Текст книги "Две березы на холме"

Автор книги: Татьяна Поликарпова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Мы с Зульфией слушали, замерев и забыв о кровати, и впервые нам открывалась настоящая жизнь тети Ени. Мы не могли еще себе представить, что такое пятьдесят лет, нам было по тринадцати, но заботы каждого дня с таким беспомощным, как грудной ребенок, человеком, мы понимали. То есть вот именно: куда бы ты ни пошла, чем бы ни занялась, помни – без тебя пропадает мама.

– Тетя Еня! Но ведь у вас еще были сестра и брат! – вспомнила я.

– Были и есть, – помедлив, ответила она. – Но глядите, как получилось. Я младшая была. Мне тринадцать лет сравнялось, когда маму паралич разбил. Вот как вы сейчас. Да, так! – поглядев на нас с новым интересом – мол, какой я-то была! – сказала тетя Еня. – Ну, пока я росла, брат женился, сестра вышла замуж. А как мне войти в возраст – глядь, я при маме-то одна… Незамужняя, а с дитем. Не скажу, что не сватали. Сватали. И неплохие. Уговаривали: «Мы маманю не оставим». Но я не глупа родилась. Да и глупому понятно: своя семья – свое хозяйство: по дому, да со скотиной, да дети пойдут. Что матери-то от меня останется? Рожки да ножки. А мужнина родня, как ни будь хороша, за попреками не постоит… Как поняла я, что мы с мамой одне в избе остались, все это я твердо решила. Так что, девоньки, – вдруг неожиданно заключила она, – эта кровать – не ложе смертное, а живая моя жизнь, работа моя пожизненная. Вымыла я кроватку летом со щелоком, на солнце сколь недель продержала. Спите на ней и не сомневайтесь: сны у вас будут добрые. Мама моя ласковая была. А и ей будет хорошо знать, что наши девочки ею не побрезговали.

Нас не надо было уговаривать. Мы устроились на бывшей бабушкиной кровати с чувством, будто совершаем некий обряд, приятный ей, а более, мы знали, тете Ене. Великую силу имеют слова человеческие. Да и не слова были сказаны – дала нам увидеть иную жизнь наша квартирная хозяйка.

Долго не могла я уснуть. Вспоминала, как ласково всегда разговаривала бабушка: «Донюшка, Енюшка, Дашенька, Англеюшко…» Подумала, что тетя Еня, напротив, никогда почти не употребляла ласкательных слов. Только разве вот «девоньки». И то редко. И поняла я теперь еще одну муку самой бабушки, о которой как-то сначала не думала: ведь она могла ответить дочери на все ее заботы только ласковыми словами. Да молитвами – припомнила я ее четки. Вот ужас-то!

– Енюшка, доня моя, – попробовала я выговорить и зажала себе рот обеими руками.

– Ты что? – зашептала мне Зульфия со своего конца кровати – мы лежали «валетом».

– Я про тетю Еню…

– Это был ее долг, – прошептала Зульфия. Она всегда все любила называть точно.

Но оттого, что теперь подружка моя тихонько шептала, получилось, будто она открывает мне страшную тайну. А я с удивлением думала, что мы все это поняли только после бабушкиной смерти. А знали же всегда про пятьдесят лет бабушкиного лежания.

Мы жили под одной крышей с тетей Еней и бабушкой, они с нами говорили, пили-ели за одним столом, а на самом деле – словно на двух разных планетах. Тетя Еня приоткрыла перед нами темный занавес – и такая открылась глубина! А ведь это только намек на то, что пережила и переборола в себе тетя Еня… А бабушка… И подумала я о своих. Я люблю их. И знаю многое из их жизни. И в то же время ну ничего не знаю! Даже не знаю, как папа и мама полюбили друг друга. Ведь и они сначала не были знакомы. Ну, знаю, что вместе учились в институте, а что чувствовал папа, когда увидел маму? Что она? Каким он ей показался? Что она подумала? Сейчас невозможно себе представить, как это папа и мама были разными людьми.

И мы все живем и ничего не знаем друг о друге. Вот и Зульфия сейчас со мной, я чувствую ее тепло. А она ведь не знает, что мучает меня. Не знает про Никонова. И я тоже не знаю – может, и у Зульфии есть свои тайны. Но я, например, ни за что не рассказала бы ей про свои.

«Ойся да ойся!»

