Текст книги "Трав медвяных цветенье (СИ)"
Автор книги: Татьяна Стрекалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
В последний раз уезжал Стах от Токлы медовым яблочным августом, свежим солнечным утром. С улыбкой по волосам пушистым гладил; с ласковым укором пенял:
– Ну, что ж ты так глядишь-то всё – словно хоронишь?! Скоро ещё приеду! Уж три года езжу – привыкнуть пора! Что ж ты всё во мне сомневаешься?
Верно. Как в родной дом – заваливался Стах на знакомый хутор. И всегда – как снег на голову. Скажем, возится Токла себе в огороде, или, там, к корове с подойником вышла – и вдруг ржание дальнее, топот копыт, молодой весёлый долгожданный крик: «Эгей! Токлу! Гостей принимай». Только ахнет женщина – и сразу истома на сердце: Стах приехал, молодец ненаглядный! Ничего дороже не было для Токлы. Каждая минута с ним – счастье бесценное! Пусть немного этих минут, пусть своя, другая жизнь у парня, и не она, Токла, судьба его – пусть! Малое счастье – всё равно счастье. Уж – какое есть…
Не задавала Токла лишних вопросов, не корила за долгое ожидание… Хотя догадывалась: где-то там, в других краях – есть, поди, зазноба-разлучница… Как не быть? Мужик статен-ладен, речист-плечист… Месяцами где-то гуляет… Что ж? Всё один? Навряд ли… Только ведь она, Токла – не пара ему и не указ… Понимала баба – а сердце всё равно ныло да постанывало – что ты с ним сделаешь? Днём работа отвлекает, а как ночь, да ещё ветер воет в трубе, да хлещет ветками клён за окном, хлопает влажными листьями, как птица крыльями – вслушивалась Токла в тёмные тревожные звуки – и ждала сквозь шелест и плеск ливней-снегов – дальнего стука копыт… Всегда ждала.
А разлучница – это верно! – была… Не так, чтобы совсем разлучница – но бабёнка интересная. Это сразу Стах отметил, с первого взгляда. Занятная бабёнка. И – палец в рот не клади. Ну, Стах и не собирался. Зачем палец-то? И почему в рот? Совсем другое обхождение с бабой надобно.
С бабёнкой этой свёл Стаха и случай, и братцев дружок закадычный… Был такой у Василя, погодка Стахова… Азарием звали. Так с юных лет прибились они друг к другу – и друг друга держались. Хорошим парнем был Зар, весёлым, деловым, трудолюбивым. Ну, а что к бабёнке той в гости хаживал – кто ж без греха? Это Стах разумел. По себе знал.
Бабёнку, бойкую да яркую, Зар навещал два года. И вот теперь расставался. Перво-наперво – потому что женился. Ну, а потом – про́сто расставался. Хватит.
Замечал Стах – такие дружбы большей частью и длятся по два года. Это – как в саду яблоневом. Поначалу – цветенье. Дух забирает от вешней лепестковой красы. От ароматов влекущих голова кру́гом. Да ещё повсюду птичье пенье-щебетанье. Пестрокрылые бабочки вдруг тихо опускаются в розоваые нежные чашечки. Шмели густо, басовито – серьёзно так – гудят…
Потом отцветает сад – и приходит ожидание плодов. Затихают восторги – но душа жадно ждет чего-то: знает – будет… И бывает – если зелёным не сорвать… если зазря с ветки не сбить… Наливается яблоко янтарём до прозрачности. Аж светится, солнцем пронизанное! И жалует – то! – зрелое, уже спокойное, уверенное, роскошное во всей своей щедрости. Неисчерпаемое! Всеутоляющее… да и – разве скажешь?! Жаль только – сочной этой сладости тоже когда-то конец наступает…
Ну, а как яблоки осыпались, листья завяли – тут уж чего ждать? Кабы брак законный – были б детки. А коль нет – так и нет ничего. Кто ж останется в засохшем саду пустом – когда где-то там, вдали, в других садах уж пускают яблони молодые почки?
