Текст книги "Трав медвяных цветенье (СИ)"
Автор книги: Татьяна Стрекалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
Глава 3 «Всякие звери»
Молодцу жилось неплохо.
Может, и не очень,
Но вполне, чтобы не охать
И не выть по-волчьи…
А неведома зверушка –
Жизнь возьми, да и нарушь-ка…
Пусть и не беспечную.
Ну, какую получил. Принимай, что есть. Будешь губы топырить – и то отымется!
Стах и не топырил – вежливой улыбочкой складывал: научила жизнь улыбаться.
На Бога не роптал – поклоны низкие отвешивал, благодарил со смирением.
А – и было, за что. Ладились работы, достаток лепился. Разбирался тонко Стах в делах купецких, с артелями ладил, в промыслах смекал – а главное, мимо кармана не сыпал.
Однако – и не жадничал. Ну, настолько, насколько благоразумие подсказывало. Угодить – все не угодишь, а делу навредишь. Для пользы можно и попоститься. И люди поймут. Им же тоже интерес – крепкое дело накатанное.
Кроме крепкого дела – яблоневые сады цвели у Стаха, и яблоки зрели. Тут уж он с боязнью на иконы в храме поглядывал, особенно где страшный суд или во ад сошествие. На исповеди – горько каялся: прости, Господи, беспутного. Но – сколько раз пытался на путь стать – столько раз с пути воротил: не стоялось по младости лет. Все блуждал в благоуханных дебрях.
И бежали себе годы бойко, увлеченно. Бежали – да к тридцати подкатывали…
Вот тогда и попустил Господь.
За грехи. За яблоки.
Юркий и пакостный бес высунул из тайной норки шильца рогов – и молодца боднул…
Для исполнения злодейских козней бес свел вместе и сплетенья дорог, и соцветья времен, и букет соблазнов. Все в один узел закрутил! И не в препон оказался нечистому день праздничный, Троичный. А, может, как раз и в помощь: тем негожей Гназду незадачливому на женскую красу пялиться и по той красе соками исходить. Это – только что в храме причастившись! Едва многотонные грехи с плеч свалив!
Попался мужик!
В чужом городишке оказавшись и не имея, где главу преклонить – Стах после службы в харчму заглянул: брюхо подводило: со вчера не ел и пред тем постился. Ничего худого не чуял. Привлек запах похлебки.
Вот – пока Гназд похлебку ложкой черпал – меж крепко сколоченных столов оно и появилось. Фламинго заморское-кучерявое! На этаких ножках, всем на обозрение выставленных из-под юбки короткой, которая в коралловых да снежно-палевых фестонах, там, да закрутах завивалась – вся как жар горя, выступала фря! И самое главное – чего Стах ни в жизнь не видал и чего понять не мог – голова у этой фри сплошь в золотых колечках.
Встречал он, конечно, людей кудрявых, и даже очень – но тут что-то иное, чудное было. Никакие кудри не скрутятся тебе такими чёткими, литыми кольцами и вкруг головы выложатся рядами твёрдыми и нерушимыми, как металл.
Так прям и винтились над румяным лицом с чёрными, блестящими глазами червонные спирали! Простоволосая, да ещё кольца эти у ней во все стороны торчат, а не вниз свисают, как бы положено. Не ходят бабы так.
Бабы не ходят, а на эту взглянешь – и глаз не отведёшь! Царица Клеепудра!
Вот как-то так устроен мужик, что все может он выдержать и всему отпор дать, а перед фрёй в колечках – грохает замертво на истоптанный заплеванный пол.
То же и со Стахом случилось. Грохнул.
Нет, не сам. Ложка упала. А миску Стах поймал.
Этак ловко поймал – что фре уж больно понравилось! Обернулась на звон – и смотрит, как молодец, танцором балаганным вывернувшись, посудину подхватывает.
И подходит к нему.
Такими шажками – как вот бабочка порхает. Легонько так – аж земли не касаясь. А сама – тугая да налита́я вся. Колышется да переливается – фестоны не спасают! Какая там бабочка!
Стах не совладал с искушением – глаза в глаза упер – и точно потянул на себя взглядом. И девка повлеклась – ближе некуда. Молодцу колени обволокла текучим телом. Обняла руками шелковыми могучую Гназдовскую шею. А потом вдруг – от шеи одной рукой – как пробежит пальчиками-игрунчиками, ласковыми да цепкими, по спине, по бокам. Хохочет, щекочет, под кафтан забирается – сама долго так в очи смотрит: зовет…
Молодец дыханье затаил. Грудь теснится, горло сохнет, слова нейдут… Еле-еле с надрывом из себя вытолкнул, хрипло да прерывисто:
– Чего хочешь, кралечка? Ну? Назови!