У нас началась подготовка к Октябрьским праздникам. Вот интересно: в прошлом году, когда мы учились в пятом классе, ничего у нас не было. А в шестом все здорово переменилось.

Обеды теперь варили из хорошей картошки, а суп даже луком заправляли! И хворост возить на себе не было нужды – дров школе заготовили и завезли вволю.

А вот и о концерте, о самодеятельности заговорили!

Мария Степановна попросила всех подумать, кто что умеет делать, кто что предлагает в программу. И предупредила, что лучшие номера пойдут в сводный концерт – то есть вместе с седьмым классом – и, может быть, мы поедем на смотр в районный центр.

Это само по себе здорово – смотр! От Пеньков до центра тридцать километров. Ехать на лошадях, ночевать там!

Мария Степановна особо нас предупредила, чтобы мы выбирали стихи, и песни, и сценки не только на военную тему – хорошо бы что-то из жизни наших национальных республик, из русского фольклора.

Не знаю, кому как, а мне в самодеятельности больше всего нравится подготовка. С самого-самого начала, когда ищешь, выбираешь, пробуешь, что предложить в концерт. А потом начнутся поиски костюмов, шитье-перешивание, потом декорации придумывать, оформление, музыку искать… Все ужасно интересно, больше ни о чем не думаешь. А потом репетиции! Но это уж совсем потом!

Особенно здорово было, что мы живем вдвоем с Зульфией. Все время вместе!

Сначала мы с ней дома сели и записали, что можно спеть. Много же мы, оказалось, знали песен – все в дороге пели, от Лены я узнала немало. Конечно, прежде всего «Вьется в тесной печурке огонь…». Мы ее еще в совхозной школе пели, в четвертом классе. Потом, «Офицерский вальс»: «Ночь коротка, спят облака…». Очень кстати вспомнили и «Васю-Василька». Песня весело и дружно получается из-за громкого припева: «Эй, дружок!» – если только грянуть, особенно мальчишескими голосами: «Эй, Вася-Василек!» И зачастить-зачастить с издевочкой:

Не к лицу бойцу кручина,

Места горю не давай.

Если даже есть причина,

Никогда не унывай!…

И потом опять врастяжку:

Места горю не дава-ай…

И снова резко, весело:

Никогда не унывай!

И повторяли:

Не унывай!

Это обязательно надо! Эх, хорошо бы спеть то, что по радио не поют, а мы поем по дороге:

Вдыхая розы аромат…

Или:

Эх, бирюзовые, золоты колечки…

Или:

Эх, загулял, загулял, загулял

Парень молодой!…

Одним словом, все на «Эх!». Но мы понимали, что эти песни не для школы. Хотя взять песню «Ехали цыгане», где «парень молодой»… Она, пожалуй, и годится. Тем более что имеет национальные черты: про цыган.

Зульфия со мной согласилась и предложила вспомнить еще и про Шамиля.

– Можно б и «Хас-Булат удалой», тоже национальная, – задумчиво сказала Зульфия, – но там есть слова еще не для нас… Помнишь ведь?

Я кивнула.

– А так она хорошо у нас получается…– продолжала Зульфия. Мы с ней немного помурлыкали мелодию – хорошо! Широкая, раздольная! Ну, да что время зря терять, ясно, что ее нельзя.

И мы стали вспоминать Шамиля. Ведь Шамиль – национальный герой, вождь восставших. Это будет кстати.

Но мы вспомнили только два куплета и припев. Это все знают:

На горе стоит Шамиль,

Молится он богу…

Хм, богу… Не очень-то хорошо, конечно… Но все-таки понятно. Ведь в то время восставшие мусульмане верили в своего бога и как раз объединялись на борьбу с царем на почве религии и своего бога.

Потом шло в песне так:

Вынимает свой кинжал,

Кладет на дорогу…

И тут меня осенило!

– Зульфия! – заорала я. – Это же можно все разыграть! Ктонибудь будет Шамилем и все, что поется, станет выполнять на сцене! Во, гляди!

Я встала в горделивую позу, выставив ногу вперед, и хмуро посмотрела вдаль. А потом медленно опустилась на колени и провела ладонями, сложив их в лодочку, по лицу, ото лба к подбородку. Затем настала очередь кинжала. Медленно подведя правую руку к поясу слева, я еще медленнее вытащила «кинжал», придерживая «ножны» левой, и, склонившись, положила его на дорогу.

