Текст книги "Когда забудешь, позвони"
Автор книги: Татьяна Лунина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Татьяна Лунина
Когда забудешь, позвони
Май, 2003 год
Проплыли финальные титры, к которым они – шальным марафоном – рвались сто двадцать дней. Отзвучала последняя нота. А зрительный зал молчал. Партер и балкон, казалось, проглотили друг друга и, подавившись, потеряли способность дышать и говорить. В креслах сидели не люди – молчаливые манекены заполняли ряды. «Провал! – мелькнуло в гудящей голове. – Это – зомби, все бессмысленно. К ним невозможно пробиться».
– Прорвемся! – шепнул Олег.
И тут зал взорвался. Гром аплодисментов, крики «Браво! Молодцы!» неслись сверху, слева, справа и, переплетаясь, сотрясали воздух. Счастливым нестройным гуськом съемочная группа потянулась на сцену.
Слов было сказано много. Говорили о русском характере и о новом прочтении русского интеллигента, о таланте режиссера и актерском обаянии, об успешном дебюте молодой сценаристки. Говорили вдохновенно: кто размахивал руками, кто смущенно протирал очки. Многих, естественно, заносило – какой же русский знает меру? Но все были искренни, открыты и почти что счастливы.
После премьеры, само собой, устроили банкет. Достаточно скромный, спонсоры и так вложились на совесть. На банкете – святое дело – пили за спонсоров, за режиссера и продюсера, за возрождение российского кинематографа и за кино – «важнейшее из всех искусств». В общем, все любовались всеми и позволяли любоваться собой. После пятого тоста актриса решила сбежать.
Дома было тихо, настороженно, словно маленькая квартира ждала свою хозяйку с опаской, не зная, со щитом или на щите явится та. В центре комнаты возмущенно развернулись в разные стороны обиженные друг на друга тапочки без задников. На трюмо томилась забытая расческа. На столе в узком голубом вазоне старели ландыши, и только чувство коллективизма сохраняло у них надежду на выживание. Она поменяла блондинистым страдальцам воду, приняла душ, заварила крепкий жасминовый чай и подошла к окну. Москва спала, далекая от киношных «ахов» и «охов». Интересно, что поделывает сейчас молчальница, вытеснившая собой за эти месяцы ее собственное «я» ? Ангелина отошла от окна, забралась уютно с ногами в кресло, обхватила ладонями горячую чашку и прикрыла глаза…
«Важно не просто выжить, но восторжествовать».
Уильям Фолкнер
Глава 1
Май, 1991 год
Руки дрожали, каемка выходила неровной – то нахально вторгалась на территорию губной помады, то давала ей лишок, о котором та совсем не просила. Контурный карандаш для губ, словно необъезженный конь, брыкался в руках и никак не хотел подчиняться – она совсем разучилась делать даже самый примитивный макияж. И немудрено! Те шесть лет, что отмерила судьба, не требовали лакировки и приукраски. Они были искуплением и требовали честности. И терпения. И мужества. А еще они воспитывали смирение. Но с последним вышел облом – победила писательская дочка, в чьи гены папа заложил дух гордой птицы, воспетой своим знаменитым другом. Смирению она так и не научилась, что явилось основной причиной ее возвращения в мирскую жизнь. Васса отложила в сторону надежду дамского лица и, вздохнув, уставилась в зеркало.
«Ну что ж, с нуля так с нуля. Топай-ка, Василиса Егоровна, в новую жизнь в новом обличье». Хотя, если присмотреться получше – не очень-то она и изменилась. Те же глаза, тот же нос, те же губы, даже волосы не поредели, и почти нет седины. Каждый лицевой индивид за эти годы остался верен самому себе, но на него повлияла компания, укрывшаяся под гладкой прической с тугим узлом на затылке. Переменами верховодили глаза – они стали глубже и строже. Глаза по-обстругали нос – чтоб не задирался кверху да не лез повсюду со своей оценкой. Укрощенный нос слегка утончился и выпустил на волю две морщинки, которые дружно ринулись вниз, к уголкам губ, и сбили с них беспечную самоуверенность. Губы переняли тон, заданный глазами, и тоже стали строже. Они плотно жались друг к другу, словно боялись потеряться, и размыкались теперь крайне редко, поняв, наконец, ценную истину, что сказанное слово – всего лишь серебряное, а вот несказанное – золотое. Но дело было не в простом соблюдении этой иерархии драгметаллов. За годы монастырской жизни Васса научилась мерять свои слова не эмоциями – каратами. И поступала здесь, как скупой еврей-ювелир: ни сотой больше.