Краля называть не торопится. Шутит-жмётся, льнёт-шалит. Баловство ей, что мужик доходит – гляди, помрёт. Голос ласковый журчит-перекатывается, слабенко так усмехается:
– Угоди мне – может, и столкуемся… Ты ссади мне, молодец, чёрна ворона – вон того, что с берёзины каркает!
Стах стрелял хорошо: нужда заставляла. В другое время плечами пожал бы: чего губить зря тварь Божью? А тут – и не задумался: в открытое окно руку выставил. Каркнул ворон перепугано…
Кабы Гназд хоть сколько прислушался – может, уловил бы в грае сдавленном: «Опомнись, дурак! Оглянись в обе стороны!» Да только с такими фрями – разве услышишь? Грянул Гназдовский выстрел – грянулся вран о сыру землю.
Девка в ладоши захлопала, разахалась, развосхищалась:
– О! Меткий же стрелок ты, добрый молодец!
Только больше никто Гназду не славословит, хвалебных рулад не выкрикивает и цветы не бросает, хоть и не безлюдна харчма. Стаху заботы нет: он себе цену знает: знай, на фрю косится – нет бы коситься на двери, входные да хозяйские. Фрям-то что? Спляшут вам да хвалебных рулад напоют! У них отработано. Вот такие штучки, например…
– Молодец уда́лый! Дозволь-ка подержать… – прошептала фря низким, дрожащим шёпотом – и глаз угольный сощурила. А розовый точёный носик вдруг возьми да и сложись пятачком… Стах и не заметил: перевернуло всего, аж задёргало:
– Ах, роза эдемская… пух лебяжий…
Лебёдушка покатилась со смеху. Выкрикнула звонко:
– Погоди! Не сторговались! Ты сперва вот это… дуло железное… дай подержать! Дай стрельнуть!
Стах сник. Отрезвел – но весьма незначительно. Хмуро повертел в руках хороший английский пистолет, вынул кремень. Досадливо протянул девке за ствол. Девка с подчеркнутым любопытством долго его разглядывала и болтала всякий вздор:
– Откуда стреляют? Отсюда? А здесь что? А это зачем?
Потом совсем разыгралась:
– А ну-ка! Вон тот горшок разобью!
И капризно надулась:
– А почему он не стреляет? Верни, что вытащил!
– Полно, красавица… – глухо простонал измученный Гназд, – еще убьешь кого… Пойдем!
– Нет-нет! – раскокетничалась эдемская роза, – я непременно – непременно! – должна разбить этот горшок!
И – прихотливым жестом направляя дуло в стоявший над хозяйской стойкой большой глазурованный горшок – она меж тем изящно и бесцеремонно стянула с головы кавалера шапку и с важностию надела на себя:
– Я меткий стрелок! Похоже?
Стах залюбовался.
Эта женщина, определённо, умела себя преподнести. Грубая мужская шапка, напяленная на голову Гназда неприхотливо и абы как – на золотистых кручёных кудрях черноглазой красавицы сидела с очаровательной лихостью, лёгким озорством. Мерцали, переливались изумрудные, рубиновые искры – и призывно таяли в червонной гуще колец, оттенённых потёртым и выцветшим сукном шапки. Краля коварно взглянула на Стаха – и многозначительно мигнула. Стах мучительно зарычал.
– Угу… – лукаво согласилась бабёнка, а пятачок опять – раз! – и возник на кончике изящного носика. И на миг кого-то напомнил молодцу…
– Напоминаю сейчас я стрелка? – спросила фрюшечка, понизив голос. – Дай второй пистолет! Буду смотреться?
– Будешь-будешь… – пробормотал несчастный хахаль, попусту ловя ртом хохочущие губы увёртливой красотки. Красотка, знай себе, покатывается:
– Что ж ты нетерпеливый такой? Уж коль выбрал меня – потрудись! Я по красной цене! А мы покуда не сторговались…
«Щас убью…» – внезапно понял Стах. Внутри разом ослепительно вспыхнули то ли звёзды, то ли молнии – и с размаху стрельнули в голову. Всё это вылилось в рёв раненого зверя:
– Ну, сколько?!