Я вскочила.

И потом Зульфия:

«Ойся да ойся!

Т

ы меня не бойся!

Я тебя не укушу,

Ты не беспокойся!»

Это мы уж с ней вместе проорали, выкидывая друг перед другом руки то вправо, то влево и высоко вскидывая колени. Лезгинку мы с ней изобразили.

– И знаешь, когда пойдет «Ойся!», пусть он кинжал возьмет в зубы, вот так! – оскалилась яростно Зульфия, и ее черные глаза сверкнули страшно.

– Зульфия-а! Да ты знаешь, что ты готовый Шамиль! Посмотрись-ка в зеркало, вот так! – И я оскалила зубы.

Зульфия посмотрелась, но долго не могла удержать свирепую гримасу – расхохоталась.

Потом мы быстро записали второй, всем известный куплет. Это когда к Шамилю приходит его невеста (очевидно, туда же на гору) и нежно его упрекает:

«Ах, зачем ты не пришел,

Когда я велела,

До двенадцати часов

Лампочка горела!

И дальше снова яростный танец «Ойся!». Теперь уже вместе с невестой. Как танцуют горские невесты, мы не знали, и на всякий случай, пока, она танцевала, как Шамиль.

Тут мы решили, что для невесты я не гожусь, потому что почти на голову выше «Шамиля», и согласились: отличная невеста выйдет из Верки Матвеевой.

Но больше ничего мы не знали из «Шамиля», только две строки из самого конца, где он грозно говорит своей невесте:

«А затем я не пришел,

Чтоб тебя зарезать!» -

и закалывает ее кинжалом.

– И это непонятно, – вздохнула Зульфия. – Он не пришел, чтоб ее зарезать!

– Нет, понятно, – возразила я. – Это он так иронизирует. Дескать, вчера бы пришел, так вчера бы зарезал. А так сегодня сама, мол, напросилась.

Но тут я замолкла, так как все равно было неясно: за что Шамиль должен резать невесту?! Тем более будучи вождем восставшего народа, хоть пока и несознательным? Ответ подсказал Хас-Булат: там-то были все куплеты известны. Мы вспомнили Хас-Булата и догадались, за что: за измену!

Теперь оставалось лишь сочинить куплеты, чтоб и всем стало ясно. Естественно было начать ответ издалека, повторяя невестин же вопрос:

«Ах, затем я не пришел…»

Конечно, он к ней обращается: «Моя дорогая!» Итак:

«Ах, затем я не пришел,

Моя дорогая…» -

написала я, проговаривая вслух, и Зульфия легко докончила одним духом:

«Что молился на горе,

Кинжалом сверкая!»

И мы дружно закрепили успех припевом!

А дальше должна она сообщать про свою измену, и тоже с издевкой и в открытую, как полагается гордой горянке.

«Ты меня не пожалел…» -

стала я писать. И пока моя рука выводила буквы, в голове сложилось остальное:

«Но и я молилась!

А теперь узнай, что я

К тебе изменилась!»

И пошла «Ойся!», да такая, что чуть зеркало не сорвалось с крюка над столом.

– Слушай! – вдруг среди «Ойся!» остановилась Зульфия и в ужасе округлила глаза. – Слушай! Я ведь вспомнила настоящий куплет! Что же, теперь все пропадет?!

– Говори же! – топнула я ногой в азарте и бешенстве.

«Ах, затем я не пришел,

Кинжал затупился…

А теперь я наточил

И к тебе явился…» -

падающим голосом, все ниже и тише, проговорила Зульфия.

Мы стояли друг против друга, как два боевых петуха, уже утратившие пыл боя, но еще не умеющие разойтись с честью.

– Ой, Зульфия! Как хорошо, что ты его не сразу вспомнила! – начала я что-то понимать. – Тогда б мы ни за что не стали сами сочинять… А больше ничего не помнишь?

Зульфия затрясла головой, что нет.

– Правда, – заговорила она уже веселей, – этот куплет вовсе не мешает! Пусть будет!

Мы закончили жуткую историю шамильской любви, сочинив и еще один куплет, который исполняется на два голоса. Невеста спрашивает:

«Ты зачем его точил?

Это что за дерзость?»

И он отвечает:

«Я затем его точил,

Чтоб тебя зарезать!»

