Текст книги "Пантера, сын Пантеры (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Человек уподобляется животному не в яростном следовании инстинктам (ибо слепой животный инстинкт лишь замена зрячей, человеческой по преимуществу, интуиции) – но в своем стремлении размножиться во что бы то ни стало. Вопреки именно своей животности.

Ведь животным он уподобляет себя как презренный дилетант. Зверь размножается в равной степени целеустремленно и слепо, рационально и бездумно. На его инстинкт наложены мощные регуляторы, не дающие себя взломать. Косный по своей сути, инстинкт все же куда более тонок, чем рассудок homo – пока-не-sapiens`а. Самка зверя зачинает в наилучшее время весеннего бурления соков и носит в себе оплодотворенную клетку, которая дрейфует в маточных водах, подобно кораблику убаюкивая в себе дремлющую жизнь. Так длится до тех пор, пока не настанет лучший час для вынашивания плода: стойкое тепло и изобилие корма. Тогда дитя пристает к берегу и укрепляется на нем, как ракушка, чтобы вызреть в надлежащую пору. Время человеческого плода – жесткое, непреложное время, подобное часовому механизму, спущенному курку, зажженному бикфордову шнуру. Время зверя – гибкое, подобное времени запечатленного текста. Первое – рок, второе– свобода. Первое – закон, второе – благодать.

В святом деле размножения человек идет напролом, ощущая это как свою волю, не осознавая того, что это кара. Он следует данным извне предписаниям – религии, морали, бытия – не ощущая своих внутренних побуждений. На него давит вся необратимость рока.

– А при чем тут женщина? – спросил Эшу.

– Кто зачинает, носит и слагает ношу, как не женщина? – ответил дон Пауло вопросом на вопрос. – Если она не хочет быть муравьиной царицей, то поневоле делает из себя рабочую пчелу. У здешних рабочих пчелок тоже есть иерархия и борьба за более высокое место в ней. И все-таки истинная и пренебрегаемая роль женщины – быть царицей смертей и рождений.

– Дом – создание рабочих самок?

– Но не с самого начала. Работницы способны только лепить соты и заполнять их медом и воском, – Пауло хотел добавить нечто для полноты сравнения, но вдруг слегка изменил предмет беседы:

– Знаешь, как возникли первые бумажные фабрики? Они назывались бумажные мельницы, вот именно. Ставили их среди леса и на берегу большой воды, чтобы толочь и промывать массу, которая должна была стать книгой. А книга, будучи создана, должна была обновлять и возрождать мир, принесенный ей в жертву. Такой дом должен был быть духом и сердцем лесов и рощ, луговых просторов, речных пойм, заросших тростником, чистых ручьев; словом – всего самого лучшего на свете. Не стоит говорить тебе, как все это было извращено. Библ – бесплодная земля, в которой книги суть семена новой жизни, но они – пленники Библиотеки, зерна, стиснутые в початок. Вместо излучения мы впитываем. Жадное и ненасытное жерло нашей святыни поглощает тексты, которые мы ей добываем, но ничего не отдает взамен: лоно и чрево шлюхи. Мир втянут, запечатлен и замурован в текстах. Мы видим в этом торжество цивилизации, но что означает неплодие наших женщин, как не знак неплодности наших усилий?

– Старые мастера хотели вложить силу в книгу, чтобы она вернула ее возросшей, – ответил Эшу мечтательно. – Каждая книга в идеале – разомкнутая замкнутость. В ней таится алгоритм Главной Книги, самой первой. А ныне создатели Книги стали простыми хранителями запечатленных значков.

– Ты-то что об этом знаешь?

– Я умею читать и между строк, учитель. По преимуществу между строк.

Эшу заснул и увидел сон: зловещий, однако оставивший в душе умиротворение. В нем посреди увитых паутиной, причудливо изогнутых кипарисов высоко возлежала женщина, и из ее лона истекал светлый поток звездных семян; напротив стояла старуха, жадная темнота ее чрева поглощала этот поток, но стройные кипарисы, окружавшие ее, были сплошь одеты вьющимися розами цвета зари, вина и огня.