Девка только метнула в потолок россыпи смеха – и, с криком:
– А вот как поглядишь на меня при двух пистолетах – так узнаешь! – мгновенно спрыгнула со Стаховых колен, да так проворно, что Стах прозевал её. Крутанувшись причудливым зигзагом, замерла перед затравленным мужиком, дерзко потребовала:
– Давай второй!
Истерзанный Гназд с отчаяньем выхватил из-за пояса другой ствол.
– Ну? – шикарно повела полулунными плечами красотка, перехваченная на талии блестящим поясом, за который она с вычурной бесшабашностью заткнула два верных Стаховых пистолета.
– Да… – Стах судорожно и жалко покивал головой и через силу протолкнул в горло глоток воздуха, – звонка́ ты, краля! Хоть с пистолетами, хоть с пушкой… – но потом, запнувшись, скромно признался, – только мне без них больше нравится…
– Ах, вот как? – кокетка многозначительно подняла алебастровый пальчик:
– Значит, – изрекла важно, – картина неполная. Чего-то не хватает.
И внезапно тягуче уставилась на Гназда широко распахнувшимися глазами. Разом налившимися вишнёвой спелостью устами жарко и жадно вдруг забормотала дрожащим низким полушёпотом:
– Чего же не хватает мне, молодец удалый, для гордой стати твоей, обличья княжеского? Мощью ты точно зубр упрямый! По земле ступаешь царственным львом. Как олень легконогий – быстр и строен! Зорок, как орёл! Стремителен, как сокол!
Ну, что говорить… Умела краля подливать, где надо – масло, где надо – мёд. Да и вообще… когда роскошная баба ползает у тебя в ногах и всякое такое говорит… орёл ты… лев… ещё, там, другое зверьё… – поднимать её как-то не хочется… приятно, что ползает!
Потому Стах и купился, когда преданно и восхищённо вытаращившись ему в глаза, сирена начала вдруг медленно стекать ко Стаховым ногам, пылко и трепетно их обнимая и прижимаясь взволнованно вздымавшейся грудью. Опустившись до сапог, прилипла к ним с таким огнём, что – ещё мгновение – Стах рухнул бы вместе с девкой тут же на пол без всякого торга. Но вот дальнейшие женские нежности ему не понравились. Потому как во мгновение ока движеньем ласковым и страстным красотка выдернула из-за голенищ его два засапожных ножа. Устрашающие лезвия хищно блеснули во мраке закопчённой харчмы.
Спохватившись, Стах успел сграбастать тонкие запястья:
– Ну-ну-ну, сладкая… – забормотал растерянно и несколько испуганно, – не балуйся, девочка, оставь… это нехорошие игрушки…
Глаза коленопреклонённой красавицы мгновенно наполнились слезами. Самые настоящие слёзы крупными градинами побежали по её щекам, а влажный рот приоткрылся так трогательно, так беззащитно:
– Пожалуйста… – дрогнувшим голосом пролепетала она и взглянула Стаху в глаза столь жалобно и покорно, что у него сама собой ослабла хватка, и чувства стыда и сострадания отключили все остальные, – пожалуйста, не отбирай у меня… мне так хочется… совсем чуть-чуть, одну минуту… я думала, ты позволишь… только в зеркало посмотреться, а главное, – тут она всхлипнула и заглянула Стаху в самую глубину зрачков с такой нежностью, что мужика окончательно развезло, – чтоб ты́ на меня посмотрел! Как я выгляжу при настоящем молодецком оружии.
Стах не выдержал атаки. Стах сдался.
Красотка тут же взвилась ослепительной кометой, сверкая двумя ножами – и закружилась перед Стахом в пространстве меж столами. Ножи быстро вращались, со свистом рассекая воздух. Девка ловко перекидывала их из руки в руку, взметала над головой, стремительно роняла вниз, высоко подбрасывая ноги – и быстрый напористый звон ножей и стук подбитых гвоздочками каблуков успешно заменял ей музыку.
