Текст книги "Пантера, сын Пантеры (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Как именно? Вы хотите стать книгой? – спросил Эшу. – Или ради нее принести себя в жертву самому себе, как бог Один?

– Прерогатива богов – приносить себя в жертву: за истину, как Один, за добро, как Иисус, и за красоту – как сделала одна поэтесса и оказалась на кладбище вровень с умершим за правду.

– Христос умер за человека и человечество.

– Но что такое человек, как не светло украшенный и широко растиражированный текст в переплете из сырой кожи?

– Бог имеет право быть верхом глубинности и одновременно вершиной бестактности, – говорил далее Бенедикт. – Я – нет; я иду по пути предельного риска, лишь потому что я уже мертв: ведь с поста здешнего директора увольняют только на тот свет.

(Быть может, Эшу и не знал до этих, что его любимый дон умер – в таком глубоком затворе, в такой полнейшей тьме, внутренней и наружной – двойной тьме, – что никто никогда не понял этого? Или знал?)

– Но пока я жив, – продолжал Бенедикт, – я могу говорить все, что хочу. Великое преимущество!

– Безопаснее жить как мадам Альда с Эльзой: вся полнота власти – и никакой ответственности. И нет необходимости усиленно напрягать свои мыслительные и юмористические способности.

– Зато как они скучны, мой Эшу, а ведь скука – печать дьявола.

(Была, вспомнил тут Эшу, одна пожилая сотрудница, которая любила отыскивать в книгах всякие ужасы и восклицать: какая правдивость! И говорить: какое сейчас тяжелое время! Будто относя любую вычитанную историю на сегодняшний библский счет. Прозвище этой тетки было даже среди библиотечных подруг – Унылая Задница.)

Так шло и дальше. Девочки помоложе шеренгами влюблялись в директора и смотрели ему в рот, что пополняло его обвинительное дело. О Книге и ее поисках он не говорил ни слова даже Эшу и Крысе с ее гоп-компанией, да в этом и не было необходимости: Бенедикт был по крови из ищущих Путь, а не цель.

Но то, что он говорил им о «книге вообще», книге реальной, было неприкрытым кощунством.

– Книга – могила текста. Книга – окаменевшая плоть рукописи. Рукопись – остановленная душа Слова. Библиотека – своеобразная усыпальница идей. Кенотаф – потому что похоронить книгу (идею книги) можно лишь символически. Мавзолей – потому что реальные книги становятся там недоступны.

– А когда текст уже остановлен книгой, его сразу же начинают толковать. На губах он живет, не подвержен грузу традиций и ярму толкований, рассказчик и певец – ему хозяин. Книгу же стремятся возвести в канон и прочтение ее возвести в другой канон; прочесть ее раз и навсегда. Двойная стена вокруг истинного смысла – или принципиального отсутствия смысла.

– Вы предлагаете возродить устное народное творчество, мастер? – спрашивал Эшу.

– Фольклор – та же традиция. Нет, я за множество сугубо индивидуальных прочтений и воспроизведений текста, когда каждый человек создает свою реальность. Все такие виртуальности имеют право жить.

– Они все истинны?

– Все – и ни одна. Истина как таковая прячется на заднем плане многообразия и дана в нем и через него.

– Вы думаете, девочки, – продолжал Бенедикт, – я не люблю эти…гробницы повапленные? Разукрашенные переплетом, оправленные в золото, серебро и камни? Они поистине достойны любви. Но то, что делает наш Эшу – заводит их содержание в машину и мнет его там по своему разумению, лепит, как глину – честнее и не так пахнет идолопоклонством. В книгах заключено пламя, которое рвется на волю и готово сжечь их изнутри, а пламя ведь живое и меняется.