Времяпрепровождение

Но я – однообразный человек —

взял в рот длинную сияющую дудку,

дул, и, подчиненные дыханию,

слова вылетали в мир, становясь предметами.

Корова мне кашу варила.

дерево сказку читало,

а мертвые домики мира

прыгали, словно живые.

Н. Заболоцкий

Печаль о несбывшемся погрузила Эшу в зиму; то была зима души, о которой он сложил свои первые настоящие стихи.

«Зимой надо спать,

Зимой – время ждать

И медлить – смерти и жизни;

Зимой стоит теплые вещи вязать

И расточаться в души укоризне».

Расточался он сам; вязала, в общем, Син. Она тянула из рыхлого клубка привозной мягкой шерсти нескончаемую нить длиною в вечность, с помощью веретена и спиц превращая ее в шарфы, необозримые, как жизнь. Красила шерсть кофейной гущей для вящего удобства гадания, окислами металлов – ради алхимических реакций и строила многоцветные шапочки и свитера, плела кружевные паутины платков и шалей. Делала из вязанных крючком квадратиков лоскутное покрывало, важностью своих философских задач уподобляясь Клименту Александрийскому. Раздаривала их и сбывала задешево, лишь бы окупить сырье. А еще она выучилась прясть все, что прядется: кошачьи очески, сосновую хвою, распаренную и размятую на короткие тонкие пряди, мягкий негорючий камень. Анна, еще пока крепкая старуха, в конюшне уже не работала, больше надзирала и поучала, хотя ездить верхом по-прежнему любила.

– Совсем ты стал похож на спаржу, – ворчала Анна на внука, – а все оттого, что работаешь по ночам и хлещешь такой крепкий кофе, что впору ножом резать.

– Бабуся, я же весь в тебя, – оправдывался Эшу. – Кто говорил по вопросу должной концентрации кофеина, что лучше иметь один раз удовольствие, чем два раза неприятность?

Поскольку домашнее время большинства членов их семьи порядочно сократили вместе с самими членами, на плечи оставшихся легла дополнительная нагрузка. Необходимо было спешно и с толком тратить те дни, часы и минуты, что не успели пустить в оборот Лиза, Закария и отчасти Иосия, не говоря о Дитяти из ларца и найденышу из орешка, которые если и проводили свое законное время, то непонятно где и как.

Поскольку Анна была крепко завязана со своей конюшней, а Син – ввязана в свое вязанье и пряденье, эта задача с самого начала выпала Эшу, тогда совсем мальчишке.

Он бегал с корзинами и пакетами отыскивать, чем можно отоварить карточки и где можно получить то, чем по ним не отоваривают. Уговаривал книжных владычиц выдать, якобы для своих взрослых дам, книги, ему лично по возрасту не предназначенные. Узаконивал – каждый год сызнова – их общую антикварную собственность в лице дома, гаража и клочка голой земли.

А еще перед ними вдруг встал ребром квартирно-дачный вопрос, и он в конце концов также лег на его плечи.

Здесь следует историческая справка.

Во времена расцвета сельского хозяйства и промышленности Библ переживал демографический бум. Приток населения, жаждущего подзаработать, и следующее за ним по пятам оживление женских детородных функций привели государство к необходимости дать всем пришельцам в этот мир достойную жилплощадь, а эта необходимость вылилась в широкомасштабную типовую застройку. Многоквартирные дома были невысоки – в Библе считалось едва ли не государственной изменой превосходить Дом Книги хотя бы на сантиметр в высоту – зато широко простирались по земле. Выполнены они были в основном из цемента и бетона: тратить дефицитное дерево, столь необходимое для книжных нужд, было кощунственно, а местный камень сводился к крупной щебенке – в самый раз к цементу подмешивать.

(Из данных обстоятельств легко можно было понять, отчего это покойных Закарию и Иосию так потянуло заселить собой гараж: старинный дом хорошей постройки они, с их скромностью, воспринимали где-то на уровне королевской резиденции.