Мы были очень довольны. И много раз подряд проделали «Ойся!». Устали и уселись к столу, чтоб все хорошо переписать в двух экземплярах. Но, дойдя до припева, я споткнулась: «Я тебя не укушу» совсем не подходит ко всей сцене! Какая-то ерунда. Словно бы в насмешку. Я сказала об этом Зульфии. У нас же трагедия! Шамиль же кинжалом ее зарезал!

– Ага! – нашлась Зульфия. – Вот так и напишем – про зарезать! Ого как!

«Ойся да ойся!

Ты меня не бойся,

Я тебя не буду резать,

Ты не беспокойся!»

Мы все переписали. Теперь «Шамиль» готов к первой встрече с Марией Степановной. А у меня было еще одно предложение. Я хотела прочитать отрывок из статьи, вырезанной мною в прошлом году из газеты «Правда». Я хранила его в тайной тетради, где у меня между страниц лежали вырезанные из газет фотографии и вот даже одна статья.

Но я приберегу ее для генеральной репетиции. А сначала только Марии Степановне покажу. Потому что много раз нельзя вслух читать то, о чем в ней рассказывалось. Я и Зульфии не могла ее показать: тетрадь хранилась дома.

И, переписав все и сложив в сумки учебники на завтра и принимаясь готовить свой завтрашний обед, мы не могли успокоиться и все пели «Шамиля». Мы представляли себе, как Вера Матвеева запоет:

«Ах, зачем ты не пришел…»

И я жалела, что не придется самой участвовать в «Шамиле». А не придется! Тем более если читать тот отрывок из статьи.

Утром выпал первый снег. Тот самый, который зиму предвещает, но еще не начинает. И все равно первый снег – событие! Мы шли в школу и дышали свежим запахом огурцов. Очень люблю я, когда так пахнет. А то бывает в день первого снега в воздухе запах сырой тыквы. Такой запах иной раз стоит и в зимние оттепельные вечера.

Но сегодня чуть морозно, хоть и тучи. И пожалуйста – огурцы.

Снежок летел реденько, а неровный, порывами, ветерок не давал ему улечься спокойно. И вся улица – застывшие глубокие колеи разъезженной грязи, бурая трава по обочинам – кажется особенно неприветливой из-за сиротливо прячущейся в бороздах и рытвинах, под комками и кочками тонкой, серенькой рясочки снега. В траве его пороша побелее. А небо тоже грязно-серое, низкое. И все-таки первый снег – событие! В этом году он – первый. Это что-нибудь да значит.

– Ойся да ойся! – покрикиваем потихоньку мы с Зульфией, прыгая с одной мерзлой кочки на другую.

– Ойся да ойся! – сшибаемся плечами, убегаем друг от друга.

* * *

Почему-то Мария Степановна не пришла в восторг от нашего сочинения о Шамиле. Это она так сказала. А сначала смеялась.

Увидев, как мы опечалились после ее слов, посоветовала где-нибудь дома исполнить «эту оперу», как она выразилась.

Вот так всегда! Мы стараемся, нам хорошо и весело, а у взрослых какие-то свои соображения, и твоя работа и радость превращаются в одно недоумение. В какую-то глупость… Все настроение испортила нам на целый день!

В большую перемену, печальные, мы вышли с Зульфией за школу. День прояснился, а мороз остался и, может, еще и окреп. Мы сели на завалинку, обшитую тесом, под окна нашего класса. Шестой класс смотрит окнами не во двор, как пятый, а в противоположную сторону – за большой, будто пропасть, овраг, на зады и огороды одного из проулков села.

Мы сидели, щурясь от солнышка, смотрели, как последняя паутинка совсем запоздавшего и терпящего бедствие паука-путешественника дрожит и переливается, зацепившись за древесное волоконце на стене нашей школы, как прощально зеленеют травинки на южном склоне оврага, упрямо прорастающие, несмотря на позднюю осень, невзирая на пожелтевшие, побуревшие поколения своей родни, полегшей вокруг и над ними. А может, благодаря сухостою и зеленели травинки: их согревало солнечное тепло, удержанное над землей темными, бурыми стеблями бурьяна.

Небо в разрывах туч было сегодня таким по-летнему синим! Но серые, безобразные тучи с лохматыми, раздерганными краями не давали долго покрасоваться голубому теплому оконцу, стирали его, словно наша пропитанная, пропыленная мелом классная тряпка, которая делала доску не чистой, а мутной. Но как блестел бурьян на огородах за оврагом и в самом овраге в эти редкие солнечные минуты! Как блестели круглые стебли-соломины умерших трав! Неистово, ослепительно! Летом блестит и свежая трава на лугу, но она мягка, шелковиста, а сейчас ее блеск как сверкание сложенного, брошенного в бегстве оружия, доспехов.

