Текст книги "Трав медвяных цветенье (СИ)"
Автор книги: Татьяна Стрекалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
– Что это было? Голубка чистая! Что это было! Ха-ха-ха-ха-ха!!!
Что это было – Стах не раз потом объяснял ей на мятных и прочих полянах, пока они жили у Нунёхи, старушки строгой и на грех смотрящей горестно. Впрочем, при всём своём нюхе – похоже, не распознала его бабка. Может, с возрастом притупилось чутьё. А может, просто забыла, как оно пахнет. Скромно держался молодец и спал на сеновале – старушка была довольна и покойна. Только печалилась о недоле молодых. И как понадобилось Стаху по делам в Смолу двинуться – проводила с попутным благословением и слезами прощальными.
Не знала старушка про грех. А грех имел место. Не освящала церковь сей брак! И бесы наверняка высунули хвосты.
Стах помнил, как недавно, в лесах-болотах молитвы покаянные твердил. На душу временами тяжесть наваливалась: «Не дело, Стаху, сделал! Совратил девицу-то». Писание вспомнилось: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море».
«Так ведь не девица же!» – мелькнула спасительная мысль, но Стах не успел поймать её за вертлявый хвост, как тут же ливанул ему на голову холодной воды ушат: «Девица, не девица – а невинная была! А ты – в грех поверг!» – «Ох…» – стонал молодец.
Стоналось порой. А всё же – счастье рассеивало всякие сомненья. Таково его свойство. Сияньем своим – уничтожать любые тёмные пятна, звучаньем – стоны заглушать. Да и было что-то такое – явно благоволящее молодым в медовый месяц – что не привело им оказаться на Песчаной улице минутой раньше.
Стах постучался в гостиницу, только что покинутую бдительными Гназдами… Об этой обители он знал ранее, однако не было частой нужды тут останавливаться, и хозяин, плотный невысокий человек с хитроватым взглядом, его не помнил. На пытливый взгляд Стах не обратил внимания. Понятно, что владелец постоялого двора присматривается к посетителям.
– Вот, какое-то время поживём тут, посмотрим, как понравится… – сказал ему Гназд, – устрой жильё, чтоб тихо-удобно, и народ бы не шастал – за жену быть спокойным.
Хозяин задумчиво окинул взглядом женскую фигуру и попытался проникнуть взором сквозь кисейные покровы. Это ему не удалось, а Стах ничем не выделялся из прочих проезжающих. Любопытного пара не представляла – разве, деньги, которые из неё стоит вытянуть, а на это у хозяина был талант.
И он кивнул:
– Да, почтенный…
И провёл чету в верхнюю, довольно путаную, галерею, окружающую двор, в который въезжали телеги, и где пристроил Стах кобылку. В глубоком закутке пред ним открылась незаметная дверь. «Пока неплохо, – подумал Гназд, – что дальше?»
Дальше оказались две каморки, где была печь, чан для воды, который наполнял водовоз, не тревожа жильцов, и жёлоб для слива. И чем хозяин больше всего порадовал Гназда – крылечко имелось, да безо всяких лестниц, по которым тёмные личности забраться норовят. Балкон иначе называется. Новшество латинское. То бишь, в отсутствие Стаха не придётся Лале из покоев выходить. И засов надёжен.
Гназд холодновато кивнул и пошёл с владельцем торговаться. Тот заломил дорого. Это понятно. Раньше Стах подобных камор не снимал. И вообще – никаких не снимал. Так… как исключение. Впервые столкнулся молодец с таким явлением, как плата за жильё. Впервые прикинул, что не простое дело – ездить по свету с женой. Если раньше – пути обогащали Гназда, то теперь оно в копеечку стало. Но делать нечего. А казна позволяла.
Хозяин перечислял:
– Дрова будут. Угощенье какое – только заказывай! Бабу пришлю – прибираться.
– Вот сейчас, – перебил Стах, – один раз пусть обустроит – и не больше. Так что – бабу отчисляй!
«А нечего глазеть да вынюхивать!» – подумал про себя. Так хозяин и понял.
Препираться с ним пришлось упорно, но, в конце концов – по рукам ударили. Эти же руки радостно потирал тот, уже скрывшись за углом, когда отправился отдавать приказы. Притом – что скосил Гназд половину из первоначально заломленной цены. Мол, пустовала камора, да и деньги – без промедленья.
