Текст книги "Когда забудешь, позвони"
Автор книги: Татьяна Лунина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Дальше слушать эту абракадабру было невозможно, и, ласково улыбнувшись, «рыбачка» предложила приступить к делу.
– Тогда – в кухню, матушка? Начнем?
Старуха насторожилась, подозрительно вглядываясь в странную приставалу. Но ясные серые глаза смотрели так доверчиво, руку так приятно грело золото, а глаз радовала денежка, что «черница» сдалась.
Она открыла потрепанную сумку и вытащила разодранный молитвенник. Краем глаза Васса заметила тугой сверток в тряпочке.
– Держи, читай здесь! – и ткнула когтистым пальцем в верхнюю строчку. Потом повернулась спиной, захватив дерматиновую рвань, и принялась неразборчиво бормотать под нос, выкрикивая «Матерь Божья» и «Господь Милосердный». Такой несусветной тарабарщины, такого бесстыдства и цинизма Василиса еще не встречала. Перед ней откровенно разыгрывался пошлый спектакль, где режиссировала ушлая цыганка, а главные роли играли русские лохи, от мала до велика. «Режиссер» приказала вытащить из холодильника яйцо и разбила его на глазах очередной «героини». Потом ловко подбросила из широкого рукава вареный желтковый шарик и разрезала ножом. Под лезвием задергался обрубок червяка.
– Вот, – торжествующе указала на него мошенница, – смотри, это погибель! Но порча вышла, не бойся. Я возьму ее с собой. Подай-ка тряпку, заверну твои хвори.
Васса молча подала кухонную салфетку. Бабка разорвала ее надвое и набросила одну половину на червивую яичную смесь. – Смотри сюда! – И сунув золото с деньгами в листы, выдранные из молитвенника, обмотала другой половиной салфетки. – Положишь под голову и через девять часов достанешь. Все будет чистым! А теперь дай-ка попить, милая, устала я. Порча на тебе сильная была. Кровь моя возмутилась, и душа застыла. Налей водички, голубка!
Васса послушно встала, уверенная, что сейчас произойдет подмена свертков. За спиной послышался легкий шорох. «Очищенная» открыла кран и, резко развернувшись, плеснула водой в цыганку, опускавшую в сумку пакет с добычей.
– Зар-р-раза! – выругалась «слуга Божия».
– Из Троице-Сергиевой лавры, говоришь? – прошипела «голубка», подскочив к старухе. – Порченых лечишь? Несчастным помогаешь? Молитвами?!
Василиса резко выдернула сумку из рук опешившей «помощницы». На пол вывалился тугой сверток, замотанный в такой же обрывок салфетки. Откинула его босой ногой. От резкого удара пакетик раскрылся, и из него вывалились доллары, рубли и золотые украшения. В пестрой кучке сверкнул сапфировый перстень, подаренный Стаське на восемнадцатилетие. Этот синий блеск ослепил Вассин разум. Она обхватила сильными руками тщедушную шею и крепко сжала ее со всей силой челночницы, привыкшей таскать тяжести. Душила не старую мошенницу – наглую самоуверенность, циничную ложь, беспредел, творившийся в Москве, продажных ментов, воровскую власть – все, что позволяло таким, как эта черная карга, безнаказанно гадить и портить людям жизнь.
– Пусти, – хрипела цыганка, – я все отдам!
– Убью, гадина! – «Порченая» не разжимала рук, ослепленная безумной яростью.
– Теть Васенька, ты что?! – выскочила в кухню Стаська. – Ты же убьешь ее, отпусти!
Испуганный голос остудил воспаленный мозг. «Что я делаю?!» – ужаснулась Василиса, увидев перед собой старое покрасневшее лицо и выпученные глаза. Черный платок сбился, обнажив седые волосы, сколотые на затылке в пучок.
– Хрен с тобой, – буркнула она, приходя в себя, – живи! Верни все девочке, но запомни: приведешь своих ромалэ или сама объявишься где-то рядом – убью. Возьму такой грех на душу. Чтобы одной грязной гадиной стало на земле меньше. Ты поняла меня, «слуга Божия»? И не оскверняй имя Господа, ибо страшна кара его. А сейчас благодари Бога, что избежала кары земной. Верни деньги, золото и убирайся вон отсюда, пока цела!