Странное чувство охватило ее в холле Останкинского телецентра, где она ждала у окошка разовый пропуск, заказанный Иваном Васильевичем Гараниным, возглавляющим отдел выпуска, в котором шесть лет назад творила сценарии эфирного дня даровитая «сценаристка». Здесь все ей было знакомо: и этот гладкий каменный пол, и прозрачная вертушечная дверь, куда, не задумываясь, тыкалась тысячи раз, и черные телефоны на стойках, попадающие в боковой угол зрения – у них вечно томился народ, страждущий излить на телевизионщиков свои проблемы. Разве могла тогда представить себе редактор Поволоцкая (неплохой редактор, между прочим), что и она будет когда-нибудь тулиться здесь у окошка казанской сиротинушкой, ожидая вожделенный маленький листок с правом прохода к ступенькам, ведущим вверх. Воистину чудны дела твои, Господи!
Чтобы не быть узнанной старыми знакомыми, пришлось нацепить на нос огромные дымчатые очки, бывшие в моде шесть лет назад. Опасения оказались напрасными: ее не узнавал никто. Справедливости ради надо добавить: и она не узнавала никого. Мелькнула, правда, издали неизносимая Баланда да проскользнула в вертушку Дерюга. «Ну, эта-то везде проскользнет, – с неприязнью подумала Васса, – а не проскользнет, так подстелится, чтобы комфортнее было сильным мира сего: авось не выбросят, оставят для удобства. Оставят-оставят, – пообещала сухой и прямой, как жердь, спине, – тебя любая власть оставит. Не боись!» А больше не признала никого. Да и то сказать: в окно всего света не оглянешь. Что отсюда можно углядеть? Здесь и окна-то нет – так, дырочка над стойкой.
– Вам пропуск нужен или нет? – В голосе слышалось раздражение. В дырочке белел листок, испачканный темными буквами с линейками и печатью. – Девушка, я к вам обращаюсь!
Васса взяла протянутый листок и извинилась с улыбкой.
– Да-да, конечно! Извините, пожалуйста, задумалась.
– Здесь не думают, а дела делают! – буркнула «дырочка» и строго посоветовала: – Не задерживайте других.
«Неужели! Что, совсем не думают, когда делают?» – хотела съязвить «девушка», но вовремя остановилась. Спасибо монастырской школе: прежняя Василиса не удержалась бы и точно вставила шпильку. Сзади кто-то закрыл глаза теплыми ладонями.
– Кто это?
– Угадай! – шепнули в ухо.
– Сдаюсь на старте, – с опаской выдохнула она.
– Как говорил Константин Сергеич – не верю!
– Мутенька! – не поверила своим ушам и Васса.
Ладони выпустили на волю зрение, и глазам открылся сияющий Александр Сергеевич Замутиков – Мутя, Мутенька, Мутота, несбывшаяся надежда Мельпомены, находка телевизионной режиссуры, экс-утроба ее пирожков с капустой и лучший друг Влада.
– Какими судьбами?! Сто лет тебя не видел! Ты совсем не изменилась, даже лучше стала. Опять к нам? – Она, между прочим, до его появления в Останкино уже работала здесь десять лет. – А Лариса уволилась! Кажется, завтра уезжает. Ты в курсе, конечно? Слушай, как же я рад тебя видеть! – швырялся он вопросами и восклицаниями.
«А как я рада!» – подумала Васса, согретая этой внезапной радостью.
– Александр Сергеич, – пискнул сзади голосок из-под русой челки, – мы вас ждем! Все уже в «рафике».
– Сейчас, Оля! – ответил, не оборачиваясь, тезка гения. – Ты иди, я через минуту буду.
Прямая челка обиженно взметнулась в такт подпрыгнувшему длинному хвосту, и русая парочка пофланировала к выходу, таща под собой стройную фигурку в обтянутых джинсах и мешковатом синем свитере.
– Строг, однако, – заметила Васса.