Эшу, кстати, не только лепил и формовал: потихоньку от дам и при тайном пособничестве девиц он выводил содержание книг на крошечные, с ладошку, носители, магнитные диски, которые можно было положить в карман вместе с воспроизводящим устройством формата ин-октаво, своего рода покетбуком. Он уповал на физическую гибкость и пластичность компьютерной книги. Обычная книга делается пластичной духовно, если она открыта различным толкованиям и ни в коей мере она не строит из себя учебник жизни, но если некто сумеет, хотя бы отчасти, взять ее в собственность, стать сотворцом физическим, тут уж недалеко и до пересотворения ее смысла. А таковое ценно даже в том случае, если творит профан и простак. Ведь любое творчество и любое видение мира более достоверны, чем явленная реальность, считал Эшу, знавший это по себе.

Бенедикт был еретик. Он чувствовал себя если и не Богом – в том самом смысле, как суфийский учитель Халладж, – то одной из книг, которые написал Бог, книгой, с той поры неуничтожимой и неразрушимой. И над книгами иного рода не замирал в благоговении. Оттого именно Бенедикт осмелился настоять на том, чтобы сиррское воздали, наконец, Сирру и вывезли на границу здешней земли съеденные гнилью и изошедшие пылью талмуды, из-за которых пожаловало то самое давнопрошедшее посольство. Как потом говорили, это была та цель, которую с самого начала преследовал этот сиррский лазутчик с терпением и коварством японского ниндзя. И, во всяком случае, тот fault pas, после которого гарпии Дома получили полное право его заклевать. А уж махинации эшу с механическими книжками, которые не могли не засечь, привесили Бенедикту для ровного счета. В качестве служебного злоупотребления.

Почему созидателя новой реальности Дома, покусившегося на целость библиотеки, должны были не просто уволить с глаз долой, а именно убить, Эшу не знал: видимо, такова была снящаяся ему разновидность бытия.

– Я предал тебя, учитель. Те, кто отступился со страху, на тебя больше не указывали, а я своей преданностью указывал так точно, будто целовал тебя в щеку, – говорил Эшу при свидании. – Своей неотступностью я утяжелил твою вину, вину развратителя учеников. Я растерял всех своих людских учителей, но тебя не хотел потерять. Мне легче будет, чтобы ты меня потерял.

– Хочешь подменить меня собой?

– Я узнавал: мне будет легче, чем друзьям Сократа. Коллектив тупее суда архонтов, и лица ему без различия. Один из нас погибнет, другой будет изгнан – и оба достигнут Сирра.

– «И сказал тогда пророк: я хочу показать им, что я – Храм Божий и не могу быть разрушен ничьими руками, а если и случится это – Бог пересоздаст меня на третий день, – процитировал Бенедикт. – Так лунная пантера уходит в пещерный мрак и остается невидима три дня, а выйдя, наполняет окрестность сладостью своего пения и благоухания. Но нуждаюсь я для того, чтобы умереть, в той руке, что передаст меня служителям Закона в знак того, что не захотят меня защищать мои друзья. Пусть послужит такой рукой самый юный из всех!

– Но в тюрьме, куда заключили Пророка, приступили к нему друзья и сказали: ты всю честь забрал себе. Ты сделал нас недостойными твоего учения и не сопричастными мученичеству твоему и твоей славе.

– Пророк же знал, что ни у одного из них, говорящих такое, нет силы, чтобы воссоздать себя из праха, ибо не были они теми учениками, что превосходят учителя или хотя бы, как заповедано, достигают его вершин. И отказал им снова.

– Тогда самый юный ученик сказал: я поцелуем указал на тебя, я предал, и оттого мне надлежит умереть вместо тебя. Мы с тобой схожи, как два брата, и стража не сможет различить нас во время от солнечного захода до восхода луны.

– Пророк согласился с ним и отослал всех прочих учеников, и они ушли обиженные оттого, что им ничего не досталось. И распустили клевету.

– А в своем узилище тихо сказал пророк: это на мне сходятся все пути, не на тебе. Нет смысла в твоей жертве и твоей смерти. Но ты один изо всех можешь это понять, принять и смириться.

– Ученик не посмел попрощаться с Пророком и тихо ушел. Говорят, потом он проклял судей и бросил им в лицо деньги, что взял от них из притворства. А затем повесился на дереве, потому что хотел стать навечно проклятым, как всякий повешенный на древе, и навеки уподобиться учителю, казненному сходно: уподобиться не в славе и чести, как прочие ученики, а в позоре».

