Текст книги "Когда забудешь, позвони"
Автор книги: Татьяна Лунина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
Глава 3
19 августа, 1991 год
– Доброе утро, баба Люся!
– Здрастуй, Василисушка! Ты куда это ни свет ни заря? На работу?
– Ага.
– Молодец! Заря деньги родит, а без них, проклятых, в наше время никуда.
Метла бабы Люси исправно делала свое дело, маятником раскачиваясь туда-сюда и беспощадно загребая окурки, бумажную рвань, огрызки и прочую дрянь, беспечно созданную человеком. Очищенная земля была метле благодарна, расцветала зеленью, охорашивая каждую травинку, выметенный асфальт с наслаждением вытягивался вдоль домов, приглашая людей и машины помассировать собой чистое, гладкое, серое тело.
– Как здоровье, баба Люся?
– Это лодырю, милая, всегда нездоровится, а мне работать надо. Какое здоровье в мои годы? Хожу – и слава богу.
– Баба Люся, – Васса пристроилась хвостом, не спуская глаз с ритмичных движений метлы, – вам дворники не нужны?
– Нет, милая. А тебе зачем?
– Подработать хочу.
– Да ты что, Василисушка! Молодая, красивая, ученая – куда тебе к нам? Хотя, – баба Люся вздохнула, – и ученый у нас есть. Вчера приткнулся. То ли спирант, то ли кто – бог его знает. Я-то сама не видала, а Машка сказывала: молодой, в очках.
– Ага, – невпопад поддакнула «молодая и ученая». – Ладно, баба Люся, пойду я.
– Иди, милая, с Богом!
Робкая попытка приобщиться к дворничьему клану провалилась, и, попрощавшись, Васса зашагала на работу. Шаги эскортировали назойливые мысли. Вот уже почти три месяца, как вернулась, а похвастать нечем. И дело не в том, что моет грязную посуду в кафе – всякий труд в почете, а без сохи да бороны, как известно, и царь хлеба не найдет. Тяжелой работой ее не испугать. Коробило другое: сальные глаза и вороватые руки шеф-повара. Владислав Палыч сразу решил показать свою власть над непохожей на других судомойкой. Его раздражали молчаливая обособленность и невозмутимость новенькой. Казалось, она находится в другом мире – непонятном и недоступном. И это настораживало, злило и притягивало. А уж когда ему стало известно, что Василиса прежде работала на телевидении, и вовсе житья не стало. Он не грубил, не хамил и даже не делал замечаний – был подчеркнуто вежлив и обращался на «вы», называя «звездой экрана». Вот только издевательская усмешка кривила толстые, вечно мокрые губы, когда «нечаянно» задевал локтем гору посуды в ее руках. И «искренне» сокрушался потом над грязными или вымытыми черепками. Высчитывали, естественно, из зарплаты судомойки. Но бедный шеф-повар напрасно старался: унизить Вассу было не под силу обрюзгшему толстяку. Она его жалела и от всего сердца желала поменьше испытаний на жизненном пути. А что-то ей подсказывало: будут.
На работу, как обычно, Василиса заявилась первой – монастырская привычка подниматься чуть свет. Кроме того, ей нравились эти ранние утренние часы: тихо, чисто, спокойно. Ни грохота посуды, ни криков поварих, ни бесконечных объедков. Открыла ключом дверь служебного входа, вошла в узкий коридор. Еще одна дверь – и оказалась в крошечной комнатенке, бывшей подсобке. Директор кафе решил проявить заботу о мелкой сошке и выделил им этот закуток. Васса достала из обшарпанного пенала рабочий халат, клеенчатый фартук, разбитые туфли и не спеша переоделась. Как хорошо, что Михал Семеныч доверил ей ключ, к тому же и доплата за уборку очень кстати.
С улицы послышался странный гул и непонятные лязгающие звуки. Она выглянула в окно и – не поверила своим глазам. Что это?!
