Текст книги "Трав медвяных цветенье (СИ)"
Автор книги: Татьяна Стрекалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
– Да вот… пока затишье, не одолевает никто… давай добычу делить, – Харитон со скрипом выпростал последний карман.
– Чего? – удивился Стах и глянул на ссыпанную в шапку груду монет. Хартика пояснил:
– Мы с тобой добычу взяли? Взяли. Давай поделим.
Гназд насмешливо поддел его:
– Да ты, никак, разбойник?
– Разбойник, – уверенно и с удовольствием согласился Харт. Стах откровенно расхохотался.
– Чего? – приподнял бровь союзник. Стах, наконец, отсмеялся:
– Ну, какой ты разбойник? Ты ж честный человек. Богобоязненный. Дормедонта, вон – и то не порешил. Ни жадности в тебе, ни жестокости, душа открытая. И глаза, вон – как у славной дворняги!
Харт угрюмо помолчал, потом сказал:
– У меня ни кола, ни двора. Все близкие по могилам лежат. В душе тоска лютует, а глаза – света б не видели… Мне терять нечего.
Стах подумал, спросил:
– Давно так?
– С год, – пожал плечами Харитон.
– И чего? – поинтересовался Гназд, – многих ограбил?
– Да было пару раз, – нехотя пробормотал отчаянный мужик, – как вижу – гад – наблюдаю за ним и случая ищу. Ну, и находил…
– Ну, это понятно… А всё ж не дело, – Гназд задумчиво опустил вожжи, – тут… погоди… помозговать надо…
– А ты голову-то не ломай зазря, – осадил его задетый Робин Гуд, – хватит, что моя обломанная. Как складывается – так и складывается. Лучше не болтать, а дело сделать. Давай доход пополам рассчитаем.
– Какой доход, Харт?! – Стах даже привстал в телеге, – ты меня из беды выручил! Я ж в долгу у тебя!
– Да не выручал я тебя, – с досадой проворчал товарищ, – я Дормедонта выслеживал – о тебе думать не думал. Я его ещё вчера заприметил. Так и караулил с тех пор. Видел, как на тебя указывали, как в харчму засели, как с девкой уговаривались. А что помог тебе – так это его пресёк – потому как зарок себе дал – Дормедонту от меня до последнего дня будут препоны да обломы – за что б он ни взялся!
– Зарок хороший, – согласился Гназд, – только не будешь же жизнь на Дормедонта тратить. Год прошёл – и другой пройдёт, а там и третий. Оно проходит, Харт! Ты мне поверь, уж я-то знаю…
И примолк: знал же... Много чего теперь Стах знал.
Известно: битые – мудрые. Вон – даже на советы щедры. Особо, когда прошло оно... Когда всё, что осталось – это юная кобылка , что уж вторую весну таращилась на белый свет доверчивыми детскими глазами из стойла у родного дома. Стах вспомнил её и улыбнулся. Точно по пушистой холке погладил. Отчего ему сразу радостно становилось. И о хорошем думалось. Печки-то забываются, а живая лошадиная душа – её разве забудешь!
Вот и тряхнул головой – былое сбросил. И, подумав, заявил приятелю решительно:
– Тебя бы к хорошему делу пристроить…
Харитон сердито отвернулся и промолчал.
– Чего воротишься? – с усмешкой поддел его дотошный союзник, – я тебе доброе говорю. Будет ещё жизнь.
– Ладно… – буркнул напарник, – проповедник ещё тут.
– Ну, бурчи, бурчи… – усмехнулся Стах.
– Да хватит тебе! – неожиданно взорвался Харт и с силой шмякнул шапку с тяжёлым содержимым в рыхлость соломы, – будем мы делиться или нет?! Что ты мне зубы заговариваешь?!
– Не будем! – отрезал Гназд. – Мне Дормедонт денег не должен. Скорее, я ему. Он тебе должен. Вот и забирай. С телегой и конём. Всё по-честному.
– Ладно! – с неожиданной злостью гаркнул Харион и яростно пнул шапку с деньгами, – два раза не предлагаю! Тогда – и табак весь мой! – и, словно опомнившись, он вдруг заполошно зашарил в поисках трубки – и тут же, по нечайности, проронил – совсем мирно и даже жалобно:
– Сто лет без табаку…
– Ну, вот и покури, – ухмыльнулся Стах, – а то больно свирепый… Разбойничек…
От трубки Хартика размяк и разнежился. Перестал хмуриться, стал на Стаха поглядывать с любопытством, потом с вопросами не удержался:
– Слушай… объясни мне… ты – никак – родственник Дормедонтов?