Короче – Зар посадил себе новый сад, да ещё свой собственный у самого дома родного – и оттого тщательно ухаживал за ним, обрезал, поливал, окапывал – и, понятно, вокруг забор городил. От ветров-суховеев, от зимних бурь… Вот из-за этого забора и пришло ему в голову молодца-Стаха к месту пристроить. Чего оно пропадает? Да и баба пусть ещё поцветёт – не жалко. А – чтоб на него, Зара, не обижалась. Азарий ссориться не любил. Мирный был мужик.
Место хорошее оказалось, удобное. Как раз второй переход по Бажской дороге. Когда пути заказаны – хоть какая там краса ни цвети, а на что она? А тут цвела в Липне, где в надёжном ночлеге Стах весьма нуждался.
Втроём и нагрянули в гости. Стах да Василь с Азарием. Так случилось, что ехали все по одному делу… То есть – мог бы Стах от братца с дружком ещё в Пеше отстать и на Спех поворотить. Договор отладить. Так и прикидывал сперва. Да Зар в рукав вцепился… умильно глядя, в сладкие уговоры пустился: умел, смола, уговаривать! Василь с усмешкой послушал – и тоже кивнул:
– А чего не навестить-то? Там посмотришь. А и впрямь – пригодится. А в Спех – обратной дорогой. Спех не в спех. Подождут ребята.
Никогда Василь не давил на брата. И нынче не стал. Но Стахий всегда к его словам прислушивался.
Особо не упирался. Самого тянуло. Краля Зарова так и сяк воображалась. И Зар ещё словами-намёками сахару подсыпал да дров подкладывал.
В общем, весьма заинтересованный, цокал Стахий по Бажской дороге и заранее подробно расспрашивал про новую молодуху, которая и превзошла все его ожидания. Пожалуй, и на Гату потянула бы… В то же время – нисколь не похожа, что всего ценней. Сливочно-золотистых Стах с тех пор видеть не мог. А эта – белолица-черноброва… Брови долгие-прямые-пушистые. Из-под их мрака, как ночные болотные огни, влекуче-тягуче поблескивают прищуренные зеленоватые, чуть косящие глаза… Словно кошка… И движенья томные, вкрадчивые… Не идёт – плывёт. Тело своё – как сокровище несёт.
Есть чего нести. Зело в теле вдовушка. Плечи, грудь так и колышутся… Переливается по ним волнистым блеском павлиний шёлковый платок. А голову другой – как россыпь яхонтов-сапфиров – покрывает. Только один тёмный завиток упал из-под платка на белый гладкий лоб. Ну, платок – дело временное. Для начала, для знакомства. Стахий знал: придёт черёд, и соскользнёт с тёмных кудрей пёстрый сине-зелёный шёлк, да и тот, что на плечах, да и остальное не задержится. Иначе бы не стал Зар его, Стаха, сюда приманивать.
Красотка Зарова также с пониманием на Стаха взглянула. Не смущаясь, с любопытством рассматривала. Широкие полные губы, как подвижные змейки, в усмешке изогнулись. Вот и понимай ту усмешку… То ли с интереса, то ли с пренебреженья… Задумаешься. А как задумался – тут и потянуло тебя уздой – да и привязало к коновязи. Уже не ускачешь.
Впрочем, не затем прибыл Стах в Липну, чтоб оттуда стрекоча давать. Обстоятельно следовало познакомиться. Не такой Гназды народ, чтобы при них с пренебреженьем вдовушки усмехались. А значит – будет так, как Стах решит. Пока – всё ему нравилось. И сама хозяйка, и с гостями обхожденье. Горница тёплая, чистая, в белых занавесках, шитых полотенцах. Тут же живенько хозяйка стол накрыла – будто только и ждала их, Гназдов – аж прямо-таки томилась и в нетерпении в окно глядела. Белой скатертью стол застелила, обливных расписных мисок-крынок понаставила… С капустой квашеной, яблоками мочёными, брусникой-клюквой, с грибами – груздями, рыжиками солёными… Солонин-ветчин не пожалела. С селёдкой не пожадничала. А там – хлеба ломтями накроила и дымящийся горшок каши из печи выхватила. И всё скоро, ладно, ловко – залюбуешься! Хороша была вдовушка!