По улице шли танки. Настоящие, с длинными толстыми стволами, наглыми сигарами, торчащими из башенных щелей, с безобразными гусеницами, тяжело ползущими по вымытому летним ночным дождиком асфальту. Невпопад подумалось: «Жалко асфальт. Разобьют». Вторая мысль по глупости немногим уступала первой: «А баба Люся только что двор вымела. И улицу». И только третья отличилась здравым смыслом: «Слава богу, Ларисы со Стаськой нет в Москве». Но поверить в реальность было невозможно. Она ущипнула себя за нос – больно, значит – не сон. А танки шли – не один и не два. Гораздо больше. «Да что же это, Господи?! Может, на нас напали? Опять – без объявления войны?» Выскочила в зал, к маленькому настенному приемнику. Включила. Из небольшой коробки полилась спокойная мелодия. Ничего не понять. Бред какой-то! Опять прилипла к окну. Танки прошли, гул и звяканье уступили место беззаботному чириканью птиц. За окнами кафе – привычная картина. Важняком расхаживают голуби, воровато «стреляют» халявные крошки воробьи, чуть поодаль топчется пара ворон. Место здесь зеленое, не загаженное выхлопными газами, сытое – отрада пернатых. Заоконная жизнь шла своим чередом, и танки, бредовой колонной пролязгавшие мимо, не смогли нарушить ее естественный ход. Она налила в ведро воды, деловито намотала тряпку на швабру и занялась привычным делом.
– Васса! – В дверях застыла столбом испуганная повариха.
– Доброе утро, Марья Иванна!
– Какое, к черту, «доброе»?! Танки в Москве! – Пожилая женщина тяжело опустилась на стул, держась рукой за сердце. – Что творится, скажи?
– Не знаю, – честно призналась Васса.
– Ты видела?
– Да.
– Что творится-то, Господи? – повторила вконец растерявшаяся.
– Может, учения?
– В Москве?! Я в метро сейчас ехала. Все, как обычно, народ – ни сном ни духом, все спокойны. А тут подхожу к работе – батюшки, танки! Да что ж они, ироды, удумали опять?! Радио слыхала?
– Да.
– И что?
– Музыка.
– Не приведи Бог – война. – Повариха перекрестилась. – Спаси и сохрани, Господи!
Танки танками, а голодные желудки утренних посетителей требовали свое: чаю, кофе, бутербродов, салатов и прочих маленьких радостей жизни, помогающих выжить трудовому народу. Опять пошла потоком грязная посуда, полилась из крана вода, закипели котлы на плите.
Позже все прояснилось. В директорском кабинете, куда они набились растерянной кучкой, на черно-белом экране вещал Ковеленов. Стыдливо бегающие глаза и механический голос сообщили о создании в стране ГКЧП и введении в Москве чрезвычайного положения. Чвакающая аббревиатура навязчиво лезла в уши, перекрывая доступ к сознанию. Допустим, Горбачев заболел, а при чем здесь танки? Потом на экране появилась пятерка неуверенных людей, у одного из них предательски тряслись руки. «Облом! – подумала Васса. – Есть большая вероятность, что такими руками эту страну не удержать. Не по Сеньке шапка. Точнее, не по сенькам». Экранные сеньки словно прочитали недоверчивые мысли: угрожающе задвигались и активно закивали седыми головками.
Плутоватую пятерку сменили печальные лебедицы в белых пачках и принц в обтягивающем трико. Народ, полностью сбитый с толку невразумительным сообщением, двинулся к дверям. Растерянные лица начала прояснять робкая мысль, что без поллитры здесь не разобраться.
– Товарищи, задержитесь на минутку! – Директорский голос звучал бодро и призывал брать с себя пример. – Обстановка в стране, как вы слышали, сложная. Бояться не надо, наверху разберутся. Но бдительность проявить не мешает. А потому ко всем вам убедительная просьба: спокойно делать свое дело, не поддаваться на провокации и не бродить без надобности по улицам. Закрываемся в пять часов. Сейчас позвоню в райком. Уверен, там все объяснят.
– Так объяснили уж, – буркнула буфетчица, – куда яснее!
– Михал Семеныч, а у нас опять украли четыре солонки, – доложила официантка Зоя.