Таких кручёных дробных танцев Стах в жизни не видал. Аж голова закружилась от грома и мерцанья! До того рьяно выплясывала девка, до того истово лупила каблуками в земляной утоптанный пол – что Стах лишь восхищённо глазами её пожирал и прыгающее сердце в груди даже унять не пытался. Девка плясала – потихоньку к низкой двери в глубине тёмной харчмы отступала. Девка плясала – сквозь пляску то и дело к молодцу обёртывалась, чёрным отчаянным глазом мигала и кричала задорно:
– А так погляди! – и пускалась в новые невиданные выкрутасы. Ножи звенели, пистолеты гремели, сердце Стаха колотилось неистово, мучительно… Сквозь всё это вязко тянулась мысль: ах, не дело это… отобрать бы… не ровён час…
В какой-то миг стряхнул Гназд наваждение. «Не дело… не дело…» – продолжало стучать внутри, а хорошенький фрюшечий носик внезапно шевельнулся и сплющился в откровенный пятачок. И Стах его наконец разглядел.
Он решительно поднялся. «Ну, будет, –подумал, вдруг ощутив тревогу, –наплясалась, поди…»
Под стук каблучков подстроившись, сам сапогом притопнул. Следовало плясать: с ней, с девкой-то, иначе, видно, не столкуешься. Повёл Гназд плечами, подбоченился – лениво в танец вступил. Не лежала душа на ловкие коленца, на размахи залихватские. По старой привычке потянуло шапку на затылке заломить… ах, ты! Шапка-то на девке… вон, занятно этак средь колечек торчит – не падет. Ничего у этой крали не падает. Всё ладно, всё притёрто-пристроено.
Кое-как размялся Стах, приладился. Этак небрежно – вроде как для начала, для затравки – вкруг девки пошёл, приноровляясь поближе подплясать… Девка весело в сторону скакнула, расхохоталась, к молодцу голыми коленками развернулась и ну! каблуками дробить – искры высекать из пола негорючего, из Гназда горячего. Чего ж? Горел Гназд – а к ножам мелькающим всё ж подступался. Да и к девке. Одно другому не мешает.
– Погляди на меня, удалец, ясный сокол, орёл могучий! – всё так же лихо крикнула забавница.
– Гляжу, козочка резвая, – отозвался Гназд как-то уж очень вкрадчиво… без надрыва жаркого, без угара тёмного, а даже с прохладцею. – Уж так хороша ты, белочка прыткая! Уж так-то пригожа!
В ярких чёрных глазах кудрявой чаровницы мелькнуло сомнение. Ещё быстрей завертевшись, откатываясь от теснящего Гназда, она высоко завскидывала стройные белые ноги. Ноги стремительно выстреливали из множества пенистых кружевных юбок, вихрящихся вокруг. И – несомненно – эти выстрелы сразили бы Гназда наповал, если б звоном им не вторили ножи, рассекающие воздух не менее стремительно.
– Погляди же на меня! – уже с отчаяньем взвизгнула танцорка. Гназд не ответил, прицеливаясь перехватить её руки.
В этот самый момент у молодца за спиной раздался голос, со странной усмешкой прозвучавший:
– А на меня поглядеть не хочешь?
Яростный голос, едкий, горький. Женский голос – и это сбило с толку. Будь мужской – Гназд разом разоружил бы отступающую к стене красотку и не с голыми руками обернулся бы на злой вызов. А тут – миг недоумения стреножил молодца. Растерялся он, – да и повернулся на голос. Уловил только тёмный силуэт в светлом проёме раскрытой двери. Не успел ничего разглядеть. И понять не успел. Дальше произошло всё молниеносно. Порснуло что-то сзади – и Гназд мгновенно уяснил, что за ножами-пистолетами дёргаться поздно: с двух сторон ринулись на него два здоровых бугая.
Бугаёв Гназд успел за грудки ухватить и вместе сшибить, а сам вниз ушёл. Вывернулся, было. Тут же другие навалились. Но тех уж встретил. Ближнюю лавку из-под кого-то выдернул.
Не так много людей было в харчме – это Гназд, ещё входя, отметил. Случайные сразу в стороны отлетели, к стенам прибились. Из каких углов понаползли бойкие молодчики, Стах после только диву давался. Но – вот они, деваться некуда. Против Гназда пятеро. Люди, не люди – серой вёрткой стаей подступают. Недобро, по-волчьи, глаза поблёскивают, а лиц не видать: тёмными платками тщательно лица повязаны. Отчего-то им не по сердцу миру личико казать – точно невестам подмененным. Прут на Гназда неотвратимо – но осторожно. Каждый миг схорониться-отпрыгнуть готовы.
Не успели отпрыгнуть – угодила в самое скопление своры сосновая лавка. Кому по лбу, кому по спине, кто увернулся.