– Младое племя пришло, – хохотнул довольный режиссер, – с ними нельзя иначе. Слушай, Василиса свет Егоровна, тебе можно позвонить, а? Ведь сто лет не виделись! Ты никуда не переехала? Телефон прежний?
– Нет.
И было непонятно, к чему отнести это краткое «нет»: то ли к перемене места, то ли к просьбе позвонить. Тактичный Мутота не стал настаивать на разъяснении и заторопился.
– Ну, я побежал, а то, правда, народ ждет. Здорово рад был увидеть тебя, без дураков! Надеюсь, не в последний раз!
Она улыбнулась и молча кивнула в ответ. «А я-то как надеюсь, Мутенька! Ведь кроме этого дома другого у меня нет».
Ну вот, летела как ангел, а упала как черт! Недаром говорится: в один день по две радости не живет. Встреча с Мутотой была, конечно, радостью. После этой встречи следовало вернуть «дырочке» пропуск, развернуться и толкнуться в прозрачную вертушку – чтобы никогда сюда больше не возвращаться. Можно было открыть ключом собственную дверь, усесться перед зеркалом и поразмышлять о будущем. Или раньше условленного времени двинуть к Лариске (какие между ними условности!), поплакаться ей на дорожку, пожаловаться на свою неприкаянность, вспомнить Владика, погоревать, помянуть его рюмкой холодной, из запотевшей бутылки водочки. А то пойти в церковь, поставить свечку на удачу, помолиться, попросить у Бога помощи. Все можно было сделать! Но – другому, не ей. Отплакала, отжаловалась, отмолилась. Она упрямо потопала к Гаранину. Чтобы работать, чтобы жить дальше, чтобы выжить. И получила от ворот поворот. Опять же – проклятая гордость! Ведь можно пропустить мимо ушей намеки (карандаш – не чернила, намек – не отказ), выпросить, что нужно, не заметить растерянность. Но в дырявый мешок не напихаешься. А мешок продырявился, это видно и невооруженным глазом.
Гаранин встретил ее приветливо, даже радостно. Угостил чаем с комплиментами, поругал своих редакторов («Расслабились, черти, сократить надо половину, как в других редакциях!»), похвастал сыном, который вернулся из Штатов и теперь обозревал политическую возню с голубого экрана.
– Слушай, а в информацию не хочешь? – оживился он. – Женьке моему толковый редактор нужен.
Это был намек, который Васса сразу и просекла: дескать, у нас тебе места нет.
– Нет, Иван Васильич, спасибо, – вежливо отказалась непрактичная дуреха. – Мне не нравится политика. – И, помолчав, добила обалдевшего Гаранина: – И редакция информации тоже.
От изумления ее экс-начальник прикурил «Беломор» не с того конца.
– Тьфу ты, черт! В чем дело?
– Папиросу испортили. – Прорезалась практичность.
Гаранин выбросил папиросу в пепельницу, прикурил другую.
– Василиса, ты в своем уме?! Да ты хоть представляешь, какая за это место драчка идет? Ты что, серьезно отказываешься от моего предложения?
– А вы серьезно предлагаете? – спокойно отпасовала отредактированный вопрос.
Гаранин вздохнул, молча подымил «Беломором» и тщательно загасил окурок.
– Прости, давно не видел тебя. Забыл, с кем дело имею. Еще чаю?
Васса отрицательно качнула головой и приготовилась к ответу, который (очень хочется на это надеяться) будет таким же прямым и честным, каким бывал прежде.