– И три перечницы, – добавила Надежда.
– Уже и соль в магазинах давно появилась, а все воруют и воруют, – обрадованно подхватил шеф-повар. – Всю Россию разворовали!
– Хорошо, товарищи, успокойтесь! Разберемся. А сейчас давайте работать. Наш перерыв закончился. Клиент не ждет, кушать хочет, – коряво пошутил директор и выключил телевизор. Дескать, рабочее время ценим на вес золота.
Народ, оживившись из-за украденных приправ, потянулся к выходу. И снова: тарелка-мочалка-вода. Она взяла с тележки очередную гору грязной посуды, и тут под локоть внезапно кто-то толкнул. Хотя почему «кто-то»? Ясно – кто. Раздался грохот, пол усыпали фаянсовые осколки в гарнире с объедками. На нее, невинно ухмыляясь, смотрел толстогубый шеф-повар.
– Я, конечно, понимаю, что для звезды экрана тарелки мыть – непривычное дело. Но все же надо быть порасторопнее. В конце рабочего дня зайдите ко мне. Я буду в кабинете директора.
Она молча наклонилась подобрать черепки. Остаток дня прошел как обычно. По сюрпризам дневная норма была явно перевыполнена. Ровно в пять нерадивая судомойка, постучавшись, открыла дверь. Солнечный свет приглушали шторы, задернутые на окнах. С телевизионного экрана лился печальный музыкальный привет, а за директорским столом восседал шеф-повар. Спокойный, наглый, уверенный в своей безнаказанности.
– Вы просили зайти.
– Приказал! – Он не предложил присесть. Видно, решил, что для новенькой уже сама возможность побывать в этом кабинете – большая честь. – Сколько вы у нас работаете?
– Три месяца.
– Что же вы такая небрежная, Василиса Егоровна? Еще три месяца – и у нас не останется ни одной тарелки, – добродушно попенял «большой человек», развалившись по-хозяйски на чужом стуле.
Она не ответила.
– Молчите? Гнушаетесь со мной разговаривать? Конечно, мы не дикторы и не режиссеры. Мы для вас – черная кость. – Встал, обошел стол и приблизил к ней толстое, красное, мокрогубое лицо. – А вот я тебя, подстилка телевизионная, трахну сейчас – и пикнуть не посмеешь. А жаловаться вздумаешь – не поверят. Кто ты? И кто я! – И, жарко дыша луком, схватил ее больно за грудь.
– Владислав Палыч, – спокойно ответила «подстилка», – можно мне взять макароны с кухни?
– Что?! – обалдел шеф-повар.
– Я макароны люблю, – доверчиво сообщила она. Толстяк подозрительно вгляделся в ясные безмятежные глаза. – Перекусим сначала, – с улыбкой разъяснила непонятливому: – Расслабимся. – И подмигнула.
Самодовольная ухмылка растянула толстые губы.
– А-а-а, ну давай, неси! – Он игриво шлепнул ее по заду и подтолкнул к двери. – Давай, звезда, одна нога здесь, другая там. И проверь: все ушли?
Васса ласково улыбнулась и согласно кивнула. Прошла в кухню. У плиты сливала в большой котел остатки борща Марья Ивановна.
– Ты еще здесь? – удивилась она при виде Вассы. – Я думала, ушла. Не придержишь котел? Трудновато одной, все уж разбежались, нет никого.
Василиса помогла добросовестной поварихе и только потом сообщила:
– Марья Иванна, меня Владислав Палыч за макаронами послал.
– Господи, зачем ему макароны? – проворчала женщина, протягивая тарелку. – Насыпь, вон они, в кастрюле на плите. Теплые еще.
– Владислав Палыч кастрюлю просил.
– Что?! – вытаращилась на нее повариха. – На кой ему кастрюля?
– Собаку кормить, – пояснила посланная. – Овчарку.
– Вот бугай, прости Господи! Что ж он тебя-то прислал? Сам взять не может?
– Занят.
– Ну бери.
Васса ухватила алюминиевую емкость (тяжелая!) и поволокла к двери.
