Текст книги "Пантера, сын Пантеры (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
Жанр:
Прочая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
– Какие ножи. Ты имеешь в виду фонды ограниченного доступа? – откликнулась та. – Или в прямом смысле понимать прикажешь?
– В обоих смыслах, – пробормотала ее собеседница, делая ударение на букву А.
– Это Проклятая Библиотека, – проговорил Эшу. – Я о ней слышал. Та суть нашего великого Хранилища, которая качает жизнь из окружающей среды и не может никак ею насытиться.
– Темновато здесь, – пожаловалась Козя.
– Ничего, сейчас проявим.
«У меня не живут цветы,
Красотой их на миг я обманут,
Постоят день, другой и завянут,
У меня не живут цветы.
Да и птицы здесь не живут,
Только хохлятся скорбно и глухо,
А наутро – комочек из пуха…
Даже птицы здесь не живут.
Только книги в восемь рядов,
Молчаливые, грузные томы,
Сторожат вековые истомы,
Словно зубы в восемь рядов.
Мне продавший их букинист,
Помню, был и горбатым, и нищим…
…Торговал за проклятым кладбищем
Мне продавший их букинист».
Действительно, от высказанных вслух строф в мутном воздухе чуть прояснело; показались другие персонажи. Прикрепленный к стульям народец, застывший и бледный, точно куклы из папье-маше в отсутствие своих кукловодов, сидел за перехваченной шнуром плюшевой занавеской вокруг огромного стола. Лица светились в полутьме, точно часовые циферблаты без стрелок, груды полуоткрытых книг перед ними желтели, как старая кость в грудинке. Огромные бронзовые шандалы, покрытые благородной зеленой плесенью, были той породы, которую издревле полагалось запускать в физиономию плутоватым карточным игрокам. По стенам помещались клетки с чучелами заводных птиц, на пыльных жардиньерках стояли горшки с цветами, скрученными из шелковой бумаги. На стене висели портреты отцов-основателей или видных благотворителей, числом тоже тринадцать; один – уж очень странный. Персона, чье туловище составляли пачки книг, руку составляла пара корешков, поставленных углом, нос тоже был корешком закрытого тома, волосы – книга, раскрытая на прямой пробор; даже пальцы, странным образом выгнутые, напоминали книжные закладки.
– Небось, покровитель здешний, – предположила Козя.
– Да нет, просто он так долго занимался начетничеством, что сделался подобным своему возлюбленному предмету, – вразумила ее Тихая Ужасть. – Библиотекарь стандартного покроя и местного разлива.
– А в целом – интерьер Библиотеки после того, как она возомнила о себе, – добавила Козюбра.
Эшу как будто невзначай померился взглядом с хозяином места: в ответ человек с иконы посмотрел на него с суровой грустью на лице, как хозяин на шкодливого щенка, и это было тем удивительнее, что лица у него не было как такового.
– Только не смейтесь, друзья мои, – ответил Эшу. – По-моему, они не безнадежны. Захватчикам и пленникам в равной степени нужен герой-освободитель, причем позарез. В самом деле: так ли нужно им было качать отовсюду жизнь, если бы они не были живыми сами?
– Это все магия тринадцатого числа, – говорила Крыса. – И все-таки Тринадцать – это Христос и апостолы, Артур с его паладинами. Так что ты прав, мальчик, дело не вовсе швах.
– Да, но нам нужно найти отсюда выход назад в Храм.
– По методу Честертона: фальшивые названия скрывают ложную полку, которая и есть дверь.
Они всмотрелись.
– Вот, смотрите, – воскликнула Нарджис. – «Полное и правдивое известие о разразившейся в прошлую пятницу битве древних книг в Сент-Джеймсской библиотеке».
– Такая книга была в самом деле, – отозвалась ученая Крыса. – Некто Свифт написал. Однако сам он был не совсем нормальный экземпляр человечества, что обнадеживает.
– Нет, вы дальше посмотрите, – воскликнул Гала. – «Летят перелетные куры», «Порт для моей мыши», «Хренология как точная наука».
В самом деле, подобными названиями была заполнена огромная сводчатая ниша.