– Или, скорее всего, его прикончили другие учителевы доброхоты, – ответил на то Эшу, – но всё равно предсказание исполнилось. Даже вдвойне.

– Предсказания всегда исполняются в том размере, в каком следует, – возразил Бенедикт, – потому не заботься больше об этом. Моя участь – не твоя участь. Уходи лучше, пока дают.

Так говорил он, ибо разговор происходил на глазах у официальных лиц в масках и камуфляже, но в кабинете директора. Нынешнее руководство города хотело показаться гуманным – а заодно и личный досмотр легче было произвести.

Тогда Эшу, вздохнув, удалился из кабинета – и из игры.

– Что я взял из первого сна? – говорил себе Эшу. – Из беседы себя самого с собой самим? Мира не изменил, во всяком случае. Зато обрел новую силу и утвердился в своей истинной природе. А это уже немало.

Разрушитель, или Галиен

Прозвучала вторая строфа. Это был второй Сон, и новый Эшу почувствовал, что вошел в него, как меч в ножны. И узнал о Сирре больше, чем кто-либо мог сказать ему на словах. Это знание не удержалось в нем позже, потому что вид Сирра зависит от того, кто воспринимает его, и для каждого иной. На смену чужому знанию пришло свое.

Найденыша в Сирре воспитывали как сына всех мужчин. В Библе представляют себе Сирр как страну Востока, с бородатыми мужчинами, любящими многих жен. Но у него не росла борода: на бледных, слегка смуглых щеках не виднелось синевы, только над верхней губой темнел пушок. Зато темные кудри падали до самой талии – он не стриг их по обету, как, впрочем, делает любой сиррский отрок, пока не станет воином и не возьмет себе девушку для сердца; волосы приходилось закручивать в узел или заплетать в две косы.

Жена имеет силу и право укротить мужественность. В него влюблялись все женщины Сирра и мечтали возвести на свое высокое ложе (как в Сенегале, к ложу вела узорная кованая лестница), но он был целомудрен.

И все же была у него с молодых лет одна подруга, как он сам, найденыш или аманат, дочерь всех жен.

Нет больше радости в любом доме Сирра, чем взять ребенка на кормление, даже если весь дом и без него звенит детскими голосами. Сам Синайский Лев Пустыни, Шамс, называл найденыша своим ребенком и, по слухам, имел на то право. Он же и дал мальчику имя: Галиен, Гали, Гала по-библиотски.

«К нам в Сирр, – говорил ему Шамс, приезжали посланники других стран, дипломаты и торговцы, и одаривали нас. Лучшим даром были книги, которых мы не знали раньше и которым мы давали новую жизнь: переводили, переписывали, вдохновлялись ими. По обычаю древней страны Син, мы считали приносящих дары своими данниками и сторицей возвращали им их приношения, чтобы вещи, остающиеся в наших руках, не предали нас самих. Не то чтобы мы боялись чего-либо и хотели купить чужую дружбу и приязнь – нет, ведь такое не покупается, ибо ему нет цены. Но ради дружбы мы брали из чужих земель заложников мира, малолетних аманатов, и держали рядом со своими детьми, чтобы, отослав их по достижении взрослости, умножить число своих друзей в отдаленных землях и на окраинах, что раскачиваются между Библом и Сирром, как качели.

И вот среди таких детей, юных аманатов, была дочь мелкого царька одного из окраинных княжеств, Нарджис-хатун, темная, как мед, сладостная, подобно кисти позднего винограда, гибкая и смелая, как те, чье имя стало названием девушек царицы Сирра, почетной супруги царя. Та самая, вместе с которой вы служили в гвардии моего господина. Издавна были у нас полки мужчин и полки женщин, но женщины всегда стояли ближе к трону и были яростней и неукротимее в бою.»