– Зять, – скрипнул зубами Стахий, так что чуть трубка не хрустнула. Пришлось поведать новому приятелю грустную и глупую историю, которой предпочёл бы не касаться.
– Верно… – со вздохом подытожил Харитон, – денег тебе Дормедонт не должен. Он тебе жизнь должен. Да ведь – и мне тоже.
Харт разговорился. Пыхтя густыми клубами, поведал собеседнику историю ещё более драматичную.
– Я ведь чего стреляю без промаха? Я на заимке вырос. С малых лет белку бил. А потом – пофартило мне. Хозяйство завёл. Какое-никакое богатство пришло. Думал – в люди выйду. Ну и – сиганул в дело купеческое. В петлю. Поначалу, вроде, получалось даже. Показалось, разумею, кумекаю. Взял – да женился. Тоже, вроде тебя – запал на девку. Ну, а раз женился – дочка поспела. Вот такая вот совсем… – широкими грубыми ладонями мужик отрезал малое расстояние, явно ещё уменьшив – и внезапно по-щенячьи скульнул – отчего торопливо смолк. И потом, чередуя слова с долгими злыми затяжками – глухо забормотал:
– Коль в это дело влез – там оно уже само катится – своей волей не остановишь. И рад бы выбраться – а уже повязан. Тебя несёт – а на узде не повиснешь. Ну, и напоролось колесо на камень… на Дормедонта вот. Распотрошил меня в пух и прах! Всего разом лишился! А при мне ещё мать хворая, ей бы на печке лежать. Я у Дормедонта этого в ногах извалялся, ниже земли кланялся. Многого-то не просил – лишь бы до весны обождать, а там уж как нибудь… – бедолага опять смолк и яростно затянулся. И вдруг к собеседнику обернувшись – яростно выдыхнул:
– В самые морозы Крещенские, самую стынь… псы казённые понаехали… скрутили меня… да ещё за отпор насчитали… и должен кругом остался… жену с дочкой грудной… мать… на снег выкинули… а меня месяц в кутузке продержали. Дочку и не видал уже… мать успел схоронить… а потом и жену…
Харитон точно подавился клубом дыма. Враз смолк и задохся.
Лошадки всё катили ладную лёгкую тележку, унося молодцов всё дальше и дальше. Влажный лёгкий ветер носил в вышине шелестящие кроны дерев. Сквозь редкую листву мелькнула вдали развилка дороги.
– Слышь… – снова заговорил Харт, – вот после жены-то – я и решил. Сначала решил Дормедонта пристрелить. А потом подумал: ну, дёрнется он и сдохнет… ну – даже если помучается – и что? Жена с дочкой вернётся? Сердце уймётся? Не-а… Ничего не изменится. И тогда я решил – не чтоб Дормедонта не было… а чтоб Дормедонтов не было… Чтоб житья им не давать и дела их глушить. Истребить злодейства.
– Ну, ты и задумал, дружок… – холодно усмехнулся Стах, – дурных людей прижимать, может, и стоит – однако ведь тонкость нужна. Разобратся в чужой душе – чёрная она, там, али белая, али сероватая, рябоватая какая – ой, непросто! Хитрый народ – Дормедонты! Так тебе мозги завернут – что сам себя заподозришь, а уж невинного-то подставить – это такая порода мастерски умеет! И не заметишь, а глядь – сам тать! В каждой душе бес попрыгивает. И в каждой душе Господь читает. И не бери это на себя.
Харитон горько сморщился:
– Да понимаю, поди… Только так думаю: раз иной жизни мне нет, раз по-другому не могу – может, направит Господь? Может, такое мне предназначение? Может, откроется мне – как возьмусь-то?
– Ты погоди, – оборвал его Стах, – ты вот что послушай. С Дормедонтом в денежном деле тебе не потягаться. Завалил он тебя. И оставь. Ты по себе дело возьми. Где такие, шибко ловкие – не мастера. Вот тогда и направит Господь. Тогда и узнаешь да поймёшь – где и как. Ты битый-учёный. Дормедонты, глядишь, не объегорят. Будет у тебя ещё в жизни победа над ними, – и тут же положил ему спокойную ладонь на кисть упавшей на колено руки, – вот сейчас развилка будет. Куда путь направишь?
