Текст книги "Пантера, сын Пантеры (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Ты спрашиваешь, можно ли назвать любовью то, что не несет в себе плода и не является причиной зачатия? Но ведь ребенок – не единственный исход любви, даже если он рождается от любви, что бывает редко.

Детское прозвище этой Серебряной Вазы с Голубой Хризантемой было Фалабелла, имя карликовой боевой лошадки, потому что воевать она начала много раньше, чем достигла обычного роста и силы, и еще потому, что почетное имя для женщины в стране Хассен обыкновенно включает в себя имя кобылы. Так, одну из прародительниц тамошних жен называли Кинчем, в честь великолепной венгерской самки арабских кровей.

Волосы Нарджис от рождения были седые с легчайшей голубизной, а кожа – такая смуглая, что она казалась ожившей статуэткой из бенинской бронзы или не виданного на этой земле черного эвкалипта.

(«Особенно когда побреюсь, – добавила тут Нарджис, – а то белый пух по всему телу».)

Ее прекрасные волосы были заплетены в семьдесят семь косиц (которые произрастали на голове квадратно-гнездовым способом), на стройных ногах, неутомимых в беге, ловко сидели остромодные сапожки на каблуке (приходилось натягивать их аж до самого горла), а посредине шла широкая перевязь с мечом хорошей стали, а не дубовым, как бокэн ее друга. (А кроме них, на теле не замечалось вообще ничего, итожила Нарджис.)

Ростом она была по плечо обоим братьям: поскребышек, остаток, ядовитая капля на дне бокала.

(«Я ведьменыш, чего не сказал наш сентиментальный романтик, – объяснила она. – Дьявольский буро-красный налет, и еще с плесенью, который был на безымянном младенце, которого подбросили на нейтральную территорию, там смыли, но черный цвет кожи от того еще укрепился и проявился. Меня и в Хассене, и, наверное, в вашем Библе одинаково считали вражьим семенем. Оттого и выросла неукладистой по характеру».)

Линия, разделившая былую целостность, то же, что и линия будущего соединения, далеко не всегда пряма и тем более не напоминает классическую ян-инь. Чаще всего она извилиста и зазубрена, тем самым доказывая не столько единство оригинала, сколько общность символа и диабола, то есть соединяющего и разделяющего начал, и неразличимость в человеческом существе границ между мужским и женским. В самом деле, нежно вылепленные черты лица Гала как бы отвердели в чертах Нарджис. О ней еще говорили: она, похоже, настолько женщина, что не соизволяет ею казаться.

(«Я не из тех жен, что всю жизнь тратят на ублажение и окормление своего сопостельника, – говорила Нарджис. – И носятся потом с плодами брака, будто эти навозные детеныши сотворены из чистого золота».)

Гала и Эшу оба читали у Ариосто – или Итало Кальвино – про доспех Бритомартис, который делал ее воином, проявляя и выводя наружу ее внутреннюю воинственность. У Нарджис было иное ядро, чистейшей и незамутненной женственности, которое не было нужно ей в те времена, когда ее числили колдовским отродьем. Такой она и прибыла в Сирр в свите некоего юного вельможи, аманата, так сказать, первой степени.

Именно Галиен занимался Нарджис, когда она только что прибыла в Сирр. Этакая низкорослая девчонка; он нависал над нею, как вопросительный знак над восклицательным, как Лам над Бет. Темная лошадка со спутанной войлоком гривкой, говорил он. И еще по пословице: умывается в серебряном тазу – обтирается рукавом, щеголяет шелковым платочком – сморкается в щепоть.

Боевыми искусствами владела Нарджис куда лучше, чем женским рукоделием. Всю жизнь она инстинктивно стремилась к совершенству, и те сферы, где совершенство было для нее труднодоступно, сразу становились и недоступны, и наглухо отгорожены. То же было и с мастерством женского очарования и обольщения.

Она как-то рассказала, что в ее земле Хассен есть такая одежда для первосвященника, где по обводам по недосмотру выткан любовный стих, так что попы отказались служить в ней Богу. Прочесть о наготе значило для них облечься в наготу перед лицом Всевышнего. Почему Бог и любовь, Бог и открытость оказались них несовместимы? Разве любящая дуща не нага и так – и не открыта вся Господу?