Впоследствии людской бум как-то уж очень быстро и плавно сошел на нет: лесная, бумажная и дереводобывающая промышленности иссякли, импорт всякого рода реалий превзошел экспорт, вывоз рабсилы сначала был интенсивнее ввоза, но вскорости они сравнялись на уровне нуля. Единственным, чем можно было еще хвалиться, – торговлей и экспортом информации: в этом Библ по-прежнему задавал тон другим странам.

Поэтому стало необходимо, с одной стороны, сократить имеющиеся в наличии квадратные километры жилой площади, а с другой – создать базу едва зарождающейся тяге к единоличному расселению. Для этого в ход пустили технику высокого класса, в основном деревообрабатывающую. Древорубный комбайн, рассчитанный на небольших размеров секвойю, способен был в единый миг нашинковать двухсотквартирный жилой дом на мелкие бетонные ломтики. Сначала из этого конструктора попросту складывали на уровне почвы квартирку поменьше исходной, ставя на фундамент из оставшихся без дела блоков и накрывая бесхозными бетонными же плитами, металлочерепицей и шифером. Потом изощрились: грех был не использовать на все сто процентов точнейшую, едва не прецизионную технику. Стенные, половые и потолочные панели стали пилить не только поперек, но и вдоль, предоставляя хозяину точь-в-точь его собственное имущество без малейших изъятий. Стены, правда, были жидковаты, но зато и соседей никаких: выходило то же на то же.

С другой стороны, по мере увядания официального сельского хозяйства развивались потуги государства возродить его индивидуальный сектор. Опустевшую землю тоже резали на куски и, поскольку домовых секций даже и после их заселения оставалось немерено, водружали их посреди чистого поля по принципу: один дом – один участок. К земельному отрубу подводили воду, к бетонному срубу – электричество. Такой кусок земли с дачным домиком чуть побольше обыкновенного достался и на долю Анны.

Анна отнеслась к затее властей скептически:

– Из здешней земли ничего путного не получишь, один бурьян, даже на сено непригодный.

Син ответила:

– Мы ведь еще не смотрели.

Особой радости в ее голосе слышно не было. И ума, и опыта ей хватало, чтобы понять: занятие земледелием требует особенной сноровки, какую не вложат в тебя ни в каком колледже.

Но вот кто всему этому обрадовался – это младшенький, Эшу.

– Так давайте сходим! Отгулы отоварим и отправимся. Там же пять миль всего, если по старым туннелям.

– Ты б еще канализацию предложил, – пробурчала Анна.

Двинулись, впрочем, по земле – то на велосипедах, то пешком, катя их рядом с собой: своих коней бабка пожалела. Шли городом, потом окраинными пустырями и чахлыми перелесками, затем вышли на простор. Здесь не было ни души, сказывалось буднее время, только бродили или возлежали на горячей земле отдельные экземпляры собачьего рода. В городе, особенно на улицах и площадях, они попадались редко – то была не их сфера влияния.

Широкое поле с кое-как огороженными домами находилось на отшибе от всякой поднебесной и небоскребной растительности. Впрочем, низкая зелень, как и предвидела баба Ани, процветала и даже покрывала собой неописуемой долготы пространство.

– Крапива здесь необорная, – заулыбался Эшу, – стало быть, и прочие травы получат стимул.

– Откуда ты взял эту ересь, малый? – спросила баба.

– В учебнике биологии прочитал.

Зашли в дом: примитивный двухкомнатный и двухоконный кирпич на блочном фундаменте, ни крыльца, ни террасы, ни крыши. Правда, толем укутаны все резаные стороны, а верх – даже двойным, и дверь самая что ни на есть добротная – из старого дуба. Зашли с некоторой опаской: внутри оказалось некрашено, однако уже ободрано, вид нежилой, зато уютная паутина по всем углам. Тут обрадовалась и Син:

– Пряжи-то сколько! Вот увидишь, сынок: размотаю и свяжу что хочешь: шарф, перчатки, носки, рейтузы, – сносу не будет.

