Текст книги "Трав медвяных цветенье (СИ)"
Автор книги: Татьяна Стрекалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)
Стах, понятно, напоследок прогуляться вышел: вместив наибольший объём чая, наибольший и выливать приходилось. Он как раз пристроился против освещённого окна: в темноте бы шею не сломать – когда из дверей выкралась Минодора. Гназд торопливо поддёрнул портки:
– Эй, женщина! – рассердился, – пожалела б мужика-то!
– Вот уж невидаль! – усмехнулась она и пожала плечами. – Чай, не чужое.
Он быстро повернулся к ней:
– Эх, Минда! – произнёс проникновенно. – Что ж ты не поймёшь-то… Чужое! Уразумей, и забудем.
Минодора легко засмеялась:
– Не больно ты забывчив… Мог бы объехать, да не сумел… Притянуло!
– Ах ты, Господи! – с досадой махнул рукой Стах и кротко попросил, – ну, вышло так… не рассчитал… и ты уговорила… не заставь меня об этом пожалеть!
– А чего жалеть-то? – вкрадчиво шепнула хозяйка, вплотную подходя к нему. – Кикимору твою ущемлю? Да потерпит раз… – она положила руки ему на плечи. – Не наскучило такой рожей любоваться?
Гназд спохватился и шарахнулся в сторону от окна, заодно сбросив её руки:
– Ну-ну! – прошипел с упрёком, – не задевай! Чего мне устраиваешь-то? Жизнь хочешь переломать?
– Да не выйдет, она, дурачок! – снисходительно усмехнулась Минодора, снова прилипая к нему, – ей этот тюфяк колотить, не отколотить. Слежался. Пусть повозится…
И, жарко всхлипнув, обняла. Вобрала всем телом:
– Я столько ждала тебя!
Что и говорить, умела пава-кошка обниматься…
– Да уймись ты… – рванулся Гназд, оттолкнув её – а рука возьми да увязни в жадной мякоти. «Господи, что происходит!» – ужаснулся он, когда приклеилась и вторая, а в голове мир вывернулся наизнанку, вперёд выплыло: «Женщина», – а какая – ушло куда-то вдаль, вглубь, и провалилось в земные недра. Потрясённый мужик почувствовал, что собственная плоть ему не подчиняется. Ни руки, ни ноги, ни… Остатком уплывающего сознания он успел отметить убито: «Погиб».
Да, уже звучал где-то в нездешних кущах похоронный набат. Плакали скорбные ангелы, и ухмылялись злорадные бесы, натачивая вилы. Но рядом, в двух шагах, Бог поместил стойло. Кобылка высунула голову и призывно заржала:
– Иииааа!!!
И этого хватило.
От доброго и славного ржания всё вернулось на место. Мир опять скрутился по замыслу Творца: шкурой наружу, вобрав вовнутрь влажно хлюпнувшее чрево. Гназд ощутил прилив сил в руках и ногах, и, хрипло выдохнув, отпихнул цеплявшуюся бабу:
– Ух, ты!.. – едва достало мочи на слова. Он бегом бросился в дом.
– Да иди, иди к уродине своей! – презрительно бросила вслед ему разгневанная Минодора. – Давно над тобой она власть взяла? Прежде-то ничего, хаживал… С чего такие перемены?
Но вернуться в дом сразу вслед за Стахом остереглась: ещё догадается, ведьма, да глаза выцарапает… И задержалась во дворе. О чём потом пожалела: войдя, застала на печке такую бурную любовь, что плюнуть захотелось.
Конечно, не плюнула: полы мытые. Всегда мытые: не ровён час, подвалит кто. Но горшками погремела: голубка́м пену сбить. Правда, та уже и сама оседала. И вообще – час поздний, добрые люди спят. Вон и эти на печке заснули. А ей, горемычной, одной куковать. Нет, ну до чего баба у него страшна! Красивая, конечно… Но ведь уродина! Уродина! Самому-то не противно?