Васса проследила, чтобы отдано было все, до копейки, а затем выпихнула мошенницу за дверь, пригрозив, что, если через две минуты увидит поблизости, спустится с милицией. Милиционеров цыганка явно не боялась, но от русской сумасшедшей решила держаться подальше. Обозрев окрестности с балкона, «голубка» нигде черную бабку не увидела.
Вернувшись в комнату, застала шмыгающую носом Стаську. Молча прошла в ванную, тщательно вымыла руки с мылом.
– Может, сначала попьем чайку? Тесто любит чистые руки и легкую душу. А зеленый чай очищает и успокаивает, это известно каждому.
– Я очень испугалась! – призналась Настя. – Ты была совсем на себя непохожа. Как безумная!
– Напрасно испугалась, – усмехнулась Васса. – Безумство любят воспевать поэты. А философы и психиатры считают безумие оборотной стороной гениальности. Зачем ты привела ее в дом?
– Она сказала, что на мне порча. И на маме. И предложила помощь. А у меня зачет до сих пор не сдан, с Танькой в ссоре, с Валеркой проблемы, бабушка заболела – одни неприятности.
Васса вздохнула, опустилась рядом с девушкой на диван и обняла ее за плечи.
– Настенька, никогда не надейся на чудо. Никогда не унижай себя слабостью и неверием в собственные силы. Никогда не рассчитывай на другого. Если хочешь быть свободной и счастливой, помни, что руки человеку даны для умения, голова – для ума, а душа – для любви, надежды и крепости. Осознаешь это – весь мир будет твоим, нет – зачахнешь на его задворках. – И ласково улыбнулась. – Ты напоишь меня чаем? Или я умру от жажды?
Весна, 2003 год
«30 марта.
Вчера вернулись в Москву. Из ласкового Крыма. От синего моря, чистого неба, ясного солнца. И вот что я обо всем этом думаю.
Один лысый гангстер с легендарным башмаком одарил щедрой хмельной рукой свою родню – передал Крым ридной Украине. Другой – гривастый и седой – по пьяни обкарнал страну. Отчикнутый кусок прихватил лоскуток: а почему не подобрать, если плохо лежит ? Троица бражников схватилась беспутными лапами за тупые ножницы и принялась кромсать по живому – лесам, морям, судьбам. Под этот разгульный крой попала и наша съемочная группа.
Слава богу, Эдик Кривогоров остался жив, только валяется сейчас на продавленной койке ялтинской больницы, а не раскатывает по московским улицам в стареньком «Фольксвагене». Михаил Яковлевич отделался сердечным приступом. Что испытала я – даже бумага не стерпит. Остальные пережили шок. «Борцы за самостийную Украину», как и следовало ожидать, оказались заурядной швалью: наркоман и вор, выпущенный из тюрьмы три месяца назад. В каком горячечном бреду родился их безумный план, когда и кто «мыслитель» – теперь не узнать. Обоих отправила на тот свет пара снайперских пуль.
Но тарабарщина с НОСУ в свихнутых мозгах возникла не случайно. Воздух настолько пропитан беспределом, что заразиться этим вирусом проще пареной репы, особенно когда в башках гуляет ветер. Телевидение с упоением смакует кровь, насилие, разбой. Газеты захлебываются построчным дерьмом о ловких махинациях, произволе и безнаказанности, честности, бесчестии, убийствах. Правда путается с ложью, все смешалось, как в свинской кормушке. В Чечне – привычная мясорубка, в мире – непривычная бойня. И те, и другие бьются за благородные идеи. У народов потихоньку «едет крыша» от кулачного права. Широкие шаги «больших» людей заставляют семенить «маленьких». Если кто и отстанет, попадет под подошву – не беда. Лес по дереву не плачет! Примитивный хапок прячется за высокие фразы о свободе и демократии. Бывалые мазурики позвали молодых, и эти стали красть не церемонясь. Бывалые растаскивали земли, клевреты вычищают недра. Старые палили из пушек за власть, молодые тихой сапой прикарманили страну.
Как спастись в этом бедламе? Честно делать свое дело? Но мы и не фальшивим. Не творить зла? И без того работы много. Не подличать, не врать, не воровать ? Среди своих – таких не знаю. За что же тогда – те подонки на крымской дороге? Каким путем я оказалась крайней? Почему вообще «судьбоносные»решения – вершителей хранят, а остальных – молотят?