Громоздкая баба принесла кипу белья, одеял-перин, прошлась тряпкой начисто, подала хороший ужин на стол и самовар – и вслед за тем Стах выставил её да двери запер.
– Всё! – улыбнулся Лале, – наконец, одни мы – и никто нам не помеха.
Их сразу же повлекло друг к другу, и тут же заплелись они, что стебли цепкие, и на постель оглянулись свежезастланную. Спи-отдыхай, душа-радость, только с дороги откушай, голодный, поди… А постель – погоди. Постель ещё прочувствовать надо. К ней стоит не торопясь подвигаться. Потому как – до сей поры – по-супружески они ещё не спали. Теперь, здесь, ни единая душа не воспрепятствует…
– А завтра, – шепнул Стах затрепетавшей возлюбленной, – устроим пир свадебный! На двоих!
Он много чего наобещал этой ночью. Такое чувство не оставляло – что впереди какая-то другая, и, несомненно, взволнованная и яркая жизнь, и вместе-неразрывно вкушать им её, и никогда ничего в ней не приестся.
– Завтра я покажу тебе всю Смолу, все её убежища. И таких убежищ по свету немало. И ты будешь знать – все! Иначе – я не буду спокоен.
Гладкая и ровная постель к утру оказалась смятой и растрёпанной, будто по ней пронёсся табун. Табун за табуном, и пылил уже вдали новый. За окнами кипела жизнь, и во дворе покрикивали, и в дверь кто-то стучал, осторожно и негромко. Ничего не слыхала новобрачная чета. Ни на миг не разнимались объятья, и угль желанья, чуть покрывшись пеплом, вспыхивал от малейшего дуновения.
– Я с ума схожу! – бормотал молодец, не помня себя, – как мне наградить тебя, драгоценная моя, за всё, что ты творишь со мной… Говори, – жарко приказывал он в упоении, и возможностям его, казалось, не было предела, – чего ты хочешь?! Повели, царица моя! Я исполню! Я хочу исполнить!
По правде сказать, он полагал услышать нечто вроде томного: «Ещё!» Далее мысли допускали развлечения и подарки. То, что услышал – перехватило ему дыхание:
– Что?!
– Я хочу под венец, – просто и доверчиво пролепетала Лала – и вздрогнула от собственной просьбы. И тут же спохватилась виновато:
– Нет… я понимаю.
В окно повеяло прохладой. Уголь померк, и зола затянула его. Гназд угрюмо задумался. Опять Лаван… Опять злодейка-супруга… Опять! Он замер глухо и неподвижно, стиснув зубы и зажмурившись.
«Зачем здесь, сейчас – ты сказала это, Лалу? Али, Лалу, не сладко тебе – если о том помнишь? Ничего на свете, мнил я, нет тебе милее, Лалу – чем предаваться любви моей… Блаженней ласк – есть ли блаженство? Что говоришь! Что думаешь ты, Лалу – в моих объятьях! Чёрной горечи плеснула в молоко-мёд, землянику спелую!»
Но – скоро схлынуло. Жёсткое напряжение быстро размылось всем предыдущим.
«А! – стряхнул он, в конце концов, оцепенение, – не хватало ещё ведьме отравлять нам такие минуты! Не стоит принимать всерьёз оброненное слово. Всё давно сказано, и что говорить снова? Счастье с нами, и да не померкнут лучи его!»
Лала лежала на груди его. Лала была так покорна, так нежна! Да и как могло быть иначе! Лала горела его жаром, его дыханием дышала, жила его желаньями!
«Звезда моя, в ночи не сгорающая… – подумал Стах, приникая к ней с восхищением, – не отгореть ей! Ни в ночи, ни в полудни…»
– Я так люблю тебя, Лалу! – прошептал он.
Как и собирались – они устроили пир. Насчёт этого – поторопился Стах. «Хватит! – спохватился герой, заметив новые язычки пламени, приподнявшиеся над ярко вспыхнувшими углями, – эдак, к вечеру меня не станет! И молодую пожалеть надобно». Он чуть не сорвался с якоря, однако ж мягко отпустил красавицу – и, как ужаленный, выпрыгнул из постели.
Бросился к водяному чану и ливанул на себя поток холодной воды. Ну – протрезвила! Аж рявкнул! И сразу жрать захотел. Пошарил – всё съедено. И тогда закралась мысль о немедленном претворении в жизнь вчерашних обещаний.