И вот мудрецы Сирра выдумали для нее – или скрытно увезли из страны Хассен – подобный хиджаб из черного атласа с широкой золотой каймой, подобный кисве, что накидывают на Каабу в день величайшего ее праздника, или палатке-бейту: из стройных рядов таких бейтов выложен истинный стих. Покров, который всё скрывает и всё выявляет. Хиджаб этот обладал таким свойством: когда в него укутывалась женщина, она становилась прекраснее всех иных жен настолько, насколько тайна прекраснее яви.

По кайме, составляя ее, протек тот самый стих, строка Хафиза, поэта-хранителя истины:

«Когда одежды совлекает

красавица с мускусной родинкой,

это луна, подобной которой нет по красоте».

О том, как этот стих украшал когда-то священную одежду христиан, один их поэт сказал следующие слова:

Беглянку гарема, капризницу,

За что в наказанье Гафиз

Вздумал запрятать в ризницу,

Скрыть под подолом риз?

Алмазом стекло музейное

Режет, вдруг объявясь,

Клинопись золотозмейная,

Сабель дамасских вязь.

– Так оно и было, ручаюсь. Ведь для мастеров Сирра пустяковое дело – украсть одеяние из церкви или музея и перекроить так, чтобы из него вышло предназначенное. Причем украсть так, что незаконный владелец ничего не заметил и отныне, и вовеки веков, – заметила при этом Крыса. – А затем украсить им ту, для кого этот стих был предназначен с самого начала. Надо вам сказать, что многие стихи, пускай и не такие уж складные, не в пример Хафизу, имеют одно магическое свойство – действуют как разрыв-трава: рушат препоны и выпрастывают скрытое. Алгоритм, так сказать, всеобщего и тотального освобождения.

– И просто дают той, кто ими украшается, прелесть, не сравнимую ни с чем, – ответил Галиен. – Оттого, что лучшая красота – угадываемая, а в глубине своей любая жена – красавица и колдунья.

– Так вот, – продолжал он, – когда сшили покрывало для Нарджис и она впервые, почти в шутку, облеклась в живое золото, от нее остался лишь кусок темной кожи лба и огромные блестящие глаза лани – но не кошки, как нам всю жизнь казалось. Она стала тайной и загадкой, явив лучшее, что в ней было. А сняв хиджаб, обнаружив себя снова, показалась нам чуть более женственной и беззащитной, чем раньше. Таково сиррское колдовство, основанное на стихе, замкнутости и молчании. И красота Нарджис, до сей поры обитавшая в теле скрыто, как бабочка обитает в куколке, прорастала во тьме черного и золотого кокона, чтобы развернуть свои крылья боевым стягом. Чтобы вырваться из неволи узким листом травы, отточенным наподобие клинка, мечом лилии из перезимовавшего, спящего клубня, жаждущим выбросить бутон. Страшная сила дана изначально любой женщине и стократно – моей Нарджис!

«Возможно, та женственная часть сущности Галиена, которая нуждается в терпкости, резкости, явно высказанной и проявленной силе, пленилась как раз мальчишеской грубостью Нарджис, а то, что было в нем от мужа, должно было бы притянуться к малому зерну тайны, подчеркнутой магическим зарбафом и прорастающей в его тени, – подумал Эшу. – В таком случае, сиррские мудрецы не имеют себе равных в познании того, что есть каждый человек – да и человек вообще. Забавно, в самом деле. Верный рыцарь и утонченный кавалер пленяется девой, которая вытирает нос тыльной стороной ладони, причесывается всей пятерней и вдобавок плюется сквозь зубы. А кроткий меланхолик, что грустит о потерянном для него Храме Книг, печальный миролюбец с бледным ликом тоскует о властной невесте, спрятанной от его глаз далеко и надежно. Сама же Нарджис тоже всеми своими свойствами тянется к тому, что противоположно и противопоставлено им».