Гназды умолять себя не заставили, быстренько по лавкам расселись и ложками нацелились. А тут ещё хозяйка каждому, с поклоном, на подносе по шкалику поднесла. Сперва Зару, дружку стару, следом Василю, знакомому, ну, и напоследок Стахию, человеку новому. С приветливым словом нагнулась к нему. Вроде невзначай грудью задела. Значительно глянула: откушай, де, гость дорогой…
Поднялся Стах – и, в глаза ей долго и пристально глядя, медленно выцедил зелено-вино из тяжёлого гранёного стекла. При последнем глотке сладко клёкнуло внутри, влажным туманом очи застлало. В том тумане любезная краля распавлиненная – птицей райской Алконостом представилась.
Утерев усы, наклонился Стах, и, блюдя обычай, почтительно коснулся губами алых изогнутых в улыбке змеек. Хотел сдержанность-воспитанность, уважение проявить, а – не удержался. Все обычаи поправ – впился вдруг сокрушительным алчным поцелуем…
Гназды наблюдали понимающе, одобрительно… Василь – с долей печали, Азар – с долей досады. С небольшой такой долей и даже лёгким вздохом, которые, едва прорвавшись, тут же иссякли.
Взбудораженный Стах еле перевёл дух. Не глядя, из-за пазухи гребанул казны, что попалась – вывалил всю хозяйке на звонкий медный поднос. Зелёные глаза удовлетворённо вспыхнули. «Жадна…» – заметил про себя Стах – и махнул рукой: какая краля не жадна? Это тебе не Токла.
О Токле вспомнил тепло и спокойно. С сожалением подумал, что никогда казны ей не отваливал. В голову не приходило. Да она б и не приняла, пожалуй. Не по гордости, а от заботы – о нём, о Стахе. Де, пригодятся: ты молодой, а мне хватает… А что – хватает? Одинокая баба, лишний раз к деверю обратиться не смеет… Болезненно засосало внутри у Стаха: нехорошо… не дело…. что-нибудь подарить следует Токле… как-нибудь наградить…
Пришла мысль – и ушла. Не держатся такие мысли под изумрудными томными взглядами. Попробуй, думай о далёкой Токле, когда рядом плавно перекатываются округлые бёдра, когда змеятся-смеются лукавые сочные уста.
Нет, в тот вечер от греха Стах воздержался. Сообразил, что крале, Минодоре этой, такое обхождение занятней будет. Что – вот, де: и покорила, и приветила – а всё не бросается мужик, очертя голову. Не торопится. Выжидает. Чего? И отчего?
Угадал Стах. Интерес у бабы проклюнулся. Провожала – руку в руке задержала. Недоумение в кошачьих глазах. Даже робость. Это хорошо – что робость… Чего и добивался. Должна баба пред мужиком робеть.
Самым ласковым взором напоследок утешил её Стах – и коня пришпорил. Знал, что теперь уж – скоро приедет, и тогда всё по-жаркому выйдет… тогда и начнётся… расцветёт сад яблоневый…
Сад цвёл буйно. Остервенело и даже с каким-то надрывом. Враз Минда из редкостного горделивого павлина в аппетитную курью тушку превратилась… Из бархатной потягивающейся кошки – в игрушку пушистую…
Вся изломанная, размазанная по лавке – в хлюпах смачных дрожала, вскрикивала, как безумная, и теряла сознание.
Обо всём об этом, не скрываясь и запросто, говорил Стах Азарию, по случаю возвращаясь с ним, седло к седлу, пару месяцев спустя из поездки домой, в земли Гназдов.
– Нравится, стало быть? – задумчиво подытожил Азарий, выслушав все Стаховы восторги и откровения.
Стах поднял большой палец:
– Во – баба!
Помолчав: внезапно ощутив смутное недоумение – вопросительно взглянул на Зара:
– Только ты вот что мне скажи… – Стах замялся – и чуть сморщился, как с досады, – скажи: неужели и с тобой всё это было? Вот – всё – так же?