Смёл Гназд кодло подкрадывающееся – к выходу отступил. А дальше – некогда стало удары считать. Слева-справа кинулись волки – и крушил их молодецкий кулак, долго не метя, налево-направо – под дых ли, промеж глаз – куда придётся. И почти к дверям уж пробился Стах – как откуда-то сзади да сверху метнулась на него сеть рыбачья с грузилами по краям, обернула единым махом, руки спутала – и враз повисли на плечах хрипящие от злости вороги. Рванул Стах сеть, тряхнул с плеч ненашей безликих – но сразу сбили его с ног, затоптали, башкой о пол ударили, горло сдавили, так что в глазах померкло. Обмяк Гназд. Издаля, из тумана услышал голоса: истошный женский, потом беспокойный мужской… и проплыло в сознании, что уж слышал их где-то… Где и когда?
– Легче! Вы! Медведи! Убьёте же! – вскрикнула женщина, и мужчина подтвердил:
– Вы побережней! Череп расколете – на что нам калека? – и пророкотал примирительно, – ничего! Это он здесь такой! В порубе покиснет – отгладится!
«В порубе… в порубе… в порубе… в порубе…» – запульсировало в звенящей голове. Сознание слабо прояснялось – но независимо от него, привычкой отработанной, напрягались все мышцы и жилы, пытаясь сбросить противников. И, всё не сдаваясь, корчился да вывёртывался придавленный Стах на полу.
– Вяжите… вяжите… – по-хозяйски советовал всё тот же давно слышанный мужской голос, – щас скрутим – уймётся.
– Легко в стороне болтать, – с тяжким хрипом пробурчали ему в ответ, – не даётся!
– Давай… как есть… вожжами обкручивай! – прикрикнул хозяйский голос, – что бревно, вынесем… вон телега… в сено зароем, – и скомандовал напористо, – ну! быстрей, ребята! И так завозились.
Всё ещё выкручивающегося Гназда облепили пыхтящие от напряжения недруги. «Погубить опасаются… – мелькало в блёклом сознании, – в колодки, значит…»
Стах рванулся с неожиданной силой. «Эк!»
Насевшие враги крякнули. В какой-то миг все три головы ненароком оказались вместе.
И тут же – тяжкий снаряд просвистел через всю харчму, точно приземлившись на три взъерошенные, мокрые от пота кочки голов.
Это ещё одна сосновая лавка выступила на сцену, сметая на своём пути не к месту торчащие кочки.
Дружно грохнулись три головы, как пустые горшки о пол. Стаху – вскользь: чутьём в сторону дёрнулся молодец.
И тут же прыгнул кто-то, дробный и быстрый. И тут же выстрел грянул под низкой крышей продымлённой харчмы. И тут же рядом рявкнул мужик – и тоненько, с подвыванием – застонал. А Стаху – совсем рядом, аж, под правую руку – нежданно отлетел нож.
Встряхнувшись, глазам Гназд не поверил: на вершок от него лежал хороший большой нож и поблескивал голубой наточенной гранью…
Сколько удалось собрать сил – потянулся Стах спутанной рукой к тому ножу. С мукой выворачивая – кое-как выпростал из крепкой сети два пальца. Самыми кончиками еле-еле дотянулся до острия. Осторожно захватил его – и подтащил к себе. А там – перехватывая лезвие ещё… ещё – аккуратно подвёл к тонкой верёвке сетки…
Освободив руку, сразу заработал молодец ножом. Как можно быстрее и незаметнее. Но никто не препятствовал ему. Отвлеклась боевая братия. Четверо из строя выбыли, двое других под дулами двух пистолетов дыхнуть не смели, и покорные руки подрагивали на уровне белых от страха глаз.
Два пистолета в обеих руках направлял на них невысокий жилистый молодец. Глаза его из-под нахлобученной шапки, над повязанным лицом – торжествующе сверкали. Голос меж тем рокотал сдержанно и насмешливо:
– Что? Не узнал, Дормедонт Пафнутьич?
Вот от этого имени у Стаха по мышцам холодная волна прошла. Господи! Да разве могло прийти в голову?! Вон, что за призрак из прошлого! Не то, чтобы Стах его напрочь из памяти вымел – но если и вспоминал когда – только так:
«Ну, почему умерла добрая любящая Токла – а дочка его всё живёт и живёт?!»