– Прелестно, а все-таки при чем тут дверь? – усомнилась Козя.
– Дверь-то компьютерного свойства, – объяснила Кракозябра. – Хоть с виду даже не дверь, а целый портал, открывается исключительно по стиху.
– В самом деле? Тогда, позвольте, я этот стих прочту, – предложил Галиен. – Я ведь Воин. Моя очередь выступить.
И он сказал так:
«Внутри горы бездействует кумир
В покоях бережных, безбрежных и счастливых,
А с шеи каплет ожерелий жир,
Оберегая сна приливы и отливы.
Когда он мальчик был и с ним играл павлин,
Его индийской радугой кормили,
Давали молока из розоватых глин
И не жалели кошенили.
Кость усыпленная завязана узлом,
Очеловечены колени, руки, плечи,
Он улыбается своим тишайшим ртом,
Он мыслит костию и чувствует челом
И вспомнить силится свой облик человечий».
– Это о книге? – засомневались присутствующие.
– О книге в качестве своего же идола, эйдоса, образа, – пояснила начетчица Козя. – Будда-Трипитака, так сказать. Не извольте сомневаться, новейшее литературоведческо-философское толкование.
В самом деле, дверь даже не отворилась – послушно растаяла. В пустом и светлом проеме перед Галиеном, что остался как бы в одиночестве, открылся зал, но иной, чем в первой картине, и Син с ее вездесущей тряпкой никак не могло быть сюда доступа. То был мир возвышенных реалий.
В вышине могучий ребристый купол возносился на неизмеримую высоту. Свет изливался из отверстия в нем, но то что кружилось внутри него, было отнюдь не пылью. Блистающие крупицы алого и зелено-золотого сливались в тугую спираль, и в кружении показывались там – когтистые лапы, грива, борода, рога… Дракон во всей своей красе проявлялся из сияния и снова утопал в нем. Внизу столба шла флорентийская мозаика из зеленовато-бурых яшм и змеевика, желтоватых мраморов, винноцветного и густо-розового орлеца, усердно изображавшая весеннее раздолье растительности. На противоположном краю зала широкая лестница черного камня, прорезая галереи, тремя пролетами уходила вверх. У основания ступеней, на небольшой, как бы шахматной, черно-белой доске, едва приподнятой выше уровня пола, стояли Они. На сей раз то были не животные и не люди, но скорее полубоги, идеальные прототипы. Муж и Жена.
Эти статуи превышали обычный человеческий рост едва ли вдвое и, несмотря на постамент, должны были скрадываться размерами зала. Но отчего-то производили впечатление гигантских: может быть, от той силы, которая была в них замкнута. Мужчина, темный и абсолютно нагой, сидел, отодвинув в упоре левую ногу и резко приклонив голову книзу. Юное и в то же время мощное тело, нацеленное ввысь, как волна, как стрела на тугой тетиве. А лицо – жестокое, яростное, полное затаенной печали. Фигура женщины из сероватого, теплого по тону камня выражала, напротив, абсолютный покой. Стан, закутанный в ниспадающие ткани, точно хотел высвободиться из них еле заметным усилием, но погружался всё глубже. Бездонные глаза, нежный рот, легкий поворот головы к плечу исполнены полудетской чистоты, лучезарности и в то же время истинно женского лукавства.
Прямо перед статуями, окружив нечто подобное низкому столу, возвышались двенадцать величественных фигур в длинных черных плащах с надвинутыми куколями. Из-под плащей выглядывали белые рукава и оторочки нижних одеяний. Но это были не совсем персонажи рыцарского сказания, ибо среди них присутствовали и женщины – угадывались по тому, что вместо мечей, отгибающих край плаща мужчин, у них были кинжалы, повешенные на грудь. Все молчали, но имя каждого беззвучно возникало в уме Гали, когда тот смотрел, – извечное имя:
Оружейник или Рудознатец.
Законник.
Лекарь.
Звездочет.
Гейша или Плясунья.
Глашатай.
Механикус.
Летописец.
Рыцарь.
Волчий Пастух.
Пастырь Древес.
Небесная Ткачиха.