Минда горделиво глянула в зеркало возле поставца. Как можно сравнить её с той, пускай та и моложе?! Положительно, Гназд дурак законченный! И она такого дурака в дом пускала!
Женщина с тяжёлым сердцем оторвала взор от зеркала, перенеся на поставец. И разом успокоилась.
Лалу разбудил слабый шорох. Ночь ещё укрывала мрачными крылами подвластную землю – время недвижное, которого нет: замри до света. Но в горнице свет теплился. От свечи на столе. Тихо-тихо, боясь задеть Стаха и зашуршать одеялом, Евлалия высунулась из-за устья печи.
Возле стола хозяйка перебирала содержимое перемётной сумы: Стах с вечера захватил в дом: авось, пригодится, и вообще – нечего во дворе оставлять, конюшему на посмешище. Конюший бы, может, и не заинтересовался медной баклагой, которая вечно сопровождала молодца, и которую Нунёха при прощании заботливо травяным настоем наполнила, а зеленоглазой Минодоре именно она-то и понадобилась. Лала помнила, что ёмкость наполовину пуста: по дороге Гназды попробовали снадобье, – и хозяйка при осмотре тоже в этом убедилась. После чего повернулась к поставцу и двумя пальцами ухватила за узкое горло глиняный и ненарядный кувшинчик, что был там не к месту: он явно ждал своего часа, и весьма нетерпеливо: теперь Лала сообразила, что так волновало хозяйку за чаем. Затаившись, она внимательно наблюдала: Минда отлила немного настоя в кружку с розаном, а недостаток в баклаге восполнила из кувшинчика. Можно было лишь гадать и ужасаться, что из него лилось. У Лалы сердце ёкнуло, но она только крепче сжала зубы. Нельзя, чтоб злоумышленник догадался, что раскрыт. Пусть утешается, мол, козни удались, и спит спокойно. Благо, ночь. Её ощущала и хозяйка, ибо, спрятав в суму баклагу, сладко зевнула. Потом повертела в руках полегчавший кувшинчик, дёрнулась, было, к полке у печки, но поразмыслила – и вернула на поставец. Точно на прежнее место. Туда же и кружку с розаном, опорожнив её в лохань. Потом свеча погасла, и воцарился покой. Хозяйка задышала ровно. Лала лежала с открытыми глазами. Надо дотерпеть до утра, предупредить Стаха… Они сбегут отсюда с рассветными лучами и более не заглянут, но пусть он всё же выспится. Не зря ж они отважились на этот приют. А ведьма спит, как ангел.
Евлалия не сомневалась, что не сомкнёт глаз: так была испугана и возбуждена, внезапно же оказалось, что в окна смотрит осеннее солнце, и Стах, одет и собран, стоит и руку к ней на печку тянет: весело по попке хлопнул:
– Разоспалась, лапушка! Ехать пора. Вон, у Минды самовар поспел.
Лала с криком сорвалась с лежанки:
– Стаху! Ты не пил из баклаги?
При этих словах раздался грохот. Лала ясно увидела, как округлились у хлопотавшей возле стола Минодоры её зелёные глаза, а пальцы дёрнулись, выпустив чашку.
Стах опешил. Несколько секунд он моргал глазами.
– Да нет, – ответил растеряно, оглядываясь на хозяйку, – на что мне при чае?
Перепуганной Лале отступать было поздно, и она храбро повернулась к ней.
– Спасибо, дорогая, за хлеб, за соль, – провозгласила торжественно, – и за чай, в который ты так и не сумела вчера подлить снадобья вон из того кувшина, – указала она пальцем. И продолжала:
– Однако ночью ты всё-таки ухитрилась заправить им нашу баклагу, а вот зачем – Бог тебе судия. А нам в путь надо, и чем скорей, тем лучше, пока целы. Ни хлеба, ни соли не примем, и чай сама пей!
Тихого прощания не вышло…
Пока звучала речь, Минодора оправилась.
– Да приснилось тебе, дура! – воскликнула возмущённо. – Как язык-то повернулся за добро так отблагодарить!