– Да уж, – сказала Крыса, подслушавшая его мысли. – Зубцы двух шестеренок сцеплены намертво. Но не такие уж доки эти самые наши друзья и супротивники. В созданной ими любви нет никакого движения, она не расточает себя, поскольку на себе замкнута. Третий надобен, понимаешь? Ты.

– Думаешь, в Сирре того не предусмотрели, о крыса ты моя, – рассмеялся Эшу.

И Трое ушли, взявшись за руки.

– Ну вот, и добились мы своего, – промолвила кроткая Козя. – Все детки в сборе, и их столько же, сколько нас.

– И поднабрались между делом виртуального опыта – вприглядку и вприкидку, вприкуску и внакладку, – скромненько хихикнула Кракозябра. – Теперь их путь – как это? От виртутии к реалии, а от reality к realiora.

– Языки путаешь. Поэта Вячеслава Иванова еще разок прочитай, – ответила Крыса. – Ну, не беда. Главное – все детки Пантеры и впрямь хороши хоть куда, и все три – одно, хотя кто-то середка, а кто-то и края. Словом, вся взрывчатка в сборе.

– «Когда же соберутся вдруг Поэт, Солдат и Дева в круг…», – процитировала Козюбра. – Тьфу, опять путаюсь.

– Филология тебе никогда не давалась. Сиди уж в своей символической математике и Булевой геометрии, – пробурчала Козя.

А Крыса подумала:

«Все дети Древа родились, как и оно само, в зазор, в зияние – и сияние – между мирами, все – аутисты, которые сохранили способности Верхнего мира, плохо контактируя с Нижним. Лишь мой Эшу может объединить Троих, потому что он земной, библский, от мужа, тогда как остальные оба – от мольбы и желания. Он один уже соединил Троих с грешным миром».

А вслух произнесла:

– Четвертый куплет все ведь забыли на радостях. Непорядок!

И запустила им в затылки уходящих, слегка видоизменив:

«….Но ни с чем несравнимое право —

самому выбирать свою смерть».

– Жалко ребятишек, – сказала Козя. – Молодые еще и тотально влюбленные.

– Зато они раньше иных прочих узнают, что такое победа, – ответила Козюбра. – Кто из женщин Библа может родить мужа от мужа? Никто. Значит, никому в Библе с ними не потягаться.

Сон на троих

В трех местах приходят в голову возвышенные мысли: в седле, в постели и в отхожем месте.

Народная японская мудрость

В ту самую первую последнюю ночь спал Эшу, сжимая в левой руке правую руку сестры своей Нарджис, а в левой – правую руку новообретенного брата своего Галиена. И снился им сон.

Будто играют они в пьесе как бы сицилийского кукольного театра, где куклы в половину человеческого роста. Замок называют то ли Монсальват, то ли Корбеник, и восседает за круглым столом на кресле с прямой и высокой готической спинкой Король в роскошных одеяниях из узорной синей с серебром парчи, и лицо его скрыто потоком алого света или золотой крови, что струится по венцу и длинным волосам. Сидят перед ним за столом гости, двое юных рыцарей: темнокудрый сэр Персеваль, сын Островной девы от неведомого отца, и сэр Галахад, рыжекудрый и с нежным девичьим ликом, сын рыцаря Ланселота и дочери Короля, юной дамы Элейн. Посреди же стола стоит чаша с белой лилией по имени Бланшефлер или голубым цветом папоротника по имени Нарджис – всеми оттенками сини и белизны переливаются лепестки, и нельзя угадать, цветок это или дева.

И говорит тихо Персеваль брату своему:

– Видится мне, что некий странный недуг постиг нашего хозяина, но стыдно мне беспокоить его вопросом сколь нескромным, столь и неуместным. Что мыслишь ты?

Не отвечает ему Галахад, а громко произносит, глядя Королю прямо в глаза, затянутые переливчатой пеленой:

– Любезный наш хозяин и сотрапезник! Если мы можем послужить тебе ради твоей славы либо против твоих напастей, то скажи только слово, и совершим мы по нему.