Король царствует, но не управляет? Не хочу изнеженного неумеху! И не желаю его свиту – алчную, хитрую, подлую. Зову – подданного. Не гангстера, не идеалиста, не шулера с крапленой картой – битого, тертого, водимого за нос, наевшегося лжи до тошноты. Настоящего, не притворного, у которого может болеть душа. За другого, за людей, за страну. Надеюсь, такой придет.
А я иду спать. Завтра – трудная съемка, надо быть в хорошей форме. Все, на бедах ставим жирный крест! И продолжаем трудиться. Как сказала бы моя героиня, работа лечит – безделье калечит».
Глава 16
Осень, 1994 год
Идти ко дну было на удивление легко, приятно и любопытно. Подводная жизнь оказалась намного интереснее земной, а среда обитания – живописнее и загадочнее. Кто только не проплывал мимо! Огромные пучеглазые рыбины с разинутыми ртами и мелкие вертлявые рыбешки с хитрыми глазками, петляющие змеевидные мурены и резвые коньки-горбунки, вальяжные черепахи и лохматые медузы – казалось, вся морская живность собралась приветствовать посланца унылой суши. На стыдливой дистанции бесстыдно совращали роскошные русалки, то обнажая, то прикрывая длинными прядями соблазнительную грудь; пухлые алые губки обольстительно приоткрывались, посылая кандидату в утопленники воздушные поцелуи. Большие красные раки ласково и бережно проводили клешнями по его щекам, проверяя, хорошо ли выбрита будущая закусь. «Да вы сами вареные!» – хотел огрызнуться на эту беспардонность Борис, но вместо слов выпустил одни пузыри. «Ха-ха-ха!» – дружно расхохотался деликатесный полуфабрикат и, отвернувшись, презрительно поднял вверх широкие шейки: видать, нахватался в заводях у деревенских баб бесстыдных привычек задирать подолы друг перед другом. Было совершенно очевидно, что здесь, как и на земле, своя иерархия. У подножия этой незримой лестницы суетилась мелюзга: рыбешки, моллюски, рачки. Верхняя площадка, безусловно, принадлежала русалкам. К какой ступени прибьет чужака – знают только легкая волна да безмолвная вода. Ему же на донную карьеру глубоко наплевать. Интересен процесс, а результат абсолютно не трогает, хоть под камнем тиной покройся. Поражали цвета – красные, желтые, зеленые, синие, фиолетовые – яркие, неистовые, бьющие по глазам. Как будто Жак-звонарь из школьной поговорки разбил, наконец, свой фонарь, и сотни разноцветных осколков разлетелись не по суху – по воде, засверкали в глубине, завораживая и маня. Вдруг пестрая шайка заволновалась, задергалась, и Борис мог бы поклясться, что услышал панический шепот.
– Ш-ш-ш, Шак шаркает! – Потом, как по команде, перепуганная братия уставилась на Бориса и разом выдохнула.
– Швах шелухе!
– Шушера шалопутная! – не остался в долгу чужак.
– Ша! – прикрикнули русалки и угодливо завиляли чешуйчатыми хвостами.
Сначала просто завихрился песок, замутилась вода, потом повсюду замелькали яркие рубины и сапфиры. Над Борисом нависла огромная, черная, мерзкая тварь с маленькими злобными глазками. На извивающихся щупальцах были не присоски – ослепительные драгоценные камни украшали омерзительную плоть. Сверкающие конечности жадно тянулись к человеку, пытаясь обвить его и утянуть с собой. «Спрут! – понял Борис. – А почему – яхонты?» Любопытство пересилило осторожность, и он слегка приблизился к твари.
– Не подходи! – шепнул в ухо чей-то голос.
Но в нем уже проснулся азарт ученого, который требовал познания непознанного. Борис схватил один из отростков, пытаясь лучше разглядеть – это стало роковой ошибкой. Реакция морского зверя оказалась молниеносной. Любознательного оплели все восемь щупалец и, крепко сдавливая, потащили за собой в бездонную мглу. Он стал задыхаться, воздух заполнял не легкие – голову, и та, словно туго надутый шар, готова была лопнуть. Рубины и сапфиры обратились естественными присосками, но это познание, похоже, могло стоить жизни. Вдруг чья-то рука ласково защекотала пятки. Щекотки бравый исследователь боялся больше смерти – не то что осьминога. Он резко дернулся и рванул вверх.