А самого давно похоронил мысленно. Думал – никогда и не столкнётся. Ан – объявился Дормедонт Пафнутьич. И – похоже – в большую силу вошёл, коль на Гназдов замахнуться дерзнул. А это кодло его – поди, наймиты? Э, нет… не все… вон тот, что рядом – похоже, сын. Смутно помнил Стах это лицо – тогда ещё мальчишеское. Что ж? Возмужал. А сам Дормедонт раздался да поседел ещё. Только всё – не старик. Объявился, значит.
Что ж нужно Лавану спустя десять лет? С какой стати так понадобился ему Гназд в порубе – что на лихое дело рискнул?
Так ведь, – заскулило с тоской в душе у молодца, – у него ж вся жизнь – лихое дело. Вот и до этого дозрело. Не хочешь, зятёк, доброй волею – будешь в колодках – а стад Лавановых тебе не миновать.
Плюнуть захотелось Гназду. Недаром – подумалось – всегда в харчме пол заплёван. Не где-нибудь – а в харчме, девки пляшут, роняют ложки дураки да Лаваны сети развешивают.
– А? Дормедонт Пафнутьич? – звучал едкий и негромкий голос удалого молодца с прицельными пистолетами, – вижу, запамятовал. А ну – как напомню? – слова поцедились медленней, размеренней, – вот как среднему твоему… ишь, поёт! Ладошка-то… сможет ли ещё ковшичком воды черпнуть?
Хрипящий мужик мычал и корячился на полу.
– Помилосердствуй… – почти прошептал Дормедонт, – ты ж мне двух сынов покалечил. Будет!
– Тот отойдёт, – хмыкнул грозный молодец, – жив. Это мне ты жизнь обломал – не поправить.
Пристальный взгляд его сделался безжалостным. Концы ржаных усов приподнялись лютым оскалом:
– Ты ж мне семью сгубил! Мне ж теперь, трудами твоими – вот эти два ствола – всё, что есть в жизни! Зато уж, – обнадёжил злорадно, – не промахиваюсь!
– Слышь… милый… не губи, – тихо и со слезой пролепетал Дормедонт, – я тебе денег дам… все дам, что с собой.
Молодец хохотнул:
– Ты мне дашь… Я и сам возьму… не чужое, поди!
И жёстко произнёс:
– Умереть боишься? Да я за твою жизнь поганую греха на душу не возьму – только не дёргайся, не искушай.
Уразумевший ситуацию Стах не торопился поднялся на ноги. Голова ещё звенела, но тело слушалось, руки-ноги действовали. Однако нужно было обезопаситься – а значит оговорить условия. И он спокойно и предупреждающе произнёс:
– Эй! Товарчу! Я тебе подспорье. Согласен?
– Давай, – не глядя, обронил воитель с пистолетами.
– Тогда так… – Стах решительно встал с замызганного пола, – сеть порезал, за вервие сойдёт… и ещё есть… про меня заготовлено. Гляди в оба – свяжу нижних, потом верхних…
И Гназд добросовестно и ловко проделал обещанное. Крепко-накрепко сплёл попарно и троекратно шесть рук лежащих рядом с перевёрнутой лавкой – да и с лавкой соединил для верности. Потом так же по-деловому подошёл к Дормедонту с сыном. Обоим по две вместе руки связал, обоих подтащил с поддерживающему крышу столбу и прикрутил к нему. Тут же прощупал, отобрал оружие, а был навар недурен: плохого Дормедонт не держал.
Новый товарищ опустил два пистолета. Третий, из которого пробил руку Дормедонтычу-среднему, колыхался сбоку на ремне. Впрочем, стрелок не прятал пушки, ненароком приглядывая: дверь, окна, народ, за углами да столами хоронящийся. Однако ж увязанных розеткой пленников обыскал основательно. И ножи, и стволы отобрал – а денег при них не было. Деньги у Дормедонта все были. Как и следовало ожидать. Их и забрал молодец все до последнего, пройдясь по пазухам-карманам вдругорядь. И табак выгреб.
– Уходим, – кивнул ему Стах.
Задерживаться – верно – не стоило. Неизвестно, что за силы заполнят в следующие минуты пространство под чёрной от копоти крышей просаленной харчмы. Ещё раз внимательно оглядев покидаемые рубежи, оба молодца быстро выскользнули за двери и, покуда не отходя, осмотрелись.