– Мам, ты еще и из крапивы попробуй.

– А ведь это идея. Ты Андерсена, что ли, вспомнил? Понимаешь, в давние времена все крестьяне ткали крапиву вместо дорогого льна – барской нити. Стебли сушили, трепали и пряли на обыкновенном веретене. Грубовато выходило, однако носить можно. И не жгло вовсе, конечно.

– Интересно! На нашем участке крапивы не очень много, – ответил Эшу с некоторой даже алчностью. – Я так думаю, натеребить и по соседству можно, конкурентов пока не предвидится.

– Еще и благодарить станут, – сказала баба.

– Вообще-то здесь у нас и своей пользы растет навалом, – добавил Эшу. – По самую крышу. Расторопша для лечения, зверобой для пурпурной краски, конский щавель для кислоты, иван-чай для заварки. Да, говорят, еще волоконца на репьях можно выпрядать. А смотри, баба, какие листья прорезные, будто у пальмы какой-то. Не знаешь, что это?

– Конопля, внук.

– О, так мама и ее в дело пустит. На мешки и веревки, основу для половиков и всякие такие штуки.

– От конопли и лекарственная польза бывает, – хмыкнула баба. – Смотря какой сорт.

– Ладно, мне как раз уступают старинную прялку, с колесом, – сказала Син. – на веретене нитку тянуть уж очень хлопотно. Ткацкий стан из ближнего села привезут, там хороший мастер остался, если не помер еще. И ковер для дачи сотворим, и обои сделаем самые лучшие, тканые, как в старину, дайте только время.

– А куда кросна поместим? – с восторгом вопросил Эшу. – Я знаю, они большие, здешнюю крохотульку прямо развалят. А дома с теть-Лизиными украсами не совместятся.

– В бывший гараж, – ответила мать. – Я не думаю, чтобы наш папа был против, если ты об этом.

Впрочем, стройные ряды сорняка хотя и слегка поредели, но в общем и целом сумели устоять: новый владельцы жаловали сюда лишь на выходные. Постоянно пребывал один только приблудный пес выдающихся статей и колорита. Вислоухий, коренастый и коротконогий, он был несусветно рыж, кроткую темноглазую морду рассекала надвое ярко-белая проточина, спину крыл небольшой чепрак цвета сливочной помадки, на передних лапах – ярко-белые чулочки с рыжим же крапом, на задних – коричневые носки. Животное первым делом окрестили – любящий всякое загадочное старое железо Эшу дал ему звучное имя Кардан, – смастерили отличную будку из уворованных тарных дощечек, что остались после изготовления крыльца. Пищу сей бдительный страж наловчился промышлять самостоятельно (мыши-полевки, ящерицы и змеи, а иногда и – о ужас – парализованные утренним холодом жуки), только лакомства и витамины приходилось доставлять ему с нарочным, который его между делом и вычесывал – на радикулитные пояса.

Летом Анна и Син выдирали, косили и сушили флору; осенью Эшу возил матери для рукоделья целые охапки трав. Поближе к холодам он заделался страстным садоводом. В крошечных горшочках из-под йогурта и сливок по всему городскому дому проживали у него проросшие косточки заморских и запредельных фруктов, бобов и лиан и – о диво! – давали росток. Особенно хорошо поднимались в рост крошечные яблоньки.

– Это же дички получатся, даже если приживутся в свободной земле, – скептически говорила Анна. – Привоя им тут никто не сделает. А воду для полива откуда возьмешь?

– Уж как-нибудь, – туманно говорил Эшу. – Вымолю.

Всю долгую и слякотную зиму Син пряла и ткала по изготовленным меркам, снимала с неуклюжих буковых кросен рулоны плотной ткани: этим войлоком в самом деле предстояло обивать стены и пол. Тащить на природу сколько-либо объемистую мебель было накладно, а транспорта не допросишься; вот и было решено на малом семейном совете укрываться простынками и перинами, спать на коврах и есть на них же.