Окружали они, если вдуматься, вовсе не стол, а глыбу горного хрусталя или даже аметиста. Внутри нее светился меч удивительной красоты и мощи, двусторонней заточки и слегка изогнутый, как катана, с удлиненной рукоятью и плоской гардой. Имя его тоже было сказано Галиену без слов: Тергата, меч-женщина.
– Ты вошел в запертый дом, как было предсказано. Этот клинок – твой по праву. Возьми же меч из камня, куда он заключен, если не устрашишься! – сказали ему Двенадцать.
Но хрусталь был неприступен в своей обжигающей хладности, а меч – подобен былому Дракону своим жаром и яростью.
– Я не смогу, – прошептал Галиен. – Я не достоин.
И ушел назад в Библиотеку на следующем стихе:
«Власть времени сильней, затаена
В рядах страниц, на полках библиотек:
Пылая факелом во мгле, она
Порой язвит, как ядовитый дротик.
В былых столетьях чей-то ум зажег
Сверканье, – и оно доныне светит!
Иль жилы тетивы напрячь возмог, —
И в ту же цель стрела поныне метит!
Мы дышим светом отжитых веков.
Вскрывающих пред нами даль дороги,
Повсюду отблеск вдохновенных слов, —
То солнце дня, то месяц сребророгий!
Но нам дороже золотой колчан
Певучих стрел, завещанных в страницах,
Оружие для всех времен и стран,
На всех путях, на всех земных границах.
Во мгле, куда суд жизни не достиг,
Где тени лжи извилисты и зыбки, —
Там дротик мстительный бессмертных книг,
Веками изощрен, бьет без ошибки».
Кладбище, но уже не роскошных и роскошествующих книг раскрылось на этих словах, но книг, бывших усыпальницами вещей. Те же полки, простирающиеся вплоть до неба, были уставлены кристаллами – по большей части прозрачными, в форме параллелепипеда, но были также друзы и щетки, а также шары, подобные сувенирным или гадательным, иногда покрытые кусочками зеркала, будто в борделе или кафешантане. В глубине прозрачности можно было без особого труда углядеть крошечный предмет или их композицию: корабль в открытом море, сад с яркими человеческими фигурками, горный или городской пейзаж, хороводы танцующих, застывшие в уловленном порыве, деревенька с ее обитателями, выдержанная в буровато-черных тонах.
– Это изо всех им подобных самые вредные, – объяснила Крыса, – так называемые реалистические произведения или романы натуральной школы. Не имея силы создать свою вселенную, грабят нашу. Оттого, думается, мир Дома Книги так обеднел и отощал.
– А историческая беллетристика и вообще история?
– Те воруют пространство, эти время. Но последнее почти незаметно. Вы ведь и так не умеете жить в своей прошлом – разве что своим выдуманным прошлым и его вымышленным величием… Вот времена года у вас точно уворованы, одни сезоны остались: совсем сухой и умеренно засушливый.
– Нам, по-видимому, нужны книги-оружие. Книги-стрелы, как говорится в стихотворном предсказании.
– А, так это, наверное, фантастика, фэнтези и прочие сказочки. Вот это подходящие штуковины, если написаны как следует: не паразитируют, а обогащают мироздание. Удовлетворяют частную жажду чудесного и индивидуальную потребность конструирования невиданных миров. Но пока они сами узники, проку от них маловато.
– А радужные шары?
– Философские учения или типа того. Отражают и проясняют или объясняют мир, но внутри пусто. И дай Бог, чтобы не тьма или черная дырка. Вообще-то с ними легче: меньше заимствуют, разве что друг дружку перепевают. А что до всяческих дыр, омутов, мальстремов и водоворотов, то с ними в принципе можно и побороться.
– А эти… гипнотические?
– Религиозные. Самые вредные, поганее всего.
– «Я видел религию, похороненную в книгах, и суеверие, занявшее ее место», – процитировал Эшу слова пророка по имени Джебран. – Потому, да?
– По этому самому. Из живого делают мертвое, из широчайшего учения – узкую догму.
– Я знал на опыте еще одну разновидность пленения: дурман, гипноз, всякое и всяческое очарование…
– Магический кристалл тут тоже имеется, но один-единственный, – прошептала Крыса благоговейно.