Мы сидели, смотрели, прощались с землей перед снегом. Даже наша обида как-то утихла.

Но прозвенел звонок, и очарование исчезло.

– Эх! Обидно! – сказала Зульфия. – Скукота теперь будет, а не концерт.

– Говорит – придумайте, а придумали, так и смеется!… Ну и пусть будет, как сами хотят.

А получилось так, что вовсе ничего не было. Пришел Мелентий Фомич и объявил, что раз всех нас распускают по домам в субботу четвертого, а в колхозе торжественное собрание будет шестого, то концерт готовят лишь пеньковские ребята. А деревенским и совхозным не стоит приходить – каникулы короткие.

Не будь истории с «Шамилем», мы бы расстроились. А так – позлорадствовали: «Вот и хорошо! Поделом!»

Карусели

Зима нынче выпала обильная снегом. Шел снегопад за снегопадом. Так что почти каждое утро к нашим воротам и калитке надо было расчищать дорожки. Образовались глубокие траншеи с крепкими вертикальными стенками.

Чистили старательно, чуть не до земли. И дорожки были ровные, присыпанные белой снежной крупкой.

Нам редко доставалось чистить. Только когда тетя Еня не успевала сделать это поутру сама.

Мы просили ее дожидаться нас после школы. А она удивлялась:

– Неужто полдня занесенной сидеть? Да в снегу вязнуть? Люди скажут: «Это что ж за ленивый двор? С утра не чищен!»

Но иной раз и стоял двор «ленивым». И уж тогда мы старались, придя с уроков! Приятно вонзать широкую и белую деревянную лопату в свежий пласт снега. Ш-ш-ш! – шуршит по лопате. Вырубишь кубик, подденешь снизу – как пышный кусок бисквита! А иной кусок распадется, рассыплется. Мы соревновались, у кого больше цельных кусков.

А Лешка работал у своего двора. Почти всегда как мы выходили, так и он. Залезет на свои ворота и свистит нам. Но не подходит. Только кричит:

– Эй, девчата! Кто скорей!

Нынче посмирнее стал Лешка.

А как-то мы увидели, что они с Карпэем что-то строят перед никоновскими воротами. Какие-то жерди у них лежат, снег они роют – только пыль столбом!

А на следующей неделе, когда мы все шли из школы домой, ребята, обогнав нас у поворота в проулок и отойдя порядочно, закричали:

– Эй, совхоз! Приходите после обеда к нашему двору! Чё-то покажем!

Мы остановились. Переглянулись.

– А драться не будете? – крикнула Зульфия.

– Вона! Чё, мы дрались ли когда? – обиделся Лешка.

– А мы еще девчат позовем! – прокричала я, думая, что если нас больше, так спокойней.

– Зовите хоть ребят! – ответили нам.

А у них правда было что-то интересное, мы и сейчас видели: тележное колесо, укрепленное горизонтально над землей, чернело у Лешкиных ворот. А на нем, перечеркивая его по диаметру, лежала длинная слега.

– Эй, придете? – еще позвали мальчишки.

– Придем! – переглянулись мы с Зульфией и прыснули от смеху.

Мы сбегали за Шуркой Омелиной, кликнули Зину Косину и, когда пришли к Лешкиному двору, увидели, что там и наш Степка Садов. Он, длинный, как столб, ходил вокруг колеса и, прицокивая, одобрял работу. А Лешка и Коська стояли рядком, как братья, руки в карманах, и принимали поздравления спокойно и с достоинством.

Увидев нас, Лешка подпрыгнул и хлопнул себя рукавицами по бокам:

– Сколько девчат, а санок двое! – и убежал во двор к себе.

Настала пора и нам удивляться. Колесо было насажено на крепкий кол, намертво вмороженный в снежный конус, хорошо утрамбованный и залитый водой. А вокруг колеса была проложена круговая дорожка, тоже ледяная. Получалась такая здоровая окружность с колесом в центре.

– А слега зачем? – спросила я, хоть могла спросить с тем же успехом: «Колесо зачем?»

– Счас увидишь! – радовался Карпэй.