Спокойно глядя на дорогу впереди себя, Азарий кивнул невозмутимо и равнодушно. Мгновение Стах смотрел на него – изумлённо расширенными глазами. Потом уронил голову и отвернулся. Минуту они ехали молча. Пока, наконец, Стах не обернулся к спутнику устало и обречённо.
– Зару… – тусклым голосом позвал он.
– Ну? – лениво откликнулся Зар.
– Ты мне скажи, За́рику, – жалобно попросил Стах, – куда же… куда оно всё девается-то?
– Тратится, – пожал плечами Зар. И, подумав, добавил:
– Как деньги…
Зар возвращался к юной жене – нежной, хрупкой и быстрой, словно лёгкая птичка трясогузка – и о Минде вспоминал, как о том приметном дубке, что обнаружили они оба сломанным у поворота дороги. Тяжёлая ветвь, неровно вывернувшись, рухнула, вероятно, в грозу – и перегородила путь. Азарий молча поглядел – и сдержанно перекрестился: «Слава Богу – не по башке».
О молодой супруге поговорить Азарий любил. Вполне в уставах «яблоневых». Поскромнее, чем Стах о Минде – и куда нежнее – но знали друзья о факте пребывания юной белой лилии в горячих Заровых тисках, или что весёленькое выдала лапушка поутру, и какими словами расщедрилась нынче выразить своё восхищение мужем обожаемым…
Как следствие обожаний – полгода спустя нежная Тодосья утратила изящные лилейные очертания, с каждым месяцем всё более тяготея к положенной в устроенном для неё саду форме яблока. Впрочем, в этой форме Зар её любил ещё больше…
А ведь и правда – славная была бабёнка. Красавица, конечно. Как раз такая, из сливочно-медовых, от которых с некоторых пор шарахался Стах… Так ведь Азария судьба пощадила от золотистых ударов – потому палево-жемчужная, как пшеница в утренней росе, супруга пришлась ему в самый раз. Тем более – милая, добрая была. Женской лаской-заботой сердце радовала. Младшую сестричку Зарову как родную приняла… Сестрёнка была у Зара. Смешная кукла лупоглазая. Лет десяти. Сколько помнили её – всегда помалкивала – слова не вытянешь – и всё глазами хлопала, как будто вместо языка глаза у ней – похожие на большие чёрные блестящие пуговицы. Знай, моргает! В шутку по-всякому её звали: кукла, кнопка, лялька. А так – Лала. Евлалия.
Вот эту девчонку глупую Тодосья Зарова обихаживала и всему учила, чему мать не успела. Год, как осиротела отроковица – и жила теперь при брате и семье его. Зар и жениться-то поторопился – из-за сестрёнки. Впрочем, даже в спешке – не ошибся. Не каждый так и после тяжких раздумий женится…
Зар с сестрёнкой обличьем выпали из Гназдовской породы. Так как-то выходило, что испокон веков светловолосы Гназды были и светлоглазы. Но временами сквозь породу просачивалась тёмная струя. Вот и Зар с девчонкой-лялькой вышли в мать… А та – в свою… Шёл смуглый язык из полуденных краёв по женской линии…
Был Зар чёрен волосом, а борода и усы – аж в синеву ударяли. Женщины по-разному на это смотрели. Одних пугало и раздражало, другим нравилось.
Только – известно! – Гназдовы женщины блудных помыслов остерегались, потому чёрная борода Зара понапрасну мерцала синими искрами в солнечных лучах.
Девчонка – братцу под стать – на галчонка походила. А впрочем – была хорошенькой и подавала надежды.
Про девчонку Стахий много забавного помнил. Самому однажды крепко потрудиться пришлось. Было дело – на закате дня, под многослойные Заровы чертыханья, торопливо и лихорадочно укладывал вместе с ним развалившийся на лесной дороге воз. Случайно оказался рядом – и, как водится у Гназдов, на помощь пришёл. «Бог послал», – горячо благодарил потом Стаха товарищ. Стах благодарность принял – потому понимал: не управиться Зару до темноты – хоть пропадай.