– Да всё равно мне… куда ни двинь…
– Едем со мной, Харт! Ты хороший стрелок. Я тебя к артели промысловой прилеплю. Строгая артель – зато крепкая. И сбыт верный, и значимость. Хрипят Дормедонты – а считаются. Если притрёшься, прикипишь – может, и сладится. Может, как раз это и планида? Как знать? Ну?
– А на что оно мне? Сбыт да значимость… Мне теперь ничего не нужно, ни достатка, ни навара.
Стах разозлился:
– Ну – тогда табак отдавай! Не нужен же!
И ухмыльнулся про себя – хоть и сердит был.
Харитон растеряно вздрогнул:
– Да погоди!
Стах не дал ему опомниться:
– А нечего годить. Решай. Вон дорога расходится. Веришь мне? Едешь со мной?
– Ну, шут с тобой… ладно! Согласен!
Гназд подцепил его на слове:
– Всё! Решено! Веришь!
Харт проворчал:
– Верю – всякому зверю…
– Вот-вот! – Стах хлопнул его по плечу, – на свете, дружище – всякие звери есть!
Глава 4 «Серебряная рыба»
«Как солнышко не сходится на небе с ясным месяцем –
Так молодцу не сходится дорожка с красной девицей…
Как молодец по улице – так девица за ставнями…
Как девица по улице – так молодец задворками…
Как молодец дубравою – так девица березничком…
Как девица по ягоды – так молодец за речкою…
Так и венчались нехотя однажды в церкви Божией…
И молодец с немилою – и девица с несуженым».
Пелось и пелось Стаху.
Бывает.
Прицепится песенка – и вот себе поётся – аж надоест! Ты её прочь пинаешь, от неё зарекаешься – а чуть забудешься – тут она, сердешная! Не бросишь её, не стряхнёшь, не откинешь прочь. Тянется за тобой, как пыль дорожная.
Уж не помнил Стах, где подхватил её: от хозяйской ли дочки, что прошлым вечером задумчиво за стенкою пела, али нынче от попутчика случайного.
И чего пристало?
Пелось Стаху оттого, что уж больно тягуч и скучен был путь, однообразна дорога, печальны и хмуры лесистые холмы вокруг. И от скуки той, от мерности конского хода всякое в голову приходило, рисовалось то ясно, то смазано.
Поначалу про Хартику думал. Как приняли его мужики артельские, и как Харитон невозмутимо на артель глянул… Как глянул – так и поняли сразу: ничего не боится молодец, но – слово давши – умрёт, а сдюжит. Такой удержится. Дай-то Бог!
Потом стал думать Стах про другие артели и промыслы. Потом про дела дальние. Потом про дела ближние. Потом про пустое всякое…
А песня тянулась… грудь дышала спокойно и мерно… голос лился из горла сам собой, струёю вольною, сильной – неторопливо, раздольно…
И стал Стах размышлять про молодца да про девицу… как это так выходило у них: одной улицей ходяше – не встречахуся… Чудно́! Бывает же такое!
Потом про суженых пришло в голову. Кому кого суждено. И как это так – вон, сколько людей на свете, а суженый – один. Угадай его! Да разве угадаешь? И он, Стах, не угадал. И сколько других людей промахивается – и всю жизнь потом маются…
«На милой женатый –
Что хлебушек жатый…
Женат на немилой –
Что градом побило…»
И точно… Едва лишь выплыла в памяти новая эта песня – где-то далеко громыхнуло – слабо и едва различимо… И почти не дрогнула сухая пыльная хмарь над окрестными холмами, и ни травы, ни листья не шелохнулись, точно не слыхали долгого звука… Так что и Стах на минуту усомнился: не почудилось ли… Однако ж смутная тревога повисла душными петлями в воздухе – и уж не рассеивалась более…
Молодец прикинул путь. Ещё две версты – и дорога, огибая крутой холм, поросший ползучим кустарником, вильнёт влево, к излучине реки, – и пойдёт вдоль берега, приближаясь к нему и удаляясь по мере соблюдения своей ровности и удобья.