– Держалась бы ты от него подальше, милая, – услышала мудрый совет.
– Ага, – кивнула она и толкнула ногой дверь.
На директорском столе красовалась бутылка «Столичной» и две граненые стопки, рядом, на тарелке – соленые огурцы и черный хлеб. А на чужом стуле, в трусах и майке, открывающей жирную безволосую грудь, – шеф-повар.
– Ну, звезда, у тебя и аппетит! – осклабился оккупант кабинета.
Она деловито подтащила кастрюлю к столу и молча надела ему на голову.
Январь, 2003 год
«2 января.
Ну вот! Метили в ворону, а угодили в сук. Улетела сегодняшняя съемка, а за ней, судя по всему, помашет крылышками и завтрашняя. Хорошо начинается новый год – лучше не придумаешь.
Выбыл из строя Олег. Он же – герой, он же – мой партнер. Выскочил, бедолага, в магазин за хлебом. Хлеб не купил, зато принес «добрую» весть – перелом собственной ноги. Интересно, в курсе ли Андрей Саныч? Наверное, уже «осчастливили». Он всегда все знает, а здесь и стараться особо не нужно: дурная весть сама найдет. Что ж, остается надеяться, что Вересов отыщет выход. Это – новость плохая.
Но есть и хорошая. Известно же, худо и добро парой ходят. Сегодня навещала «переломанного» и с удивлением поняла: он не так плох, как кажется, вполне пригоден для общения. Видать, сломалась не только кость – лопнули хамство, занудство и снобизм, которые из него выпирали. Начну по порядку. Во-первых, он не женат, несмотря на слухи. Меня сей факт, конечно, не волнует никак, но благодаря этому я познакомилась с его мамой, которая опекает известного сынулю в небольшой двухкомнатной квартирке. Опять же странно: популярный актер, снимается много, деньги есть. Мог бы отхватить себе приличную площадь в элитной новостройке или домик загородный, как это делает наша попса. А он живет в непрестижной пятиэтажке, где соседи здороваются друг с другом, у дверей выставлены совочки с веничками (и никто не ворует!), чистые площадки да вымытые поочередно жильцами и не охаянные матом стены. Место, правда, великолепное – тихий переулок в центре. Но знаменитости предпочитают сейчас ворковать с птичками за московской кольцевой, а не сталкиваться ежедневно нос к носу с осточертевшими соседями. Так вот, продолжаю. Мама Олегова – прелесть, реликтовый цветок, жемчужина, божий одуванчик. Всю жизнь проработала в школе, преподавала в младших классах. Как в той песне: учительница первая моя. От нее исходят удивительная гармония, покой и ласка. Чувствуешь себя упакованной в атласную коробочку, пахнущую ванилью и корицей. За чаем разговорились. Анна Даниловна незаметно исчезла после первой чашки, а мы с Олегом увлеклись и проболтали без умолку четыре часа. Яне поверила своим глазам, когда увидела, сколько времени. Говорили, естественно, о фильме. О чем же еще? Признаться, он хорошо видит своего героя. Особенно Олегу понятен его фанатизм ученого.
– Я же здорово увлекался химией в школе. Собирался даже подавать документы в МГУ. И поэтому азарт исследователя хорошо помню и понимаю. Все ученые одним миром мазаны. – Греков, кряхтя, перебрался на диван. – Да этому Виктору и в жизни было потому так трудно, что фактически он был отгорожен от нее своими формулами. Фанаты в науке – особая статья. К тому же в его мировоззрении сплошные «не»: не укради, не предай, не лги, не возжелай жены ближнего. Таких обмануть – раз плюнуть, ибо порядочных и бесхитростных всегда легко обвести вокруг пальца. А потом, ты не забывай: сценарий основан на реальных событиях, эти люди живут рядом с нами и сейчас. Они – не придумка, а такие же реальные, как и мы. Просто – другие.
В том же духе Олег высказывался часа два, обо всем писать – бумаги не хватит. Потом пообсуждали любовную линию. Я никак не могла понять, как можно полюбить такого мрачного молчуна, а главное, как он сам способен на любовь, когда она для него – отвлекающий фактор.