– Лови, лови, лови! – заверещала подводная орава и ринулась за беглецом. Одна из мурен скользнула по лицу. Борис содрогнулся от омерзения и – проснулся.
Над ухом надрывался телефон, на полу валялась подушка, а в ногах стоял Черныш и усердно вылизывал пятки.
– Черт, – ошалело выплюнул Глебов, – это ж надо присниться такому! – И бросил в трубку: – Да!
– Андреич, никак я тебя разбудил? – Оглушил веселый голос.
– Иван Иванович, – обрадовался соня, – здорово! Какими судьбами? Как ты меня нашел?
– А что ж тут искать-то? – довольно хмыкнула трубка. – Ты думал, що було, то всэ на витэр пишло? Ни, голуба моя, в институте помнят еще старика, да и твой телефон не забыли. Как говорится, дэ горыть, там нэ трэба поддуваты.
Забытые хохляцкие поговорки грели душу, выветривая из памяти дурацкий сон, напоминали об институтских коридорах, ученых советах, научных споpax и победах, об обязаловке собраний и добровольных бдениях в опустевшей лаборатории. О бессонном, творческом, безмятежном времени – неповторимом и ушедшем навсегда.
– Искрит до сих пор в людях, что ты тогда заронил, Андреич, – вздохнул старый мастер. – Душа ведь человечья какая? Залетела искорка – так останется навсегда. Ждут тебя там, Боря, многие, вместе поработать еще надеются. – Спрут из сна показался более реальным, чем эти слова.
– А вы не растеряли чувство юмора, Иван Иванович, – сдержанно ответил Борис.
– Да уж какой тут юмор! – крякнул с досадой старик. – Понаслушался я вчера этих рассказов про ихнюю новую жизнь. Все, как ты предсказывал, профессор, точно в воду глядел: оборудование на ладан дышит, зарплата – мизер, директор пол-института в аренду сдает, с того и жирует. А народ ножи точит – на случай, если с начальником в тихом переулке встренутся. Только не ходит сволота эта по переулкам, все больше на иномарке теперь разъезжает! Разболелась у меня душа, Боря, после вчерашнего разговора, – невесело признался Иваныч. – Да что ж, думаю, творится в стране нашей, мать твою за ногу?! Такой институт угробили, ученых на паперть гонят, о деле не болеют. Одна забота: карман да брюхо набить! – Он понизил голос: – Волка мы над собой поставили, Андреич. А он хочет, чтоб и остальные вовчарами обратились. Но нашего брата не так-то просто споганить. Голос, веру, даже жизнь отнять – можно, зверюгой сделать – ни хрена! Ох, – вздохнул старик, – были коммунисты – лихо, пришли демократы – два лиха. А все потому, голуба, шо вовк зминяэ шкуру, али не натуру. Ладно, прости меня, ворчуна старого. Я ж тебя, Борис Андреич, в гости позвать хочу, до нового дома, до зэлэнэнькой хаты. Помнишь, говорил тебе, что домик срубить мечтаю, баньку поставить та й цветочки у садочке поливать, всякие там розанчики-одуванчики. Помнишь?
– Помню! – повеселел Борис.
– Так вот, исполнилась мечта моя! Все есть: и пятистенок рубленый, и банька с верандой, и тепличка. С Божьей помощью, своими руками хозяйство поставил. Даже речка есть! Пару дней, как судака вытащил, с метр будет, ей-богу!
– Ой ли?
– Ну, полметра с гаком, – нехотя внес поправку рыбак. – Но гак приличный, сантиметров на тридцать потянет, точно. Приезжай, Андреич! Здесь такие места, увидишь – подумаешь, в рай забрел ненароком. Лес, река Медведица, домик мой на взлобке стоит. А тишина – в ушах звенит! Порыбачим, грибков поднаберем, по стопке запотелой беляночки пропустим. Приезжай, будь ласка, порадуй старика!
– Приеду! – охотно согласился приглашенный. – Рассказывай, как добраться.