– Это карусель! Каталка-ледянка! – сказала Зинка. – Мне мама рассказывала – им парни тоже устраивали, а я еще не видела такой!

Когда Лешка приволок санки и привязал их к концам слеги – одни санки на один, а другие на второй конец, все поняли, что за штука.

– Садитесь, девчонки, не бойтесь! – суетились ребята. – Эх, прокатим!

Но мы им не очень-то доверяли.

– Еще раскрутите да оборвете веревки! – сказала Шура.

Но Зина побежала к салазкам и уселась лицом вперед, поджав под себя одну ногу, а другую вытянув назад, чтобы тормозить и править.

– Во, Коса! За что люблю тебя – за смелость! – довольно сказал Лешка.

И я увидела, как вспыхнули глаза и щеки Зинки.

Во вторые санки плюхнулся Степка, загребая во все стороны ногами. А мы, оставшиеся, как научил нас Лешка, взялись за слегу и пошли по кругу. Натянулись веревки, и повело карусель! Полетели птицами санки по ледяной дорожке – только визг и свист из-под полозьев! Это была забава так забава!

Лешка, когда карусель раскрутилась, кинулся в санки к Степке, веревка не выдержала, лопнула, и они стремглав полетели прямо в никоновские ворота! Ворота загремели, ребята отскочили от них, как тряпочные мячи, в сугроб!

Мы их откапывали, увязывали веревку, подцепляли ее к слеге…

Удивительное чувство, когда летишь по кругу на санках: тебя рвет в сторону могучая сила, и ты изо всех сил впиваешься в хрупкие санки, понимая: оборвется веревка – и ты вместе с санями превратишься в дальнобойный снаряд.

А дыхание сжимает восторг скорости! Но девчат мальчишки вели осторожно – если сбрасывали петлю веревки со слеги, так уж не на большой скорости. И мы кувыркались в сугробы просто для веселья. Скоро все были мокрые и румяные, но не уходил никто, пока Лешку не крикнула мать.

Но Никонов все-таки попытался обнять меня, когда мы бежали рядом, толкая слегу. Мы бежали и кричали что-то, будто так всегда и было, будто мы всегда дружили и играли вместе… И, повернувшись к Лешке, я ему крикнула сквозь смех:

– Во здорово! Весело, да?!

И этот дурак Никонов сразу полез обниматься, да еще и заорал во все горло:

– Вот ты где мне попалась!

Я вывернулась и, отпрыгнув в сторону, крикнула ему:

– Только полезь еще! Меня здесь больше не увидишь!

А Никонов знай хохочет и, ничуть не смутившись, мне:

– Ишь Плетешок! Какой вредный! – И Степке: – Степан, как ты терпишь?! У вас в совхозе девчата эдакие непримиримые!

Но Степан в этот момент на санках по кругу вжикал и не слыхал Лешкиной подначки из-за свиста полозьев по льду, из-за ветра в ушах. Только я слышала и ответила:

– А вот такие!

Хотела я тут же уйти, да уж очень было весело! И, постояв немного, я взялась за слегу с другого конца, где бежали Шурка и Карпэй. Больше Лешка меня не задевал.

Уходя, Карпэй и Лешка нас звали:

– Завтра придете?

Еще бы не прийти!

Вечером, ложась спать, я посомневалась, не нарушаю ли я свою клятву против Никонова. Решила, что нет. Что ж мне, царевну-несмеяну из себя строить?! Все-таки что-то мне досаждало, мешало. Пришлось честно сознаться, это были Лешкины слова: «За что я люблю тебя – за смелость!», сказанные Зинке. Он, наверное, думает, что я не смелая…

Тетя Еня слушала вечером наши рассказы, улыбалась и сказала:

– Что и говорить, постарались ребятки. Они накануне-то, поди, всю ночь возились, воды-то много потребно на заливку. Я ночью скотину проведать выходила, слышу, колодезь у Никоновых скрип да скрип. Выглянула – видать плохо, да слышу – водой плещут. Что, думаю, за плесканье середь ночи да зимы? Да вспомнила: днем-от у двора колесо торчало! Догадалась: карусель вмораживают ребятки. Вот как они вас уважили! Весной, поди, качели поставят… Растут парнишки. Вишь, летось никаких ледянок мы с вами не видывали, а нынче – вот…

Дежурства

А вскоре после открытия карусели произошло новое событие. Да какое! Никто его и не ждал. Началось все поздно вечером, когда уже ничего бы не должно начинаться. Сидели мы после ужина, рисовали вырезанным из бумаги куклам наряды – платья, и шапочки, и пальто. Такие фасоны придумывали, какие нам самим для себя хотелось, да не было, как вдруг…

Вдруг услышали – брякает щеколда калитки! И вот уже торопливый бег по крыльцу. Поздний гость в неурочный час!