– Ты пойми, – доказывал Олег, вытянув на диване загипсованную ногу, – сильный мужской характер. Никогда не разливается соловьем, и чем больше любит – тем крепче молчит. Его надо понимать и принимать как есть. Или же не приближаться ближе чем на километр. А переделывать или подстраивать под шаблоны смазливых юнцов – тухляк. Мой герой – очень цельная и глубокая натура. Такие любят редко, но метко, однажды – и навсегда.
– И что? Всю жизнь – никого, кроме одной? Чушь! Не верю!
– Ну почему? – снисходительно улыбнулся Олег. – Мы же, как я понимаю, говорим о любви, не о сексе. Есть еще и простая физиология. Но это – потребность организма, не более того. Поел, рот прополоскал – и забыл, что ел.
Как вам «мужское» прочтение любви? No comments! В общем, проспорили четыре с половиной часа. Надеюсь, не без пользы. Во-первых, лучше поняли друг друга мы сами, во-вторых, кое-что в мыслях Олега мне показалось интересным, есть над чем посоображать. Скоро я вообще ни о чем не смогу думать, кроме как о своей роли. Кстати, очень интересно, что даст завтрашняя встреча? Выберу минутку – обязательно опишу ее. По горячим следам, чтобы не забыть».
Глава 4
Весна, 1992 год
Карьера явно претендовала на чемпионство. Мало того, уже рвала финишную ленту. Видит Бог, он не подталкивал ее сзади, не было толкачей и сбоку. Просто спокойно делал свое дело – вот и все.
Не успели разменять третий месяц с того банкета в «Праге», как его назначили замом директора по науке. Новая должность имела свои преимущества и недостатки. В плюсе – неплохие деньги, больший масштаб работы и соответственно больше свободы для творческого самовыражения. Минусы притягивали обиду, все яснее читаемую в глазах жены, и ее неприкаянность: Алла теперь гораздо чаще бывала одна. Но она сама выбрала этот жизненный модус – знала, за кого замуж шла. А у Бориса сейчас столько нерешенных задач, что заниматься еще и проблемой женского досуга он просто не имеет права. Да и на что ей обижаться? Деньги есть, муж в сторону глазом не косит, раз в месяц в кино водит, раз в квартал – в ресторан. Много ли баб так живет? Но говорить об этом – нервы себе трепать. Надует губы, отвернется к стене и глаза закроет – дескать, спит. А как дневное напряжение снимать? К бутылке прикладываться он не мастак. Раздался разовый стук, и в дверной проем просунулась озабоченная физиономия.
– Борь, я не приду на собрание, а?
– Александр Семенович, не злоупотребляй внеслужебными отношениями: на то они и вне, что работы не касаются.
– Товарищ замдиректора, ты же по науке зам – не по хозчасти, не будь занудой. Лучше признайся: будешь выступать сегодня или нет? Меня народ уже достал: когда озвучится Борис Андреич? Если будешь – приду. Как говорится, не до жиру – быть бы живу.
– Буду.
– Лады, тогда и я буду. Но при любом исходе я с тобой. Не разлей вода, так сказать. – И весело подмигнул: – Один за одного и двое за дуэт!
– Когда шутить научишься удачно? – поддел друга Борис. – Кустарщиной за версту несет.
Попов проигнорировал мелкий укол и, развернувшись на сто восемьдесят, выдворился из кабинета. Борис задумался: а ведь Сашка прав – быть бы им живу. И поводы сомневаться в этом, к сожалению, есть.