Стол был вынесен на широкое крыльцо, густо заплетённое девичьим виноградом, отчего со двора его не видать. И Стах, заперев дверь, отправился к хозяину:
– Угощай, любезный!
– Что угодно господину?
– Мечи – что есть!
Не скупясь, молодец расплатился – и хозяин навалил снеди на блюдо. Всякой всячины! Чего там только не было! Жаренья-варенья, сластей-плодов спелых! Здоровенное блюдо еле в руках унёс.
На лестнице чуть не налетел на него дошлый мужичок. Стах едва успел от него посторониться, а то б завалились оба.
– Стой! Куда? – рыкнул Гназд.
– Ух, ты! – восхищённо присвистнул тот, – праздник, что ль, у тя?
– Голодному еда – всегда праздник, – сквозь зубы пробормотал Стах, обходя его боком. Однако пройда забежал впереди. Улыбается, балагурит! Вот ведь прилип! Чует поживу! Де – пригласи!
Стах усмехнулся, но, не желая ни с кем здесь ссориться, немного поговорил с ним. В меру. Для приятности. Сыпанул пустяков горох словесный. И очень твёрдо распрощался задолго до своей двери.
Мужик смиренно отступил:
– Ну, что ж… не обессудь…
На прощанье простодушно болтнул, покрутив головой:
– Ишь… а я думал – свадьба…
– Вот шельма! – про себя изумился Стах, – однако, догадливый…
«Всё впереди! – так думал Стах, – кто знает, может и впрямь сыграем когда! Оно и лучше – нескоро. Всё до свадьбы заживёт! Времени хватит! Залечит оно всякую рану. Такую – тоже…»
Потому как – оставалась рана. Несмотря на везенье.
– Молодой княгине! Самой распрекрасной из всех, когда-либо сидящей подле молодого князя! – весело прокричал Стах, пронося в камору высоко поднятое громадное блюдо.
– А! – восторженно ахнула Лала, всплеснув руками, – что это? Откуда? Чудо! Столько всего! – и она кинулась перебирать и разглядывать, лопоча радостно, – плюшки, ватрушки! Расстегаи, пряники! Окорок, сыр! А это что за зелёные стручки? А что в горшочке? А тут что?! Ой! Груши-сливы-яблоки! А в кувшине? Медовуха?
Гназд установил блюдо на застланный цветастой скатертью стол. Рядом, на лавке закипал самовар.
Они уселись за стол. И прежде чем приступить к привлекательной снеди – Стах так сказал:
– Лалу! Отметим наш союз, и будем считать это нашей свадьбой и началом супружества, да потечёт наша жизнь светло, весело да обильно, как это застолье! Быть нам всегда вместе, неразлучно – и горя не знать…
И тихо напомнил:
– Горько!
После, сытые и довольные, они легко болтали, пошучивая и любуясь друг другом – и строили планы. С обилием снеди Гназд явно погорячился. Всего не съели. Хоть мужичка того вёрткого приглашай! Ну, что ж? Пришлось оставить про запас, укрыв холстом. А далее, лениво потягиваясь, Стах предложил своей драгоценной половине, что вечером обещал:
– Пойдём, посмотрим город!
Конечно, сделал он это для Лалы. Самому ему – чего смотреть? Итак, назубок знал, а зря маячить не стоило. Но были тут дела, места, которые следовало посетить, дома, куда надо бы заглянуть. Стах ещё поколебался немного насчёт Лалы – и всё же решил брать её с собой повсюду. Лучше знать ей, чем не знать – раз так судьба распорядилась. Да и сама, гляди, в помощь окажется.
Уже перед выходом Стах задумался – и, вытянув из-за пазухи тёмный платок, повязал им лицо до самых глаз.
Они чинно спустились по лестнице и пересекли двор. У ворот опять вывернулся откуда-то утренний мужичонка. И тут Гназду это что-то не понравилось. Он повнимательней пригляделся. Уж больно мелкий и больно вёрткий. Лицо невзрачное, но забавное. Взгляд пронзительный. Да, пронзительный. Стах подумал-подумал – но потом успокоился: для соглядатая, пожалуй, слишком пронзительный. Обращает на себя внимание. Не! Пустое!
Поначалу Стах решил выбросить его из головы. Но всё ж при выходе на улицу потянуло обратиться к сидящему напротив сапожнику:
– Бог в помощь, мастер! Мне вот… жене туфельки приглядеть.