У коновязи не было лошади Стаха. Стах не удивился – только с досадой дёрнул ртом. Переведя взгляд левее, он вдруг обнаружил её, уже без седла – на постромке впряжённую в ладную телегу, с каурым коренным. Призывно толкнул товарища. Рванулись, было, оба к обретённой упряжке, как вдруг, прыгнув невесть откуда, невиданное явление преградило Стаху дорогу…
Тигрица!
Свирепая и кровожадная, ощерила клыкастую пасть – тут любой закалённый в боях воитель дрогнет и оторопеет…
Ну – это, конечно, в первый момент причудилось. В самом деле – откуда ж в белых краях метелей и берёз – этакая тропическая живность. Понятно, никакая не тигрица – хоть поразительное сходство доне́льзя потрясало. Дыбом вставшая шерсть на загривке. Сощуренные глаза, мечущие злобный пламень. Разъятый в глухом рычании провал жадной глотки. Стена готовых вгрызться в трепетную плоть зубов. Выпущенные на всю природную длину, скрюченные и отточенные – когти-пальцы. И – клокочущая ярость в каждом движении. Вся эта стихия насмерть встала у Стаха на пути:
– Думаешь, вырвался?! А я – не пущу! От меня не уйдёшь! – рыкнула – и блеснула на солнце рыжей полосатой спиной. Спина выгнута – словно бросится зверюга. Из оскаленного рта безумные речи летят:
– Вот этими руками вцеплюсь – и не пущу! Зубами вопьюсь – не вывернешься! Хватит! Жила одна – больше не хочу! Это что ж ты творишь-то?! Меня, венчанную – знать не хочешь, а девке в ноги стелешься – головы не жаль!
С ужасом и омерзением признал Стахий в страшной твари законную супругу.
Разменяв четвёртый десяток – краше Гаафа не стала – стала злее. От обиды ли, от безбрачия… или просто от чёрной души. Поняла, наконец, что не дождётся мужа – и вот, любой ценой готова заполучить.
Стах, приостановившись, несколько мгновений разглядывал свою «судьбу». Такую – с лихорадочно горящими глазами, с зубами оскаленными – не успокоишь, не уговоришь. Вздохнув, он тихо спросил:
– А на что я тебе, Гаафу? Ты ж видишь – жить с тобой не буду. Не заставишь же…
– Заставлю! – выкрикнула Гаафа, нацеливаясь паучьими пятернями, – за глоток воды… за кусок хлеба… смолой прилипну – а муж законный у меня будет! Не отцепишься! А уйдёшь – чёрта тебе вслед! Порчей изведу! Яду подошлю!
– Да ты никак рехнулась, жёнушка? – как можно холоднее и насмешливей бросил Стах, отстраняясь от девки. Бежать и бежать от её страстной ненависти. Бывает всесокрушающая страсть любви – а тут…
Однако ж – любовь ли, ненависть – а ведь сожрёт, и без шуток. Приходится признать. Её бы – на цыпочках и подальше – миновать. Кто знает, что может необузданная девка выкинуть…
Стах повертел головой в лёгкой панике. Товарищ слегка приостановился, оглянувшись на него. Присмотрелся к обезумевшей тигрице, мигнул Гназду на коновязь. Эта мера была не лишней. Не хочется терять время – но оставлять в тылу бешеное чудовище неразумно.
И другой вариант у Стаха в голове мелькнул… Вот повздорь он с Миндой (а с Миндой сильно задержались яблоневые сады… из-за редких встреч ли… из-за хорошего ночлега… из-за тягучих зелёных глаз… да и привычка…) – что б предпринял Стах, дабы смирить женский гнев? Глянул бы нежно в глаза, за плечи притянул, сказал бы голосом дрогнувшим, и с придыханием: «Никого на свете, миндаль мой цветущий, нет тебя прекрасней…» И сработало бы! Сразу!
Содрогнулся Стах, представив что-то подобное по отношению к остервенелой Гаафе: взгляд свой нежный, посулы ласковые – и ту тигриную лапу, которая пройдётся когтями вслед сладким речам. Ну, нет! Подавишься таким словом, и от взгляда такого окривеешь!
Торопливо шагнул к Гаафе и, полоумных глаз стараясь не видеть, цепко схватил за острые локти. Девка рявкнула – и как саблями, локтями взмахнула, коленками запинала, зубами заклацала, норовя цапнуть мужа. Однако ж, удержал её Гназд, закрутил локти концами повязанного на ней – крест-накрест через всё тулово – рыжего полосатого платка, притянул к коновязи – и, отскочив, в три прыжка оказался в телеге, где союзник честно поджидал его. Тот сразу стегнул лошадей, лошади рванули с места – повозка мгновенно исчезла в поднявшейся дорожной пыли, и сквозь пыль ещё долго слышал Стах вопли и проклятия драгоценной супруги.