– Можно ли? – тонкий голос за дверью.

– Входите! – разом крикнули мы с Зульфией.

И в комнату вошла Шура Омелина. Она почтительно поздоровалась с тетей Еней, а потом приказала нам:

– Живо собирайтесь – ив школу! Директор велел, всех по цепочке собираем. Я вот к вам, а вам надо зайти за Никоновым и Карповым.

Я уже шла к вешалке за пальто, когда меня настигли Шуркины слова, и я чуть не упала – так затормозила свой разгон.

– Ты чё спотыкаешься? – подозрительно смотрит на меня Шурка.

И тут меня просто осенило!

– Шур! Ты уж одета, обута, а у меня вон еще валенки в печке просушиваются. Тут два шага до Никоновых! Сбегай, а? Мы тем временем готовы будем, и ты как раз к нам подойдешь, не дожидаясь мальчишек, и мы все пойдем.

– Н-ну ладно… – нехотя согласилась Шурка. – Только вы тогда быстрей! Я-то в два счета…

Дверь за ней закрылась.

Мне показалось, что тетя Еня с интересом глянула на меня из-за прялки. Я вспыхнула. Она, конечно, не могла догадаться, почему мне не захотелось идти к Лешке. Да и мы уже выбежали из дома, некогда было думать, что там думает тетя Еня.

За калиткой, в крепко морозной тишине звездной ночи мы сразу услышали крахмалистый резкий скрип снега: вниз от дома Никоновых по склону пологого холма неслась Шурка.

– Айдате! – махнула она нам и пронеслась дальше.

– Шурка, пожар, что ли?! – возмутилась Зульфия. – Что несешься?

Шурка приостановилась, тяжело дыша.

– Да ну их, в самом деле! Подумаешь, испугали!

– Кого «их», Шура?

– Мальчишек ваших! Ведь не хотела я идти. И не надо было! – сказала она обиженно.

– Ну?

– Ну что «ну»? Я им говорю – они оба у Лешки сидели – в школу давайте! Сбор, мол, по цепочке! А тут Лешка как подпрыгнет, как козел! И на меня! Если, говорит, по цепочке, какого черта ты здесь? Наша, говорит цепочка – это Плетнева и Закирова! Они должны были прийти! Поняла, нет? Прямо орет! Даже его мать вышла и ему по лбу дала, вот! Ты, говорит, что разорался? За тобой, грит, девочка прибежала, а ты заместо спасиба на нее глотку дерешь! Я и за дверь! Думаю, еще драться начнет, Лешка-то! Фиг вам, чтоб я больше пошла вместо вас! – закончила Шурка торжественной клятвой.

– Подумайте, какой Никонов у нас гордый! – возмутилась Зульфия. – Цепочка ему не та!

Ну а я молчала. Затаилась.

* * *

Срочный сбор по цепочке созвал военрук. В наш класс набились шести– и семиклассники – конечно, только пеньковские. И вот что объявил нам военрук:

– Как мы есть военная часть, со своим оружием – имеем винтовки и гранаты, – и эта наша матчасть (материальная часть) есть военный объект, мы должны его охранять. То есть нужен пост с часовыми. Для охраны военного объекта, то есть нашего оружия – винтовок и гранат. Конечно, – для справедливости добавил военрук, – винтовки и гранаты наши есть деревянные макеты, но и мы сами, ученики, еще не самые бойцы, а, можно сказать, тоже еще макеты бойцов. Значит, все и будет в самый раз. А теперь, – повысил он голос до командных нот, – сводный боевой отряд старших классов Пеньковской семилетней школы, на дворе построиться!

Как интересно ночью, в темноте, строиться на школьном дворе! Будто нам сейчас дадут настоящее боевое задание…

Мы построились за семиклассниками и рассчитались на первый-второй.

– Первый! – из темноты донесся тонкий голосок Веры Матвеевой. – Расчет закончен!