Настала весна. Едва стаял снег, как Эшу вывез свою зеленую батарею на участок, прикопал и присыпал прохладной, еще довольно влажной почвой. И вот чудо – недели через две-три пошла в рост жесткая древесная поросль, а к началу тотальной июньской засухи все ростки уже имели прочный стволик толщиной в вязальную спицу и буравчатый корень, лихо сверлящий себе путь к древним слоям земли, сохранившим память об изобилии подземных источников.

Не все деревца выжили – и то было диво, что проросли. Да и сажали их с дальним расчетом на то, чтобы одно выбросить, другое увезти в городской дом вместе с комом родной земли. Явно не пережили бы заморозков мандарины и чудесный помплимус, который, по словам Набокова, способен был приносить плоды истинно поэтические, финиковая пальмочка ростом с табурет и авокадо: их, давши погулять на воле, поселили в городской дом. Крошечные груши, сливы и яблони укутали в толь чуть не до верха.

Но самую крепкое дерево, по задаткам – скороспелую яблоньку, Эшу в сентябре вывез и тайком посадил у самых ступеней Дома Книги, в месте, отведенном для подарков знатных и сановитых гостей.

А уж какие на участке стали жирные дождевые черви! Поистине – глянешь в лицо и ужаснешься. Из-за них всю землю рыхлыми глубинными ходами, неровными спиралями вдавленной земли, лабиринтом охотника пробурили кроты, падкие до свежего мяса.

– Моих червяков не отдам супостату. Шугану, – заявил Эшу. – Губить не стану, кроты такие трогательные: розовые ручки с пальчиками из самых плеч, чисто крылья ангельские, а меховая мордочка длинная, как у Альфа из сказки. Но шугану непременно. Императорский рябчик раздобуду или бутыль шампуня опростаю и зарою в почву, чтобы ветер в ней завывал.

Всякие звери

Здесь же сидела компания бродячих собак, в которой хаотически были перепутаны уши, хвосты, лапы и другие части тела.

– Если все перезагрузить, получится несколько порядочных псов, – глубокомысленно изрек компьютерный гений.

В. Аксенов. Кесарево свечение

По имеющимся агентурным данным, в Сирре по преимуществу ездят верхом на сирруфах (тавтология) и зукхах, что есть некие мифические животные. Лошади считаются редкостью, не то, что в обыкновенном мире, например, в земле Хассен; стало быть, Анна привезла с собой почетный дар, а делегация, приезжавшая по поводу книг, желала, очевидно, показать библиотам заморскую роскошь, полагая не без оснований, что в Книжной Стране с любой природой напряженка и оттого им что конь, что единорог и феникс – всё едино.

Однако это было не совсем так. Тому, кто слышал ламентации Закарии и иеремиады дона Пауло, трудно оценить истинные пропорции между тамошней инженерией, машинерией и электроникой, блестяще воплощенной в организации библиотечного дела вообще и Дома в частности, с одной стороны – и живым природным началом – с другой. Потому что – в отличие от угнетенной и перемолотой в целлюлозу флоры – с фауной в Книжной Стране был относительный порядок. Кормилась она за счет поедания друг друга и, очевидно, книжной пыли.

Отчетливо выделялось три яруса живых охранителей Великой Библиотечной Тайны.

В самом наружном, внешнем охранении стояли кошки, происходящие от легендарной абиссинской четы цвета черной бронзы. Эта пара прототипов в виде гигантских изваяний черных пантер восседала, по всей видимости, в том же зале, где пребывали Хрустальный Гроб и Золотая Книга; понимай как знаешь.