А дальше… дальше – за уступистыми кряжами, разделёнными подмывающим их быстрым протоком, заросшими густым диким бором – начнутся земли Гназдов, куда возвращался Стах после очередной своей поездки, едва не ставшей последней…
Далеко-далеко приток срывался с каменистой гряды и был куда норовистей широкой и плавной реки, в которую врывался весьма стремительно, образуя омуты и водовороты…
Когда грохнул второй удар, Стах подбодрил тащившуюся лошадь: на открытом месте встречать грозу не хотелось. И стоило поторопиться – добраться до мелкого леска, что показался где-то близко у реки, а, если повезёт, и до щедро испещренного уступами и провалами вымытой породы берега притока – укрыться от явно надвигающейся непогоды.
Что она не шутит – ясно читалось теперь в каждой черте притихшего вокруг поднебесного мира: в растерянном колебании венчиков высоких трав, в оборвавшихся повсюду щебетах и стрекотаньях их обитателей, в закипающем дрожью воздухе, уже подхватывающем верхние ветки…
А главное – в заслонившей всё небо, тяжёлой и непроницаемой туче, сперва сизой, а потом лилово-чёрной, гнетущей своей тёмной громадой лежащий внизу – ещё полный света, ещё хранящий солнечные блики – испуганный мир.
С неторопливым рокотом она всё ползла, всё надвигалась… грозно… неотвратимо…
И совсем приблизилась, заслонив последний свет.
Стах дрогнул. Ощутил холодок внутри. Откуда-то из глуби сознания, из детской смутной памяти полезли упрямые щупальца страха. Мысли колтыхнулись всякие опасливые: а ну как шарахнет молоньёй – и пропадёшь со всеми грехами нераскаянными… Лошадь, вытянув шею, тревожно заржала – и тут же всхрапнула, подогнув книзу голову. И копытами невпопад заперебирала. И судорожно у ней бока заходили. А каково молоденькой кобылке, той, что завелась у него с прошлой зимы и ждёт-пождёт хозяина дома под навесом стойла! То-то, небось, пугается...
Внезапно ударил шквал ветра, и сразу зашумел лес, как обезумевший, и пошёл раскачиваться, равняя макушки с травой… Тотчас полоснуло в чёрной вышине, глаза ослепив – раз, другой, третий… И – грохнуло следом… и, наталкиваясь друг на друга, забились гулкие раскаты, сотрясая холмы и кряжи… Пошли разражаться страшные удары, от которых закладывало уши, сжималось сердце, ссыхалось нутро… Удары – придавливающие к земле, вбивающие в землю – всё живое…
Оно никло и трепетало… Вздымался над сущим древнейший ужас земли – гнев небес…
Но то, что небеса свергнули дальше на грешную землю – превзошло всё мыслимое и немыслимое. Ничего подобного молодец ещё в жизни не видывал.
Он добрался почти до речного глинистого косогора, до зарослей, густившихся здесь особенно часто, когда вместе с молниями и громами рухнул на мир свирепый ливень.
Не было первых капель. Не было и первых струй. Сразу же накрыло водяным спудом. Показалось Гназду – бухнулся он в бурный поток – с такой силой обвалилась на голову лавина дождя. Остервенелая вода сбивала с ног. Укрываться от такого ливня не имело смысла: что могло намокнуть – намокло мгновенно. Лило – не разглядишь собственного коня в поводу.
Прежде намеревался Гназд нырнуть под береговой уступ. Потому и гнал коня к реке нещадно.
В пустую вышло. Не поспел. Точно в стеклянный футляр заключило молодца – и стекло было неровно, бугристо и непрозрачно.
Стало мужику досадно… Вымок, как курица. А ведь и кожаный походный мешок на спину набросить поторопился… и провощенную холстину, пополам сложенную да на одном конце сточенную – как раз для таких случаев – на голову накинул… Ничего не помогло! Враз и холстина промокла, и под кожан хлынуло… Но кое-что, особо сокровенное – Стах знал – наверняка уцелело. Уложенные в кожу грамотки под седлом. Ну и – надеялся – армяк, затиснутый в тороку.
Он ещё поколебался, искать ли ему убежище. Наставница-туча доброжелательно подсказала, ненавязчиво грохнув на голову первую горсть льда.
– Учит… учит, – понимающе усмехнулся Гназд, направляя лошадь по низу глинистого холма, где – помнил – был срыт крутой скат, тем самым образуя хоть неглубокий, а навес. Спустившись – всё крепче и крепче получая частой увесистой крупы по спине – молодец нежданно был вознаграждён!