– А сказ простой: по Ярославке до Сергиева Посада, дальше – дорога на Кашин, от него – прямиком к Студеному Полю. Там я и обретаюсь.
Следующим днем, часов в одиннадцать новенькая «восьмерка» остановилась у крепкого частокола, выкрашенного в яркий зеленый цвет. Водителю долго сигналить не пришлось, после первого же гудка на крыльцо бревенчатого дома выскочил радостный хозяин.
– Ну, голуба моя, молодец! Приехал, уважил пенсионера!
Старому мастеру-электронщику, на которого молился весь институт, деревенский воздух явно пошел на пользу. Иваныч выглядел крепким, бодрым, и на вид ему нельзя было дать больше шестидесяти. Хотя еще в институте замдиректора пил за семидесятый день рождения мастера.
– Такие, как ты, Иваныч, моложавые да крепкие, своим уходом на покой разбазаривают золотой фонд страны, – улыбнулся Борис, пожимая сильную загорелую руку, – опустошают ее кадровую кладовую. Сам – кровь с молоком, а сбежал к грядкам.
– Правда твоя, – кивнул старик, – помолодел я здесь лет на десять, и на здоровье грех сейчас жалиться. Но для страны, Боря, Онищенко отдал почти шестьдесят лет своих кровных, всю сознательную жизнь, можно сказать. И право судачков ловить да в собственной баньке париться заработал горбом. Я России-матушке отслужил честно.
– Прости, Иваныч, если обидел, – смешался Борис, открывая багажник.
– Обидеть, голуба моя, ты не можешь, потому как мы с тобой друг другу цену знаем, не на ярмарке у цыгана общие годки торговали. А вот за живое зацепил. Боже ж ты мой, – удивился он многочисленным пакетам, – ты в гости к куркулю приехал чи в голодный край? У меня ж все есть! Горшок каши да горилки чаша – оцэ щастя наше! Большего и ни трэба.
– Горшок один, да ложек две! – парировал гость, поднимаясь за хозяином на крыльцо.
А места здесь действительно благословенные! Отхлестанный березовым веником, отпаренный, отмытый Глебов сидел на веранде, пялясь в небеса и прихлебывая с блюдца душистый чай с мятой и зверобоем. Из-за кромки леса поднимался огромный багряный диск, заливающий горизонт золотисто-розовым цветом, такой восход луны Борис наблюдал впервые. На травяном ринге соревновались кузнечики и цикады – кто кого переорет, их несмолкаемые трели веселили ухо и распахивали душу. С реки доносились странные звуки, как будто хозяйка периодически хлопала по воде мокрым, скрученным в жгут полотенцем.
– Жерех балует, – лениво пояснил заядлый рыбак, заметив интерес гостя.
Разговаривать не хотелось. Слова заменяли звуки: плеск, стрекот, шорохи. Природа вытесняла человечью суету, обещая согласие с миром, слова в этом процессе были не нужны. Никогда еще Борису не молчалось так безмятежно и легко.
– Вот ты, Боря, давеча заметил, что я вроде как страну обидел, с государевой службы сбежал, – нарушил молчание Иваныч.
– Это была корявая шутка, извини. Человек не обязан вкалывать до березки. А уж ты, как никто другой, заслужил право на отдых. Я неудачно пошутил.