– А как его отыскать?
– Я знаю, – вдруг сказала Нарджис. – Один из наших пророков, Реб Эзра Паунд, сказал так: «Человек читающий должен быть человеком живущим. Книга должна быть световым шаром в нашей руке».
На этих словах некий незаметный до того и почти бесформенный предмет поплыл с одной из верхних полок вниз. По пути он распух от странного голубоватого пламени, но послушно лег ей в слегка дрогнувшую руку.
– Совсем голубой, как и я.
– И как я, – усмехнулся Гали.
– Ну, а как за ним следовать?
– Я снова попробую, – ответил Эшу. И прочел:
«Но и сквозь обольщения мира,
Из-за литер его алфавита,
Брезжит небо синее сапфира,
Крыльям разума настежь раскрыто».
На этих словах в куполе возник и загорелся малой точкой свет, такой же синий, яркий и холодный, каким был ранее шар. И Нарджис в восхищении пробормотала:
«О бабочка, о мусульманка,
В разрезанном саване вся, —
Жизняночка и умиранка,
Такая большая – сия!
С большими усами кусава
Ушла с головою в бурнус.
О флагом развернутый саван,
Сложи свои крылья – боюсь!»
– Что, и это также о книге?
– И книге из самых лучших. О Книге прикровенной тайны. О Коране.
Точка растеклась кругом, круг стал клочком необычайно синего неба, что заглядывало внутрь светового колодца подобно любопытному глазу.
Статуи были и тут, они возвышались каждая на своей фундаменте, но их облик, едва намеченный и окутанный как бы покрывалом оставлял впечатление недоделанности, недоговоренности и сокрытости. Слепые ласточки пролетали под куполом свода, бились об него, не находя дорогу к дому; но как-то, видимо, справлялись, ибо то одна, то другая исчезала, медленно кружась внутри золотого света и поднимаясь к всепоглощающей, победной синеве.
Нарджис иногда помогала птицам: брала их на ладонь и подкидывала кверху.
Внутри света снова стали проявляться живые знаки – нечто вроде цепей, на которых повис, слегка раскачиваясь, кристалл оптического шпата, совершенно черный, с радугами во всех гранях, которые двоились и множились, отражаясь друг в друге и собираясь в клубок. Во льду пылало неземное пламя, алое с зеленым, – там виднелась некая вытянутая фигура, похожая видом и цветом на старинную голограмму. То была девушка, как бы вправленная в хрусталь. Выпрямленное тело ее с раскинутыми руками, похожее на меч, казалось одновременно нагим и окутанным пеленой, невидимой, но препятствующей созерцанию истины. Впрочем, стоило вглядеться, и незримость оборачивалась предметностью. Ибо вся фигура девушки, кроме кистей рук и ступней ног, была закутана в тончайшее густо-фиолетовое покрывало, овальное в плане и легшее вдоль лица и тела длинными мелкими складками, и таких покрывал было семь – по числу цветов радуги. Поверх покрывал лежало роскошное ожерелье из квадратных золотых звеньев, усыпанное изумрудами, рубинами, сапфирами, алмазами и шпинелью; так же расточительно были украшены и браслеты, заковывавшие ноги в сандалиях и руки.
– Когда-то поэт назвал женщину книгой между книг, не удивительно поэтому, что истинная Книга обернулась женщиной, – произнес Гали.
– Но если человек есть текст, что удивительного в том, что совершенный текст ныне предстает как совершенный пол, совершенное оружие и вообще самое совершенное в мире существо? – спросил Эшу.
– Как вот только извлечь этот оживший клинок, – задумчиво ответила ему Нарджис. – Замочной скважины никакой не видать. Клинком разбить – поранишь, сквозь стекло поцеловать – губ не достигнешь.
– Клинок против клинка – не тот знак, – хмуро ответил Галиен. – И дева против девы.
– И к тому же это и впрямь голограмма, – заметила Крыса. – Отобьешь невзначай кусочек, а он выйдет равным целому. Размножим девицу, как в дурном сне плотских рождений и порождений, но не освободим. Она, строго говоря, сама кристалл, а не просто в него засунута. Ровно так же и те книги на полках, если кто еще не врубился.