Галиен, как и все его сотоварищи, любил богатые одежды, притирания, драгоценные черные клинки, одетые золотой чеканкой и упрятанные в ножны из узорной кожи – а Нарджис только смеялась над этим. Ее одежда и обычай были куда бедней даже тех, что приняты среди незамужних охранительниц трона. Иноземке такое прощали, думая, что она выхваляется по молодости, – так молодой солдат нарочно трет камнями свое обмундирование, чтобы казаться бывалым, полагали они. Только Нарджис никогда не притворялась никем, кроме самой себя.

Язык Галиена был изыскан – она подцепляла на своем пути все народные словечки, те арготизмы, которыми щеголяют молодые, чтобы отмежеваться от старших. Галиен, начитанный во всякой книжной старине, говорил, когда они с Нарджис сошлись ближе, что как у немецких фрау было три главных «К» (с четвертым) в жизни, K;chen, Kinder, Kirchen и в придачу Kleiden – то бишь кухня, дети, церковь и платья – так и у нее, только другие: Круто, Клёво, Классно и в придачу Кайф.

Нарджис же слегка потешалась над манерностью и женственностью Галиена, хотя оба они знали, что не брутальные самцы двадцатого европейского века, а изысканные кавалеры века восемнадцатого являли собой истинные чудеса галантности и мужества. Поистине, чтобы быть взаправдашним рыцарем, стоит поступиться видимостью!

Впрочем, Гали был так явно непохож ни на какого мужчину, что всерьез смеяться над этим было бы откровенной издевкой.

У Нарджис был диковатый взгляд птицы в неволе, хотя никакого плена не было в Сирре ни для кого. Просто оба они с Галиеном принуждены были существовать среди дружелюбных чужаков. Галиену, возможно, пришлись бы по сердцу кроткие и отважные скандинавские девы, но сиррские женщины при всей своей доброте были коварны и умудрены в своем коварстве, желая брать мужчин, зачинать плод и властвовать посредством и во имя своих детей. Они были поистине сотворены из слишком тугого материала! Нарджис нужны были мужчины свирепые и утонченные в одно и то же время, но идеалом сиррийца был мудрый воин, что не убивает.

Поистине, если бы Гали был женщиной, а Нарджис – мужчиной, они были бы подстать друг другу. Он говорил себе, что плотские радости мог бы получить только от мужчины, дитя – от каждой из женщин Сирра, весьма умудренных в благородном деле зачатия, но поистине любить смог бы одну Нарджис, как если б она была единственной в мире.

Однако на ней был для него запрет – нечто невыразимое говорило ему, что они двойники; ее же и не тянуло к нему иначе как к другу.

Так они и жили, как двое детей, высились, как две башни, горделивые в своей самодостаточности. Позже он стал главой мужской охраны, она – женской. Он был кроткий мститель, не любивший оружия, она – воинственная амазонка, украшавшая себя острым железом.

Так еще говорили в Сирре о молодом Гали: среди воинов – эфеб, среди аскетов – атлет, среди мудрых – насмешник. Уже одно то, что он рос вместе с отчаянной Нарджис, было способно бросить его в мужские объятия. Он был древесиной, кольцом древней силы, которое наросло вокруг изначального ядра, бывшего Нарджис, и в этом угадывался исток его фатального тяготения к ней. В плоть его была впечатана ее плоть, тело его несло в себе жажду Нарджис, девочки, зачатой под светом драконьей луны, Dragon Moon, чье рождение в Библе и перенесение в Сирр было колдовским. Девочка была печатью, руной и мандрагорой, Альрауне. Гоноболью – голубикой – но также сизой «изабеллой», виноградом с несравненным запахом. По всему телу был к нее голубоватый, сизый пушок. В играх он, уходя от Нарджис, вечно и обреченно искал ее одну, оживший символ тайны и Голубой Цветок, рождающий Голубую Ягоду, в одно и то же время ее дочь и ее саму.

Есть такая сиррская игра в игре – «Сокруши дом», где Дом представлен двойной башней, Вавилонской башней человеческой гордыни. Сокрушение Дома – то же, что сокрушение и уничтожение своей человеческой гордыни и самости.

В этой игре произошло то, что было с ними двоими, – или в жизни?