Ноги у сегодняшнего собрания выросли месяц назад, когда появилось открытое письмо зама директору, где Глебов высказал некоторые идеи о выживании ученых в новых условиях. Ситуация складывалась не простой. Полгода прошло после августовского путча, и пока народ радовался победе демократии, новые политики начали потихоньку «кидать» тех, кому совсем недавно клялись в верности. НИИ, работающие на оборонку и предоставленные сами себе, хирели, происходил отток научных кадров. Оставались такие фанатики, как Попов, как Иваныч, который отдал институту больше тридцати лет, и женщины, генетически настроенные против любых крутых перемен. Эти люди не спешили покидать институтские стены. Зачем? Чтобы вне этих стен слышать, как неправильно жили? Да и альтернативы, если честно, особой не было: отработанный материал, кому он нужен? В коридорах стали поговаривать о штатном сокращении, в воздухе запахло предательством и безразличием. Чтобы уцелеть, требовались перемены. О них и шла речь в открытом письме. Реакция директора оказалась банальной: Филимонов намекнул, что незаменимых нет, а спустя пару дней и вовсе прекратил общение со своим замом. Однако Борис был не одинок. Открытое письмо цитировалось в лабораториях и курилках. Глебова поддержали в Комитете. Но и противоборствующая сторона не дремала. В общем, сегодня этот фурункул должен прорваться, неизвестно только, куда потечет гной. Зазвонил телефон.
– Слушаю!
– Глебов, – голос жены был веселым и ласковым, – я готовлю мясо по-голландски, твое любимое. Ты когда придешь?
– Не знаю, скорее всего не скоро. У нас собрание.
– Сократи, ты же начальник!
– Алла, я работаю, а не лимитирую время. Пора бы к этому привыкнуть.
Трубка вздохнула и зачастила возмущенными гудками. Ну вот, опять обиделась! Занялась бы чем-нибудь, что ли? Работать бы пошла, хорошая медсестра – нужное для народа дело. И рука у Алки легкая: не укол – поцелуй бабочки. Он вспомнил, как познакомился со своей будущей женой. Двусторонняя пневмония свалилась как снег на голову. Да еще в мае, да еще в одночасье, и в запарку, когда от работы не продохнуть, а каждая минута на вес золота. Издеваясь, скалилась, подлюга: отдохни, дескать, а я тебя пригрею. Пригрела! Температура под сорок, Серега в отпуске, Попов из лаборатории носа не кажет. На звонок в дверь пошел как в тумане. Вспомнив, кого увидел тогда на пороге, Борис ухмыльнулся. До сих пор пульс дает легкий сбой. Наверное, его легкие и задышали тогда, как жабры в воде, при виде Аллы. Ноги – от шеи, узкие щиколотки, тонкая талия и высокая грудь – одного этого достаточно для улета. А ведь были еще огромные голубые глаза, потрясающая улыбка и забота. Немудрено, что не заметил, как оказался окольцованным. Медсестра из поликлиники метила иглой в задницу, а попала в сердце. Глебов досадливо поморщился: черт, куда его занесло! Мысли – как у директорской Инны, такие же надушенные и жеманные. Тьфу! Он потянулся за сигаретой и уткнулся в наброски своего предстоящего выступления, потолкуй предстоит серьезный – не до соплей.
Разговор действительно вышел непростой. Но и результат ошарашил филимоновцев: идеи зама поддержали почти единогласно, а семьдесят пять процентов трудового коллектива проголосовали за нового директора – Бориса Андреевича Глебова.
– Старик, это виктория! – ликовал Попов, выходя с Борисом на заснеженную улицу. – С тебя причитается пятьсот капель чистенького, как слеза ребенка! И для этой слезы я с удовольствием выделю часок своего драгоценного времени.
– Остынь! – охладил его пыл Борис. – Ты же знаешь, я совсем не стремлюсь в главное кресло, меня вполне устраивает мое – это во-первых. Во-вторых, мы только в начале пути, и он не будет легким, уверяю тебя. Так что пить пока рановато.
– Нэ кажи, кум! – не сдавался завлаб. – Сегодня мы одержали полную победу! С меня под капли – пирожок с капустой. Здесь такой кадр объявился! Представляешь, пирожками торгует, собственной выпечки. Не женщина – омут! И чует мое холостяцкое сэрдэнько – утону.
– Не потонешь, не стони! Упаковал ты свое «сэрдэнько» в мощный спасательный жилет, – оборвал ахи друга Борис. – Вспомни, сколько раз тонул? И ничего, по суше топаешь.