– Да нет, – помолчав, возразил старый мастер, – ты был прав. Пока ходят ноги, шевелятся руки и калган не в маразме – работать надо. За других не говорю – не знаю, но по мне такая жизнь – в самый раз. Я с детства в трудягах. Пацаном-пятилеткой сестру нянчил, колоски с поля таскал, в десять лет корову доил не хуже заправской доярки. Пахал, сеял, тесто квасил, каши варил – всему выучился. Отца посадили в двадцать пятом как кулака недорезанного. А нас у матери двое: я да Ксюшка годовалая. Мать в колхозе с рассвета до заката, дом – на мне. Вот и пришлось покрутиться. Потом в город перебрались. ФЗУ закончил, на завод пошел, зарабатывать начал. Матери все до копейки отдавал, чтоб харчи покупала, сил набиралась – ничего для нее не жалел. Да только не уберег: померла, неделю до сорока не дожила. Остались мы с сеструхой вдвоем. Только очухались, на ноги встали – война. Опять беда! Поцеловал Ксюху, наказал беречь себя и потопал на фронт. – Иваныч медленно набил трубку табаком, поднес спичку, затянулся. Борис отметил, что раньше мастер курил обычную «Приму», проявился вкус к жизни у старика. – За свое фронтовое счастье заплатил, видать, отцом с матерью: вернулся целехоньким, без единой царапины. Отыскал сеструху, а сам пошел налетчика учиться. Эх, Боря, это такое счастье – в небе с тучками целоваться, не передать! Да только лобызаться недолго пришлось: комиссовали. И опять двадцать пять! Помыкался та й прибился к вашему институту. Там и трубил до конца. Я к чему это рассказываю, дорогой ты мой человек, ни дня ведь не сидел, в стенку глядя! И сейчас работал бы, да только кому нужен пень старый? Вытянула из меня страна-матушка все силы, отжала для верности досуха и выбросила. Пенсию мизерную сунула, чтоб с голоду не подыхал, да и ту зажиливает. Ходишь за ней к этому долбаному окошку, точно нищий за милостыней: захотят – подадут, а на «нет» и суда нет. – Иваныч вздохнул, выбил из трубки пепел. – Я не жалуюсь, грех мне плакаться. Сижу в своем дому, после баньки чаек попиваю да на звезды таращусь – красота! А что забыт – так каждый сейчас в одиночку на своей ветке хохлится, жизнь такая, понимаю. Слава богу, что еще ветка есть, у других и того нету. – Он задумчиво оглядел добротное хозяйство.. – Встретил тут на днях соседа бывшего по площадке, Митрича. Мужик всю войну, от Волги до Эльбы, прошел, полный кавалер ордена Славы, сорок пять лет на ЗИЛе оттрубил. «Что это, – говорю, – давно тебя не видать, Митрич? Болеешь?» А он мне: «Бомжую. Слыхал про такую болезнь?» Оказывается, прознала якась-то подлюга, что в хорошей квартире одинокий старик живет. Нацепила галстук, очки, подкатила на иномарке. То да се, предложили за жилье на Самотеке домик в Твери. Ударили по рукам, подписали бумаги. На свежий воздух польстился, дурак старый! Собрал манатки, прибыл до новой хаты, а там – цыгане. Морду набили, скарб отобрали и выгнали. Теперь по помойкам да подвалам шатается. И правды найти нигде не может. Вот, к себе хочу взять, нехай на печке кости греет, не объест. И вот что я скажу тебе, дорогой ты мой человек. Сижу я тут, у тихой речки, мытый, сытый, домовитый, руки-ноги при мне, барабан внутри без перебоев стучит – живи да радуйся, что дал Бог напоследок такое счастье. А я не могу, Боря: душа болит, и боль эта дыхалку забивает. – Он заглянул Борису в глаза. – Ответь мне, голуба, кто виноват, что единицы жируют, а тысячи бедуют? Почему жизнь наизнанку вывернута: чья сила, того и правда? Или впрямь Россия Богом проклята? Это ж земля моя родная, Боря! Как можно цветочки нюхать, когда она стонет? Ты глянь, что делается! Леса рубят, поля растаскивают под хоромы царские, в горах кровь льется. Березки – и те не жалеют, корчуют беспощадно, а на хрена им эти березки, скажи?!
Старого мастера было жаль. Честный трудяга – прожил жизнь, убежденный, что ее устои незыблемы. Перевернутый, как все, вниз головой, он искренне верил, что под ногами не пустота, а твердыня. Она-то и есть истинная реальность. За нее он воевал, для нее трудился, с ней собрался помирать. Но огромную страну тряхануло. Встряска оказалась сильной, и от резкого толчка народ крутанулся на сто восемьдесят градусов, то есть вернулся к центру тяжести, как и положено его, человечьему состоянию. От внезапного сальто у многих закружилась голова, и они ошалело озирались, растерянные и напуганные. Вестибулярный аппарат старого человека, как известно, наименее всего приспособлен к такой трансформации. У кого язык повернется обвинять его в этом?