– Я не дитя, чтоб сон от яви не отличить, – отбила выпад взъерошенная гостья. – Я видела, что ты делала ночью у стола. И пока ты нас не угробила, нам поторопиться бы…
Тут Минодора неожиданно смутилась. И даже назад шатнулась. Переспросила:
– Нас? А ты, что? Тоже из баклаги пьёшь? Вроде, мужской обычай…
– Так ты на жизнь моего мужа покушаешься! – даже задохнулась от гнева Лала, шагнув к хозяйке. – Ты для того к себе заманила? А мы думали, ты добрая!
– Тише-тише, бабы, – вмешался молчавший сперва Стах. – Зачем друг на друга кидаться? В чём дело-то? В кувшине? Ну, так чего проще – проверим, всё и выясним… – недолго думая, он сцапал кувшин с поставца.
– Стой! – ахнула хозяйка, кинувшись за кувшином, но тот уже взлетел на недосягаемую высоту. Стах, не спеша, двинул во двор, отстраняя хватавшую его на рукава Минду и приговаривая, – чего ты в тревоге-то? Если не отрава, так будет цел…
– Да куда ты его… – цепляясь за кафтан и скользя ногами, тащилась на Гназдом женщина, – что ты хочешь сделать-то, скажи ты… погоди…
Гназд молчком проломился в двери. Пёс встретил его радостным вилянием хвоста.
– Жалко тебя, конечно, псина, – виновато пробормотал тот, потрепав собаку по спине, – но будем надеяться, что хозяйка честна…
– Ааа! – завопила та, когда Гназд вылил кувшин в собачью миску.
– Да не ори ты, собаки выносливые… – утешил её, – может, и не сдохнет… Мож, и я бы не сдох… чего туда намешала-то?
– Ты что натворил, ирод! – голосила Минда, в то время как пёс заинтересовался миской – и давай лакать, и с большой охотой. – Я за этот кувшин дойную козу отдала! – она всё старалась подобраться к миске и тянула ногу перевернуть её, да Гназд не пускал.
– Серьёзные затраты, – посочувствовал он. – Не печалься, возмещу тебе ущерб. Если не пришибу, – добавил с угрозой.
– Да что ты мне возместишь! – зарыдала Минда, всё ещё пытаясь прорваться к миске. – Ведь щас пёс нажрётся – во двор не высунешься: он же мне проходу не даст!
– Ты так за собаку боишься? – заговорила наблюдавшая с крыльца Лала, хотя последние слова были ей непонятны. – Значит, снадобье опасное? Значит, ты моего мужа убить хотела?
– Да нужно мне убивать его, дура! – вскричала Минда, обернув к той заплаканное лицо. – На что он мне, мёртвый-то?!
Пёс, и правда, не проявлял страданий, а смотрел на хозяйку беспокойно, но преданно. Пару раз тявкнул.
– Вон, вон… – в страхе попятилась Минда, – уже смотрит… уже лает…
Гназды озадачено переглянулись и спросили Минду почти одновременно:
– И чего?
– Чего-чего?! – передразнила она сквозь слёзы, – теперь не подойдёшь к нему!
Стах, уже миролюбиво и даже виновато, попытался её утешить:
– Да славная псина! Всё в порядке! – и добавил, – прости, что кувшин потратил. Но зачем было тайком в баклагу подливать? Я думал, яд.
– Какой яд?! – в отчаянье возопила Минодора и яростно сжала кулаки. – Приворотное зелье! Для тебя, скотины! Проваливай теперь! И на глаза не попадайся!
И Гназды скромно провалили. Стах даже денег на столе оставил. Может, и поверил бы он в Миндину любовь, но уж больно сверкали полы в горнице.
Следующий ночлег был спокойным и непритязательным, на постоялом дворе. А потом…
А потом, по отсутствии без малого двух лет, прибыли они к воротам Гназдовой крепости. И даже Покрова ждать не стали.