Поднялся тут Король во весь свой немалый рост и ответил:

– Храбрые рыцари! Владею я неким драгоценным копьем, которое некогда пролило кровь более славную, чем моя. И обладает оно таким свойством: не смеет касаться его недостойный, иначе постигнет его болезнь или иное несчастье. Исцелить же рану или иную напасть, причиненную копьем, сможет лишь оно само. Я необдуманно дотронулся до него и поплатился. Вот это копье, смотрите!

И в это мгновение вошла в зал прекрасная дама средних лет, с тонким станом, розовато-белой кожей и волнистыми золотыми волосами без единой нити серебра, покрывшими ее, как мантия; но глаза ее были как две грозовых бездны. Сопровождали ее два юных пажа, а в вытянутых руках дама несла богато расшитое покрывало из прозрачного виссона, в которое было завернуто копье – так, что лишь сине-вороное острие виднелось из-под складок.

– Пусть возьмет копье тот, кто осмелился говорить со мной! – приказал король.

Принял копье в свои руки Персеваль, поднявшись навстречу с поклоном, и тотчас оросилось оно каплями как бы расплавленного янтаря. Чуть дрогнула рука рыцаря, однако удержал он копье, только ткань покрова скользнула ему под ноги. И лишь направил острие на Короля, медля коснуться, как перестала кровь и королевский лик засиял чистым и гордым светом.

– Возьми сие оружие как награду и как твой рыцарский знак, – сказал Король Персевалю. – А ты, кто обещал мне службу, не озабочиваясь мыслью о том, какова она, трудна или легка, почетна или позорна, – продолжал он, обратившись к сэру Галахаду, – тебе я тоже приготовил награду, достойную тебя. Посмотри прямо перед собой!

И увидели рыцари, что поверхность стола сделалась прозрачна и видом как бы горный хрусталь, а в глубине стал виден прямой меч с крестообразной рукоятью.

– Возьми его, смельчак! – сказал король.

Тогда Галахад положил десницу на стол, и расступился кристалл, будто зыблющаяся вода. Обвил свои длинные и тонкие пальцы вокруг рукояти и поднял меч, салютуя собравшимся. С конца лезвия посыпались яркие брызги, а поверхность внизу сомкнулась и потускнела.

– Твое оружие тебя признало, – проговорила на сей раз дама. – С нынешнего дня ты будешь с ним неразлучен и им отмечен, как Король Артур Эскалибуром. Ваше дело, рыцари, найти достойные имена своему новому оружию. Вы будете с ним неразлучны, однако лишь до тех пор, пока не вернетесь сюда, увенчаны многими победами. А тогда… Взгляните на Цветок в Чаше – что можно сделать с ним вашей острой сталью?

Осторожно, еле касаясь, провел сэр Галахад лезвием меча по короткому стеблю. Крепко держа ясеневое древко обеими руками, погрузил сэр Персеваль копье в разомкнутые лепестки. Цветок взволновался, расплескался, как вода, и тут же собрался в огромный бутон.

– Вы сотворили не те знаки! – рассмеялась дама, и вот это уже не дама, а мудрый старец с бородой, не менее длинной, чем ее распущенные волосы: только глаза те же, бездонные. – Прощайте теперь до урочного времени и помните!

Тут кончился один сон, и трое поднялись в новый.

На пестрой лужайке посреди цветов величиной с блюдце, бабочек размером с цветок и птиц росточком с толстого шмеля, которые прошивали пространство со скоростью шальной пули, стояла зеленая школьная парта. Прилежные поколения учеников оставили на ней свой след в виде лиловых гроздий, подобных винограду, многоцветных граффити и роскошного резного барельефа. На парте лежали две тетрадки и стояла чернильница-непроливайка старинного образца, наиболее вероятный источник упомянутой лиловости. За партой сидели двое мальчишек: один с выбившимися из-под полосатого колпачка светлыми патлами и длиннейшим носом, острым, как копье, другой – черноволосый, черноглазый и грустный, во всем белом и длинном. В руке грустный мальчик сжимал перо, такое пышное и изогнутое, будто он снял его со своей широкополой шляпы. На ними обоими нависал пышный силуэт в голубеньком кринолине до колен, в голубых кудряшках и с тонюсенькой талией. Глаза были тоже голубые, а носик, губки и голосок – тоже тонкие. То была девочка, а, может быть, кукла, как были марионетками оба мальчика.