Некто намекнул Нарджис, что Гали – и она с ним – перевернется и обратится сердцем, душой и плотью в достохвальную и законную сторону, если она позволит срезать две его косы, подобные тем, что носят в ее стране следующие по пути воина, однако в Сирре своею длиной приличные только невесте на выданье. Дескать, двумысленность естества Гали происходит от убранства его волос. Сама Нарджис-хатун, кстати, переплетала голубоватые вьющиеся волосы в девяносто девять косиц, чтобы выпрямить и придать им силу, необходимую при боевом ударе особого рода; это скорее приличествовало мужу, чем той, кем она являлась.

Итак, Нарджис поверила чужим словам и тайно допустила к спящему Гали человека с особенным лезвием (простое не брало его волосы), И вот: тогда ушла вся сила из его рук и тела, и соглядатаи Библа, которые как раз и подали коварный совет, связали Гали и увезли в свой двубашенный Дом, где приковали к стальной оси одной из башен. Это было коварством, которого до сих пор не знали в Сирре!

И говорили, что была одна из колонн из солнечного света, другая – из лунного. К лунной колонне приковали Галиена.

И еще говорили, что солнечный и лунный металл обеих колонн был сращен с волшебным Деревом Круглого Года и что весь Дом повисал на осях, как ветка держится на дереве и как год крепится на двух осях – Науруз и Мухаррам, Самайн и Бельтайн.

И что сам Дом сложен был из особенного рукотворного камня.

Быть Сирр может везде, но только не в лунном сердце Дома, потому что стихия его – солнце. Однако для гневной и виновной Нарджис стало доступно лунное средоточие Дома, ибо сама она была лунной девой. Взгляд ее проницал стены, чтобы стать рядом с Гали, ведь они были одно: ни один верно сотворенный мужчина не мог быть таким единым с верно сотворенной женщиной в соитии и браке, чем эти двое.

И стала Нарджис перед Гали во всей своей красоте, грозной, как войско с развернутыми знаменами. А во плоти или в зримом облике, кто скажет, и была ли в том разница! К счастью, зрения его не лишили, да и волосы его отросли, как прежде; однако сила его всё равно была ничто перед пагубной силой Дома.

– Меня обманули, – сказала она, – как всегда обманывают женщин, и тем доказали, что я истинная женщина, как ни тянет меня к мужским делам и поступкам. Теперь и ты докажи, что ты истинный муж, потому что ничего помимо этого нам не остается. Отомсти за свой позор и позор Сирра!

Тогда Гали протянул свои руки к ней – и в том заключилось всё его желание, ибо, как уже говорили мы, многие женщины, да и мужчины по обе стороны света хотели его любви, сам же он хотел одну Нарджис. И рванул колонну из плотного лунного света силой не мести, а любви. Обрушились тогда обе колонны, оба гордых шпиля Башен, одна целиком, другая наполовину, и погребли под собой Гали, и погибла его душа вместе со множеством библиотов, но Нарджис, как говорят, ушла – ведь она была мечтой.

Эта игра была сделана искусно, но со всей условностью компьютерной графики, и Эшу, который смотрел, даже слегка пошутил по ее завершении:

– То-то у нас один Солнечный Столб в нашем варианте реальности. И однообразный год – тоже солнечный, с одинокой солнечной вершиной в конце декабря.

Он говорил с собой и был удивлен, когда ему отозвался человеческий – такой чужой и вместе с тем знакомый голос:

– Луна приходит вместе с женщиной, брат.

То был юноша, всем похожий на Эшу, кроме масти. Прекрасные черные кудри, доходящие до изгиба талии, высыпались из-под темно-розовой повязки, похожей на пиратскую. Темные глаза и губы подведены кармином и выделялись на бледно-смуглой коже лица наподобие ран. Черная кожаная куртка, рассеченная серебристыми полосами застежек и зигзагами стилизованных молний, была заправлена в такие же лосины с гетрами, а гетры – в низкие шнурованные сапожки. Одиночная серьга в ухе, имевшая вид то ли опрокинутой чаши, то ли купола со шпилем – уже не из серебра, а из платины – завершала облик пришельца эффектным штрихом.