– Не хочу темнить перед тобой, Поволоцкая. Как говорится, кто вчера соврал, тому и завтра не поверят. – Он смотрел прямо в глаза. – А послезавтра надеюсь помереть не подлецом. – И забарабанил пальцами по столу. – Прости меня, не помощник я тебе. Сам на ладан дышу – не уйду, так выбросят. – Наткнувшись на недоверчивый взгляд, пояснил с горькой усмешкой: – Не сориентировался. – Опять потянулся к «Беломору». – Честно говоря, не совсем понимаю, что происходит. Висит что-то в воздухе, нутром чую… Мы тут с Женькой моим намедни сцепились. Сын верит всем этим выскочкам – бывшим прорабам, юристам, экономистам – всей этой новой, голодной, жадной шелупони. Я – нет, не верю я их болтовне! Выкладывают для себя ступеньки вверх – и, боюсь, по нашим головам. И лысому не верю, – понизил голос, – бает гладко, да жить не сладко. Подкаблучник, твою мать! – Васса засомневалась в такой правоте, но спорить не стала. – Мышиная возня вокруг какая-то, – продолжал Гаранин. – В Комитете чинуши трясутся: каждый не знает, что будет с ним завтра. За годы, что тебя не было, народу сократили – мало не покажется. Выпуск, слава богу, пока не трогают. Зато мы как дворники: подбираем, что выбрасывают. Не на улице же их оставлять, жалко, свои ведь. Сколько лет знаю многих! – Он смял окурок в пепельнице и тут же полез в пачку за новой папиросой. – Дикторов хотят сократить, – сообщил доверительно. – А уж казалось бы: и имена, и опыт, и школа – все есть. Да что им наши имена! Они свои хотят. На скрижалях стремятся выписать – чтоб навечно! Мать их за ногу! – На столе зазвонил телефон. – Я занят! – коротко бросил в трубку начальник и яростно бросил безвинную на рычаг. – Врали всегда, кто не знает об этом? Особенно у нас, на телевидении. Только «Правда» и обгоняла по вранью. Ты же помнишь, как передачи делали: коровам хвосты к стойкам подвязывали, чтоб перед камерой не падали от голода – об успехах сельчан докладывали. А как операторы прежнего генсека снимали?! Цирк! Ни в одном романе не придумаешь. Да и мы немало на ушах постояли: каждое слово, каждый кадр беспощадно вырезали, если наверху говорили «нет». Но были правила игры, по которым все играли честно. Несогласных выбрасывали. Оставшиеся поддерживали друг друга, как пальцы одной руки: один – за всех и все – за одного. Чем и держались – командой. А сейчас… – Он глубоко вздохнул, яростно потыкал окурком горку мятых собратьев в пепельнице. – Каждый – сам за себя, всяк норовит вперед вырваться, бывает, что и за счет своего товарища. Ошибкам чужим радуются, за общее дело душой не болеют – о своей заднице пекутся, индивидуалы хреновы! – Гаранин говорил негромко, слегка монотонно, словно капал осенний дождь. И только пальцы, крутившие пачку любимого «Беломора», подрагивали да в уголках губ пряталась, изредка выглядывая, горькая усмешка. Васса отчетливо вдруг увидела, как он изменился. Не постарел, нет – устал. Вылинял, будто кто-то серой краской прошелся по ярким гаранинским цветам. – Устал я, Васька. Уйду на фиг отсюда – к жене, к внуку, к старым книгам. Может, мемуаризировать начну. Лариса твоя давно меня на это дело подбивает. Как она, кстати? Давненько ее не видал, не слыхал.
– Уезжает завтра с мужем. В Рим. Вадим будет возглавлять корпункт.
– Ну и хорошо! Рад за нее, толковый мужик наконец попался. По ней. Сейчас отсюда лучше подальше, смутное времечко, черт-те что еще из всего этого сварится.
Васса промолчала. Молчал и Гаранин. На столе опять зазвонил телефон, понадрывался минуты три и затих.
– Назойливый кто-то звонил, – спокойно заметил начальник, удивляя все больше. Раньше представить себе было невозможно, чтобы он не схватил сразу трубку. Видать, правда: укатали Сивку крутые горки. – Знаю, Василиса, за чем ты пришла, да помочь не могу. Забито у нас все, даже «мертвых душ» не осталось. И рад бы в рай, да грехи не пускают, – невесело пошутил. – А работа нужна тебе, понимаю. Правда, не хочешь в «информацию»? Я бы посодействовал.
В ответ – вежливое молчание.
– Ну смотри. Насильно мил не будешь. А в киноредакцию не хочешь? Ты же там почти десять лет оттрубила.
И снова – тишина.
– Может, ты и права. – Разыскал на столе очки и натянул на нос. Они были явно великоваты – сразу же сползли с переносицы. Одна дужка отломилась и крепилась к оправе суровой черной ниткой, тщательно обмотанной вокруг стыка несколько раз.