Тот почтительно поклонился и указал на свою выставку, где пестрели женские башмачки. Гназд слегка подтолкнул Гназдку, и та склонилась над обувью с живым интересом.
– Давно здесь обосновался? – обронил невзначай Стах.
Тот кивнул:
– Порядком.
– Поди, надоело – что ни день одни и те же рожи видеть?
– Я на ноги гляжу.
Гназд хмыкнул:
– Я так и подумал – потому за ненадобностью личико-то прикрыл. А вон тот мужичок – вишь, мордаха ужимистая! – не раздражает? Небось, целый день крутится?
– Это какой?
– А вон мелькнул! Кто таков?
Лицо мастера сделалось злым:
– Да не видать никого! – буркнул он, глаза опустив.
– Ну, как – не видать? Ты ж смотрел на него – я заметил!
– Да нужно мне разглядывать всякую мелочь! Не знаю ничего!
Стах ухмыльнулся:
– Что ж ты за мастер, коль покупателей не высматриваешь? Немного наторгуешь! Тебе бы следует каждого знать. Вот как будешь знать – я твой покупатель. А пока мы у других поглядим, – и повернул за локоть Лалу на Известковую улицу.
Они прошли немного, и Стах спросил:
– Ну, что? Приглядела туфельки?
Она, как всегда, глянула простодушно:
– Неплохие, – и добавила с улыбкой, – краше твоего подарка ничего нет, а только сношу скоро… мне – и правда – туфельки не помешали бы.
– Знаю, знаю. Сейчас всё, что хочешь, купим, – Стах понизил голос, наклоняясь к ней, – ни в чём тебе сейчас не будет отказа. Я щедрый.
Лала глянула из-под ресниц:
– Только сейчас?
– Я счастлив, звезда моя несгорающая! – глухо шепнул Стах, – а кто счастлив, тот щедр.
И Стах был щедр. И, конечно, купили они туфельки. Совсем у другого мастера, который усадил Евлалию на скамью и сам долго примерял ей обувь. И так ладно подобрал, что Лала не удержалась – затанцевала прямо у него в лавке – до того ловко по ноге ей пришлось, и до того красиво гляделось! И Стах, и мастер – оба разулыбались. Аж звенит Лала от радости! Аж скачет! И ножку то справа, то слева разглядывает – ах, хороша! Пред Стахом так-сяк выкаблучивается, то и дело с надеждой спрашивает:
– Нравится?
– Нравится! – усмехается Стах.
А мастер Стаху – по-доброму:
– Недавно, поди, женился?
– Только-только.
– Ну – будь счастлив!
Потом они бродили по Смоле, разглядывая храмы, богатые терема и крепостные башни. Даже вышли на базарную площадь. А базар есть базар. Нет места ярче-веселей. И день был солнечный, и всё шумело и пестрело. И задержались здесь явно излишне. И время, и денег потратили изрядно.
Но всё же, рано ли, поздно – добрался Стах до той части города, куда колебался вести Лалу.
Вот он. Ничем не примечательный дом. Ничем не примечательный хозяин. Сейчас этому человеку показываться не стоило. И стоять возле его дома – тоже. А просто – пройдя мимо – шепнуть Лале:
– Будь внимательна.
Завернув за угол, Гназд велел ей:
– Сейчас одна, без меня – зайдёшь в эту дверь. Купишь у хозяина… ну, фунт изюма… и при этом поглядишь прилежней… и на хозяина, и на лавку его… вот тебе монета… я тебя здесь жду.
Лала была ошеломлена и встревожена. В глазах он явно читал испуг. Совсем ни к чему было пугать её, тем не менее, намеченное требовало исполнения.
Она не возразила ни слова. Перед самой дверью робко оглянулась на Стаха. Тот подмигнул:
– Ну! Это не страшно.
Это и впрямь было не страшно. Что касается женщины, да ещё под кисеёй – тут Стах доверял хозяину, как никому другому. Молодец прошёлся по переулку и вернулся назад. Издалека ещё он увидел вышедшую из-за угла Евлалию, что в растерянности оглядывалась, и поманил рукой. Она поспешила за ним. Лицо выражало явное облегчение. А Гназд отнюдь не испытывал такого. Медленно двинувшись прочь по переулку, он дождался нагнавшую его Лалу. Оба непроизвольно ускорили шаги. На ходу Стах спросил:
– Хорошо запомнила дом и место?