Казался он не так высок, как Эшу: его шести с половиной футам было что с собой делать. Ибо хотя стоял он неподвижно, в нем было замкнуто яростное и направленное беспокойство, которое ощущалось, как музыка в молчании, вытекало, как теорема из леммы. Оттого и волосы его, стоило ему повернуть голову, летели вдоль невидимого и неощутимого ветра. Стало быть, не напрасно полагают, что в том, как человек стоит, легко различить прообраз его будущего движения.

– Кто ты? – спросили оба юноши одновременно и почти без удивления.

– Позвольте представить, – услужливо произнесла Крыса, которая каким-то чудом ни разу далеко не девалась, в отличие от прочих зверей. Во всяком случае, не девалась далеко. – Эшу, это Галиен, Галиен – это Эшу. Шоколадно-черный Рокер и Стебель Спаржи.

– Однако твои слова не снимают вопроса, – возразил ей Галиен.

– Перед тобой персонаж твоей гениальной компьютерной разработки по проникновению в Дом Книги, Галочка, – хихикнула Тихая Ужасть. – Проникновению с последующим обрушением и пожаром, как тебе мнилось.

– Мне? А не ему? Погоди, крыска. Играл-то ведь я, – воспротивился Эшу, – и не в гибель Дома, а в поиск Золотой Книги Жизни. Ну, может быть, серебряной.

– Значит, коса нашла на камень и дока на доку, – разъяснила Крыса. – Вы оба искали брата и союзника – и нашли, с чем вас и поздравляю. Только, ради всего святого, не надо спорить, кто из близнецов главный: эпос говорит нам, что кончается такое смертоубийством. Или, что то же, разбитием зеркального стекла.

– Так мы и в самом деле близнецы? Ввек бы не догадался, – сказал Эшу.

– Зеркальные, дружок, сказала я. Причем одно из зеркал светлое, другое – темное. Лицо и оборот. Орел и решка. Вот что значит иметь вокруг эту навороченную электронику: предаст и продаст. Вы въехали в ситуацию одновременно и наложились друг на друга, как две прозрачные переводилки.

– Въехали – то есть поняли? Прониклись? – спросил Эшу. – Ты этот жаргон оставь, Крыса.

– Ну, вроде того, но не просто поняли, а сами стали ситуацией.

– Понять нечто – значит создать это, – сказал Гали серьезно. – Слово и в самом деле жаргонное и грубое, но само положение истинно. Я давно подозревал, что суть вашего Дома не есть настоящее бытие, и то, что я попал в Дом изнутри игры, созданной мною и такими, как я, – лучшее тому доказательство.

– Не робей, братцы, одна иллюзия другой стоит, – сказала Тихая Ужасть, показав крепкие янтарного цвета резцы. – Что делать-то будете? Читать третий стих и искать третьего, как пьяницы?

– Во всяком случае, играть, если уж начали, – решительно сказал Гали.

А пока он рассказывал о себе следующее:

– Вначале Сирр называл меня Яхья: может быть, и Лизе произнесла это имя посреди пустыни, передавая меня из рук в руки. Брат своего брата. Сын брата Божия, Галахад, благородный юноша-рыцарь в сокрытии, bel inconnu. Галиен, мальчик с аверса монеты. Я носил такую монету на шейной цепочке, там не было ни цифр, ни знаков, а только два рисунка: на аверсе отрок и дерево, на реверсе – совмещенные меч и чаша. Дитя монеты: символ мой – золотой обол, плата за переправу через великую реку забвения сущего, стирания слов и понятий. Все три мои облика в этих сменяющих друг друга именах.

С ним Эшу стал вести себя смелее – рылся в археологических залежах истинных книг, разрывал их культурные слои в забытых хранилищах, разрушал виртуальные скопления, пуская себя по электронным световодам в виде пучка или комка живой энергии… Гали стоял на страже.