Вассе стало грустно. «Мог бы сынок и прикупить отцу новые очки, – подумала она и вдруг разозлилась на хваленого Женьку. – Обозреватель доморощенный! Жмот!» Иван Васильевич перехватил ее взгляд и улыбнулся – неожиданно молодо и задорно, словно прежний Гаранин выглянул из унылой раковины.
– Глаза мои не ругай! Знаю, что безобразные. Но я с ними через многое прошел и предавать не собираюсь. Меня Женька уже застыдил вконец: дома две пары купленных им очков – модных, красивых, а я старье на себе таскаю. Но ты знаешь, вытащу я это новье из футляров, бархоткой протру – и обратно. Не лежит душа! А мои, – любовно погладил указательным пальцем кустарный стык, – старые, но честные, не подведут. Выбросить их рука не поднимается: друзей на свалку не сдают. – И весело подмигнул: – Старею, сантименты одолели!
За спиной Вассы открылась дверь, знакомый голос спросил:
– Иван Васильич, к вам можно?
«О боже, только не Баланда!» Она умоляюще посмотрела на Гаранина. А тому и не нужны слова – хватит взгляда.
– Я занят, Тамара. – Тон был холодным и сухим. – Что-то экстренное?
– Нет-нет, – пролепетала Баланда, – я попозже зайду.
– Хорошо, – милостиво позволил строгий начальник, – минут через десять.
– Ага, – пискнуло за спиной, и дверь захлопнулась. Десять минут, конечно, царский подарок, но ей он ни к чему. Все и так ясно. Васса улыбнулась и поднялась со стула.
– Спасибо, Иван Васильич. До свидания!
– Не добивай меня своей вежливостью, Василиса! – взмолился ее экс-начальник. – За что «спасибо»-то? Ведь я ничем тебе не помог.
– За искренность.
– Васька, ты подумай все-таки насчет «информации». Если решишься, – помогу. Женька хоть и самостоятельный, а к слову моему прислушивается.
– Я подумаю, – пообещала Васса.
«Было дело, да собака съела», – невесело усмехнулась она и, твердо решив сюда больше не возвращаться, толкнула прикрытую дверь.
И тут же наткнулась на редактора Тамару Ландрэ, прозванную Баландой. У автора этой клички отлично сработало ассоциативное мышление: Ландрэ, липкая и мутная, так и вливалась в воображение тюремным пойлом, а потому меткое прозвище прилипло к ней сразу и навсегда.
– Поволоцкая, это ты?! А я тебя сразу узнала, но глазам своим не поверила! Дай, думаю, дождусь. Неужели это ты! – Она оккупировала Вассин локоть, радостно (?) заглядывая в глаза. – Живая, кто бы мог подумать! Красивая, стройная! А правду говорили, что ты…
– Правду, – перебила ее Василиса, пытаясь освободиться от цепкой хватки.
– А я тебя по ушам узнала.
«Пленница» вопросительно посмотрела на «захватчицу».
– Уши твои хорошо помню, – охотно пояснила та. – Они мне всегда нравились. Как лепесточки, не то что мои вареники по бокам висят. – Видать, вирус перемен заразителен: вот и Баланда стала самокритичной.
– А ты на работу пришла устраиваться?
– Нет, я работаю.
– Правда? Где?
Васса многозначительно посмотрела в потолок.
– Ого! – округлила глаза Баланда. – А Ельцина видела?
Ответом стал неопределенный жест.
– А Горбачева?
Снова задумчивый взгляд в потолок.
– Слушай, с тобой так интересно разговаривать! Ты так много всего знаешь! – искренне восхитилась Баланда и спросила с надеждой: – А мне нельзя к тебе? Ты же знаешь, я политически грамотна. И редактор хороший.
Неопределенное пожатие плечами. Баланда с сожалением вздохнула, расценив этот жест как отказ.