Ну, а чего ждать, когда привёз молодец невесту, народ спрашивает, кто да какая, то ли из чужих краёв, то ли вовсе заморская, и прячь её с глаз, вот ещё забота! Зар с женой подумали – и скорей с рук сбыли.
То есть, невесту жених поначалу-то, конечно, в отчий дом отпустил. Со вздохом, ну, а к себе сразу не заберёшь: непорядок. Всю, закутанную в плат, скрывающий лицо, снял с седла перед родными воротами и в калитку забарабанил. А соседи уж в окна глядят.
На сей раз не встретил он никаких отворот-поворотов, и даже во двор впустили. Ненароком глянул под окна – торчат кусты-то! Вроде, живы. Ну, вот и посмотрим, что будет на них грядущим летом. Зацветут ли, нет ли – им с Лалой на них уже не любоваться: у них другие окна. Разве что в гости заглянут.
А дальше откланяться пришлось. Повернулся, а кругом уже девки, уже шепчутся, в щёлки заглядывают, на Стаха косятся…
Невесту крепость увидала лишь убранной к венцу. С закрытым кисеёй лицом. Тётка Яздундокта тут вложила всё своё накопленное усердие.
– Уж теперь-то, Стаху, я тебя не подведу. Уж я невесту в целости-сохранности в храм доставлю, и по пути пригляжу, чтоб не подменили ненароком. А то опять из под трёхслойной фаты сбежит… Кто у тебя невеста-то? – осведомилась она перво-наперво, едва узнала от племянника о грядущей свадьбе. – Где она, ну-к, покажи… Куда идти-то?
– Да вон туда, тётушка, – указал Стах на Заровы ворота. Тётка удивилась:
– Туда? Это какая ж там невеста?
– Евлалия, сестра Азарьева, – развёл руками Стах. Тётка пошатнулась:
– Как? Когда ж она…
– Да вчера, на ночь глядя. Вот ты и не знаешь. Поторопись, тётушка. Отец с попом уж договорился.
Заторопилась тётка:
– Ишь как… Решился-таки… Не пошутил… – бормотала она, влезая на крыльцо и приотворяя дверь, – Лала, значит… где она там, красавица наша? Здравствуйте, соседи, радости дому сему! – приветствовала она, входя в горницу. – Меня, вот, племяш прислал, невесту убирать… Чего ж подружек-то не позвали?
– Да уж какие подружки… – глухо откликнулась Тодосья, возившаяся возле Лалы. Лала обернулась к тётке, и та схватилась за косяк:
– Господи!
Наряжали Лалу только Тодосья с Яздундоктой. И прощальных песен ей не пели. То есть – тётка затянула, было, но Тодосья перебила:
– Ну-к, сватья, вон с той стороны подколи… да там подтяни…
Так и не допела. Вывел братец телегу, на которую кое-как нашедшиеся рушники нацепили, усадили бабы закутанную невесту, сами следом попрыгали – и помчался возок навстречу судьбе. Там уж – какая выпадет…
Следом загремела женихова тройка: где им разойтись-то, когда ворота в ворота? Пока жених торопливо кафтан напяливал, Иван с Николой лошадей впрягали: чубарого коренным, а в пристяжных каурку с буланкой.
Что за буланка? Кобылка Стахова. С чубарым боками соприкоснулись. Издалека друг другу заржали. Но уже не так надрывно, как при вчерашней встрече. Теперь оба весёлые и довольные были. До утра в конюшне рядом простояли. И бежали до церкви легко и резво. Будто сами – жених с невестой.
– Ты, моя солнечная янтарная лошадка, с чёрной, как эта прошедшая ночь, поволокой по хребту и развевающейся гривой! Бег твой стремительней птицы, копыта сухие и твёрдые, будто кремень, бока упруги, гладки и теплы, а запах слаще лугового клевера, и ты мне дороже всех на свете!