Живые боги и богини вольготно существовали прямо на той облицованной камнем площади, откуда вырастал купол. В непогоду они прятались за решетками бельэтажа, то бишь полуподвала, в ясные теплые дни фланировали по кругу, задрав изогнутые саблей хвосты и гордо ими помахивая, а в свободное от работы время навещали город. Были они плотного сложения, со строгим выражением на лице, а их густая плотная шерсть – очень красивой окраски: медовой, на которой выделялись темная маска и концы лап, золотистой с чернью, каштановой с более густыми крапинами и звездами. Глаза их нередко были разного цвета: зеленый и карий, например, или желтый и цвета морской глуби; это было залогом особой чистоты породы. Обвив себя хвостом, сидели они у порога своих домов и лавок, еле снисходя к изысканному кормлению из фарфоровых чашек. Умывались не так часто: у кошек это знак не столько чистоплотности, сколько душевного волнения. Снисходили до почесывания за ушком, однако об ноги не терлись ни в коем разе. Никто не видел их справляющими естественную кошачью надобность, а также не наблюдал роды, хотя свои ухаживание и любовь от людей они почти не прятали. На работу кошки проникали через многочисленные узкие ходы, вряд ли известные кому-либо, кроме них самих.

Второй ярус, низший и куда более потайной, занимали или, вернее, оккупировали серые и бурые мыши – знатоки пыльных лабиринтов и мрачных коридоров. На люди они не выходили, на глаза не показывались и давали о себе знать лишь писком и шуршанием, отличным от тех еле заметных звуков, которые издают сканеры, их единственные соседи. Кошки провожали их торопливые перебежки и шмыганье изо тьмы во тьму скучающим взором, не считая ни добычей, ни опасностью, и даже склонны были оставлять им крошки своих трапез. Симбиоз основывался на негласном договоре: мыши ели только с пола, не грызли проводов и деталей, с особенным почтением относясь к возлежащим на пьедестале электронным сестрам, ни в коей мере не портили книг, слегка касаясь зубом разве что тех, что и так подлежали ритуальному уничтожению. Более всего они любили те старинные рукописи, что по восточному обычаю, были писаны чернилами с добавлением мускуса, и от оттого преисполнялись благоухания древней премудрости.

Иосия и прочие архивисты заключили с мышами особенный пакт: кормили их сложной смесью сухого мяса и пряностей, чтобы хоть отчасти перебить тягу к грызне «ликвидных фондов» и потихоньку забирать эти фонды себе ради любования и изучения.

– Как вы получаете информацию из книг – неужели грызете? – спрашивал их в наивности своей Эшу.

– Что вы: в старых типографских изданиях полно свинцовой отравы. Мы ее вдыхаем, как кофе. Вместе с книжной пылью.

Из-за поедаемых мышами порошковых мускусных чернил, а также дубового орешка и сухого настоя ржавых гвоздей мышиный горошек стал основным благовонием Дома, знаком почетной смерти для книг, которые были отставлены от службы.

Так велись тут дела. Нужда в таком сложном порядке произошла оттого, что мыши были неистребимы, кошки нуждались в формальном оправдании своей службы, а люди – те люди, которые контактировали с животными, – любили и тех, и других одинаково.

Итак, кошачье племя несло почетную службу, которую никто не смел у них отнять. Легализации мышиного народа способствовало то, что он стал частью сложной живой системы, в которую входили книги, хранители книг – и хранимая книгами тайна.

А третий ярус, невидимый и неслышимый, невидимо и неслышно охраняла третья когорта: создания, которые, кажется, сошли со страниц средневекового бестиария или той книги выдуманных существ, которую составил однофамилец дона Пауло.

Вот краткий перечень этих существ.