– Понимаю, туда просто так не попадешь. Большой блат нужен, само собой. А у тебя, говорили, отец писатель был, с Горьким дружил. Везет, у кого родители такие, все им на блюдечке подают. А я сама дорогу в жизни себе пробиваю. Все вот этими руками и головой. – Она растопырила перед собственным носом «сардельки» с короткими ногтями и с удивлением на них уставилась, словно видела впервые. Потом опять вздохнула, на этот раз с завистью. – Счастливая ты, Поволоцкая, все тебе нипочем. А мы вот тут прозябаем – и перспективы никакой. Говорят, сокращение опять будет. Некоторых, само собой, выкинут. Я, конечно, стараюсь политических ошибок не делать и тексты пишу хорошие, но кто знает, что будет дальше! Газеты, само собой, читаю. Но путаюсь иногда, – неожиданно призналась безошибочная. – Сейчас так все меняется! Что вчера было черным – становится белым. И наоборот. Разве тут успеешь сориентироваться? Дома сутками не отлипаю от телевизора, а все равно кавардак в голове. Однажды даже на митинге демократов была. Попов выступал, Станкевич, Ельцина издали видела. Но ничего не поняла. Плохо было слышно, мы далеко стояли.
Васса слушала Баланду вполуха, прикидывая, в какую бы паузу вставить свое «до свидания» и достойно покинуть уютный закуток. Хоть и беседовали (!) они на площадке под лестницей, куда редко заглядывает народ (только заядлые курильщики), но рисковать не хотелось: еще одна подобная встреча была бы совсем ни к чему.
– Говорят, Гаранин собирается на пенсию, – доносился монотонный бубнеж. – Вот весело будет! Новая метла придет – всех нас выметет. Само собой! – пожаловалась Баланда и обреченно вздохнула.
Наконец-то! Бог любит троицу – третий вздох оказался решающим.
– Я уверена, тебя оставят. До свидания, Тамара. Меня ждут, – разразилась «собеседница» длинной тирадой и, ободряюще улыбнувшись, дала ходу.
От растерявшегося перед грядущими переменами Гаранина и сбитой с толку Баланды, от длинных узких коридоров, от мониторов, микрофонных папок, сценариев эфирного дня с расписанными ролями для кандидатов на вылет – от всей этой безумной, близкой, похоже, отказавшейся от нее и навсегда ушедшей жизни.
Легко вполуха слушать Баланду, сложнее улыбаться Гаранину, когда он произносит «нет», и очень трудно держать марку перед собой. Она медленно шла по улице. Мечты, мечты, где ваши сладости? Мечты ушли – остались гадости. И что прикажете теперь делать? Без работы. Без денег. Без Владика – царство ему небесное. Да разве при нем возможно было чувствовать себя такой одинокой и лишней, никому не нужным огрызком прошлой жизни! Вспомнив мужа, Васса почувствовала, как сдавили ее сердце беспощадные клещи вины. И хоть говорил тогда отец Александр, что не виновата она ни в чем и каждому Господь отмерил свой срок на Земле, – не убеждали эти слова. До сих пор гложет душу сознание вины перед «мужем: не уйди она тогда в монастырь, может, и был бы жив Влад. Ее Владик – ласковый, добрый, упрямый, помешанный на своем Сене, монтажах, озвучках, неизведанных местах и прочем вздоре, который зовется жизнью. Вспомнилось, как увидела в своей маленькой келье бледную, заплаканную Ларису в черном шифоновом шарфике с нелепой бледно-зеленой каймой по краям и страшной вестью. Шла третья седмица – Крестопоклонная – Великого поста, и послушница усердно молилась о всех, оставленных в мирской жизни, а особенно о своем муже, благодарила Господа за дарованную дважды жизнь, просила прощения за грехи, молила продлить дни тем, кого любила и оставила. Почему Господь не внял ее мольбе?! Но разве могла знать заново рожденная тогда, шесть лет назад, что бесценный жизненный дар не передаривается, а слепое поклонение паче гордыни? Только теперь ей открылась простая, но вечная истина: капли-жизни, среди которых и ее, должны наполнять чашу Господнего терпения не жертвенностью – любовью, не страданием – радостью. Только тогда не прольется чаша эта. И она, Василиса Поволоцкая, чудом выкарабкавшаяся из смертельной болезни и отмолившая исцеление шестью годами, никогда не отравит свою каплю унынием и безверием. Она не сдастся! Обязательно найдет выход – сама, без помощников. Как говорится, кто живет с разумом, тому и лекарь не нужен.
Сбоку послышались короткие автомобильные гудки и знакомый голос окликнул:
– Василиса!