– Ты, мой облако-конь из табунов небесных, ветра порыв и мощь земли, и я люблю тебя так, как ещё не любили лошади… а, может, и люди… Мы будем с тобой вместе, пока живы… Мы будем бродить в ночном среди сочных трав и из одной струи пить речную воду…
И, окутанные золотистым свечением, они неслись к храму, где снизошла на них благодать, ибо Господь и зверю являет милость.
А следом летел нарядный возок в полотенцах, где Стах с Иваном, с Николой, да батюшка с матушкой. А позади и второй, куда уселась вся остальная семья. Там правил Фрол – и то и дело крестился: шалят волки по лесам, никто не видит – а он-то видит… А за телегами бежали озадаченные соседи: уж больно странной выглядела эта свадьба… Да, видим – женится овдовевший Стах. Но вот на ком – тут ходили толки и недоуменно пожимались плечи. Невеста и впрямь невесть кто. И при венчании лица не открыла. И только когда провозгласил иерей: «Венчается раба Божия Евлалия…» – только тогда осознал народ, что происходит. Ну, да! Евлалия, сестрица Азарьева, которую два года никто не видал, и про которую забыли давно. И не жалели. Девицам красота её в тягость, ребятам в досаду. Никто и не спрашивал: то ли в монашки ушла, то ли на чужой стороне пристроена.
– Она, она… Лала… – хмурясь, отмахивалась от соседей тётка Яздундокта. Сама была в заботах, как никто. Несколько раз подбегала к невесте и заглядывала под фату. И, всякий раз успокоившись, отходила:
– Она… она… Кто ж тебя так, девонька? – спрашивала мысленно. – У кого ж рука-то поднялась!
– Да ведьма моя успела, – ещё до венчания объяснил ей Стах, и, поправляя невесте потревоженные узорные складки, она приговаривала:
– Ничего. Ты всё одно красивая. Аж светишься! Да и кисея в три слоя, – добавляла про себя. – Вот уж судьба у молодца: жениться в три слоя…
Лицо невеста открыла уже за свадебным столом. Когда лужёные Гназдовы глотки грянули: «Горько!» И сперва запнулась. Нерешительно прихватила кисейный край, так что Яздундокта, вспомнив прошлую свадьбу, с испугу на лавке подскочила. Полная горница гостей смотрела на Лалу, и ещё в окна заглядывали. Она подалась назад, прижав к лицу все три полотнища фаты, но потом перевела глаза на тянувшего губы Стаха и тут же все три прочь откинула. Для него! В этом тоже что-то есть – целоваться при всех, не таясь. И пусть глядят – больше, и целовать – дольше… А потому гости в раж вошли: «Горько! Горько!» – молодым и присесть-то не давали, и куска проглотить…
– Успеете! – обломала их тётка Яздундокта, – чай, свадьба вам не для еды!
«Горько!»
– А что? – всякий раз подталкивал Зара Василь. – Сестра-то – опять красавица! Поглядеть приятно. Вылечила Нунёха Никаноровна, а уж как остерегала: не будет прежней, де… Вот, не хуже прежней! Даже лучше.
Зар не возражал, но мысленно поправлял: «Да нет, не лучше, конечно… Но – счастливей».
От счастливого того сияния щедрей заглядывало в окна солнце, рьяней надрывались гуделки и гармоники, веселей плясали парни с девками, по гладким полам, по метёным дворам, по ближним улицам. Василь – и тот не удержался, ловко ли, неловко – а затопал, как сумел. Не беда, ещё распляшется: плясать надо почаще! А там и ранний вечер сошёл, сами свечи зажглись, и костры запалились… Три дня вся крепость гуляла, хотя в толк-то не взяла, чего ей нынче так славно гуляется…
От счастья.
– А у невесты как будто веточка через лицо, – щебетала одна подружка другой, – совсем её не портит, правда? Как будто нарочно украсили. Я слыхала, в заморских землях узор на лице пишут, чтобы на тонкую веточку походило… Знатные барыни, говорят, иногда рисуют себе… Может, попробовать?