Она подумала – и кивнула. Не глядя на неё, он тихо попросил:
– Пожалуйста, не забудь.
Её мучило любопытство, но она смиренно молчала. Прошли ещё улицу и вышли на берег реки. На противоположном берегу население было попроще, дома победней, а берега соединял плотовый мост, разводимый в непогоду. По сути дела – дом находился на окраине.
– Видишь, – проговорил Стах, – это недалеко от реки, так легче будет запомнить. Та улица зовётся Проточной. А хозяина звать Жола Вакра. Слышишь? Жола Вакра. Так и надо спрашивать.
– Зачем он нам? – наконец, вырвалось у измученной Евлалии.
– Может пригодиться, – нахмурился Гназд. И, помолчав, с сомнением пробормотал:
– Не хотелось бы, но всяко может статься, – он потянул возлюбленную за локоть, – пойдём дальше. Сейчас объясню.
Прогулочным шагом они повернули в сторону базара, однако, другими улицами.
– Видишь ли, – начал Гназд по прошествии ещё одной улицы, – здесь, в Смоле, мы с тобой одни, никого из близких. Так вот. Я хочу быть за тебя спокоен. Пока всё благополучно, я жив-здоров – тебе в тот дом обращаться не нужно. И даже вовсе не стоит. Смотри, Лалу! Зря не ходи! Всё погубишь! Это на крайний случай.
– Смотри! – подумав, опять повторил Гназд, – ни по женскому капризу, ни по-бабьему норову… рассорившись, там, со мной когда… обидевшись… не подумав…
– Стаху! – возмущённо воскликнула Лала, но Гназд остановил её коротким движением:
– Погоди… ты главное пойми… вот случится что со мной – ты ж одна останешься! Ты ж пропадёшь! Тогда вот – придёшь туда. Скажешь, что ты сестра Гназда Азария. Тебя к брату отправят. Тогда – чего хочешь, говори. Хоть – всё начистоту, хоть – молчи, как рыба. Врать только не надо: промахнёшься.
Алый румянец сполз с нежных щёк прямо на глазах. И Стах, рассмеявшись, привлёк её к себе и ласково стиснул запястье:
– Да не пугайся ты! Прими к сведению! Вот женщины! Хрусталь-фарфор! Только и думай, как вас ненароком не зацепить!
Совсем из другого дома, из окна, сквозь сетчатую занавесь – провожали их внимательные глаза.
– Вон… глянь… – обратился к другому оторвавшийся, наконец, от окна человек, – тебе не кажется, что-то знакомое? Вон… видишь парочку?
– Лица не разобрать, а…
– Много чего сходится… главное – трётся возле Вакры! И с женщиной. И прячутся. Дай-ка, пошлю мальчонку, пусть приглядит, где да что. Я Гназдам должник. Почему не помочь? Зачтётся.
А дурашливый мужичок с пронзительным взглядом через день докладывал неким бравым ребяткам:
– Истинно говорю! Я видел коня Балики Хлоча!
– Точно?
– Не мог обознаться?
– Он! Вот как тебя вижу! Лопни глаз! Перекрашенный только, но мне ль не узнать? Сам холил. Сам седлал. Да сбруя – и та знакома, хоть сажей замазана.
– Хлоча по сей день не могут доискаться. А лошадка, значит, в других руках? Хлоч не продал бы.
– Надо вызнать, ребятки, пути жеребячьи! Когда да где следы пролегли… пошарить бы…
– За месяц, конечно, перепродать могли, но зачем продавцу коня да сбрую красить? Опасается, стало быть…
– Узнал о нём, говоришь?
– Не то – узнал! Мякишем бородку ключа снял! Извернулся, пока он, задрав руки, жратву пёр! Я ловок! Во, глянь! Хоть щас хватай! Он вокруг крали вьётся, а с кралей немного наездишь! Ясно, застрял! В Смо́ле, гостиничный двор при Известковой улице.
Известковая улица удобна, пряма и мощённа. И всё же – Стаха словно тянуло на узкую, витиеватую Песчаную. С вечера именно так он и замыслил свой путь. Не прошло недели, как жили они с Лалою в Смоле, и вот уж опять торопит дорога. Обжитую каморку, где провели сладостные дни, оставлять уж так-то жаль!