У тротуара притормозила машина, и из белых «Жигулей», расплываясь во весь рот, на нее смотрел доктор Яблоков, Яблочко, Сергей Сергеич – собственной персоной. Профессор медицины, безнадежно влюбленный в нее шесть лет назад и вытащивший ее со своим другом-физиком с того света.
– Василиса, я уже несколько минут сигналю, но никак не могу пробиться в зону твоего внимания. – Он открыл дверцу. – Садись, быстро, здесь остановка запрещена. И командуй: куда бы ты ни направлялась, я довезу тебя. Ты не представляешь, как рад тебя видеть!
– Представляю, – ответила она, устроившись рядом, – потому что видеть тебя тоже очень рада. Здравствуй, Сережа!
– Правда?! – обрадовался, как мальчишка, сдержанный профессор. – Здравствуй, Василиса! Прости за банальность первого вопроса после стольких лет, но эскулап во мне – диктатор. Как себя чувствуешь?
– Хорошо, – улыбнулась Васса.
– Мог бы и не спрашивать, зануда, верно? – пошутило медицинское светило. – Давно в Москве?
– Второй день.
– Навсегда или на время? – осторожно спросил.
– Навсегда.
– Послушай, Василиса, – просиял он, – пожалуйста, окажи мне честь, отужинай со мной. В Москве сейчас появляются уютные маленькие ресторанчики, я знаю один из них. Приглашаю, тебе должно понравиться. У них шеф-повар – грузин, хачапури – стон, а сациви – истома, – совращал старый друг, – ты же любишь грузинскую кухню! Поговорим о жизни, ведь столько лет прошло. Поделимся друг с другом шестилетними событиями. Я очень рад тебя видеть, правда! – И ловко перехватил правой рукой руль, сворачивая в переулок; на безымянном пальце сверкнул тонкий золотой ободок. Профессор Яблоков поймал ее взгляд. – Помолвлен. Через три месяца идем в ЗАГС. – Помолчал и тихо добавил: – Я не мог забыть тебя пять лет.
– Сережа, поздравляю! И искренне желаю счастья. – Никакой реакции. – У нас бы все равно с тобой ничего не сложилось, Сереженька. Я очень любила Влада.
– Почему «любила»?
– Он умер. Четыре года назад.
– Прости, не знал. Прими мои соболезнования. Влад был настоящий мужик.
Машина плавно остановилась у кромки тротуара в тихом переулке, где молодая остроносенькая листва беспечно приплясывала под дуду легкого ветерка. Васса невольно засмотрелась на зеленых плясунов.
– Василиса, выслушай меня, пожалуйста. Соглядатай прекратила слежку за вертлявой флорой.
– Василиса, – Яблоков задумчиво уставился на майский куст сирени, – я был очень в тебя влюблен, ты знаешь. – Он вдруг замолчал. Молчала и она, ожидая продолжения. – Влюбленность не успела перерасти в любовь. Ей помешала болезнь. И все отступило перед страхом тебя потерять. В прямом смысле слова. – Сергей говорил короткими рублеными фразами и, не отрываясь, смотрел перед собой в лобовое стекло, как будто видел в изогнутых ветках что-то очень важное, сокровенное, открытое только ему одному. – Мы победили тогда. Вместе. Но ты все-таки ушла, слава богу, живой. – Слова выстраивались в предложения, не доказывая, не убеждая. И голос был спокойным. Только пальцы крепко держались за руль да побелели на них костяшки. – Судьба распорядилась всем, как сочла нужным. Но я тебя очень прошу, – он повернулся наконец к ней лицом и, глядя прямо в серые глаза, тихо попросил: – не позволяй мне уйти из твоей жизни. Я очень искренне и с большим уважением к тебе отношусь. Друзьями разбрасываться не пристало. А я твой друг и очень надеюсь, что ты понимаешь это.
Она ласково прикоснулась к побелевшим суставам:
– Спасибо, Сережа. Отвези меня, пожалуйста, к Ларисе.