– Ага… с такими изящными листьями, – соглашалась подружка, – какие пробиваются по весне… Залюбуешься! До чего Господь славно землю устроил, и как всё красиво на ней. И глаза даровал людям. Чтобы видеть красоту…
Стах – видел.
И чудо случилось в Гназдовых землях. О том чуде и десять, и двадцать лет спустя твердили люди. Когда уж у Стаха с Лалой дети подросли, и дочки заневестились. И личиком пошли в мать. Как красоту не ломай, а подлинную – не искалечишь. Возьмёт своё. Любить только надо. Цветенье трав медвяных – не оскудеет. Потому слух нёсся по свету: краса несказанная обитает у Гназдов. Заколдовала её ведьма, но Бог милостив, и есть в той стороне Нунёха Никаноровна, к которой народ валом валит, ибо над ней благодать… В силе старушка, хотя уж сколько годков-то – и награди её Господь ещё столькими!
– И пора бы помирать, – сама про себя говорила Нунёха, – да как тут помрёшь? Некогда!
Стах с Лалой не раз её навещали, уже с детьми. И опять к себе звали. Лишь руками махала бабушка: и в самом деле, куда ей ехать, от трав-закатниц? Да и усадьба стала дворцом и полна страждущих. Да и соседи с поклоном. Да и Харитон наезжает. С семейством.
– Осторожней в пути, – всякий раз озабоченно предупреждает он Стаха, как случается им столкнуться, – возишь детей, смотри в оба. Слыхал, чего с Дормедонтом-то? – поведал он раз по такому случаю, – как пошли дела у него вкривь и вкось, и с зятем поссорился, пришлось ему самому вёрсты отмерять, а заодно свой час: лошадь одна вернулась… а по весне между Похом и Вежней пряжку нашли поясную приметную… Вот и думай! Фрол у вас чуткий мужик, не зря упреждает.
Что ж, Стах и сам знал: не зря. Как раз нынче младшенький, высунувшись из-за тележного края, потянул его за рукав:
– Тять… а что это там? – и детским своим пальчиком указал на обступившие дорогу глухие ели.
Стах быстро глянул. Успел увидеть мелькнувшую в лапах тёмную спину. Он замечал и раньше. Нет-нет, а возникала – то среди стволов, то по кустарнику, то далеко по кромке леса… И нет в этом ничего удивительного. Волк вечно ищет поживы. Зло так же неизменно в мире, как и живительные земные соки, и юные травы, и облака, навеки захватившие любящие сердца. Зло подстерегает везде и каждого – бди и стой на страже. Да кому ж неведомо? Только дай маху, только расслабься! Только попробуй – забудь о чести, долге, дружбе! Только отвратись от креста!
– Ничего, – потрепал он по макушке сынишку, – Бог милостив! Лошади у нас добрые, и ружьё наготове. И ты молодцом расти. Гназдом. Вот ожеребится наша кобылка – будешь за жеребёнком ходить. Как братья. Коня себе вырастишь. От неё кони славные. Буланые да чубарые.
– А ведь немолода кобылка, – заметила сидевшая рядом Лала, обнимая младшую дочку, – а будто сносу ей нет. Как была гладкая да стройная – так и по сей день…
– Бывает, – откликнулся Стах и повернулся к жене, – ты, вон, тоже… глаз не оторвать… и по сей день…
А серая тень меж тем трусила вровень с возком, прячась за кустами, и голодные зелёные глаза с тоской вглядывались в лица людей. Она то приближалась почти к дороге, то уходила вглубь леса, а когда проезжали полем, отбегала вдаль, хоронясь в траве. С тех пор, как Стах построил дом на вольном просторе от крепости, она порой наведывалась на задворки, и с подветренной стороны, чтобы собаки не чуяли, прижимаясь к стене сарая, принюхивалась к запаху жилья, скотины, хлеба, уюта. И пурпурных китайских роз, что цвели под окнами и перед крыльцом. Но кобылка, где бы в тот час ни была, вскидывала голову, и истошное ржание сотрясало мир:
– Иииааа!
И зло пятилось, уползало во мрак…