– А ведь верно. Жалко, мы ж почти у цели, – в отчаянии вздохнула девушка.
– Вольно же было тебе заказывать закрытую книгу, Кассандра ты наша, – мрачновато хмыкнула Козюбра.
– Ну, не только это. Вы запомнили слова оракула? – спросил Эшу. – Я, Гала и Нарджис предсказаны, но нас по-прежнему трое. А для Девы-Книги нужен единый Истинный Человек.
– Значит, уходить снова и предпринимать какие-то новые попытки?
– Не думаю, – ответила Крыса. – Вы спокойно двигались с уровня на уровень, поднимаясь всё выше и выше, но не могли ничего совершить внутри каждого из них. Почему?
– Я не осмеливался.
– Я не был собой.
– Я не смогла явиться тайной на уровне тайны.
– Стойте! А покрывало тайны? Одеяние, внутри которого становишься таким, каково предначертание о тебе? – воскликнул Гала. – Мы не могли взять оружие, но это…
– Я его взяла, – ответила Нарджис.
И раскрыла его во всю ширину, так что Трое могли окутаться им.
– Мы – трое, – сказали они слова, которые сами приникли к их устам, – и мы одно. Алый Зверь, голубой Воин, зеленое Майское Древо.
И родился Совершенный Мудрец, Истинный Человек. Черное с золотом покрывало, подобное камню, скрывающему Деву-Книгу, окутывало его стан, и он ничего не знал о себе, кроме того, что это он сам и есть. И пока он не начал действовать, ему не было известно, в чем смысл его деяний.
– Погоди, – сказал он сам себе. – В Голубиной Книге было сказано нечто о жертве крови… приношении души…
И Человек снова продекламировал:
«Раскроется сере6ряная книга,
Пылающая магия полудней,
И станет храмом брошенная рига,
Где, нищий, я дремал во мраке будней.
Священных схим озлобленный расстрига,
Я принял мир и горестный и трудный,
Но тяжкая на мне теперь верига,
Я вижу свет… То день подходит Судный.
Не смирну, не бдолах, не кость слоновью
Я приношу зовущему пророку —
Багряный сок из виноградин сердца,
И он во мне поймет единоверца,
Залитого, как он, во славу Року
Блаженно-расточаемою кровью».
И вот Человек пришел в Зал Дракона и воскликнул:
– Мы одной крови, ты и я! Твоя пурпурно-лиловая, холодная кровь – одно и то же с алой и горячей кровью Эшу, с аристократической голубизной крови Галиена, с прохладной зеленой кровью Нарджис! Александрит – символ этого воплощения.
И он принял дракона в себя, чтобы стать одним со своим исконным, вековечным врагом.
И перешел в Зал Тергов. Протянул руку через кристалл ледяного пламени и сомкнул пальцы на рукояти чудесного меча.
Вошел в зал Тайны и вложил меч в руки Девы, не думая о том, что это невозможно.
Дева поднялась, ожерелье спало с плеч, кристалл стек с ее лица, обратившись в семь ниспадающих радужных покровов. И когда ее лицо оказалось вровень с лицом триединого Совершенного человека, а руки в тяжких драгоценностях легли ему на плечи, между ними обоими вспыхнуло пламя любви и сплавило их в единое целое. То были узы крепче стальных кандалов и боль жесточе ревности, но ни на какую бы то ни было земную радость и сладость не променяли бы они своих новых оков.
Огонь их слияния проник на все уровни Игры. От этого огня, своим дыханием преобразившего все формы, падали цепи Проклятой Библиотеки и размыкались застежки переплетов. Страницы порхали в струях всепоглощающего огня, как темные бабочки, и буквы сыпались с них летучей мошкарой во время весеннего роения. Картуши и иероглифы Египта обращались в клейма и печати, резьбу и орнамент; витиеватое арабское письмо стало вязью виноградной лозы, иврит – скобами и скрепами мощных строений, а в каждом китайском и японском иероглифе таился миниатюрный пейзаж, который рос и открывался, точно бутон, в живую картину невиданной красоты. В Хранилище Кристаллов с каждой запечатленной живой картиной происходило то же, что и с главной Книгой: она становилась своей воплощенной явью. По мере того, как миры запечатленного слова и заключенной вещи горели и плавились в горниле, из освобождающихся элементов возникал юный мир. Он был одет в алые и желтые лепестки пламенной лилии, в траурный кокон тлеющего и отгоревшего пожара – в знак того, что истинное познание всегда по сути пламя, уничтожающее видимость и проявляющее суть. Оттого место ему было даже не в Сирре, а в невыразимом. И уходя вслед за своим порождением в далекую обитель, Муж и Жена знали, что сделали все, как было предсказано.