Отшельник, или Нарджис

Эшу прочел третью строфу – и…

Библский пленник вырвался на волю ценой разрушения Храма Нечестия, своей духовной тюрьмы и храмины своей плоти. Он стал юным отшельником в глубине магического леса и читал одну лишь книгу – Книгу Джунглей. Как Прометей свое кольцо выковал из звена цепи, которой прикован был к скале, так и он оставил на память о своем пленении своеобразную тонзуру, пятно на коже сзади под волосами, натертую широким бронзовым ошейником. Пятно было также знаком его превращения из зверя в истинного человека.

Сами волосы отросли, но он никогда более не убирал их в косы, разочаровавшись в своих соплеменниках, насытившись любовью, а, может быть, желая приумножить свою силу, заключить ее внутри себя – ту мощь, что насильственно исторгали из него люди и пили, как хмельной мед.

Однако лес был не из тех, что легко возвращают потерянное и отнятое. Засуха и голод пришли сюда, они истощали зелень, а озера отравляли миазмами распада. Жухли травы и листья, внутри цветка заводилась гниль, пожиравшая завязь, сама земля обращалась в прах. Звери не могли насытить себя и расплодиться, и многие гибли. Везде, куда ни бросишь взгляд, господствовало разрушение форм и связей, и ничто не достигало своей цели и назначения.

Казалось, нечто насущное ушло из мира, тот стержень, который удерживал его и предохранял от распада и бесформия.

Такое было повсюду, не только в Лесу. Однако там, где жизнь продолжалась по-прежнему, в обыкновенных лесах и городах, никто перед лицом преизобиловавших признаков цветения, внешних примет жизни не мог ни заметить, ни, тем более, назвать это зияние его именем. Пища не насыщала, огонь не грел, вода не утоляла жажды; но это рождало в людях лишь жадность, алчность и чревоугодие.

Отшельник двигался берегом реки, опираясь о свой посох, загнутый кверху в виде рога; знал, что так делать нельзя, но всеобщее бессилие одолело и его. Нет, не так: внутри него теперь стал даже избыток силы, причем такой, будто он по капле вобрал и обобрал весь истекший мир, но силы замкнутой и заточённой. Как сломать преграду своей плоти и выплеснуть наружу эту нежданную мощь, саньяси пока не знал. И двигался почти как сомнамбула, в ожидании неизвестного знака, в темноте и влажной дремоте изначальной рощи.

Внезапно он услышал невдалеке – ему даже почудилось, что у самых ног – тихий рык. Он огляделся: на проплешине в густой пожелтелой траве лежала, вытянувшись о весь рост, самка царского леопарда, огромная черная пантера: узор на ее шкуре, черный по истемна-серому, даже в полумраке светился и переливался, меняя свои очертания и делая зыбкими контуры зверя. Пантера была почти неподвижна оттого, что истощение ее достигло предела; ибо не только голод испытывала она – у сосцов ее лежали новорожденные дети, семь пятнисто-черных, как и она сама, детенышей. Чудом было как их рождение, так и полное сходство с родительницей – ведь известно, что и темные леопарды крайне редко производят на свет тких же темных. Но сейчас эти царственные потомки находились в жалком состоянии – искали молоко и не находили, теребили пустые сосцы и не могли вслух возмутиться коварством и лицемерием природы.

Их мать, обессиленная, как было сказано, сразу голодом, жаждой и родами, могла лишь слегка приподняться навстречу незнакомцу.

– Сестра, – произнес отшельник, – я несу в себе мир. Если тебе нужно нечто от меня – возьми, даже если это будет моя плоть.

Разумеется, тут он вспомнил Будду, но то, что он произнес, хотя и вполне искренне, было одними словами.

Пантера попыталась ответить – и не смогла. Ему показалось, что если бы она заговорила, то была бы человеческая речь. Еще он заметил, что вокруг ее брюха показалась скудная кровь, будто она порезала о траву сосцы, набухшие пустотой.

– Тебе нужна не плоть, а вся моя жизнь? – повторил отшельник.

Пантера попыталась достичь его ползком, но помешали дети, что повисли под животом и путались в ногах. Отшельник подвинулся еще на шаг и сел перед пантерой на корточки:

– Может быть, ты возьмешь мою силу – мою прОклятую богами силу?