Кракозябра, или Козюбрик

Первое название гипотетически обозначает самку, второе – самца, хотя в экспрессивном употреблении термины могут употребляться перекрестно: пол этого существа практически неуловим. В Сирре этих животных называют зукхами или зукками и используют в качестве верховых, причем катаются на них в основном дети; а также как легкий тягловый скот и ради изумительной по качествам шерсти. По непроверенным слухам, имеющем хождение в Библе, это робкое и нежное, боязливое и практически бессловесное животное, которое водится в темноте компьютерных залов, под мониторами, в щелях корпусов системного блока (никогда не пытаясь, впрочем, забраться на место видео– и прочих дисков). Видом и повадками кракозябра нисколько не напоминает ни крокодила, ни зебру, ни козу, ни кобру, ни изюбря (о каких животных в Библе практически никто не имеет представления, разве что видел в школьном географическом атласе не шибко вразумительные картинки). Когда козюбрик превращается из архивного файла в обычный, можно заметить узкое, стройное тело, обросшее густым сероватым или палевым как бы пухом, четыре голых ноги с двумя гибкими сочленениями и пятью жесткими пальцами на каждой. Узкая головка с крошечными ушами и огромными черными глазами в тени длинных, таких же черных ресниц легко сидит на стройной шее. По непроверенной сплетне, самка козюбра отличается от самца тем, что глаза и ресницы у нее несколько больше, а вдоль протяженной шеи спускается как бы бахрома или гривка. Однако само понятие самца или самки, как уже говорилось, расплывчато. Еще судачат, что самкам свойственно более жесткое чувство юмора, чем самцам, но это допущение исходит, по всей видимости, из фантома: никто не заметил, чтобы козюбра говорила и, тем более, смеялась над сказанным. Правда, еще одно из поверий гласило, что если кракозябра пересечет пространство перед экраном монитора, все равно, включенного в сеть или из сети выключенного, весь этот день и большую часть следующего дня на нем вместо связного текста будут выскакивать совершенно невразумительные закорючки, скобы, картуши, иероглифы, пиктограммы и вязь. Быть может, такое и сошло бы за шутку особого рода, но скучноватая правда утверждала, что системные блоки, находящиеся вне досягаемости рядовых библиотекарей обоего пола, а тем более уборщиков и учеников, время от времени самостоятельно входят в режим санации или автоматической наладки, откуда и возникает специфический разговор «железа» с самим собой.

Реальная домовая козюбра неясного пола по имени Зюка обреталась в единственном, достаточно иллюзорном экземпляре и вовсе не стремилась кому-нибудь показаться и тем более что-то испортить. Син, а позже Эшу, с которыми Зюка свела более тесное знакомство, чем с прочими сотрудниками, не однажды наблюдали, как она пытается выдрать из себя клок призрачной шерсти для прядения или подгибает правую переднюю ножку, приглашая устроиться у себя на спине.

Козя Ностра

Это удивительное существо считалось духом конюшен, а, следовательно, проводником сиррского влияния. Влияние это, неопределенное, но бесспорное, исходило от небольшого табуна сиррских жеребцов и кобыл, подаренного Библу или, быть может, отданного в качестве залога. Жителям Библа вменялось в заслугу холить и лелеять, поить и кормить лошадей из присылаемых запасов, а также кормиться и затариваться из этих запасов самим. Вообще-то главным и основным конюхом была Анна, женщина строгая, а наборы практически вечных щеток, скребниц, ногавок, седел, наголовий, попон, вальтрапов и пр. как-то не очень подходили для причесывания, укрывания и взнуздывания представителей рода человеческого. Зато, как уже говорилось, родниковая вода комнатной температуры, которая была лишена излюбленных местными жителями ароматов хлорки и спирта, сено из витаминных трав, ячмень и овес, который телепортировался в конюшню уже запаренным в специальных емкостях, дабы его не пустили на традиционную «овсянку, сэр», поступали бесперебойно и в количествах, превышающих всякое соображение. Поэтому около Анны и ее элитных животных все-таки околачивалось великое множество юного сброда, в основном – студенток и студентов библиотечного колледжа. Руководство педагогического учреждения считало, что они берут уроки верховой езды. Мамаши полагали, что направляют чад на подкормку. Сами они ловили крутой кайф от полузапретной близости к Сирру. И лишь одна Анна твердо знала, чем занимается ее окружение: настоящим делом. Ученичеством.