И как же воз-то развалился? Не такой Зар человек, чтоб ненадёжно увязать. Зар небрежно-худо никогда не сделает. И тогда сложил ладно, затянул добротно. А только – свою глупую девчонку поставил лошадь в поводу вести. Сам же позади воз подправлял-поддерживал.
Девчонка – хоть маленькая, хоть глупая – а невелик труд за узду держать. Иди да иди рядом с гнедым.
Вот за эту недальновидность Зар и поплатился.
Топала-топала поначалу сестричка по дороге, потягивала за собой конскую морду, не глядя: глядела по сторонам… Тут кустик, там камушек, тут кашка, там ромашка… А – вот и земляничка-ягодка спелая… Зреет себе по обочине – в рот просится.
Шагнула чуток в сторону… ещё… ещё… потянулась рукой… лошадь невольно за собой повлекла. Самую малость – да много ль надо? Лошадь тварь чуткая, послушная… Тут же в бок повернула – воз дёрнулся, накренился – оглобля вывернулась… Ну, и чеши, братец, крутой затылок! Будешь знать, как девке повод в руки давать!
А потом еще с ней всякое случалось… Все так и знали – с ней чего-нибудь да случится! Уж больно чудна́я была. Однажды – пропала. Это – постарше была. Лет двенадцати.
Не секрет – в девчоночьем стаде заведено по ягоды ходить. И – если далёко в лес – то непременно гуртом… малина, скажем, увлекательна… Или, там, земляника… черника, брусника… Возьмешь – да увлечешься! Ищи тебя!
Конечно, и в крепком гурте можно голову потерять. Особенно, если ягоды обвалом. Бывает. Но двадцать голов – не одна. Все вместе – чего да сообразят. Во́лос, конечно, долог, а ум короток, а все же – пусть плохонький – а имеется. Опять же – сплоченные, как плотва в ведре, девчонки – какая-никакая сила, за себя постоят. А уходили порой девчонки далеко. К самым границам Гназдовским. Там, по малине, и на медведя можно набрести…
Девчонки есть девчонки. Все они – больше ли, меньше – глазами хлопают. Но такой хло́палы, как Зарова матрешка, даже в этой болтливой и лупастой стае не найти.
Потому – когда пополудни к воротам Зара примчалась разноцветная и растрепанная ватага – и долго истошно вопила, прежде чем Азарий сумел уловить суть – никто из взрослых мужиков не удивился. Повздыхали только тяжело, сочувственно на Зара поглядели – и три на́меньших брата Стаховых, сам Стах и, конечно, Зар – потянулись вслед за босоногой подпрыгивающей девчоночей россыпью в сторону леса.
Молча, изредка ворча на житейские заботы, утяжеленные этакой глупостью – Гназды тащились за лохматым, конопатым и тонконогим сообществом, постепенно расспрашивая пигалиц о подробностях. Сведения поступали Гназдам сквозь такой пронзительный писк, что закладывало уши.
– И за ельником нет!
– И за орешиной!
– За оврагом!
– Уж и звали!
– Так кричали!
– По стволам стучали!
– К болотцу спускались…
– И в речке шарили…
– Давно потеряли?»
– Еще до полудня! Только-только роса подсохла... Сошлись в круг – а ее нет!
И опять невообразимый гвалт поднялся – который, собственно, постоянно сопровождал каждое сказанное слово.
– Один раз аукнулась… – вдруг вспомнила какая-то подружка, но ее немедленно перебили горячечные выкрики:
– Да! Вон там! Там! Мы туда! Там никого! Никого нет! Русалка! Русалка это!
Опять воздух зазвенел на все лады, наполненный стремительными, сталкивающимися и сокрушающими друг друга звуками.
– А ну – смолкните! – не выдержав, приказал брат Петр. Девочки были послушными. Прыткие – кто быстро внял сердитому требованию – сразу смолкли. Но, услышав завершающие звуки, договариваемые медлительными – с жаром потребовали от них исполнения приказа. Звон сменился грозным шипением: «Тише! Тише!» Так и заклубилось в воздухе меж еловых лапников: «Ш-ш-шшш». Шипящая волна ударила в уши, как океанский вал о скалистый берег. На эту волну с запозданием откликнулись теперь уже те, кто не любил торопиться. Шипевших призвали к порядку: «Тише! Тише!» Вторая океанская волна грянулась о гранитные утесы.