Эпилог
«Нам, легкомысленным, привилегированным, богатым баловням, по нашему невежеству может казаться, что День Гнева – иллюзия, но это страшная реальность; его справедливость действительно божественна, поскольку Гнев обрушивается на всех антагонистов без разбора: он есть не что иное, как взаимность, как автоматический возврат насилия к тем, кто имеет несчастье к нему прибегнуть, воображая, будто сможет им управлять».
Рене Жирар
Пожар на том уровне, где находился собственно Дом Книги, выглядел более-менее тривиально. Сначала, где-то в полдень, начался исход животных – поспешный, но отлично организованный, как бывает не в самом начале бедствия, а лишь в ожидании и предчувствии. Степенной чередой двигались мыши, взятые кошками в кольцо: хвосты кошек были горделиво подняты. Рядом трусили собаки – хотя их было немного, считанные единицы, но близкое соседство с кошками удивляло. Блохи передвигались не самоходом, а на подручном транспорте.
Затем только удалились с работы те, чей рабочий день кончился. Немного позже ночные дежурные, числом девять, выбежали на минутку то ли перекусить, то ли запастись продуктами для священной кухни (обыкновенное дело, между прочим), да так и не вернулись ни на чьей памяти на работу; в свое общежитие при библиотечном училище – также. Много позже люди сообразили, что именно эти юнцы и юницы торжественно сопровождали сиррцев вместе с Эшу. Впоследствии распространился слух, что, по всей вероятности, большинство обитателей Дома ушли в подземельные этажи, недостижимые ни для какого стихийного бедствия, где никогда никого и не бывало, кроме них, и оттуда выбрались наружу по тайным звериным ходам поближе к месту, где обитает враг рода библиотского.
В разгар же темноты – самое смутное время, три часа пополуночи – из горловины Дома внезапно выбился огромный столб пламени необыкновенного цвета, синего, будто ацетилен, и абсолютно беззвучного. В столбе фонтаном плясали рыжие искры, парили некие полотнища и распахнутые крылья, паря и покачиваясь в потоках нестерпимо горячего воздуха. Стены рядом с куполом сделались прозрачными, как ткань на утреннем окне, из пяти ворот до самых краев амфитеатра протянулись огненные дороги, ширясь и заполняя всю его полость кипящей черно-золотой лавой, бурливым красным вином. Тут только внутри Дома засигналили тревожные сирены, вмиг захлебнувшись собственным криком. Потом медленно зарделся купол: исходящий изнутри жар приподнял его над землей, расправил – и вмиг обрушил назад, на циклопические стены и ступени. И хотя Дом горел еще семь дней, основное было кончено в считанные минуты.
Поначалу местная власть пыталась кое-то предпринять – арестовать кого-нибудь и шлепнуть, что было бы самым привычным и успокоительным решением вопроса. Но когда пришли в дом Эшу, оказалось, что одна из его женщин скоропостижно умерла, а другая сошла с ума так же безнадежно и бесповоротно, как в давнее время Лизавета. Попробовали отыскать друзей и соратников основного делателя зла – не вышло: те давно уже заседлали лошадей Анниной конюшни и ускакали неизвестно куда.
Когда попытались официально установить причину постигшего бедствия, вывели, что, скорее всего, загорелись практически недосягаемые электрические кабели в туннелях (сразу же была предположена сиррская провокация и диверсия). По другой версии, взорвался и вспыхнул огромный холодильник в столовой зале, набитый изысканными съестными припасами для то ли будущего, то ли уже нынешнего празднования – версия тем более вероятная, что ни Альдины, ни Эльзевиры, главных кухонных мастериц, с тех пор в Библе не встречали. Разумеется, и Сирру с данными почтенными особами делать было нечего, не то что с некоторыми сомнительными особями, которые исчезли явно в том самом преступном направлении.