Товарищ гнал и гнал лошадей. Так и гнал бы – столько, сколько хватит лошадиного духу. Оно и понятно: хотелось уйти как можно дальше от возможных враждебных промышлений. Упряжка, разумеется, у Лавана не одна, и ружья могут найтись, и развяжут, гляди, добрые люди. Только добрые. Потому как – корыстным с Дормедонтовой своры сейчас и взять нечего.
Оттого – едва дорога пошла поглаже, и пыль развеялась – удивлённо нахмурился спутник, когда Гназд вдруг сжал его плечо. Мрачно оглянулся:
– Чего?
– Постой… – Стах напряжённо всматривался в придорожную листву.
– Чего там?
– Вон… видишь? – подельник махнул рукой в мелькающий мимо кустарник – и спрыгнул на землю.
Всё, чего смог разглядеть сквозь частые ветки склонный к возмездию мужичок – это торопливо продвигающееся, то и дело выныривающее из зелени розоватое пятно.
– Фрюшка! – радостно выкрикнул Гназд – и на бегу пояснил:
– Танцорка! Тропка там. Небось, фрями протоптана, к маклакам, – и, ломая кусты наперерез розовому существу – грозно засвистел в два пальца.
Напарник приостановил лошадей и напряжённо следил за ним, вытянув шею. Вслед за мелькающим розовым низкие поросли стремительно захрустели под несущимся Гназдом. Свист – ещё оглушительней – завершился далёким, но пронзительным поросячьим, визгом.
– Брось! Не трону! – долетел до возницы требовательный Стахов крик, и спустя какое-то время он сам с шелестом и треском выбрался из ольшаника прямо к поджидавшему партнёру. Со смехом потряс кожаным мешком, высоко подняв его в руке:
– Перепугал бабёнку… Швырнула – и дёру! Ничего! Поделом!
И Гназд окинул товарища благодарным взглядом:
– Спасибо – дождался.
Тот только плечами пожал:
– Вместе – значит вместе. Что ж я – брошу, что ль?
И – вслед за этими словами – с усмешкой полюбопытствовал:
– И почто такая прыть?
Вскочив в телегу, Гназд смущённо крякнул. Запнувшись, раскрыл мешок. Молча вынул и показал спутнику два родных и милых сердцу пистолета. Следом извлёк оба ножа, что недавно сверкали в изящных ручках, причудливо вертящихся в диковинном танце.
Приятель, постёгивая лошадей, заметил:
– Да ты, вроде, и так не безоружный…
Гназд кашлянул и поморщился. Пробормотал, точно извиняясь:
– Это верно… Только к своему – больно привык уже. По руке. С чужим – когда ещё подружишься, а моё – и целиться не надо. Само всё умеет.
Товарищ понимающе покивал. Потом задумчиво хмыкнул:
– Ишь как… Привычка… Есть такое. Кажется, пустяк – а ведь хоть не живи без этого.
И, помолчав, неторопливо молвил:
– Я слыхал историю… как один удалец от погони уходил. Враги за ним по пятам гнались, а всё ушёл бы, не оброни трубку. Вот представь – за трубкой за этой за своей – с коня долой – да в траве шарить. Ну, и пропал, конечно! Во как! – и внезапно, будто вспомнив что – прервал речь, – ну-ка, держи вожжи! Поделиться надо.
Не глядя, Стах забрал у спутника вожжи – и при этом свободной рукой наконец-то вытащил из глубины мешка старую потрёпанную шапку. Обрадовался так, что лошадок аж в галоп пустил!
– Ах, ты, драгоценная моя! – чмокнул шапку и напялил по самые брови, – вот теперь – всё в порядке! Теперь – заживём!
Товарищ не ответил, озабоченно и хмуро обшаривая кафтан.
– Слышь… – спохватившись, обернулся к нему Стах, – а тебя как звать-то?
– Харитон, – глухо пробурчал приятель, старательно выгребая содержимое карманов, что было, несомненно, удобнее и надёжнее кисетов на поясе, которые так же имели место.
– Харитон? – дружески повторил Стах, – Хартика? Ну, будем знакомы! – и, назвавшись сам, шутливо спросил, – а ты чего распотрошился-то весь?