Дверь открылась сразу, после первого звонка, и на пороге проявилась молодая девушка лет семнадцати. Густые пепельные волосы, небрежно сколотые сзади, торчали на макушке забавным петушиным гребешком. Огромные карие глаза придавали лицу трогательное выражение беззащитной лани. Глаза перепевали брови: они не тянулись – разлетались к вискам, словно пряталось там от чужого взгляда что-то очень интересное. Высокие, округленные молодостью скулы обтягивала тонкая кожа, с ее нежностью спорили губы – свежие и аппетитные – будто Вассины фирменные пирожки-лепестки из духовки. Надменно торчал точеный носик. Длинные стройные ноги утопали в больших, не по размеру, шлепанцах, изящная фигурка пряталась в нелепом пестром балахоне: то ли домашнем халате, то ли стильном блузоне. Васса подотстала от моды и дать точное определение одеянию девушки не смогла. «Живая картина, чудо!» – любуясь ею, решила она. Чудо улыбнулось и отступило в сторону.
– Здрасьте, теть Вась! Проходите! – раскрылись розовые лепестки.
– Ты меня помнишь, Настя?! – обрадовалась гостья.
– Конечно, я же…
Фразу не дала закончить хозяйка, выскочившая в прихожую. Глядя на нее, сразу становилось понятно, что оригинал – эта женщина, а девушка – копия, выполненная, безусловно, мастерски, но дальтоником. Это подтверждали глаза: на оригинале их цвет был зеленым, на копии – темно-коричневым, с медовым оттенком. Знаток живописи мог бы различить и почерк художников. Линии подлинника – плавные, краски – пастельные, в то время как манера письма копииста отличалась сочностью цветов и резкостью мазков. Да еще, пожалуй, пропорции не соблюдены: копия повыше. Вот и все! В остальном – сходство идеальное, даже макушки обеих одинаково венчали забавные хохолки. «Картина» всплеснула руками и упала прямо на «искусствоведа».
– Васька, солнце мое, как хорошо, что ты пришла пораньше! Как я соскучилась по тебе! Боже мой, целых шесть лет! Как можно столько не видеться! Черт побери, ну почему мы опять должны расстаться?! – Ее обычно сдержанная, скупая на внешние эмоции, холодноватая подруга причитала, как деревенская баба, и все никак не могла оторваться от Вассы.
– По капусте да по кочану! – пошутила гостья. – Ты забыла, что у тебя муж есть? А куда иголка, туда и нитка. И чертыхаться прекрати!
– Ох, Васька, – весело вздохнула Лариса, – больше тридцати лет тебя знаю, а все такая же: за словом в карман не полезешь!
«Да нет, Ларик, – подумала Васса, – теперь я свои слова не то что в кармане – на чердаке храню. Чтоб дольше доставать: пока доберешься, глядишь, и надобность отпадет».
– Стаська, ну-ка тащи тапки тете Вассе.
– Они уже здесь, – доложила наблюдавшая за ними «копия».
– Спасибо, Настенька. – Васса сунула ноги в мягкие пушистые тапочки.
– Пойдем в ванную руки мыть, – потащила за собой гостью счастливая хозяйка. – А потом покажу тебе свое житье и поговорим про бытье.
– Ты никого больше не ждешь? – спросила Васса, вытирая руки голубым махровым полотенцем с вышитым яблоком внизу.
– Нет. Я что, ненормальная, чужими людьми себя на дорожку окружать? Пойдем! Пробежишься с гидом по залам.
Осмотром трехкомнатной квартиры экскурсантка осталась довольна. Ларискино жилье было уютным, светлым, просторным. Здесь легко дышалось, хотелось остаться подольше. И было совершенно очевидно, что этот приветливый дом любит своих хозяев: маленький оркестр, трио, где у каждого своя скрипка, играют слаженно, и мелодия выходит красивой. На десятой минуте обзора зазвонил телефон.
– Василек, звонил Вадим, просил извиниться перед тобой, – сообщила экскурсовод, положив трубку. – Он задерживается и к обеду не успевает. Жаль, конечно, а с другой стороны, никто не помешает откровенно поговорить. Давайте-ка, девочки, к столу! – скомандовала она и потянула Вассу в кухню.
На красивой шелковой скатерти пристроились хрустальные рюмки и штоф с водкой, пузатилось шампанское, высилась горка любимых Вассиных пирожков, в розетке алела икра и что-то немыслимое выглядывало из резных салатников, подпевая огурчикам, грибкам, лобио и прочей аппетитной снеди.
– А ты уверена, что мы останемся после обеда живы? – поинтересовалась Васса, усаживаясь за стол.