Мужики уже сообразили, что им предстоит схватка с разбушевавшейся морской стихией. И, с грустным пониманием взглянув на братьев, Фрол и Василь сломали по хворостине: «А ну – домой! Быстро!»
Хватило двух свистящих взмахов, чтобы платочная команда с визгом бросилась бежать. Когда растаяли средь изломанной зеленой поросли голые пятки, мужики, перекликаясь, потихоньку двинулись от полянки, куда привели их девчонки, в разные стороны, то и дело, оглашая лес мощными призывами: «Эгей! Лалу!»
Теперь была хоть какая-то надежда – рано ли, поздно – услышать ответный зов: в наступившей тишине – хоть что-то можно стало услышать.
Так и вышло. Петр скоро определил направление, откуда доносился слабый, как стон, голос – и свистнул остальным. Мужики двинулись следом, хмурясь и предвидя осложнения: девчонка ж не бежала навстречу – значит, не могла. Гназды рассеялись цепью: непонятно, откуда шел звук. Он откликался то здесь, то там. Несколько раз пришлось пройти по одному месту. Что-то явно было не так.
Было очень «не так». Особенно «не так» стало Стаху, когда, проходя под корявым дубком, он случайно задел головой нечто, сильно отличающееся от сухой полусломанной и потому свисающей вниз ветки. Навершие суконной шапки коснулось чего-то – пусть напоминающего ветку – но куда более податливого и мягкого. Стах осторожно поднял голову – и похолодел. Над его макушкой слабо покачивались две тонкие, как палки, ноги, завершающиеся голыми испачканными в земле ступнями. Но тут же – сообразив, что мертвое тело не аукнулось бы – Стах оглушительно свистнул остальным – и лишь тогда попытался что-то разглядеть в кучерявой дубовой листве.
– Лалу… – взволнованно позвал он, – ты?
Наверху что-то чирикнуло, всхлипнуло и выдохнуло едва слышимую гласную: «Я».
Собравшиеся Гназды осторожно и слажено сняли с сучковатого дубочка чуть живую, изрядно задохшуюся девочку. Она висела, зацепившись за остро обломанный, но достаточно крепкий сук той крученой пестрой веревкой, что подпоясывала ее льняную рубашку и с размаху съехала ей в подмышки – когда девчонка сорвалась с верхней ветки и пролетела с две сажени. Поранилась она несерьезно.
– Зачем залезла-то? – только и буркнул полумертвый от ужаса Зар едва пришедшей в себя сестрице. Девчонка пролепетала дрожащим голосом:
– Дорогу хотела узнать…
Зар еле слышно проворчал:
– Вечно с тобой что-то случается…
И, больше ни слова не сказав, отошел прочь, трясущимися руками набивая трубку. Стах посмотрел на него – и понял: родителей вспомнил.
Родителей Заровых Стах хорошо знал. Семья по соседству напротив жила. Отец – здоровенный мужик. Вертел оглоблей – что барин хлыстиком. И добрый был. Никогда ни с кем не ссорился. На все против себя выпады – знай, басовито похохатывает.
Ан – своих обижать не давал. Кто по злобе сунется – ему оглобля поперёк. Вот и не совался никто.
Статью Зар в него пошёл, тёмным взглядом – в матушку.
Матушка у Зара – как вышла замуж красавицей – так в красавицах и осталась. Вот и морщинки пошли по гладкому лицу, и волосы угольные точно пеплом посыпало – а всё любовался на неё народ. В молодости, сказывают, платье у ней было бесценное, златого узоречья, старинной работы… От родительницы в приданое досталось… Так вот в платье том была соседка краше любой царевны. Аж – дыханье в груди замирало. Глянешь – глазам больно – а взор отвести невозможно. Во! – какая была!