– Негодный Буратино! – говорила она сердито. – Опять вы в чернильницу нос умакнули, а им только кляксы на бумагу ставить.

– На дерево тоже удобно, – пробурчал тот.

– Вот посмотрите на Пьеро – на урок со своими перьями приходит. И как следует чинеными, – продолжала она невозмутимо.

– Угу, – согласился Буратино. – Они у него вместо ножика или, на худой конец, стрелы годятся. Я как-то пробовал. Вот писать ими – одно мучение: прошлый раз утоплую муху из чернила подцепил.

– А в позапрошлый была живая мышка, такая хорошенькая, прямо черный тюльпан, – прошептал Пьеро.

– Мышь? Ай, гадкие мальчики, я сейчас упаду в обморок!

На ярко-синее небо набежали, заплясали, сталкиваясь и выбивая из себя искры. Из-за дальней кулисы выбежал лев – был он ростом с котенка, но страшен. На спине у него сидела совершенно нагая всадница, небрежно касаясь рукой его пышной гривы. Торопливо выползла черепаха Тортила – почему-то из той же чернильницы, что явно не было предусмотрено в сценарии, – зажав в беззубой пасти ключик, больше смахивающий на отмычку: с одной стороны – уйма стерженьков и выступов, с другой – традиционный ажурный трилистник.

– Вот, Буратино, – прошамкала она, – найди огонь с котлом Дагды на нем, проткни их копьем Луга, и за ними будет замочная скважина. Этим вот ключом отвори потихоньку калитку и войди в тихий сад точно тень, как говорится. Хотя что уж там будет – запамятовала по старости. Прошлый раз вроде юные пионеры присутствовали.

– Какие пионеры, Фенимора Купера? – возопил Буратино. – Спятили все!

Тут темношкурые небесные барашки, разбежавшись, с грохотом столкнулись лбами; в ацетоновом свете развесистой молнии явился сам грозный Карабас-Барнабас, имеющий полный человеческий рост, верхом на коне Зингаро, и крыса Шушара сидела у него на плече, а роскошная седая борода ниспадала до самых копыт.

– Куклы вы все, – произнес он веско, – и людьми только притворяетесь. Кукловод у вас один на троих, вот бы поискали от делать нечего, друзья. А ну, прочь отсюда!

Тут и этот сон истек и истончился. К кровати подошла Баба Анна и толкнула в бок среднего внука.

– Эшу, – громогласно прошептала она, – держи, это вечный пропуск в главный компьютерный зал, ну и в Зал Статуй, да и в Зал Кошек сразу. О нем никто не знал и не помнил – я его еще из моего Сирра привезла.

На этом все трое окончательно проснулись.

Сердце трех

По пламенному тексту городов

Скользя, как по листаемым страницам,

я чувствую везде, что не готов

теперь уже нигде остановиться.

Игорь Губерман

Утром Анна сказала:

– Вот и сбылось то, ради чего я тут осталась на всю зрелую жизнь. И вовремя, а то уже начинаю просачиваться из этого мира в какую-то глубокую и узкую щель. Щелочку между Библом и Сирром. Так ведь и получается, что, живя в грубой реальности, мы умираем в вымысел, не правда ли?

Теперь необходимо было оправдать появление у Эшу спутников. Конечно, можно было всегда признаться, что это его потерянные и возвращенные Сирром брат и сестра, но к тройняшкам в Библе относились настороженно. Могла некстати вспомниться и непонятная, однако в достаточной степени неблагонамеренная сутолока, сопровождавшая появление на свет самого Эшу. Проще всего оказалось выдумать очередное посольство из Сирра; и хотя наши приятели тянули разве что на посольскую охрану, вымысел, однажды сорвавшись с губ бабы Ану, мигом сделался, как и подобает всему сиррскому, самой весомой явью. К тому же он повыбил пыль из прошлого авторитета самой бабы, что пришлось как нельзя кстати, а то забыли, сестры и братья (особенно сестры), под кем ходите.