Большая часть нахлебников и ротозеев безболезненно отсеивалась сама по себе. Те из «библиотечников», кого она выбирала и оставляла при конюшне, выгуливали и прихорашивали, заезжали и лечили, случали и принимали жеребят, которые рождались редко – не более необходимого для того, чтобы табун не уменьшался в числе. Кстати, отметился среди добровольных конюхов и молодой Пауло, природный гаучо, по словам Анны; приходил он сюда и вполне зрячим, и начав слепнуть, и став окончательно слепым, хотя тогда уж не рисковал садиться в седло, только гладил своих знакомцев по шерсти, трепал гриву и наговаривал им на ухо всякую милую чепуху.

Но мы все о конях. А Козя… как там ее?

Погодите, Среди детей конюшни, первокурсников (ведь шли на спецобразование они лет с двенадцати-тринадцати) бытовала легенда о том, что по длиннейшим и пыльнейшим коридорам конюшни ночью бродит и стучит коготками или копытцами местный домовой, точнее, «конюшенный», или «сиррский конюший», – среднее между скочтерьером, похожим на живую черную метелку, и козлом, которого раньше держали, чтобы пугать ласок. Та же мифология объясняла, что скочтерьер – попросту собачка редкой породы, с виду чистая швабра с острыми ушками, а вымершая ласка – маленький вампир, который ночами угоняет лошадей, чтобы скакать на них, вцепившись в гриву, и пить кровь из шейной вены, как монгольский нукер. Пытаясь возместить ущерб, ласка заплетает конскую гриву в неряшливые, но живописные косицы, которые конюший вечно и безуспешно пытается расчесать. Также он обтирает пот и мыло, которые выступают на шкуре лошади после отчаянной скачки, – дело в том, что конские выделения для самой ласки ядовиты, так лошадь инстинктивно пытается избавиться от крошечной зловреды, но после езды при них и остается. Конюший имеет склонность пугать ленивых и вороватых конюхов долгими вибрирующими воплями, а ночью может принять вид сгорбленной – аж до полу – старушенции, укутанной с пышные серые лохмотья. Вот старуху-то как раз и именуют Козя Ностра – то ли коза, то ли мафия.

Эшу, который без большой охоты помогал бабке Анне и даже ночевал в конюшне, мог бы прояснить ситуацию. Как-то встав с конюховой кровати и на темную отправившись в туалет, он застал там совершенно жуткую картину: при свете едва живой лампочки некто низкорослый и лохматый нагнулся над писсуаром и с аппетитным хлюпом лакал оттуда воду. Приглядевшись, он понял, что это вовсе не коза и не баран, а просто овца, недурной образец той породы, которая описана в учебнике биологии для третьего курса гуманитарных вузов под авторством Харуки Мураками. Шерсть овцы была сбита в совершеннейший войлок, из-под хвоста задушевно пахло навозом, а передняя оснастка малым уступала бараньей.

– Я уж подумал, глюки у меня, – сказал Эшу, обращаясь в никуда.

– Да нет, это мне пить захотелось, – добродушно ответила овца. – Сегодня большую партию сена в брикетах сгружали, вот и облопалась. Ты как, шашлык любишь? Ну, в смысле связать ноги попарно – передние отдельно, задние отдельно – и на палку…

– Это как живых тигров переносят? Вот не знал, что и с овцами такое случается.

– Смотря какая овца. Так что, не будешь из меня жаркое делать?

– Зачем же так? Я вообще вегетарианец.

– Это пантера-то?

– Какая пантера?

– Биологический вид. Пантера Лео, Пантера Тигрис, Пантера Пардус и прочее. На выбор. Ты из них кто?

– Человек.

– Ну, это общее место. Ты ведь Синькин ребенок, так, что ли? И бабкин внучек?

– Да.

– Тогда будем знакомы. Я тут вроде вашей семейной реликвии: госпожу Анну младенцем в зубах носила, твою матушку дитятей на спине катала, а теперь, на старости лет, порядок соблюдаю в их наследственном уделе. Мое прозвище знаешь? Не повторяй, не стоит.

– Понял. А я Эшу.

Так они подружились, дружба их тянулась, то угасая, то снова загораясь, пока новые привязанности отчасти не вытеснили и не заменили ее.