаз не спущу – сколь смогу. Но ты уж долго-то не гуляй.
– Я быстро! – рьяно пообещал Гназд, – без нужды без крайней – не уехал бы, да отсрочки, знаешь, эти… Ну, ещё – коня бы продать. Смотреть на него невмоготу. Да и – узнать могут. Другую лошадь, мож, купить.
– Ступай, делай, как знаешь, – согласилась старуха, – девица мне не в тягость.
– Вот, бабусь, я тебе денег даю, – молодец отсыпал Нунёхе щедрую пригоршню, – чтоб вам не накладно было кормиться. И вот платье на неё, – вручил ей вишнёвый комок, – как встанет… встанет же? – опять заискивающе глянул он бабке в глаза, и наказал, – пусть ждёт меня!
Бабка, не удержавшись, развернула рдяный сарафан. Из него выпала рубашка с китайскими розами на пышных рукавах.
– Ишь, как?! – залюбовалась, качая головой, – красиво! Что платье, что девица – одно другому под стать!
И, не удержавшись, полюбопытствовала:
– Вижу, не чужая тебе…
Гназд, не глядя, глухо уронил:
– Судьбы нет – а то б невеста была…
Бабка охнула, прикрыв ладонью рот. Скорбно головой покачала:
– Касатик…
– Больше не спрашивай! – предупредил он.
Нунёха Никаноровна со вздохом отвела горестный взгляд…
Напоследок Стах присел рядом с девушкой, погладил по сбитым в кудель волосам:
– Расчешешь ли ты когда-нибудь, голубка подстреленная, роскошные долгие косы свои? Узнаешь ли ты меня когда-нибудь? Вернётся ли глубокий ясный свет в померкшие твои очи? Ты меня не видишь, не слышишь! Я уезжаю, мой огонёк ночной! Я был рядом всё это время – но когда ты откроешь глаза – меня с тобой не будет – а сейчас – тебя нет со мной. Вот опять – разлука! Чередой идут – одна за другой! И каждая – ужасней прежней… О Господи! Но я – вернусь! Жди меня, девушка! Девушка – иного я не мыслю! Прости меня!
Быстро поднявшись, он без оглядки выбежал из избы.
***
«Ну, что же, девочка моя лошадиная… Пора нам в путь! Ничего не поделаешь – надо заканчивать начатое. Ты, поди, соскучилась по ветрам полевым? Застоялась на одном-то месте? Иль, может, понравился тебе медлительный покой? Пасись себе денно-нощно в густых травах, бок о бок с гнедым ладным конём, а? Как тебе, девице, такой сосед?»
«Иииааа! Мне с тобой, девице – нечем поделиться. Конь – конём, путь – путём! Что мне конь гнедой и все кони на свете?! Мне с тобой, хозяин, охота в дорогу. Чтоб – всегда вместе! Чтоб – душа в душу! Ты и я! Пройдём с тобой мы путями дивными, непроходимыми! Скорей в седло! Слышишь ли – сколь нетерпелив дробный перестук моих копыт? Вечно подхвачено ветром дорог моё лошадиное сердце!»
«Мы с тобой сюда скоро вернёмся, верная моя кобылка! Вернёмся – и заберём с собой прекрасную девушку…»
«Иииааа! и куда же отвезёт мой хозяин прекрасную девушку?»
«Вот то-то и оно, кобылка догадливая! Не знаю я, куда мне везти прекрасную девушку».
«Прекрасных девушек везут под венец».
«Этой девушке – больше нет венца».
«Девицам невенчанным – в монастырь стезя».
«В монастырь…»
«В земли Гназдов следует отвезти её, хозяин».
«Конечно».
«Ты, хозяин – должен вернуть девушку в родную семью».
«Конечно, конечно. Разумеется, должен. Только этого мне – очень не хочется…»
«Ты что же, хозяин – станешь против Гназдов? Ты же понимаешь – что такое – не вернуть девушку?»
«Понимаю».
«Она – совсем не такая, какой была раньше!»
«Не такая… Но – не такой – оставить её нельзя! Надо – исправить! Починить! Боже мой! Почему я не сделал этого раньше! Почему потакал строптивой её руке? Были бы в жизни нашей камыши да кущи цветущие! Были бы дни счастливые!»
«Тогда бы – ты сейчас умер, хозяин – после кущ цветущих».
«А? Кобылку! Разве – жив я сейчас?»
«Иииааа! А кто ж тогда в седле у меня сидит да шпорами бодрит? Жив-жив! Ещё как! Тебе есть – зачем жить! Без тебя – пропадёт девица! Совсем сгинет!»
«Ну-ка! Дай, подпругу тебе поправлю… Заодно – вон! – цветок сорву… Позарез нужен! Дыхнуть аромату дурманного! Как же сладок цветок! И как – краток! Сорвал – и нет!»
«Иииааа! Не торопись решать, хозяин! Дай времени смазать сердце тем целебным смолисто-медовым бальзамом, что старуха Нунёха намедни наварила в почерневшем от сажи глиняном старом горшке».
Времени положил Стах на дело непутёвое – куда как больше, нежели полагал. То есть – поначалу оно вроде даже и устроилось. И совсем, было, всё сложилось – ан, пошли подарочки от судьбы-сударочки… веселит, не забывает! В одном месте – подрядчик помер. В другом – чёрту продался. Вот и увязывай всё!
Вязалось всё удивительно неохотно. Точно сговорилась вражья рать ставить молодцу подножки да ловушки. Пяток дней, что выпал у Стаха из-за девушки – столь выгнул и перекосил стройное, казалось, древо, что пришлось спешно подравнивать все ветви да веточки, подпиливать острые сучки. Стах бесился – но победный конец витал где-то в ряби облаков, насмешливо расправив радужные перья. А здесь, на земле – Стах корпел и пыхтел над ежеминутными загадками. Даже коня не стал продавать: некогда. Найдётся случай. А пока водил с собой, пересаживаясь попеременно с Девицы, что, несомненно, давало преимущество в быстроте.
Быстрота, к несчастью, распространялась и на бег времени. Оно припустило неслыханным галопом, и когда молодец хоть как-то разобрался с вопросами – снизошёл на землю благодатный июль.
«О Господи! – подумал Стах, растерянно потирая солнцем выбеленную макушку, – сколько ж там девица без меня при Нунёхе?!»
А следом – подумал так: «Виноват – ан, старухе-то верить можно! Сбережёт девицу!» Он настойчиво называл потерпевшую девицей, словно забыв об имени – даже наедине с собой. И с той же настойчивостью продолжал подтрунивать над девственностью кобылки, так и сяк перелаживая кличку. Кличка-то сложилась сама собой, из-за норова лошадиного, но Стаху нравилось сие положение.
«А? Ты как там? чистота непорочная! Замучил я тебя, бедняжку. Но – вот-вот! скоро… ещё – в Юдру – и вернёмся к Нунёхе! Как думаешь – проснулась от очарованного сна царевна-красавица?»
«Иииааа! За месяц-то! Сто раз проснулась! Только вот – как? – проснулась. Что с ней?»
«Авось! После завтрева – сиганём туда!»
«Иииааа! Сигать-то – нам с Гнедым! Ты у нас в седле, барином! Умотал ты нас, хозяин! Я-то – девица привычная. А Гнедой до того уездился – забыл, что жеребец. Потому – с ним у нас мир и покой. Дружба-служба! Всплакну, когда продашь».
«Надо бы продать – недосуг! Так что – дружи пока! Не разлучу! Только ты… того… смотри!»
«Иииааа! Обижаешь, хозяин!»