В мире, где само существование которого было, по сиррскому мнению, куда более эфемерно, чем любая классная выдумка, Нарджис предлагалось сыграть роль приемной дочери славного и всем достопамятного Карабаса-Барнабаса, То, что она и в самом деле была ею, поскольку каждый верховный правитель по традиции объявлял себя приемным отцом всех сирот, истинных и, так сказать, «соломенных», ни чуточки не мешало делу. В этой оказии Гали естественно выступил в роли капитана ее личной гвардии. Ибо кому еще доверить охрану воинственной, но все-таки девы – Голубой Девы, – как не «голубому», с его тяжелым бокэном и прочными кожаными доспехами? Саму гвардию, за неимением в Библе подходящих для сей цели множительных зеркал, спешно рекрутировали из дружков и подружек Эшу, наряженных в костюмы, оставшиеся у Анны с прошлого Хэллоуина. Все вышло очень непринужденно и по-сиррски, ибо роли, исполняемые героями, легко могли прочитаться с точностью до наоборот: изысканный царевич, сопровождаемый Пантерами личной охраны шаха, грубоватыми и яростными воительницами. Эшу на фоне всего этого смотрелся как толмач, переводчик с главного сиррского наречия, хотя на самом деле, помимо библиотского, владел лишь сновидческим языком и уличным мальчишеским арго.

Восток присутствовал и в том, что Нарджис, конечно же, укуталась в свое знаменитое черно-золотое покрывало, что прибыло из Сирра прямо в сон Эшу, и оседлала одного из лучших жеребцов-трехлеток бабы Ану. От нее сильнейшим образом несло розовым маслом и лошадиным потом снаружи, чесноком – изнутри, из полускрытых розовых уст.

Ибо тонкие ее пальчики натягивали на уста край тяжелой ткани, а темное личико пряталось как бы в густой тени, что создавала широкая золотая рама: каббалистические и магические знаки, звезды, сияющие через переплетение ветвей, морозные пальмы, как на лезвии лучшего из клинков, и прочее в том же духе. Сами глаза Нарджис можно было бы сравнить со звездами, кинжалами и иными символами волшебства, если бы это не было так избито и тривиально. Словом, от Нарджис оставалось всего ничего, и это «ничего» давало несказанный простор библиотской фантазии.

О сказочная краса в темной утробе покрывала! Что ждет мир, когда ты родишься на свет?

Так пропутешествовали они от конюшенного двора до самого дома. На верхних ступенях нисходящего к нему амфитеатра массовка остановилась, а нашу героическую триаду с ликованием встретили оба директора: умерший дон Пауло Боргес и заточенный невесть куда Бенедикт. Ведь для Сирра все живые, и знает он всё обо всех.

Внутри, однако, их ожидала тяжелая местная реальность, потому что Альдина, которая и раньше норовила заместить собой директора на всех знаковых мероприятиях, встретила делегацию в зале приемов, воссев на особо торжественное кресло с прямой дубовой спинкой и белым атласным сиденьем, выполненным в форме раскрытого фолианта. Карие глаза ее светились кротостью и мудростью воистину неизреченными: то был ее звездный час. Но и звездный час Эшу, который реабилитировал себя за многие годы житья на побегушках у тех библиотечных дам и девиц, что окружили подножие трона. Но не в том заключалось его главное и тайное торжество, что ему удалось, наконец, уесть всех и вся, а в том, что он, наконец, почти что обрел искомую целокупность и завершенность и от лица сей целокупности и завершенности выступал.

Высказанной вслух целью посольства было – получить доступ к неким скрытым фондам, о которых Эшу знал твердо, что Альдина утвердилась на них так же плотно, как на своем торжественном седалище, и из-под себя нипочем не выпустит. Как говорил святой Поджо с подачи австрийца Мейера, уселась подексом на кодекс. (Сам Эшу, кстати, шутя доставал их из своего экрана.) Впрочем, Сирр так или иначе, но получает все, что хочет, кроме, разумеется, того, что изначально пребывает в виде смутных и недопеченных образов, так что искомое разрешение было всем им троим нужно, как собаке пятая конечность.