Много раз Стах думал-мечтал: вот бы не тускнела красота! Вот бы вечно цвела! Дюже жалко красавиц! И красоту их дивную, да и – их самих. Это ж, каково – такое терять?! Особливо, когда привыкнешь…
Толком и не помнил Стах – как и когда в последний раз повидал матушку Зарову. Уезжал Стах по делам, дом родной покидал, с близкими прощался… Простился ль с соседкой? Может, и простился…. А, может – в суете-заботах – и мимо проскочил. Теперь уж не установишь…
Чёрную весть Стах услыхал, лишь, когда через месяц назад вернулся.
По дороге к Чехте, между сёлами Нижжей и Хромной, вырыла в незапамятные времена быстрая речка глубокий овраг. Через овраг мост перекинут. Испокон веков там народ ездил. Сёла ближние за мостом доглядывали и побор брали. Ну, и не доглядели… Разбирай потом, кто прав, кто виноват – людей-то не вернёшь. Батюшка с матушкой Заровы как раз на ярмарку поспешали…
Стах у них и на похоронах-то не был. И в гробу-то не видал. И последнюю минуту – не запомнил. И прощанье-то смазалось…
Что ж осталось ему от них?
В памяти – знакомый с детства голос, смутный образ таявший, зыбкое светлое ощущение присутствия где-то рядом человеческих душ.
Матушка в детстве Стаху рассказывала – душа походит собой на маленькую белую птичку, что вдруг выпархивает, невидимая, изнутри тела умершего – и летит себе прочь.
А Стах часто видел в храме на иконах – душа в виде крошечного младенчика бывает. Умиляло Стаха: при Успеньи Богоматери держит Спаситель запеленутого в белое ребеночка – душу родительницы своей – ну, так бережно! так нежно! – что ясно каждому: как любит Господь матушку свою – так любит и каждую душеньку, что тянется к нему!
А некоторые говорят – напоминает собой человечья душа язык пламени у свечи. Вот как стоит свеча пред иконой – так и человек пред Господом. Свеча из воска пчелиного – как человек из плоти. Но лишь когда горит ее пламя, волнуется, трепещет и топит ярый воск – лишь тогда суть в ней и смысл. Так и в человеке. Только когда душа его огнем служения Господу, любви и неустанной молитвы полыхает – лишь тогда Господь ее приемлет.
А еще – сам, по-своему понял Стах – какая она, душа человеческая.
Это позже снизошло – когда не стало у Стаха Токлы.
Не думал и не гадал Стах. Редко у Токлы бывал – и не приходило в голову, что может это так болезненно оказаться… так невосполнимо! Вроде и жил без нее нехудо – вот и не осознавал ничего, не замечал, и как само собой разумеющееся принимал – казалось, всегда так будет, а иначе – как же… Сердце согревало, что есть она там где-то… и что всегда ему рада… ждет его и дышит им. Стах чувствовал это всегда, каждую минуту – даже когда совершенно не вспоминал ее. А так чаще всего и было. Далеко, не по пути жила Токла. И не было нужды ни навещать ее, ни вспоминать. Тем более – когда с Миндой еще лепестки не облетели…
Никогда не думал Стах, что может так сердце оборваться… Что можно вот так, запросто, между дел – заехать на привычный хутор, обыденно в ворота ударить, гаркнуть, как всегда, чего-нибудь несуразное и потешное – и чуть не помереть на пороге… Потому что – как теперь жить-то?
Ворота отворил ему молодой мужик – и Стах не понял ничего, глазами заморгал. Чего тут этому-то делать? Тут же Токла живет! Можно было б чего худое подумать – но даже не подумал. Про Токлу такое не подумаешь – иначе она бы не она была!
Вот он стоял и смотрел мужику тому в глаза, забыв рот закрыть – потому как все спросить хотел, мол, чего ты, мужик, здесь делаешь? – и все почему-то не спрашивал… будто боялся чего… Где-то исподволь поднимался темный страх. Что щас спросит – и умрет…
Мужик сам спросил. Негромко, неторопливо, буднично:
– Это ты, что ль, к тетке-то все шастал?