Кто-то – относительно недавно, поскольку Стах этого пока не видал – серьёзно вкопался в вертикально срезанный бугор. Кто-то не поленился, имея, несомненно, свой интерес – довольно глубоко выдолбить уступ, навалив глину по обе стороны выбоины. Получилось весьма ёмкое убежище, куда можно было завести коня и надёжно укрыться самому. Что Стах немедленно и сделал, сквозь ливень и град не особенно разбирая, куда его прижало.
Осмотрелся уже внутри, под защитой нависшего уступа, когда ледяная бомбёжка перестала последние мозги вышибать. Отряхнувшись кое-как и сбив мёрзлое крошево, облепившее голову и плечи – осмотрелся. Глаза ещё застилала стекающая с волос вода – однако же рассмотрел он, что находится в пещере глубиной не менее трёх шагов, с широким входом, укреплённым, дабы не обвалилась глина, поперечным бревном, поддержанным снизу двумя стояками. Похоже, сюда временами загоняли скот. Навозу на земле хватало – подсохшего, частично уже употреблённого для топки. Посерёдке нашлись остатки кострища. Стах жадно кинулся к нему, разгребая золу и уголь – но понял, что отсюда огонька не добыть. Впрочем, он не огорчился. Судьба и так явно благоволила ему, предоставив столь славный приют, да вдобавок снабдив запасом соломы, хвороста и брёвен, сваленных у задней (где не замочит) стенки.
Первое, что сделал Гназд – едва отжав, сколь сумел, воду с кафтана – это разнуздал коня и устроил так, чтобы неровно, порывами валившийся и понемногу нагребавший глухую хрустящую стену град не особо задевал его. Поить лошадь при таком положении было явно лишним, а вот устроить к морде торбу промокшего овса, пожалуй бы, не мешало. Наладив лошадиную жизнь, Стах попытался развести огонь.
Благословляя того, кто соорудил замечательный вертеп и оставил бедствующему путнику сушняк – он привалил друг к другу в кострище два небольших бревна и обложил их хворостом, в дебрях которого пристроил пук соломы. Ветер задувал основательно. Стах, прикрывая солому и снятым с коня седлом, и всем своим телом, легонько ударил огнивом. Вместе с армяком в кожаной тороке оно уцелело от воды.
Повозиться пришлось изрядно, искря на солому и нежными дуновениями пытаясь удержать пламя, но рано или поздно – огонь ожил и охватил сухие ветки, а там и бревно обнял. Несмотря на порывы ветра, костёр разгорелся. Горел себе то с мирным потрескиванием, то со внезапными бросками языков к дальней стене.
Стах устроился возле неё, надеясь согреться. Пришлось снять с себя платье верхнее да исподнее. Воткнул по краям костра несколько крепких длинных веток: просушить одежду. Сапоги, плотно сидящие на ногах, вымокли только поверху.
Когда со всем разобрался и согрелся, напялив армяк на голо тело – только тогда, прислушиваясь к рёву непогоды, уразумел, от какой заварухи спасся. За пределами землянки бушевала буря. Ливень хлестал пополам с градом, причём мелкая сечка то и дело перемежалась с крепкими порциями увесистых ледышек. Они пригоршнями отскакивали во все стороны от постепенно, но упорно нарастающего снежного вала на границе с вертепом и порой с шипением прыгали в огонь. Те же, которые почти долетали до Гназда, оказывались с лесной орех величиной. Молодец поднял один такой, пальцами повертел – и посвистел печально, загрустив о зеленях в поле, о звериной да птичьей молоди.
Некоторое время он сидел у костра, расслабленно примостившись между внутренней стеной и дрожащим пламенем, неподвижно глядя на него и совершенно не слыша треска горящих сучьев: грохот от падающего льда стоял невообразимый. Било о землю, о прибрежные камни, о гнущиеся и ломающиеся деревья. Било лёд об лёд. В какой-то момент град вроде бы слабел, приостанавливался – а затем, будто спохватившись, свергался с небес утроенной силой. Временами где-то там, во внешнем мире, не закрытом толщей уютных глинистых стен – содрогалась земля, рушились смытые откосы, валились вывороченные деревья. Река ревела и бугрилась мощными бурунами, брыкалась, как норовистая лошадь. Гназд только плотнее закутывался в армяк и с сочувствием думал о тех, кому не попалось накануне подобное убежище.