Поэтому никто из троих соискателей нисколечко не огорчился, когда Альдиной, посовещавшись, было решено отказать в искомом, но, выразив глубокую растроганность, все-таки допустить Нарджис и Гали в читательский зал по разовому пропуску. Таким образом, руки были развязаны, а появление в главном зале Дома (излюбленное место простонародных экскурсий) лишнего сиррского народа – оправдано.

И вот Эшу зайдя в круг, протянул перед собой трехлепестковый Ключ. Для него ключ был Копьем, для Гали – мечом, а Нарджис сама была Чашей. Тут открылась им в столбе света сияющая и переливчатая колонна, и как только Трое подошли к ней – время куда-то испарилось. Они стали невидимыми для всех, кому случилось приключиться поблизости (вернее, те наших друзей просто не замечали, будто кто-то глаза им отвел) – для всех, кроме троих священных животных, которые как раз тут и появились.

Эшу взял на руки Шушару (она хотела взобраться к нему на плечо, как, бывало, к Барнабасу, но изрядно с тех пор потяжелела). Галиен держался поближе к Козе Ностре, Нарджис обнимала за шею Козюбрика.

– Что же, начали! – сказала Крыса.

Вначале они медлили, и самым боязливым из них был Эшу. Но и самым бесстрашным, потому что по доброй воле принял на себя рану плотского рождения, преодолев стиснутость, оставленность и удушье. Он преодолел первородный страх и саму смерть, которая лежит в начале существования любого человеческого существа, окрашивая его бытие в цвет своих мрачных символов: змея, дракона, замкнутого кольца. Символы эти записывают себя внутри текста, который есть каждый и всякий человек.

Итак, Эшу, погрузив руки внутрь, стихом поэта Райнера Марии вызвал из него образ Книги-До– Неба. Бронзовые створы послушно открылись, и в тот же миг привычный вид главного компьютерного зала отодвинулся назад, в некое небытие, доказывая тем самым парадокс своего принципиального несуществования. Да и весь мир живущих отодвинулся назад, как бывало, когда Эшу двигался по виртуальным коридорам…

Свет расплылся и тут же собрался вновь. Все сохранилось, по внешности, неизменным, однако цепь, исчезающая в высях, проявилась и выделилась, и Триада скользнула по ней то ли вверх, то ли вниз.

Чем ближе к цели, тем резче был свет, тем невыносимее сила запахов. Волны отвратных ароматов схлестывались и перетекали друг через друга, их сила порой достигала такого уровня, что казалась благовонием.

– Кладбище и помойка, – сказал Галиен, морщась.

– Амбра и мускус, – поправила Нарджис. – Смотри Томаса Манна и Мелвилла, кто не понял.

– Майтрейя на плече его почитателя казался всем прочим дохлой собакой, – подхватила эрудитка Козя, – Христос похвалил зубы этой собаки, белизной превосходящие любую земную сущность.

– Мы так привыкли жить, оправдывая уродство своего бытия, что истинная красота превосходит наше понимание и причиняет боль. Слишком невыносима она для простых чувств, и они читают ее как мерзость, – подхватила Козюбрик.

Наконец, все устоялось, прояснилось и стало одинаково видимым для всех троих.

– Предупреждаю: с оружием в местное святое святых нас не пустят, – сказала Крыса.

– Так мы его и не брали, – отозвался Галиен.

Тем временем на странице Голубиной Книги выступили слова:

«Вас трое, я говорю Троим. Зверь вызывается только Зверем, победит его лишь Меч. Меч предстает лишь перед воином, вынуть его может лишь дева. Вызывает Деву лишь Совершенный человек, поднимает с ложа – чудо жаркой крови».

– Я Пантера, стало быть, зверь. Моя очередь первая, – сказал Эшу и продекламировал:

«Чужая речь мне будет оболочкой,

И много прежде, чем я смел родиться,

Я буквой был, был виноградной строчкой,

Я книгой был, которая вам снится».