– Не видал ты, старик, этих серых глаз, не едал ее пирогов – нирвана!
– Тебя подвезти? До метро – без проблем.
– Не-а, – ухмыльнулся Попов, – я пешочком пройдусь. Меня ждут.
На углу призывно размахивала рукой стройная женская фигурка в дубленой куртке и обтягивающих брючках.
– Ну-ну, – хмыкнул Борис, открывая дверцу машины, – это, что ли, твои серые глаза?
– Если бы! – мечтательно вздохнул лирик. – Их еще завоевывать да завоевывать. – И устремился вперед, бросив на ходу: – Пока, старик! – По тихому переулку полетел веселый баритон: – Оленька, прости, что заставил ждать! Не по собственному разумению, а токмо волей пославшей мя науки украл у нас двадцать минут!
«Как говорится, с одной ягоды сыт не будешь», – усмехнулся Борис, проезжая мимо нежной парочки.
А ведь как в воду глядел, предсказывая трудный путь! После институтского собрания события понеслись снежной лавиной. Как и полагается по закону Ньютона – вниз. Чтобы похоронить под собой наивные мечтания. Министерство, естественно, переназначило прежнего директора, то есть Филимонов остался в своем кресле, даже задницу приподнимать не надо, чтобы приудобиться. Те, кто прежде подталкивал Глебова к активным действиям, обещая поддержку, теперь сокрушенно разводили руками.
– К сожалению, система пока еще очень сильна, Борис Андреевич. – Подбадривали. – Ваши идеи весьма перспективны. Время работает на вас. Кто не умеет проигрывать, тот не умеет побеждать. – Несли ахинею, отводя глаза. – Лучше проиграть сражение, но выиграть войну.
Он ученый – не армейский курсант. На кой ляд ему этот военный ликбез! Бросалась в глаза характерная особенность речи: местоимение «вас» напрочь вытеснило «нас», прежде было наоборот. Оно и понятно, стая изгоняет побежденных, хорошо – не загрызает, и на том спасибо. Удивил Филимонов: прямо Соломон, разводящий на досуге кур. Сомнительно, правда, что сам додумался (наверняка старшие товарищи подсказали), но решение было мудрым, не поспоришь: на должность зама по науке назначил самого ярого своего оппонента. Прежний рупор глебовских идей, клявший реакционера-директора на каждом углу, вечерком тихонько въехал в новый кабинет, сменил на двери табличку и старательно избегал своего предшественника-бунтаря. При редких встречах Борис брезгливо морщился: идиоты, не понимают, что плевать ему на эту мышиную закресельную возню! За науку обидно, за людей: будут перебиваться за счет сдачи площадей в аренду. Верхушка станет «зеленеть», народ – сереть, тем и кончится. Придумали новую должность – главный физик. Это надо же! Как будто прочертили мелом цирковой круг. Но на этой арене он выступать клоуном не собирается, профессия не та.
Заболел Иваныч, у бедного старика прихватило сердце. Борис навестил его дома. Степенно беседовали, пили чай с домашними пирожками, мастер вспоминал молодость. Провожая Бориса, признался:
– Уйду я, Андреич. Отболею – и уйду. Оно, конечно, тридцать два годка легко не переступишь: душой к стенам прикипел. Но из меня сейчас работник что с собачого хвоста сыто. Да и душок тухловатый у нас в институте появился. А у меня дыхалка прокурена, мотор барахлит. Я уж лучше к земле-кормилице поближе. Дачкой займусь, баньку, даст Бог, срублю. Хочется под конец жизни чистого воздуха, покоя. А ты молодой, умный, твое время идет. Не сдавайся! Как говорится, и в нич найтэмнйшу про солнце па-мьятай.
Хороший мужик Иваныч, его будет недоставать. Но сдается, что и Борис не выдержит, уйдет. Не умеет он прогибаться. А похоже, что его гнут. Должность дали, будто шутовской колпак натянули: ни ученый, ни администратор. Не пришей кобыле хвост! Дома напряженка: Алка то сияет и мурлычет под нос, то куксится и молчит.