– Родина, Иваныч, не только поля да леса с березками, – вздохнул Борис. – Родина – это наша память, и боль, и радость, и надежда. Земля, где родители лежат, колоски, что ты в детстве собирал, речка, в которой жерех бьет хвостом, дом, срубленный твоими руками. И люди – ты, я, Митрич, жулики, надувшие твоего соседа. Родина – она как живой, единый организм, в котором мы – ее сосуды, артерии, кости, плоть. Она – в нас, а мы – в ней. Как разорвать? Сейчас этот организм болен, но он выздоровеет. Уверен! Только прежде надо излечиться каждому – от иллюзий, от зависти, от лени, от рабской психологии. Переболеем – будем жить.
– Видать, я помру невылеченным, – усмехнулся старик. – Наша правда тоди будэ, як нас вжэ нэ будэ.
– А ты уже почти исцелился, – улыбнулся Борис. – И мы, Иваныч, еще на твоем столетии о жизни потолкуем. А сейчас мне пора, извини. Спасибо за добрый прием.
– Куда ж ты на ночь глядя? – всполошился хозяин. – Переночуй, а там на зорьке и двинешь.
– Не могу! Друг дома ждет.
– Верный?
– Вернее не бывает.
– Ну, с Богом, коли так! Друзей кидать негоже.
Безлюдную дорогу освещали луна и фары. Круглая небесная физиономия с насмешливой ухмылкой взирала сверху на пару световых пучков, весело бьющих из плоских стекляшек – их энергии хватало для небольшой части узкого шоссе. В то время как лунный свет делал зримым весь мир. Именно благодаря этой высокомерной неразборчивости объять собой каждого он и увидел человека, лежащего головой на руле «Нивы». Сначала Глебов проехал мимо. Дома ждал Черныш, а талант вляпываться в неприятности заставлял быть осторожнее. Но открытая дверца и странная поза водителя не давали покоя, тормошили совесть и требовали вернуться. «Идиот, – ругал себя Борис, разворачивая через пять минут назад, – так и помрешь любопытным! А твой длинный нос прорастет на могиле пышным лопухом». Но дело было не в праздном интересе. Человек нуждался в помощи, это стало ясно как божий день, едва только Глебов подошел к чужой машине. Нитевидный пульс водителя еле прощупывался, бледное лицо покрылось испариной, а руки казались вынутыми из холодильника. Пожилой мужчина был без сознания, и физик вспомнил друга-медика. Через некоторое время незнакомец открыл глаза.
– Вы – кто?
– Как себя чувствуете? – спросил в свою очередь Борис.
– Нормально. Кто вы?
– Мимо проезжал. Увидел вас, остановился, немного помог.
– Спасибо. Если не сложно, закатайте мне рукав и подайте с заднего сиденья аптечку. Я укол сделаю.
– А не побоитесь довериться мне? Я – не врач, но колю неплохо.
– Спасибо, – повторил мужчина и закрыл глаза. Эта вялость и синюшная бледность, заливающая лицо, Борису не понравились, и он не мешкая приступил к делу. Минут через двадцать пульс стал ровнее и четче, синюха ушла.
– Давайте-ка поступим так, – предложил Глебов. – Я помогу вам перебраться в мою машину, а «Ниву» отгоню в лесок. Ее там с дороги будет не видно. Доставлю вас домой, а потом вернусь и пригоню этот вездеход. (Ну, не идиот? Ради первого встречного опять переться в такую глухомань!) – И добавил, стараясь быть убедительным: – Мне все равно сюда возвращаться. (Если уж делать добро, так не вынуждая человека быть обязанным.)
– А вы неплохого замеса. – На Бориса внимательно смотрели темные вдумчивые глаза. – Мы могли бы поладить. – Незнакомец протянул руку: – Андрей Борисович!
– Борис Андреевич, – пробормотал Глебов.
– Надо же! – изумился зеркально отраженный тезка. Его улыбка была открытой, сердечной и молодила лицо, придавая задорный мальчишеский вид. Борис понял, что этот человек ему нравится. – А беспокоиться о моей старушке нет нужды. Завтра я за ней кого-нибудь пришлю. Вы только вон под ту березку поставьте машину – и вся недолга. Но за готовность помочь, Борис Андреич, спасибо! Я на добро памятный.
В дороге новый знакомый рассказал, что подвела его верность традиции. Занедужилось еще с утра – отлежаться бы. Но день сегодня особенный, и он поехал. Сорок пять лет назад здесь погиб его друг, рыжий Женька. Пятнадцать лет парню было.