Он уже стал поклёвывать носом, и пламешки костра смазывались пред усталым взором, когда раздался такой ужасный грохот, что только мёртвый не подскочил бы на месте. «Где-то рядом», – с тревогой приподнялся молодец, в тщетных попытках что-то разглядеть сквозь летящий лёд. Прислушиваясь к заглушаемому свистом ветра стону земли, отметил про себя: похоже, при притоке откос смыло.
Трудно было даже вообразить себе, что там, с этим откосом, и каковы последствия обрушений. Стах представил, как оползает огромный береговой пласт, увлекая за собою крепкие дубки – и, поёжившись, отбросил такие мысли – ухватился за молитву: «Господи! Отведи беду от ближних-дальних, дома родного, гнезда Гназдова…» Когда такое творится, молитва – первое дело…
И, видать, отмолил. При всех грехах своих. Ибо Господь милосерден. Во всяком случае, что-то ведь заставило Стаха не отводить пристального взгляда с бушующей реки. И что-то приостановило в этот миг гремучую завесу градову – аккурат углядеть молодцу несущийся в сивых волнах, подскакивающий на гребнях ствол, весь серебряный от облепившей его ледяной крошки. И самое невероятное – подтолкнуло что-то Гназда вскочить, армяк скинуть, схватить лежащий возле лошади скрученный аркан – да и выпрыгнуть, пригнув голову под секущим градом, из ласкового убежища – в гиблую стынь.
Что понесло его – позже Стах и сказать не мог. А – словно бы – почудилось. Тонким кобыльим ржанием влилось в грохот бури и сразу же из сознания исчезло. Не до того было. Думать некогда – только единым движеньем аркан раскрутить – да и метнуть со свистом.
Петля чётко обняла узловатый хобот растопыренного корневища – и, скрипнув зубами, упершись ногами в прибрежный огромный валун, всей тяжестью закинувшись за могучий дубовый кряж, нависающий над рекой – Гназд удержал плывущий комель, поворотил его ход против теченья – и вытянул к берегу, закрутив аркан за дуб.
Следом – шагнув в морозливую воду – торопливо зашарил руками со всех сторон шершавого дерева. Руки сразу же замёрзли, ноги закоченели. В ладони пригоршнями обваливался налипший град. В какой-то момент вместе с заледенелым пластом на ладони мужику медленно сползло в поверхности ствола нечто дрогнувшее, тяжёлое – будто крупная рыба. С неё слабо посыпалась почти не тающая крошка.
Гназд вдруг осознал важность обретённой находки – и, бросив комель, взвалил её на голую спину – а потом выскочил из воды да бегом понёсся в свою пещеру, где чуть уже послабел огонь, и конь стоял, переминаясь и похрупывая овсом.
И только там, у костра, кое-как очухавшись и дрожа – свалил рыбину на землю. Сразу на плечи армяк натянул. И лишь, как чуть отпустило болезненно сведённые мышцы – глянул на свой улов.
Улов не шевелился, не пытался сбить свой ледяной панцирь. Пришлось Гназду за дело браться и зернистую наледь с животины скалывать. Сразу с серёдки начал. Где самое сущное – сердце да живот. Кое-как счистил. Из градин мокрое-серое что-то проглянуло. Мужик быстро к другому концу переметнулся. Осторожней уже стал поскрёбывать. Потому как – пожалуй, не рыба была.
И верно. Не рыба. Из градовой крупы на молодца глянул внезапно открывшийся коричневый глаз.
Позже, вспоминая эти минуты – представлялось Стаху, что вызволяет он из мёртвых оков, ледяной тюрьмы – весенний незадачливый росток, что не в пору пробился сквозь землю, не ко времени выпустил слабый дрожащий бутон... И ещё – когда-то слышанное вскользь: как расколол царевич гроб хрустальный, и мгновенно ожила заключённая в нём царевна.
Царевну – едва лишь удалось стряхнуть с неё град – ткнул Стах между тёплым лошадиным боком и костром – и накрыл сброшенным с плеч армяком. Разглядывать тут было некогда, да и не разглядишь в облепивших лицо мокрых спутанных волосах – а вот ободрать с неё мокрые холодные тряпки стоило.
– Ну-ка, девка, – встряхнул её Стах, – сбрасывай одёжку! Щас подсушим.
Девка, вся сизая – стучала зубами, но колебалась в нерешительности.
– Давай-давай! Не спорь! – поторопил её молодец, начиная сердиться, – не мне ж с тебя стаскивать!