Пантера, изогнувшись, водрузила передние лапы ему на плечи и повалила в траву, которая показалась саньяси на удивление мягкой и шелковистой; от нее, а, может статься, и от дыхания пантеры веяло на него ночными дурманными цветами. Это дыхание овевало ему лицо и туманило разум. Алые зрачки на фоне живого изумруда радужки вонзились ему в лицо – оба цвета были цветами рая – и чей-то голос горячо шептал в изумленное ухо:

«Могла бы, взяла бы

В утробу пещеры:

В пещеру дракона,

В трущобу пантеры.

В пантерины лапы —

Могла бы – взяла бы

Природы – на лоно,

Природы – на ложе.

Могла бы – свою же пантерину кожу

Сняла бы… сдала бы трущобе – в учебу!

В пустову, в хвощёву, в ручьёву, в плющёву, —

Туда, где в дремоте, и в смуте, и в мраке,

Сплетаются ветви на вечные браки…

Туда, где в граните, и в лыке, и в млеке

Сплетаются руки на вечные веки —

Как ветви – и реки…

В пещеру без света, в трущобу без следу,

В листве бы, в плюще бы, в плюще – как в плаще бы…

Ни белого света, ни черного хлеба:

В росе бы, в листве бы, в листве – как в родстве бы…

Чтоб в дверь – не стучалось,

В окно – не кричалось,

Чтоб впредь – не случалось,

Чтоб ввек – не кончалось!

Но мало пещеры,

И мало – трущобы!

Могла бы – взяла бы

В пещеру утробы.

Могла бы – взяла бы».

Слова эти были, как он понял, самим свершением. Легкое и чистое касание зубов у самой яремной жилы заставляло его силу исходить вовне, и это наполняло отшельника блаженной легкостью. Тут пантера подпихнула его, странно съежившегося и помягчевшего, с блаженно помутившимся взглядом, под свое огромное тело, к соскам, которые распирало сладким молоком. Он пил и смеялся от счастья, что жертва принесена и принята и что он возрождается к жизни столь удивительным образом: не сослагательным, как в стихе, а повелительным наклонением.

И вот стала сама Черная Нарджис, Черная Пантера гор и Голубая Лилия долин, рядом с Галиеном, опершись о плечо сиррского брата тонкой смуглой рукой, а другую протягивая библскому брату.

Выступила как бы тенью, и образ ее ткался по мере того, как велся рассказ о ней – кем? Галиеном, самим Эшу или самой судьбой в лице Нарджис? Ибо ее история теперь стала иной, не вполне такой, как рассказывал об этом Галиен.

От него, правда, остался эпический тон, прерываемый по временам ехидными репликами самой восхваляемой особы.

Нарджис была аманатом из маленькой страны Хассен, граничащей с Сирром, где обосновались потомки ирландских террористов и исламских фундаменталистов, погибших за правое дело. Поскольку первые были в основном мужчинами, а вторые – женщинами, некогда, лет двести назад, произошло обоюдное замирение по причине неизбежности брачных уз, однако воинственные традиции сохранились во всей полноте. Юных женщин в этой малой земле воспитывали почти как амазонок, юных мужчин – как их охранителей (хотя в бережении нуждались только совсем маленькие девочки – лет до шести-семи).

Две волны предков схлестнулись и затихли во всех прочих потомках, но в Нарджис и подобных ей – сложились и преумножились.

(Ты ведь не думаешь, Эшу, добавила Нарджис, что Библом и Сирром замкнулась вселенная? В ней еще много чудес).

Во многих странах считается, что лучшая охрана для владык – женская, подобно тому как это было в Дагомее и Индии, а лучшая женская стража выходит из страны Хассен. У себя в земле девушки, предназначенные к выводу из нее (по большей части незаконные отпрыски и сироты, до кого нет дела их дальней родне), бывают обучены куда серьезней тех, кто остается, и с детства приучаются к тому, чтобы полагаться не на мужчин, а на самих себя и более ни на кого. Там же, куда они являются, им запрещено вступать в брак с местными уроженцами, которые могут быть проводником зла и опасности для владык. Все это изначально замыкает круг пантер и толкает их в объятья друг к другу.