– Каждая пара – дежурные часовые, – объяснил военрук, – по очереди, одна за другой, несут наряд по охране боевого оружия с восемнадцати ноль-ноль каждого дня, окромя субботы и воскресенья, до шести ноль-ноль следующего дня. От уроков дежурные не освобождаются. Назначаю по двое человек, чтоб, сменяя друг друга, могли отдохнуть.

Проверяющими посты назначаю себя, директора школы и завуча школы. Дежурные часовые, застигнутые на посту во время сна, будут строго наказываться, вплоть до исключения из школы.

Вот так вот… Да, наряд по охране оружия несут только пеньковские. Деревенские освобождаются, поскольку далеко живут.

– А как дежурить-то? – весело спросил Никонов.

– Теперь снова в класс! Там поговорим!

Ну, оказалось ничего страшного: просто ходить с винтовкой (макетом) вокруг здания нашей начальной школы, где в одной из комнат, не занятой классом, размещался наш арсенал: стойки, в гнездах которых стояли пронумерованные макеты винтовок, а на полках, вдоль стен, – гранаты.

– Если дождь или буран, – разрешил военрук, – стоять на посту внутри школы, перед дверью, где оружие.

Начинал седьмой класс, как старший. Это хорошо! Они начнут, а мы посмотрим.

Когда уже все расходились по домам, военрук вспомнил:

– Да, Матвеева! Ты, как неполный пост, придаешься Плетневой и Закировой. Все понятно?

– Так точно, товарищ военрук! – бодро отозвалась Вера, отличный боец.

С хохотом бежали мы домой, с наигранным ужасом обсуждали новость.

– Ого! Ночь не спать, а потом на уроках!

– Ой, девчонки! Страшно-то как: одна спит, а ты ходи в темноте с деревянным штыком!

– Да бросьте вы, дурочки! – басит Карпэй. – Думаете, они придут проверять среди ночи? Как не так!

– А для чего же тогда дежурства? – спрашиваю я его. – Чтобы их, что ли, обманывать? Они думают, мы дежурим, а мы будем спать?

– Вот скажи, скажи, ты умная, – зло спросил Лешка, – зачем эти дежурства? Деревяшки наши, что ли, в самом деле охранять? От кого? От крыс?…

Он ждал, что я отвечу, а я молчала.

– Ну? Чего молчишь? – вдруг ласково понукнул он меня. – И такой это был резкий переход от злого к ласковому голосу, будто в темноте было два Лешки с разными голосами.

Я ничего не могла придумать ему в ответ. Я понимала, что дежурства – это очень здорово придумано. И конечно, не для того, чтобы спать, обманывая военрука.

– Для того, чтоб интересней было, – сказала я, наконец, неуверенно. Глупость, конечно. Понимала, что не то говорю.

А надо бы сказать правильно, чтоб сразу все поверили. Ведь ждали моего ответа все ребята, а не один Лешка. Они сразу притихли, когда Никонов задал свой злой вопрос. И вот я порю чепуху. Как только я ответила, все зашумели опять.

В общем-то, все согласились, дежурить будет интересно, только Зульфия справедливо, конечно, заметила, что ради нашего интереса никто бы не стал хлопотать.

Опять стали смеяться, придумывая, как можно напугать дежурных: тогда и интерес, когда страшно!

Говорили, что надо выдолбить тыкву, прорезать в ней дырки для глаз и рта и подсвечивать изнутри из тыквы свечкой. Если в темное ночное окно заглянет такой страшила, да когда не ждут, тут можно с ума сойти, как жутко станет!

– Ну, Плетнева, мы вам с Веркой устроим интерес! Мы такой вам устр-р-роим р-р-разинтересный интер-р-рес! – радовался Лешка, раскатывая свое трескучее «р». – Коська, мы знаешь что сделаем!…

И он, повиснув на плече своего друга, отвел его от нас и что-то, видимо, ему шептал. Потому что вскоре из темноты грохнул их мерзкий хохот.

– Гиены! – не удержалась я от злости.

– Ш-то?! – надвинулся на меня Лешка.

– Она говорит: так, как вы, гиены хохочут, – как будто с иностранного, перевела Зульфия.

– Ладно, мы с вами там и за гиен рассчитаемся, – опять успокоился Лешка, вспомнив, видимо, о своем кровожадном плане.

Остальную дорогу они с Коськой шли впереди нас, и время от времени хохот гиен повторялся.