Раздался телефонный звонок.
– Слушаю!
– Борис Андреич, вас Филипп Антонович просит зайти. – Голос секретаря Инны попискивал страхом.
– Что, прямо сейчас?
– Если можно, – испуганно попросила трубка. «Господи, и что трясется? Боится не найти другое место чаи подавать?»
– Хорошо.
При виде Бориса сановные веки за толстыми стеклами в роговой оправе сонно моргнули, мясистые губы искривила вежливая улыбка.
– Присаживайтесь, Борис Андреевич! – Филимонов выдержал многозначительную паузу. – Что скажете?
Главный физик вопросительно посмотрел в директорские стекла.
– Я спрашиваю, чем вы объясните свое поведение на совещании у замминистра?
– Филипп Антонович, – голос невозмутим и тон подчеркнуто вежлив, – я вам не мальчик для битья. И не позволю латать собой прорехи вашей некомпетентной деятельности. Институт уже не катится – летит в пропасть. Научные направления сворачиваются, люди увольняются. Но вас это не волнует. У вас – свои заботы, и они никоим образом не перекликаются с проблемами института. – Директорский лик вытягивался, из-за стекол сверлили злобой выцветшие глаза. – Не говорить надо об этом на совещании – кричать, бить тревогу во все колокола. Пока есть хоть малейшая надежда, что институт можно спасти, а научный коллектив сохранить.
– Нам с вами трудно ладить, товарищ Глебов. Боюсь, невозможно.
– Я не прилаживаюсь к личностям, а служу науке.
– Если надумаете уйти, не смею задерживать. У моего секретаря всегда найдется чистый лист и ручка.
– Не привык одалживаться. Все, что мне необходимо, всегда со мной. – Борис достал из внутреннего кармана заявление об уходе.
Филимонов небрежно взял протянутый лист и впился глазами в текст.
– Нам будет недоставать главного физика, Борис Андреевич. – Лицемерно вздохнул.
Борис поднялся со стула.
– Мне вас жаль. – И вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь, словно там оставался покойник.
А у дома зашел в магазин, купил бутылку «Белого аиста» и тепло побеседовал с ней в славном московском дворике. Беседовали часа два, до последней капли. Помянули ВНИИКП, порассуждали о будущем. Потом, оставив безмолвную собеседницу на крышке мусорного бака, отправился домой. Долго звонил, не отрывая палец от черной кнопки, почти сроднился с ней за те минуты, что не открывалась дверь. Наконец на пороге возникла испуганная жена в махровом тюрбане и банном халате.
– Господи, Глебов, у тебя же ключ есть! А я ванну принимала, вода шумит – ничего не слышно.
Он развернул дурацкую чалму и уткнулся носом в мокрые, пахнущие лавандой волосы.
– Начинаем новую жизнь, Алка! Будем трахаться, как кролики, и спать, как сурки. Тащи свое мясо по-голландски!
Январь, 2003 год
«3 января.
Я – в полной растерянности. То, что читается и что увиделось – небо и земля. А еще Вересов утверждает, что автор сценария отлично знает героиню. Да она абсолютный антипод роли! Деловая дама, застегнутая на все молнии, пуговицы и крючки, немногословная, властная, уверенная в себе – запрограммированная на успех машина. Ни сомнений, ни слабостей – ничего, что делает человека живым. Ни намека! Может, просто умело прячет? В таком случае – либо очень умна, либо сильно бита. Возможно, и то, и другое. Как ее раскрыть, от чего оттолкнуться? Если бы не эта странная фраза про росу, без которой трава не вырастет, и ее улыбка – зацепиться вообще не за что. А улыбка, правда, удивительная – словно фонариком светит. Да еще глаза, глубокие и прозрачные, как вода в Средиземном море, только серые. И зрачок магнитом притягивает – не оторваться. Нет, пожалуй, я не права, зацепки есть, и очень сильные.
Заглянуть бы хоть на часок в ее жизнь! Не в сценарий – в жизнь».