Стах хотел кивнуть – и не смог. Как аршин проглотил. Шея не слушалась. Мужик еще поразглядывал его, помолчал чуток – потом ляпнул с размаху:
– Померла тетка-то! Все теперь! Отгулял!
Не спеша – стал прикрывать ворота. Потом подумал – придирчиво прищурился на Стаха, смерил его взглядом – и миролюбиво кивнул головой в сторону своего двора:
– Чего? Иди, переночуй, раз уж явился. Куда ж тебе, на ночь глядя…
Стах машинально шагнул – и тут его прорвало… Неистово, заполошно к мужику бросился, за кафтан на груди его пятерней сгреб, задохся. Хрипло, с болью еле выговорить сумел:
– Постой… ты чего говоришь-то?! Ты – чего?!
Мужик с укором глянул, настойчиво стиснутые пальцы его от кафтана отцепил. Покачав головой, поморщился – буркнул:
– Чего-чего… Не знаешь, что ль, как люди помирают? Живут-живут – а потом помирают. Вот и тетка. Скоро три месяца, как…
Стах почувствовал, как все в нем – словно вниз поехало и об землю грохнулось. Гулко так. И земля ухнула, задрожала вся, загудела. Холодно стало и пусто – и как будто кончилось все на свете… застыло… занемело… исчезло куда-то…
Мужик пристально посмотрел на гостя – и хмыкнул:
– Ну, ты прям – как наледь по весне. А ну – пошли! Свалишься, того гляди, – и крепко ухватив Стаха подмышки, настойчиво поволок за собой.
Стах внезапно осознал, что сидит за столом в знакомой горнице, только вместо Токлы у печи хлопочет молодая брюхатая баба. И знакомый горшок из печи тащит. И знакомые миски на стол мечет. И полотенце знакомое стелет. А Токлы – нет. Только слабый ласковый свет как будто колышется в воздухе и плывет – над столом, над печью, возле оконца… И знает Стах, что это – она. Стало быть – никуда не делась. Существует на свете. И значит – еще можно дышать, жить, видеть и слышать. Можно.
– Скрутило ее чего-то, – спокойно рассказывал мужик за столом, – сперва знахаря звали – а потом попа. Видим – доходит баба. Четыре дня кричала, вся пятнами покрылась… Намучилась… Но – прибрал Господь. Это верно – жалко. Баба добрая была. И не старая пока… Пожить могла б. Это тебя, что ль, Стахом звать? Звала всё... Завтра покажу, где похоронили…
Ехал Стах от хутора, и слезы, не иссякая, кропили дорожную пыль. А мир цвел вокруг – потому, как шел веселый месяц май – а в май, как известно, все в цвету, все в начале, все в надежде… все еще впереди! Благоухали травы, и березы пускали соки… и вдоль сел тянулись яблоневые сады, которые, казалось, никогда не осыпятся.
Нет на свете вечноцветущих садов. И вечной жизни нет. Ну – что делать? Нет – так нет. Не в том беда.
А в чем? Отчего так больно, и ноет сердце? Оттого, что никогда уже Токле к груди не припасть? Словом не перемолвиться? Глазами не встретиться? Не подарить ей себя – лучше всех наград? Но ведь жил же он все эти месяцы – и неплохо это у него получалось… Интересное дело завязалось… и, похоже, прибыльное, надежное… и казна у него водилась… и Минда с ним на лавках то змеей, то ящерицей вывертывалась… а в дальнем городке еще красотка обрисовалась…
А только – по всему по этому – помирать не будешь. Дело наживное. Токлы – вот её не вернуть…
Стах вдруг подумал, что если бы в жизни у него была одна только Токла – а больше ничего… – ничего она, жизнь, была бы… Хорошая жизнь!
Средь буйного цветенья мая и в блесках солнечного дня – ехал Стах – и плакал.
Потому что с Токлой – не было у него никаких садов. Ни в бело-розовом кипенье, ни в щедром яблочном изобилии. А значит – не сохнуть деревьям тем… яблок не ронять… лепестков не сыпать… И потому – не исчезнуть. Никогда.