– Жаль… – умильно взглянула Лала. Возлюбленный ласково притянул её:
– Нам ещё много путешествовать. И сюда сто раз вернёмся. Каморка эта, замечай, не больно ходкая. Всё пустует! А мне – в Ю́дру надо, и скорей! Завтра, со светом. Не проспать бы, мягкая-пушистая! – смеясь, потормошил он лапушку. – Рано встать – ох, и трудное дело для таких мягких-пушистых!
И, смеясь, Лала ему отвечала:
– Уж ты-то, конечно, не проспишь! Только ведь, поутру тебе – как не до сна, так и не до седла…
– А что делать?! – страдальчески вздохнул Стах. – Вон, даже мята-трава не спасает!
Глава 12 «Волки лесные»
На Известковой улице,
Гостиницы напротив,
Неделю, как сутулится
Один… Сапожник, вроде…
Уместно ль молоточком
Стучать в столь ранний час?
По каблукам – не очень.
А вот в окно стучат…
Тверда прохожих поступь
И сдержанность манер…
Таких пройдёт в день по́ сто,
А кто – поди, проверь…
Сапожник выглянул на стук в окно каморки, где снимал угол.
– Спят! – потягиваясь, успокоил он замаячивших внизу. Сапожничать надоело, и он с нетерпением ждал развязки и момента, когда с удовольствием плюнет на мостовую и забудет это место.
Три крепких молодца и четвёртый, мелкий да ловкий, неторопливо зашли на постоялый двор. Приходилось держаться нарочито мирно, предельно вежливо. Для наглядности, например, не сгребли, столкнувшись в воротах – а с поклоном посторонились пропустить – молодку в нарядном, прикрывающем лицо плате, ведущую в поводу вороную лошадь.
Солнце покуда не проглянуло, но на дворе там-сям уже попадались люди – в спешке за всякой надобностью. В стороне топтались хмурые мужики, озабоченно поглядывая на скрытые густым виноградом оконца-крылечки здания.
Новоприбывшие спокойно прошествовали в гостиницу, и, как к себе домой, поднялись по лестнице на галерею. Перед самой дверью в дальнем полутёмном углу потянуло прислушаться. Там, за дверью, стояла утренняя тишина, какая наблюдается у счастливых сонных людей. Ни звука.
Это хорошо. Разбудить успеется.
Мелкий осторожно вынул из кожаного кисета медную маслёнку, капнул на петли, щедро смазал паз, куда плавно вошёл блестящий ключ. Дверь откинулась, как шёлковая занавеска. Гости разом вклинились в камору. Легко и неслышно! В этом – каждый мог бы голову дать на отсечение.
Тем более удивительно было узреть вполне одетого, отнюдь не заспанного человека, точно споткнувшегося возле встрёпанной постели. Человек замер и настороженно прищурился, разглядывая их. Ничего не стоило мгновенно порешить его, но не то нужно было гостям. Пока.
– Что, Коштику? Этот? – сквозь зубы процедил наиболее свирепого вида и бугристой мускулатуры господин, и юркий, сосредоточенно вглядываясь в знакомые черты, с сомнением пробормотал:
– Вроде, похож…
– А баба где?
– Никуда не денется...
– Ладно. Берём! – и четвёрка, мгновенно рассредоточившись, подступила с разных сторон.
Человек, не спуская с них глаз, свистнул, после чего в лоб сбоку наступающим, ударило по табуретке, а в живот мелкому – ноги в кованых сапогах. Что спасло ему жизнь: рухнув без памяти, очнулся он нескоро. Трое других, сами, конечно, будучи не промах, быстренько восстановились бы для дальнейшей баталии – не получи каждый по заряду из крылечной, настежь распахнутой двери. В воздухе запахло порохом.
В один миг обстановка прояснилась: в каморке отсутствовали какие ни было следы влюблённой парочки, зато валялись три трупа. Так это за здорово живёшь: жил человек, ел-пил-спал, грустил-радовался – и на! тебе! Одна пуля – и нет ничего… Лужа крови на полу.
На душе у Гназдов стало муторно, да и сваливать следовало скорей, пока ленивый на утренней зорьке народ не полюбопытствовал…
– Лицо завяжите, ребята… – буднично напомнил Фрол, выскальзывая на крыльцо. Из-под плетей кудрявого винограда хорошо просматривался двор.
«Эк не повезло… – с досадой морщился Василь, – всего-то и слазил глянуть, младшенький, де, тут али нет – и получай заботу…»
Он уже перевёл дух после бросания табуреток и следом за братьями осторожно спустился по закинутой на крылечко верёвке, после чего Гназды без промедления распутали узду с коновязи и стремительно покинули постоялый двор. Лошади галопом помчались по Известковой улице.
Разумеется, Стах оказался в это время на Песчаной. Ещё затемно навьючил он кобылу, вручил Евлалии повод и велел неспешно двигаться в направлении городских ворот. Укрытая кисеёй молодуха потекла со двора, а Стах вернулся, рассчитаться с хозяином и вручить ключ.
Верная кобылка, в вечерних потёмках намедни перекрашенная из буланой в вороную, вытянув шею, вырывала повод оглянуться ему вслед. Он скрылся за дверью – и она тихонько заржала. Кто её знает, что вздумалось ей высказать. Может, что-то вроде того: де, поторопись, дружок, да побережней соберись, шпору закрепи – неровён час, отвалится.
Наверно, именно это – потому как ни с того, ни с сего, с хозяином толкуя – возьми да глянь Стах себе под ноги, а шпора и впрямь болтается, он и склонись поправить, отчего на минуту скрылся за хозяйской стойкой – тютелька в тютельку, когда мимо прошли трое неизвестных с повязанными лицами: трое мощных следом за одним щуплым. Хозяин пригляделся к ним, но уверенная поступь обманула, и спрашивать он не стал – только мальчонке-рассыльному мигнул.
Мальчик был более старательным, чем сообразительным. Его вполне устроило убедиться, что гости по-свойски вошли в такую-то каморку, о чём он, не заметив подвоха, доложил хозяину по возвращении. В это время Стах уже покинул гостиницу и, в ус не дуя, шагал вслед своим девочкам. Потому для него так и осталось тайной за семью печатями – всё, что развернулось далее в сумрачных галереях. Всё, чему положило начало оторопелое лицо хозяина:
– Как ключом?! – вытаращил тот глаза на исполнительного мальчика. – Вот ключ! – он грохнул о стойку железным кольцом. – Только что сдал постоялец!
Мальчик удивился, но не особо, разумно предположив, что если существует один ключ для жильца, да другой для хозяина, то почему не быть и ключу третьему. Размышления прервали звуки выстрелов. Хозяин судорожно дёрнулся и побледнел. Зато мальчик подпрыгнул со всем юным проворством и, крикнув на бегу: «Я посмотрю!» – в азарте бросился наверх.
– Стой! – заорал хозяин, – стой, дурак!
Мальчик был послушным и замер, немного не долетев до двери.
– Убьют же… остолоп… – с прохладцей вразумил его хозяин, уже придя в себя, – надо караул позвать… сбегай…
Мальчик бегал долго. И всё это время дверь каморки оставалась закрытой. Приоткрылась только один раз. Оттуда еле выполз хлипкий мужчинка и из последних сил одолел сажень, что отделяла его от двери напротив. Та оказалась предусмотрительно незапертой. Несчастный как подвиг совершил рывок – и ввалился в дверь. Не сразу получилось закрыть её. А закрыть было необходимо. Потому наскрёб по сусекам жалкие напыления былой прыти, и дверь, подрагивая, затворилась. Очень вовремя. На лестнице уже гремели бравые шаги молодцов из караула.
Далее последовали хлопоты, для владельца гостиницы весьма неприятные.
Попорченная комната, где кровь погибших брызнула на побеленные извёсткой стены и впиталась в доски пола, отчего отмыть их представлялось делом муторным.
Нехорошая слава, летящая, словно на крыльях: удивительно легки её крылья!
Гомонящая толпа вокруг гостиницы ненавязчиво напоминала: чем больше сбежалось люда, тем меньше будущих постояльцев.
А каморку злополучную и вовсе хоть под кладовую определяй!
И допросы нудные время тянут, душу выворачивают: кто, да что, да как?
Как-как?! Старый я дурак! Сплоховал, испугался: кабы самого не обвинили. А, будь посмелей – вон, дождался б ночи… закопал втихаря в погребе… никто б никогда… и гостиница безупречна, и доход надёжен.
Горестно поскрёбывая лысеющую макушку, владелец двора со слезами считал убытки.
Поленился городской караул. Не нашлось дотошных. Поглядели, поспрашивали, постращали – так ведь, где его ловить, виноватого? Ищи ветра в поле!
Стах скакал полем-лесом, дальними дорогами, и вела его по жизни удивительная судьба. Звезда несгораемая.
В Юдре сложилось житьё примерно, как в Смоле. За исключением трупов на полу. А далее замелькали города и сёла, и в каждом они по нескольку дней жили, и каждый тщательно разглядывали, в каждом отмечал Стах для Лалы защиту и нужные вехи. Внимательная Лала многое понимать стала. И так было всё лето. И осень. До снега.
Попались они в Драге. Куда Стах торопился весьма ретиво, даже оставив долги за спиной. Тут срочные дела поспели, и, в прежнее время сговорившись, должно встретиться с Харитоном. Хартика точно был не при чём – тем не менее, именно здесь подкараулили бдительные Гназды. Видать, опять кто-то где-то увидал…
Здесь, в Драге – самой жаркой и неистовой оказалась любовная постель. Время ли подоспело, или снег, сыпанув на палый лист, забелив слякоть – взъярил огонь в печи… а с ним и другой… тот, что внутри из невесть каких глубин поднимается…
Дни и ночи в Драге – не разнимались жадные тела. Как только на промыслы-заботы ещё находилось рвение?! Но худо-бедно, по накатанной стезе – дело делалось. А в каморке под высокой крышей скворечником прилепилось крылечко-балкон. Там засыпа́ла снежная крупа жухлую листву винограда, секла по стёклам, припорашивала чёрные дубовые рамы, и печь пылала во всём своём огненном исступлении.
Исторгнуть шквал восторга из сердца любимого – и потонуть, влиться в тот восторг – вот что владело помыслом каждый миг, а уж о неге плотской – тут и говорить не приходится…
Как ни странно – в самые жгучие моменты находились упрёки, и ссора выглядывала из-за белой занавески у окна… Горькие пени носились над сладострастным ложем, при соединении коих причудливым образом так вспенивались и бурлили чувства, что долгого их шипения с лихвой хватало до следующего закипания.
– Ах, злодей! – обвивалась вокруг Стаха Лала, и острота пронзала насквозь, – ты соблазнил меня! Обесчестил! Мне порежут косы, посадят в поруб! Ради тебя, цвет мой райский! Ради тебя!
– Поделом тебе! Сколько мучила! – свирепел Стах, впиваясь в безвольно стекающее с постели тело. – Почто не далась мне в тот же миг, всё на свете забыв?!
Кровать развалилась на третий день. Да что кровать? Стонали дубовые полы. Осенний ветер лупил в стёкла, ревел надсадно – вторил Стаху. Нижние жильцы съехали с подозрительной поспешностью. Влюблённые, считай, не выходили из своего убежища. Что им за дело было до жильцов – да и до кого бы то ни было.
– Как прекрасна ты, Лалу моя сладостная! – вырывалось у Стаха в минуты, когда шипение стихало, и тихо оседала пена. Дрожащая Лала лежала пред ним изломанной, сбитой слёту лебедью, и красота обжигала очи – до боли, до муки!
– Как я не ослеп ещё – от красоты твоей! И больно глядеть – и нельзя не глядеть! Я, Лалу, бесконечно Бога благодарю – что даровал глаза людям! Я теперь знаю, зачем глаза. Любоваться тобой! Как бы я жил без глаз?
Но она приснилась ему как-то в ночь.
Может, ветер хлестал в окна… может, внизу, во дворе – кто-то орал по пьяни… Была же какая-то причина – отчего снилась она…
Ах, если б Лала!
Только тогда, сквозь сон – пожалел он, что не ослеп. Она и прежде снилась… И – нехорошо это было.
Нехорошо.
Наиболее свирепо завывал ветер в то ненастное утро, когда в гостиницу Драги, распахнув ногой дверь, ввалились четверо молодцов. Лица всех были столь гневны и решительны, что, когда старший из них обратился к владельцу двора вежливо и даже любезно, того потянуло спрятаться под стол от этого странного противоречия. Впрочем, далее действия посетителей оказались вполне благоразумны: едва на требования отпереть им дверь такого-то номера хозяин ответил вполне естественным отказом, на него уставились два пистолета. Виноград возле крылец Стаха рос хлипковато, да и дверь оттуда заперта по причине осенних прохлад.