– Бабка у меня под Тверью жила, я к ней каждое лето пацаном на каникулы ездил. Там мы с рыжим и сошлись, кореш был, каких поискать. А у нас в школе музей Боевой славы создавался, и надумал я привезти что-нибудь, отличиться. Места вокруг фронтовые, оружия в земле и немецкого, и нашего – что грибов после дождя. Женька знал, где рыть. День, помню, пасмурный был, небо хмурилось, дождь накрапывал, мне не хотелось идти. – Замолчал, задумчиво глядя в лобовое стекло. – В общем, снаряд взорвался, Женька накрыл меня собой. С того самого дня и езжу сюда каждый год. Первую рюмку водки выпил в тот же вечер, за помин души друга. Который своей жизнью выкупил мою. Сейчас – налево и второй дом от угла, – предупредил он.
Через пару минут «восьмерка» остановилась у голубого шестнадцатиэтажного дома.
– Приехали! – Пассажир повернулся к водителю лицом, не торопясь выйти из машины. – Сегодня, на том же самом месте мою жизнь спас ты. Я не мастер говорить красивые слова, но, может, встреча наша и не случайна. Может, я пригожусь тебе. – Неспешно достал из нагрудного кармана черный потертый блокнот. – Черкни телефон своей рукой, она у тебя легкая.
И Борис с удовольствием вписал в маленькие размытые клетки домашний номер телефона.
– Рабочего нет, – сказал он, возвращая записную книжку.
Андрей Борисович молча кивнул и вышел из машины.
Прошел месяц. Событий не случилось никаких. Откуда им взяться? Все так же вяло калымил, изредка потягивал пиво вечерами перед «ящиком», по-прежнему плыл по течению и бесстрастно констатировал, что профессор Глебов безвозвратно покидает Глебова-водилу. Однажды наткнулся в газете на объявление: солидная фирма нуждается в услугах научного консультанта. Позвонил. Ребятки торговали сантехникой, и консультант им требовался совсем иного толка. «Проворонил нирвану в мире ванн и унитазов», – усмехнулся Борис, бросив трубку. Как-то съездил за город, в маленький заброшенный домик, где вечность назад молодой ученый проводил опыты с прибором «Луч». Походил по пыльным комнатам, пролистал рабочие записи, вспомнил телевизионщицу Василису, вытащенную им с того света. Интересно, как она? Все так же промышляет на углу торговлей пирожками? А он – кто? Рядовой Глебов армии неудачников! Глядя на кое-как заделанную дыру в потолке, через которую подключался к космической энергии аппарат, дал себе слово достать свое детище с антресолей и довести дело до ума. Все эти годы не оставлял зуд закончить исследования, оформить, как положено, результаты. Но жизнь бурлила, рвалась вперед, и на вчерашний день ей было глубоко наплевать.
Воскресный утренний звонок выдернул из постели в восемь часов. Ему теперь почти никто не звонил, и ранние гудки не раздражали – вызывали интерес.
– Борис Андреич, приветствую! Не разбудил? Энергичный мужской голос слышался впервые.
– Это кто?
– Не признал, – обрадовался неизвестный, – богатым буду! Да и мудрено узнать доходягу в нормальном человеке.
– Андрей Борисович, – вспомнил он синюшное лицо, – доброе утро! Чем обязан?
– Да нет, друже, это я тебе обязан, – посерьезнел голос. – Ничего, что тыкаю?
– Нет, конечно! – заверил Глебов. Доверительное «ты» отдавало не фамильярностью – теплом и слух не коробило.
– Тогда годится! Рабочий телефон не появился?
– Нет. – Краткий ответ давал исчерпывающую информацию.
– Я что звоню-то: работу предложить хочу. Пойдешь ко мне заместителем?
– А кого замещать? – ухмыльнулся бывший замдиректора НИИ.
– Директора автобазы. – Комментарии не требовались! – Но у нас солидное предприятие, – поспешил добавить Андрей Борисович, – коммерческое, с неплохой прибылью, хорошей репутацией, коллектив надежный, ребята порядочные. Может, встретимся завтра, потолкуем?
Времени на раздумье не было, человек вызывал симпатию и внушал доверие, а последний довод звучал убедительно. И Борис согласился; в конце концов, за спрос не бьют в нос.