Темные экраны отступили к стенам, растворились в них. На их месте появились и вышли вперед фигуры обеих Кошек. То был Храм, проступающий сквозь марево компьютерного зала, первообраз и источник Библиотеки, видимый лишь для посвященных, какой была Син, и истинная плоть книжного мироздания.

Выпрямившийся во весь рост Самец был черным, полулежащая Самка – темно-серой, но на фоне их шкуры виднелись чуть более светлые пятна, похожие на муаровую игру агата или рисунок колышущихся ветвей сикоморы на воде. Пятна, изредка слагались в Знак Зверя, символизирующий мудрость тварного мира. Радужки глаз Мужа были почти белыми, Жены – темными. Из широко раскрытых зрачков полыхали четыре – два и два – пучка ало-зеленого света, скрещиваясь внутри светового колодца, который казался шире и блистательней того, что помнил Эшу из своих снов и рассказов матери.

– Свет, кажется, живой, – пробормотала боязливая Козя.

При этих словах в столбе вычленились и завертелись тугие струи пламенного золота, в мелькании цветных сполохов проступили сверкающие изумрудом глаза, пурпурная грива, алмазные когти и рога. То был Древний Змей, Вечный Дракон: был он более прекрасен, чем гневен, но устрашал более, чем очаровывал.

Внезапно из палящего света выступила когтистая лапа. Эшу чуть отступил назад, Нарджис оттолкнула за спину свою четвероногую спутницу. Галиен тщетно нашаривал клинок на своем поясе.

– Вместо Книги-Голубя – Книга-Змей или Зверь-Книга, – с завидным хладнокровием резюмировала Крыса, отступив за спины Троих. – Кто-то из вас, людишки, Генри Лайона Олди начитался больно шибко.

– Нет, это Дракон, что стережет корни мирового Древа, – пробормотал Гали. – А победить его может лишь тот меч, что у него в хвосте – или у корней Древа. Отступаем!

Время на этих словах остановилось. И снова Эшу прочел:

«Я приходил туда, как в заповедный лес:

Тринадцать старых ламп, железных и овальных,

Там проливали блеск мерцаний погребальных

На вековую пыль забвенья и чудес,

Тревоги тайные мой бедный ум гвоздили,

Казалось, целый мир заснул иль опустел;

Там стали креслами тринадцать мертвых тел,

Тринадцать желтых лиц со стен за мной следили.

Оттуда, помню, раз в оконный переплет

Я видел лешего причудливый полет,

Он извивался весь в усильях бесполезных:

И содрогнулась мысль, почуяв тяжкий плен, —

И пробили часы тринадцать раз железных

Средь запустения проклятых этих стен».

– Впечатляет, однако чувствуются неоправданные длинноты, – пробормотала Козюбра.

На последней строфе им всем открылась новая декорация, изображающая высоченный зал мрачного вида и цвета. По стенам здесь до самого потолка высились глянцевитые корешки, светились благородным металлом тисненые надписи и гербы. На полу вдоль всех стенок стояли коренастые скамьи, к которым были прикованы на цепях и приторочены веревками фолианты, кипсеки и так называемые подносные издания – огромные, почти в рост человека, переплетенные в чеканный металл, телячьи шкуры и свиную кожу со стершейся позолотой. Страницы благородно коробились на обрезе. Текст, который эти книги иногда приоткрывали со скрытым тщеславием, был начертан на таких же кожах, отмытых и отскобленных добела, или выгравирован на тонких пластинках из слоновой кости.

– Каролингский минускул, – бормотала Тихая Ужасть, – на заставках и буквицах – кельтский звериный стиль. Унциальное письмо. Насталик. А туточки – славянский устав вокруг византийско-фаюмских миниатюр. Впечатляет, однако. Кажется, что здесь собрались благородные узники, только вот гордыню свою они выставили с пафосом того же рода, который иных работников питания компостировать вилки-ложки и привязывать бечевкой к общественному столу. Хотя и то заметим, что цена каждой такой книженции вовсе нехилая: целое стадо бычков, годных для корриды.

– А ножи здесь выдают исключительно по индивидуальной просьбе трудящихся, – съябедничала Козюбра. – Помнишь, Крыса, как мы с тобой при здешней Домовой обжорке работали?