Расследовательские усилия и потуги длились, впрочем, недолго: урон, который нанесла Библу катастрофа, поначалу, пока не кончились материальные ресурсы, не осознавался в полном размере. Но постепенно до рядовых библиотов начало доходить, что жить в привычном для них формате, не выменивая нужных вещей на книжные данные, сделалось абсолютно невозможным, а затевать собственное производство таковых предметов – несподручным. Тогда начались столкновения с властями, погромы, новые пожары – и стихийная эвакуация наиболее благоразумной части населения.
Так канул в небытие гордый Библ, эта новая Атлантида: как говаривал Платон, в один день и бедственную ночь.
*
Женщина без разума и имени впервые пришла сюда, когда прочие уже давно покинули место печали.
– Верно говорят, что перед смертью спадают как узы любви, которыми опутали тебя другие, так и узы ненависти, которыми ты опутал себя сам, – вслух произнесла женщина, которая брела по краю еще жаркого пепелища, как по полю умолкнувшего, но грозного боя. Другие не были ни так храбры, ни так обездолены, чтобы искать свою потерю, рискуя загореться и пропасть самим. – Вот и со мной то же.
Слова эти не нашли отклика: никто из прочих людей, сколько их ни оставалось в опустевшем городе, не был ни так храбр, ни так обездолен, чтобы искать свою потерю, рискуя загореться и пропасть самому. Одна она обходила пожарище, впиваясь глазами в его исток так пристально, словно пыталась найти там утерянную память о себе. Ибо кем была она – матерью или дочерью, Сирром или Библом, того она сама не могла решить про себя. И что искала – того тоже не могла понять и решить.
На месте величавого и горделивого Дома все было прах и пепел, и уголь, и расплавленный камень, купол обратился и перевернулся в кратер, отчего казалось, что изнутри бил вулкан. Там, внутри, за едва сохранившимися кольцеобразными ступенями цирка, пространство как бы съежилось в боязливый комок, и то, что занимало так много места на земле и столь тяготило ее собой, казалось совсем ничтожным. В самом центре этого комка дремало, пульсируя, тусклое и едкое пламя, изредка давая вспышку.
Женщина смотрела на то, что находилось в центре, словно пытаясь найти утерянную память о себе самой. Внезапно нечто блеснуло там вековечной и нетленной яркостью, и ноги сами понесли женщину вниз.
Укрытое черной ризой с золотой вязью стиха, посреди углей и праха лежало нечто, похожее на гигантский пылающий уголь или раскаленный слиток. Это от него шел свет, который по мере того, как женщина всматривалась в него, проявлялся все более. Риза напитывалась этим сиянием изнутри, оно переливалось, как в благородном огненном опале, Жизнь выпрастывалась из траура, красота возникала из ужаса.
Женщина приблизилась и с осторожностью приподняла покрывало. Ткань посередине истлела, но в круге золотой оправы, невредимое, лежало дитя, туго свернувшись внутри обуглившихся, с виду хрупких страниц, составляющих подобие книги – или, может быть, материнской утробы. Вокруг шейки ребенка была обмотана цепочка-талисман с тремя золотыми брелоками, изображающими животных: зукху, овцу с необычайно крутыми рогами и некоего удивительного с виду грызуна. От дитяти исходил невероятный жар, это не давало дотронуться. Тогда женщина завернула находку вместе с ее удивительным ложем в широкую оторочку покрывала Нарджис и подняла на руки. Выпрямилась во весь рост, озираясь по сторонам.
– Omnea mea mecum porto, – проговорила она в полузабытьи. – Вот всё, что осталось.