– Ага… – едва выдохнула трясущаяся девка, склизская от глины с градом и одновременно шершавая из-за гусиной кожи – и запыхтела в борьбе с прилипшим к телу платьем. В этой борьбе царевне надлежало хоть сколько согреться – так Стах определил – и, избавив её от всякой помощи, деликатно отошёл. Кстати, и о себе подумал. Армяком гостья накрыта, сам гол, как сокол. Следовало поинтересоваться подсохшими портами и прочим. Всё-таки, – смущённо крякнув, поморщился Стахий, – хоть мокрая-скользская, как лягушка, холодная-синяя, как падаль – а полу-то женского... убедился, пока наледь сгребал.
Портки совсем высохли, рубаха ещё хранила ливневые воспоминания, но вполне годилась. Погодить просился кафтан, и Стах только перестелил его другой стороной. Не спеша, досадливо хмурясь, молодец облачился в выстиранное стихиями платье – и почувствовал некоторое удовлетворение: сразу потеплело, поспокоилось. Хотя – чего беспокоиться было, в пещере-то?
Краем глаза глянув на девку, молодец усёк, что наряды с себя она соскребла да наземь хлюпнула – и сразу со страстной жадностью зажалась в армяк, слегка попрыгивая на одном месте.
С той стороны всё ещё стоял дробный стук. Не от прыжков – определил Гназд. От зубов. Потому у девки ни слова нельзя было добиться.
«Ладно, – подумал он, – прыгай себе... А мне придётся тряпки твои над костром устраивать. От тебя, видать, толку не будет». Пожалел мужик рыбину, не поленился – ухватил, подошед, брошенное платно – выкрутил, сколь вышло – и укрепил на колышках у костра. Развесившись, платно платьешком оказалось, рябеньким таким, сереньким... потому и не разобрал Стах поначалу... в хрустком граде оно серебристой чешуёй помнилось... и впрямь – рыба...
Ещё кое-что мокрое подобрал он, на ветки у огня нацепил – а девка всё скачет, всё стучит зубами-костями, всё дрожит – аж в глазах мельтешение. Думал – вот-вот согреется, да только дело нейдёт. Что-то неладно с русалкой. Сколько ж можно дёргаться?
Гназд подложил в огонь древесный комель. Обернувшись к поскакушке, покачал головой, усмехнулся сочувственно:
– Что, плотва? Никак не сомлеешь?
– Ага... – едва слышно пролепетала та и зашлась судорогой, едва не нырнув в костёр.
– Ах, ты... – озабоченно вздохнул молодец, – чего ж с тобой делать-то? Кипяточку б тебе... али винца повеселей, – и добавил с досадой, – ай, нет ничего... и плошки-то никакой... всегда носил – а нынче...
Девка всхлипнула.
– Ну-ну-ну! – строго одёрнул Гназд, – щас обойдётся.
С сомнением приподняв перевёрнутые на жердинах сапоги, прикинул их глазом на рыбку. Сапоги, конечно, оставались влажноваты, но попытаться обуть в них эту прыгалку не помешало бы. Авось, поможет.
Скривившись от душевных колебаний, Стахий стащил сапоги с жердей и поставил перед закутанной в армяк девкой:
– Суй ноги!
Девка замерла от неожиданности – и, помедлив, осторожно погрузила в сапог одну ногу, в другой – другую...
Зрелище предстало нелепейшее. Стах едва сдержался, чтоб не плюнуть с досады. «Ну, и чучело! – подумал зло, – небось, и дура. И то! Кого понесёт в грозу по откосам? Чего дома не сиделось?»
И всё ж дуру было невыносимо жалко. Покряхтев сердито, повздыхав тяжело – перебрав в голове все возможные способы обогрева – наконец решился мужик: придвинул к себе жертву стихии обеими руками за плечи и, усадив рядом, притиснул в самому боку. Девка молча шарахнулась.
– Тише, тише... – удержал её Гназд, – огонь огнём, а вместе лучше...
И закручинился:
– Эх, ты... карась!
Она возражать не посмела, слегка ещё потряслась меленько, осторожно потопорщилась – и затихла.
– Эх, ты... – ещё побурчал Стах, прижимая мерзлячку к себе и через армяк растирая спину широкой ладонью.
Даже пошутил несколько раз.
Вспомнил, как мальчишкой баловался, дружков дыханьем сквозь тулуп обжигая.
Особенность есть такая у тулупов да шуб: чем они толще – тем жарче нагревается проходящий чрез них напор горячего воздуха, кой образуется от плотного прижимания рта к рыхлой поверхности одежды и с силой направленного туда дыхания. Порой вскрикивали мальчишки, когда внезапно такой жгучий заряд получали.
Кикимору свою Стах тоже прожарил таким образом. Подмигнул озорно меж крепких выдохов:
– Ничего, ёрш! Терпи жа́ру – ради пару!
И с удовлетворением заметил, что дрожать она принялась всё легче, да реже – а там и совсем никак.
Некоторое время Стах старательно тёр девке бока и плечи, потом притомился и бросил. Но рук – не отпустил. Всё-таки – была она девкой, и держать её, какую-никакую, в руках было приятно. Приятность эту мужик ощущал.
Рыбка постепенно подсыхала, согревалась, шевелилась уже мирно, не заполошно. Перестала судорожно зажимать на себе армяк и даже, наконец, руку из него высунула – волосы растрёпанные поправить. Волосы – точно! – здорово сплетенья водорослей напоминали и падали на лицо. Всё ещё влажные – они теперь, однако, не представляли собой сплошной водяной поток, и вполне имело смысл их разобрать. Чем рыбка потихоньку и занялась, уже сама жадно притиснувшись к Стахову боку и боясь отодвинуться.
У Гназда на сердце отлегло: всё в порядке, девка жива-невредима, паника в прошлом, можно расслабиться.
Он и расслабился, задумчиво глядя на пламя костра, уже привычно и по-свойски, хоть и скромно, обнимая рукой свой законный улов. Обретённая русалочка трепала свои космы и сушила их у самого огня. И чрезмерно увлеклась этим, так что Стах остерёг:
– Ты смотри… не заметишь, как вспыхнут.
Наконец-то услышал он её голос – хрипловатый, конечно, и едва слышный – но вполне человеческий:
– Не… Я осторожная.
Стах хмыкнул:
– Ишь ты… осторожная. Как же тебя, осторожную – в реку-то окунуло? Ты! Окунь!
– Упала, – последовал жалобный ответ.
– Упала, – передразнил Стах, – а чего в грозу бродишь? Чего тут тебе? Никакого жилья поблизости. Чья ты? Гназдов?
– Ага… – слабо выдохнула рыбёшка.
– Ну, что ж ты? Гназдова – а экую даль ушла? Одна. Разве так можно?
Девка всхлипнула:
– Козлёнок потерялся…
Стах опять почувствовал жалось. Только и крякнул смущённо:
– Эх, ты… пескарь…
Потеплев, успокаивающе потрепал девку по плечу, спросил сочувственно:
– Чего? Здорово напугалась?
Из влажных тёмных дебрей глянул коричневый глаз.
– Да нет, Стаху… не очень, – доверительно проговорила девка.
Стах вздрогнул:
– Чего?!
– Ну… я знала, что спасёшь… – пояснила рыбёшка, уже совсем оправившись, и несколько неестественно засмеялась: крепко натерпевшись, пытаются храбриться, – ты меня всегда спасал.
Стах не заметил шутливого тона. Не до шуток.
– Постой-постой… – дёрнулся ошарашено, – откуда знаешь-то меня? Ты кто?
Он рывком повернул русалку к себе лицом:
– Хоть гляну, дай!
Раздвинуть длинные спутанные пряди никак не получалось. Стах разволновался и всё цеплял одни, а под ними оказывались другие. Кикимора старательно и неторопливо подобрала густой поток волос всеми десятью пальцами, прочесала сквозь них и развела на обе стороны. К Гназду обернулось светлое приветливое лицо:
– Не узнал?
Он взглянул – и рёв бури внезапно сменился совершеннейшей тишиной. Даже не тишиной, к которой ухо всё ж прислушивается. А просто – ничем.
Нет, то, что сидящая с ним рыбка оказалась давным-давно известной ему Евлалией, соседа Азария сестрицей – это всё несущественно. То, что мало Стах дома бывал, редко девчонку видал, а она, между тем, росла да росла себе – тоже понятно. То, что девчонка в красавицу матушку пошла – давно не секрет, и Стах это знал всегда. Всегда мимо девчонки той ходил, в полглаза глядел, всерьёз не принимал. Да и чего глядеть-то? И так полна крепость голопузой мелочи. И палочек-щепочек всяких без конца там-сям попадается: повыше-пониже, потемней-посветлей, потише-пошумливей – а всё верхоплавки глупые!