Огонь, кажется, заполонил и уничтожил всю страну Библ, прежде чем вернуться к своему запредельному истоку; но по краям опустошенной равнины, где не было видно ни оград, ни строений, ни даже людей, женщина увидела лес. Он кругом обступил черную пустошь и, казалось, надвигался – медленно и неотвратимо, как ледник. Зеленовато-золотистый, точно живой хризопраз, аквамариновый, как талая вода, туман двигался впереди него, алые и оранжевые искры кое-где мелькали среди этой дымки. А за лесом вставали, горделиво сияя, башни цвета слоновой кости, врата смуглой и звенящей бронзы, купола, созданные из того же, что небо и солнце.
– Я вспомнила, кто я, – громко сказала женщина. – Я Мать Матерей и Супруга Царя-Льва, и в руках у меня ключ от Царства, откованный из живого золота. Я вся здесь, Шамс, и я иду к тебе. Я – Син.
Приложение. Стихи
Из цикла «Песни и пляски Закарии Мендельсона»
*
Как Маджнун, я горько плачу в этой жизни, как в пустыне:
Мимолетных слов не трачу и молю о благостыне.
Но явление любимой незаметным остается —
Облаком проходит мимо, падает на дно колодца.
Как Маарри, даль вбираю я пустою чашей взгляда:
Мне не нужно света рая, не страшит пыланье ада.
Но Лейлу я распознаю, коль она воссядет рядом —
Углем губ моих коснется, плоть оденет ароматом.
Как Хафиз, я повторяю и во сне одно лишь имя:
Сколько языков ни знаю – все становятся твоими.
Пусть Руми, в своем круженье – беззаконная планета,
Солнцем обожжет мне зренье: ведь молю я лишь об этом!
*
Ты заткнул пальцами мои уши,
Ты закрыл своими ладонями мой взгляд;
Моя душа свернулась внутри, как улитка,
Которая боится, что ее вот-вот съедят.
Ты вытянул воздух из моих легких,
Ты холодишь мою кожу, будто меч;
Ты думал выпить меня, как влагу,
Но это лишь над морем вращается смерч.
Ты припечатал своим ртом мои губы:
Поцелуй твой горяч и ал, как сургуч.
Ты думал выманить меня наружу,
Но это лишь солнце встает из-за туч.
Так смерть размывает границу между рожденным и сотворенным —
Ах, стена – пелена – пленка – пряжа – крепкая нить;
И жизнь расстилает свои знамена:
Разъединить и замкнуть – значит соединить.
*
Как бы во сне, я еду по тоннелю,
Дурной декабрь мертво глядится в щели —
Ни солнца, ни погод.
Придет к нам розовый январь ужели?
Заря ужель взойдет?
*
Чтобы встретить Рождество,
Чтобы новый год начать,
Времени тяжелый створ
Надо силою разъять.
Вырвись из тоскливых пут
И страстей сломай кинжал:
Рай отвагою берут —
Так Спаситель приказал!
Из цикла «Эшу и компания»
*
Ночь носит властный плащ, расшитый серебром,
В прозрачной темноте я двигаюсь, как тень;
О бархат тишины, наполнившей мой дом!
К тебе спешит на склоне дня олень
Пить молоко из кубка лунных чар
И прохладить глаза, натруженные днем.
Коль нас минует солнечный угар,
Мы истины прозренья воспоем.
*
Ты, чья родина – сон, приходи наяву,
Невесомой стопой пригибая траву,
Пролетая сквозь мрак, превращаясь во свет…
Ты, которой во времени нет.
Как клинок в темных ножнах сиянье твое,
И встаешь ты, пронзая собой бытие —
И мой разум рассечен тобой пополам:
Я безумье мое, словно выкуп, отдам
За покров из твоих златотканых одежд,
Что собой отделяет глупцов от невежд;
И горит, словно рана, осколок луча
Там, где хмурую ночь облекает парча.
Твоя тьма точно бархат, твой свет как шелка,
Что скользит, извиваясь, по кромке клинка.
Коль умру от него – ты меня оживи:
Лишь отпетый дурак не боится любви.
*
Это время мое, и оно мне в кайф:
Не считай, кто лжет, не хвали, кто прав.
Я заснул в чужой ночи, проснулся в своем дне;
Уйдет отчизна – останусь в моей стране.
Это время мое, и оно мне в кайф:
Вырос я из слюней и дитячьих забав.
Я погиб среди яви, восстал во сне:
