Текст книги "Чаша любви"
Автор книги: Татьяна Ковалева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
«Надька сказала, что каблук поцарапан... Забыла пыль смахнуть... Я так устала... Но какая-то помеха... Ах да! Пришел Константин... – открываю глаза. – Где это он? Что-то его не видно! На кухне сидит...»
Расслабившись, устало прохожу на кухню. Константин действительно там. Сидит ко мне вполоборота. Он при параде. Черный костюм – пожалуй, чересчур черный, как на свадьбу; белая рубашка, темно-малиновый в крапинку галстук; сверкающие серебром запонки. И вихры. О Господи! Вечный торт на столе, как всегда – хороший торт. И цветы, георгины – такие свежие, с капельками воды на лепестках.
«С чего бы все это?»
Тетушка Оля колдует над плитой, готовит ужин. Отбивные котлеты (сплошной холестерин), пюре, два салата... Что-то она размахнулась в вечернее время! По какому случаю? Давно не видела Константина? А как же фигура?
Улыбаюсь, начинаю издалека:
– Вкусненько у вас пахнет...
Тетушка в показном смущении прячет глазки. Однако явно сияет. Да и Константин, кажется. Лицо его – как только что отчеканенный серебряный рубль. Сговорились уже о чем-то. Вот ведь парочка! Сошлись на общности интереса.
«А что за праздник сегодня? У кого-то день рождения? – припоминаю сегодняшнюю дату. – Как будто ни у кого. Во всяком случае – из присутствующих».
Никто мне не отвечает.
Тогда подхожу ближе к теме:
– Что празднуем?
Константин, ни слова не говоря, поднимается со стула и... кланяется мне.
«Интересное начало!» – внутренне вздрагиваю я. При этом отмечаю две аккуратные маковки у него на затылке. Счастливым будет!
Константин берет георгины – неловко берет, – едва не опрокидывая вазу, и вручает цветы мне.
Взволнованно произносит:
– Алена, выходи за меня замуж!..
Я молчу, взгляд мой втыкается в торт. Мне хочется обернуться, поискать – где тут Алена?.. может, спряталась за шторой?.. или за холодильником?.. Но нет сил! К тому же, я догадываюсь, Алена – это я... Очень не нравится мне это имя. Я вспыхиваю, я сейчас – злая девочка. Однако прячу раздражение, злость. Человек предлагает руку и сердце все же!
Пауза явно затягивается. Некое напряжение разливается в воздухе – будто с моря пришла грозовая туча, налитая электричеством. Это напряжение чувствуем мы все.
Тетушка приходит Константину на помощь:
– В самом деле, девочка, дочка... Ты ведь мне дочка!.. – она как-то по-старушечьи всплескивает руками. – Сколько можно ходить вокруг да около? Вы не молоденькие уже. Давно знаете друг друга. Чем не пара!
Бросаю быстрый взгляд на Константина.
«Но я же терпеть не могу эти его вихры! Меня раздражает это его пристрастие к путевым заметкам! Я не могу опираться в жизни на человека слабого, непоследовательного, непредсказуемого! И вообще... Я не люблю его! Я не могу представить нас с ним вместе пред алтарем; я не могу с нелюбящим сердцем предстать перед... перед... Ах, я так устала!»
Дабы не обижать человека (на торт, на цветы же потратился) все валю на себя:
– Знаешь, тетя... Извини, конечно, Константин! Не готова я еще к замужеству. Есть еще много недоделанного. Замужество сделает из меня просто женщину. Оно убьет во мне литератора (вот сказанула! как ловко придумала!). Быт, кухня, новые заботы – слишком сильные отвлекающие моменты... И это в то время, когда я почти добилась своего, когда в небе надо мной появились первые проблески...
И дальше накручиваю в этом же духе – умения выразить то, что хочу (в данном случае – что не хочу), мне, литератору, не занимать. Взглядом я исковыряла весь торт. Цветы поставила обратно в вазу. Кажется, они вот-вот завянут от моей речи.
Тетушка, моя хорошая тетушка – вянет первая. Улыбка мертвенно сползает у нее с губ. Очаровательных ямочек на щеках как ни бывало. Глаза тускнеют. От плиты начинает нести горелым. Тетушка ахает, хватает сковородку. Она теперь занята спасением ужина.
«Один из противников выведен из строя, – не без некоторого торжества отмечаю я. – Во всяком случае, на время».
Константин сразу чувствует, что фланги его оголились; парадный лоск мигом блекнет.
– Я так понимаю, это отказ?
Протягиваю руку через стол, тихонько глажу Константину плечо:
– Не обижайся, Костя! Что тут поделаешь? Как видно, не судьба...
Его брови сходятся на переносице:
– А чего ж я столько времени сюда хожу?
«Вопрос, конечно, дурацкий! С какой стороны ни посмотри. Ходи – не ходи, а любовь не выходишь. Это ж тебе не мешок с картошкой!»
Я пожимаю плечами.
Глаза Константина наливаются злобой. Не обидой, не досадой, а именно злобой.
«Ах, какое открытие! Вот не ожидала...». Перемена в Константине все больше беспокоит меня. Кажется, он сейчас грохнет кулаком по столу – полетят на пол тарелки. Или убьет меня. А потом тетку. И будет жить в этой квартире. С квартирами сейчас туговато в стране. Не женился, так хоть квартиру добыл!
Но ничего этого не происходит. В кухне тихо. Убийство не совершается.
Константин медленно поднимается и молча уходит. Я больше никогда не увижу его. Даже где-то жалко человека.
Однако Константин скоро возвращается из прихожей:
– Но почему? Почему? Чем я тебе плох?
– Ты не плох. Просто... – пытаюсь вставить я.
Но его вопросы не остановить:
– Что, мне кто-то перешел дорогу? Что, у тебя есть кто-то лучше меня? – Константин сам не замечает, что переходит на крик. – Нет... Эрика одна. Да и та скоро сломается. Кто тебе ее починит?
– Сама и починю, – я прячу взгляд в георгинах.
«Если от моих слов они не завяли, так от его крика завянут точно».
У тетки, что стоит у плиты ко мне спиной, уже вздрагивают плечи. Может, она плачет? Или смеется. Может, это розыгрыш? Нет, это кошмарный сон...
Константин переступает дозволенное:
– Посмотри на себя, дорогая. Тебе сколько лет? Семнадцать? Или восемнадцать? – он так и буравит меня взглядом. – Двадцать четыре уже, я знаю...
– Еще, – вставляю я.
– Что? – вихры, кажется, намагнитились, наэлектризовались; с них сейчас посыплются искры.
– Еще – двадцать четыре, – улыбаюсь я, но улыбка эта дается мне с трудом.
– Нет, голубушка! – Константин сейчас похож на мифического Перуна, он вот-вот начнет метать молнии. – У других в твоем возрасте – дом, семья, двое детей – как минимум, перспективы. А у тебя – ни шиша! У тебя...
Он осекается, потому что тетушка бросает на него выразительный взгляд.
Он потухает:
– И вообще! Ноги моей здесь больше не будет.
Круто развернувшись на пятках, он уходит.
«Да, теперь я его точно не увижу больше!»
Однако я весьма заблуждаюсь. Константин показывается вновь. Он бледен, глаза его горят.
В сердце мне слегка веет холодок:
«Неужели не все еще сказал?»
Константин молчит. Он подходит к столу, погружает указательный палец глубоко в торт, в самую середину, выковыривает кусок бисквита, съедает его, слегка испачкав щеки кремом, и тогда уходит. Теперь уж точно.
Громко хлопает дверь. Так громко, что у нас на кухне жалобно дребезжат стекла и звякают крышки на кастрюлях.
Через минуту тетушка укоряет меня:
– Ну, зачем ты так? Не могла помягче? Сказала бы, что подумаешь, что требуется время... Он видела какой пришел! А какой ушел...
Мне грустно:
– Какой пришел, такой и ушел.
Тетя Оля садится напротив:
– И напрасно ты его гонишь.
– Я его не гоню.
– Гонишь, я вижу.
– Просто я за ним не иду. И за него – не выхожу. Не считаю возможным. Ты же видишь, какой он! Его болтает, как маятник. Я не могу строить дом, быт, свое благополучие на маятнике. Влево-вправо, влево-вправо, в прихожую – на кухню, пальцем в торт... – я вскакиваю со стула (кажется, сорвалась!). – Извини, тетя! Я устала. Сегодня был трудный день. Поход в издательство. Ты же знаешь, как это изматывает. Да и вообще...
У меня сейчас такое ощущение, будто все то «вообще» было вовсе и не со мной.
Тетушка некоторое время молчит. Кладет мне на тарелку отбивную, гарнир.
Вздыхает, украдкой поглядывает на меня. Все-таки решается продолжить этот разговор:
– Ты подумай, Аленка, еще хотя бы ночь. Может, надумаешь. Он же парень – ничего. Ну подвижный пока. Потому что молодой. Не совсем нашел себя. А со временем остепенится, потяжелеет. Кончится болтанка. Присмотрись-ка к нему повнимательнее. Который уж год за тобой ходит. Есть в нем и хорошие черты.
«И эти вихры! Рядом со мной на подушке?»
– Присмотрелась уже, тетя. Было время.
– И что? Нет? – в ее глазах еще не погасла надежда.
Я не испытываю сомнений:
– Нет, тетя.
– Ну как знаешь! – она вздыхает. – Я по молодости тоже переборчивая была: это не нравилось, то – не терпела. Сказочного красавца ждала, героя на белом коне – с медалями и саблей... Но вокруг все не героические личности терлись. Меня завмаг едва с работы не гнал. Ухажеры мои надоели – у прилавка не протолкнуться. А с годами все меньше и меньше было ухажеров. Отцвела красавица. И время свое упустила. Замуж за старого выходила, за плешивого. Уж не по любви. Молодые не брали. А Луке я нужна была...
У меня не очень приятные воспоминания о Луке, поэтому я помалкиваю.
– Подумай! Подумай, дорогая племянница. Все еще можно поправить. Как ушел Константин, так и вернется – только позови.
– Он нам чуть дверь не сломал, – напоминаю тетке.
Но она меня не слышит. Или не хочет слышать.
ЖАР-ПТИЦА, УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА
После ужина я иду в свою комнату, переодеваюсь в халат. Настроение – на нуле.
Мысленно перебираю все, что произошло за день. Отнесла рукопись – это хорошо. Все остальное – плохо. Никакой личной жизни. То, о чем мечтаешь, не приходит – не спускается желанный журавль с небес, не садится на плечо; то, что можешь взять, брать совсем не хочется, – не прельщает синица. Вечная проблема...
«Переборчивая? Не из кого выбирать...»
А впереди маячит разбитое корыто.
Но – прочь эти мысли! Прочь! Нужно думать о приятном. Особенно на ночь глядя. Не то будут сниться кошмары.
Хорошо. Думаю о приятном.
«Рукопись я сегодня сдала. Вроде пока делать нечего. Устрою-ка я себе недельку отдыха. Подружку Эрику пошлю подальше. В шкаф. И позволю себе толстый-толстый старый роман. Что-нибудь из Диккенса. Или из сестер Бронте. Или из русских, девятнадцатого века... Прошвырнусь по букинистическим магазинам... Помечтаю над Невой...»
Сумерки за окном. Почти темно в комнате. Люблю это время суток. Оно приносит мне покой.
Не включая свет, сажусь за стол. Долго смотрю в небо. Звезд еще не видно. Мне становится жалко себя: думается, что я именно та звезда, которая должна сейчас сиять в вышине. И сияла бы, если б...
Срывается с ресницы слеза.
«Он не назначил мне встречи. Не попросил телефон. Умный, сильный. Настоящий. Осветил на мгновение своим сиянием. И ушел. Оставил меня и Надежду. И горечь разочарования. Растревожил меня этот случай».
Смутно представляется мысленному взору лицо Саши.
«Или это я ушла? Нет, помнится, я оборачивалась, выстукивала морзянку. А он уходил, уходил... не оглядываясь. Именно так уходят навсегда».
Ложусь грудью на стол, голову опускаю на локоть. Такой мягкий локоток! Белый в сумерках, мраморный. Я люблю свое тело. Но, кроме меня, кажется, никто его не любит. Может, только этот Константин. Не то чтобы Константин – постылый. Просто сердцу не прикажешь.
Я тихо-тихо плачу. Мне так жалко себя. Вряд ли кто-то еще меня пожалеет. Мама? Раз в год весточки не пришлет. У нее своя жизнь, своя семья. В их мирок я давно не вписываюсь. Как выяснилось, – не вписывалась с самого начала, когда еще была ребенком. Отец мог бы меня пожалеть – отец, которого я не знала, отец, которому я поклонялась. Бог-Отец.
Я опять, как в детстве, поднимаю голову и смотрю под купол. Оттуда исходит сияние. Свет, мягкий и добрый, водопадом льется на меня. Я смеюсь, я купаюсь в свете. Я будто в серебре. Такое красивое тело – говорят, в нашем роду все женщины красивы... Я русалка – самая нежная из русалок! А там, вверху, кто-то идет. Волшебный свет ярок, однако не слепит. Я смотрю против света и вижу прекрасного в белых одеждах Бога-Отца. Он, окутавший меня светом и любовью, почему-то не замечает меня. Он стоит ко мне спиной и смотрит вдаль. Кажется, стоит он на высокой горе. Нет – на облаке. Горы я вижу внизу – покрытые снегом вершины. А за горами – незнакомая южная страна.
«Отец!» – кричу я.
Но он меня не слышит.
«Я здесь! Твоя дочь. С тобой на облаке».
Сияние исходит от белых одежд его. Царит молчание.
Мне от этого больно. Кажется, прежде он разговаривал со мной. Какой проступок я совершила? За что он наказывает меня?
Я бегу к нему.
«Прости меня, отец!» – кричу сквозь плач и сама не понимаю, за что прошу прощения.
Не боюсь унизиться. Это же отец. Это же Бог!
Я подбегаю к отцу и почти со страхом и одновременно с благоговением беру его за плечо. Колотится сердце, сжимается трепетная душа... Плечо столь твердо, что кажется на ощупь каменным.
Как, однако же, силен мой отец!
«Я дочь твоя! Посмотри на меня! Узнай меня! О, отец!..»
Бог медленно-медленно поворачивается. При этом замирает почему-то мое сердце. Я сама узнаю ли его? Я ведь так долго его не видела. Практически ничего не помню.
Он поворачивается. А мне кажется, проходят столетня. Я умираю и рождаюсь вновь, умираю и рождаюсь... Но это для меня – столетия. А для любимого отца моего – миг. А те горы, что внизу, – всего лишь пыль для него.
Я уже вижу часть его лица. Я в который раз открываю для себя, как красив мой отец.
И вот он повернулся...
«О Господи!..» – я зажимаю рот рукой.
Это же Саша. Как я не догадалась? Это же его твердые каменные плечи. Незнакомый мне человек. Но он одновременно и отец мой.
«Ты мой отец?»
Он улыбается:
«Я – благословение».
«А я?»
«Ты так устала, девочка, что спишь на столе».
Я вздрагиваю от его прикосновения.
Тетушка гладит меня по плечу:
– Аленка! Ты что? Ты так устала, девочка, что спишь на столе? Поднимайся, ложись в постель. И не расстраивайся. Бог с ним – с Константином. Все образуется, все будет хорошо. У тебя – непременно будет хорошо. Ведь ты у нас красавица. Ты очень похожа на отца. А он был – загляденье! Не то что этот жмот, отчим твой...
В эту ночь я больше не вижу снов. Я засыпаю – будто проваливаюсь в подземелье. Будто умираю. А наутро возрождаюсь... В окно светит солнце. Весело щебечут на улице птицы. Залетает ветерок в приоткрытую форточку и колышет занавески. На душе хорошо, тихо.
Тетушки, кажется, дома нет. Она собиралась сегодня на рынок – за зеленью и овощами.
С полчаса нежусь в постели. Мне сегодня некуда спешить. Хорошо поработал – хорошо отдохнули. Откидываю одеяло, купаюсь в солнечном свете. Я люблю свое тело. Оно сейчас золотое. И нежное-нежное. Гладкое. Провожу рукой по бедру. Очень гладкое и упругое! Теплое. Я – жар-птица из сказки. Сердце отчего-то замирает. Какая-то мысль на подходе. Но никак не оформится. Будто я что-то забыла.
«Вот оно! Рубашка цвета хаки...»
Но уж нет! С утра не раскисну. С утра я бодра, крепка духом. Я – жар-птица волшебная. Ах, какой во мне жар! Это любовь, которая просится наружу, но никак не найдет выход. Это сила, которая поднимает меня под небеса. Это крылья мои. Я расправляю эти крылья и парю высоко-высоко. Над людьми, над Константином и Александром, над проблемами, над печалями и невзгодами. И уж не жар-птица я, а утренняя звезда, свет которой прекрасен!
– Чучело! – говорю себе.
Поднимаюсь с постели и, пройдя по халату, который только и мечтает о том, чтоб обнять меня, направляюсь в ванную.
Принимаю душ. Пою песню. Жалею, что я не композитор и что не знаю нотной грамоты, иначе записала бы то, что пою.
Слова простые: «Ты – мой Бог, а я твоя богиня».
Слова и мелодия всплыли в памяти сами собой. Или я их только что придумала. Через минуту я их забуду. Не забуду только Бога, благословение его. И себя не забуду – златотелую богиню утренней зари.
Очень уютно в ванной после ремонта. Цвет итальянского кафеля почти так же нежен, как цвет моей кожи. А вон та плитка наглухо закрыла потайной «глазок» Луки.
Улыбаюсь:
«Какая все-таки дура я была! Молодая... Могла б и потешить старика: повернуться, одним бочком, другим... Предстать в более выгодном свете; растревожить Луку – колыхнуть грудь, поплескаться... Не растаяла б в воде русалка!»
Тут же себя и укоряю:
«Это сейчас ты дура! Старая... От жара, что горит внутри, куда-то не туда тебя бросает! Инстинкт начинает забирать верх над разумом».
Освежившись, выхожу из ванной. Шлепаю по полу босиком.
– Где ты, мой халат? Теперь я твоя...
После завтрака, еще взбодренная кофе, в очень хорошем настроении иду к себе в комнату. Опять что-то напеваю. Тетушки Оли еще нет.
По привычке тянет к столу. Эрика призывно улыбается, в луче солнца ослепительно поблескивает каретка.
Но я верна своему слову: у меня с сегодняшнего дня отпуск.
До полудня валяюсь в постели. С Диккенсом... Однако чтение не идет. Я не столько читаю, сколько изучаю работу мастера. Разбираю сотворенное им на фрагменты. Выискиваю швы. На некоторых страницах надолго задерживаюсь. Любуюсь мыслью, наслаждаюсь насыщенностью текста; у мастера каждое слово к месту и работает.
В прихожей раздается звонок. Я досадую на тетушку: опять она забыла ключи. Или лепится искать их на дне сумки... Звонок заливается все настойчивей. «Ах, тетя!..» – бурчу. Да, найти ключи не просто, когда сумка полна снедью. Впрочем каюсь! Я сама редко открываю ключом.
Подбегаю к двери (надо побыстрее открыть и вернуться к мастеру Диккенсу), щелкаю замками, дергаю ручку на себя. И... замираю на пороге.
Это явился Константин.
Вид у него, как у провинившейся собаки. Кажется, даже вихры несколько опали и отвисли щеки; под глазами – сероватые круги. Костюм – вчерашний, галстук – тот же, букет – как полагается, торта нет.
Фантастика! Впервые при Константине нет торта.
На дрожащих губах едва удерживается улыбка. Глаза – испуганные:
– Алена, я...
– А где торт? – перебиваю бесцеремонно. – Без торта не пущу. Вчера испортил!
Константин так напуган, что не понимает шутки. Но глаза его маленько повеселели. Как же! С тортом обещали пустить. А может быть, и простить.
Он зажимает букет под мышкой, потом спохватывается и дарит его мне. Извиняется. Я принимаю, конечно... принимаю цветы с суровым видом амазонки. Мне просто любопытно, что будет дальше. Ведь Константин сейчас действует без консультанта, на свои страх и риск. Избавившись от букета, он начинает разыскивать по карманам кошелек:
– Торт? Это я мигом! Как же я забыл!
– Да, испортил вчера торт. Сам виноват!
«Какая-то я сегодня не злая».
Наконец он нащупал искомое, в глазах появилась некая осмысленность:
– Вот он! Кошелек...
– Зачем?
– Как зачем? – Константин удивлен. – За тортом же бежать. Или у вас бесплатно дают?
Мне смешно. Но я креплюсь. Наш Константин или действительно безумно напуган, или он так шутит.
Я хватаю его за рукав и втаскиваю в квартиру:
– Заходи уж без торта! Вчерашний будем есть.
Константин дальше прихожей не идет – не решается. «Не надо было хлопать дверью!» Он прислоняется спиной к стенке, смотрит на меня виноватыми глазами:
– Прости, Алена! Вчера я вел себя, как дурак. Наговорил ерунды... И вообще...
– Да что уж! Дело житейское, – отвечаю я излюбленной фразочкой известного литературного героя.
Константин переминается с ноги на ногу:
– Я виноват...
– Ну хорошо, хорошо, виноват! Хватит извиняться. Проходи куда-нибудь, присаживайся. Ориентируешься в квартире? Я сейчас чайник поставлю.
Но Константина, кажется, не остановить:
– Я ночь не спал. Все мучился: как я мог так сорваться, как мог обидеть тебя? Кто дал мне право на тебя кричать? На тебя со злостью смотреть. Почему позволил себе в чужом доме хлопать дверью?
Я начинаю нервничать:
– Всякое бывает, Костя. Иногда и занесет. Ты с цветами – считай, ты прощен!
Он, оглядываясь на меня, будто не вполне еще мне веря, проходит на кухню и занимает вчерашнюю позицию. Он эту позицию всегда занимает – облюбовал.
Достаю из холодильника обезображенный торт, ставлю перед гостем.
«Декорации те же».
Но, кажется, те же и речи!
Усевшись поудобнее, поосновательнее, укрепившись духом, Константин начинает:
– Ночь я не спал, Алена, все думал...
– Ты хоть костюм-то снимал? – вставляю я язвительное.
Он несколько секунд смотрит на меня, соображает.
– У тебя хорошее настроение с утра.
– Уже полдень.
– Все равно – хорошее настроение, – кивает Константин. – Так вот думал я все, думал. Не спал...
– И что же ты наконец надумал? – у меня опять тревожно на сердце.
Константин вскидывает на меня печальные глаза:
– Алена, милая! Почему бы тебе не выйти за меня замуж? Будем вместе писать, вместе ездить. Переберешься ко мне. Родителей моих подвинем. А может, на первое время снимем квартирку. Можно даже не квартирку, а в деревне дом; у меня есть один на примете – над рекой, а на задворках лес.
Я с минуту серьезно смотрю на него. Константин осекается и замолкает. Глядит вопросительно. Или он чего-то недопонимает, или я вчера выразилась недостаточно ясно.
– Нет, Костя! Нет, дорогой друг, – я намеренно напираю на слово «друг» и ловлю себя на том, что скучаю по Диккенсу. – Ничего не получится. Ты хороший парень, но не мой идеал. Не тебя я вижу во сне.
– Идеал, идеал! Во сне, во сне! – скептически изрекает Константин, будто насмехается, но в глазах у него нет насмешки; там опять начинает разгораться злоба (однако, темпераментный какой!). – Ты, прости, будто живешь в девятнадцатом веке. Офицерика-декабриста ждешь? Оглянись – век двадцатый уже на исходе. Идеал можно встретить лишь в рекламном ролике. Но длится-то ролик от силы минуту. Так и в жизни. Увидишь кого-нибудь, подумаешь: вот идеал... Но оглянуться не успеешь, как сама же и развенчаешь его. Откроешь вдруг, что герой твой вилкой с ножом пользоваться не умеет, или косноязыкий – двух слов не в силах связать, или пахнет у него изо рта, как у дракона, или еще что-нибудь в этом роде. Это я тебе как литератор литератору говорю.
Я молчу. Я все сказала вчера. И сегодня я сильнее. Не позволю себе опуститься до перебранки.
Константин некоторое время ждет моего ответа. Или он собирается с мыслями. Когда он опять начинает говорить, мне кажется, что голос у него трескучий, будто у сороки:
– Ты загляни к себе в паспорт, красавица. Год рождения у тебя какой? Не пугает тебя твой год рождения? Двадцать четыре уже стукнуло? Вот то-то!.. А детей рожать надо с восемнадцати. Затянешь – хуже будет. Чем дальше, тем труднее. Физиология! А ты говоришь: идеал, идеал!..
Он взглядывает на меня вопросительно. Ждет реакции. Но я не реагирую, не делаю ему такого подарка. Я отдохнула, я сильна. Константин, видимо, понимает мое молчание по-своему. Он полагает, что последний аргумент достиг цели и что я задумалась над сделанным предложением.
Он несколько воодушевляется и продолжает развивать тему:
– Да и нет возле тебя никаких идеалов, нет героев. Я же вижу! И откуда им взяться? Все герои по молоденьким девочкам ходят – по глупеньким, с коих можно ночку сорвать, у коих, прости, задница – главное, но не голова. Стиль такой у героев: навешать лапши на уши, горы златые наобещать, петушком пройтись, демонстрируя широкую грудь, переспать и – в кусты погуще. Умные женщины героев утомляют. Герои боятся их, как бес ладана! А ты умна. Не в меру. Тебя ни один герой больше пяти минут не выдержит. Неужели ты не понимаешь?
Его слова будто режут меня по живому. Я хоть и сдержанна сегодня, однако всякой выдержке есть предел... Я отвечу ему, я сейчас ему отвечу. Как литератор литератору.
Вздыхаю:
– Торт что ли попробовать?
И вонзаю указательный пальчик в торт – рядом с той дырой, что вчера оставил Константин. Тоже выковыриваю кусок бисквита и отправляю его в рот. Эта операция получается у меня довольно ловко. Кажется, она впечатляет моего собеседника. Торт вкусен; с улыбочкой жую...
Глаза Константина темнеют от злобы. А я делаю еще одно открытие: он напрочь лишен чувства юмора.
Константин сейчас – грозовая туча. С него можно картину природы писать... Он ухватился руками за край стола. От напряжения побелели его пальцы.
Да и лицо Константина-литератора побледнело:
– Ты, красавица, издеваешься надо мной?
Я улыбаюсь, с удовольствием облизываю пальчик:
– Нет, дорогой мой! Это ты надо мной издеваешься уже четверть часа.
Константин смотрит исподлобья:
– Я не издеваюсь. Это я делаю предложение. Ты почему-то смешиваешь несовместимые вещи.
– С таким лицом?
– Что? – не понимает он.
– Делаешь предложение.
– С каким лицом? – Константин привстает, глядится в зеркало, что висит у нас над мойкой. – Лицо как лицо. Решительное. Свидетельствует о том, что я для себя все решил и отступаться не намерен.
Позволяю себе усмехнуться:
– Да, но с таким лицом ходят в атаку на врага.
– Знаешь что! – наконец взрывается он. – Ты ведешь себя возмутительно. Ты просто фурия!
– Ах, ах! – качаю головой я. – Мне кажется, на фурию больше похож ты, хоть и вырядился в мужской костюм. Как у тебя вообще с самокритикой?
Константин грохает кулаком по столу, торт при этом подпрыгивает, однако приземляется благополучно. Константин прямо-таки рявкает (иного слова и не подберешь):
– Ну хватит! С меня достаточно! Я надолго запомню этот холодный дом.
Отвечаю ему тихим голосом:
– Ты, верно, думаешь, что когда стучишь по столу, больше похож на мужчину? Лучше бы, Константин, ты рубашку на себе рвал или скрежетал зубами... Зачем мебель-то ломать?
Он вообще теряет дар речи, челюсть его отвисает. Он сейчас затопает на меня ногами. Он растопчет меня вместе с израненным тортом, размажет по полу. Он, хоть и не герой, но вон какой здоровущий!..
Наверное, Константин прочитывает насмешку в моих глазах.
– Злая, злая! Одинокая... – вскрикивает он, да, пожалуй, и не вскрикивает, а взвизгивает.
Как и вчера, Константин круто разворачивается на каблуках (пребывая в расстроенных чувствах, он забыл сегодня разуться в прихожей) и выскакивает из кухни. Через мгновение ужасно хлопает дверь; вздрагивают стены.
Я зажимаю руками уши, озираюсь на потолок. Мне кажется, наш дом начала девятнадцатого века сейчас рухнет. Но дом выдерживает – в прежние времена крепко строили.
Минут пять сижу неподвижно. Ощущаю себя униженной и даже побитой. Меня будто действительно топтали ногами. Меня били под дых и по другим болевым точкам. Все запрещенные приемы по отношению ко мне применили.
Я горько усмехаюсь:
«Даже ум женщине не во благо!»
Вижу на полу, на нашем красивом светлом паркете, две жирные черные точки и полосы.
«Разворачивался вражеский танк!»
Это следы от каблуков Константина.
Иду в чулан за тряпкой. Возвращаюсь на кухню. Становлюсь на колени – на свои белые нежные коленочки, – начинаю оттирать грязь. «И к чему мне такие приключения? Читала бы себе умную книжку». Наш разлюбезный новый паркет блестит. Я тру и тру, я обливаюсь потом. Я, кажется, уже стерла лак, а черные пятна все не оттираются.
– И на самом виду! – горько сетую я.
«И это при моей почти патологической тяге к чистоте!»
– О, злодей!.. – восклицаю и бросаю косой взгляд на дверь. – Лучше бы ты не приходил. Запомни, запомни наш дом. Но забудь... забудь навсегда сюда дорогу.
Ловлю себя на том, что сейчас действительно похожа на фурию. От того едва не плачу. Но разве я виновата? Меня до этого состояния довели...
«А надеялась, что сегодня крепка духом».
Оттираю паркет до онемения в пальцах.
– Да из какой дурацкой резины его каблуки?
Мне уже хочется плакать. Я бессильна. И злость все нарастает во мне. Прикусываю нижнюю губу.
И в этот момент от входной двери слышится звонок.
Вздрагиваю, сидя на полу; мне, чтобы вспыхнуть, кажется, достаточно одной искры.
«Ах, ты еще не все сказал, умник! А вот я тебя сейчас тряпкой!..»
Я вскакиваю и в самом решительном настроении иду в прихожую. Крепко сжимаю мокрую тряпку.
«За все, за все отыграюсь! И за безжалостно отнятое время, и за испорченный торт, и за разрисованный паркет. А главное, за меня – униженную и оскорбленную!»
Открываю замки, резко распахиваю дверь и... нос к носу сталкиваюсь с тетей. У нее – полная сумка покупок и довольное лицо:
– Поторговалась – дешевле взяла.
Она приглядывается ко мне:
– Что это с тобой, Аленка? Прямо фурия! И с тряпкой. Уборку делаешь, что ли? Но я только вчера пол мыла.
– Нет, ничего, – спохватываюсь я. – Все нормально. Чай на кухне пролила.
Тетушка оглядывает меня критически:
– Растрепанная какая-то...
Я перед зеркалом поправляю челку, приглаживаю прядь, торчащую над ухом. Надо успокоиться, а то сейчас искрить начну.
Тетя проходит на кухню.
– Откуда цветы?
– Какие цветы? – тяну время.
– Что, с утра Константин приходил?
Я не успеваю ответить, ибо в этот момент опять раздается звонок. У меня над головой. Причем – продолжительный звонок, настойчивый.
«Ну когда же этому придет конец! Неужели ему не ясно, что номер не пройдет? Что я лучше останусь одинокой? Или он уже слов не понимает! Цветы носит? Я сейчас верну ему цветы. Швырну к ногам!»
Свирепой тигрицей следую на кухню, решительно закусываю нижнюю губу, хватаю со стола цветы.
Звонок раздается опять.
«Звонишь? Звони, звони!.. Сейчас дозвонишься! Сейчас, я уже иду!.. Я тебе эти цветочки – в физиономию!..»
Возбужденно пришептывая что-то бранное, я открываю наконец замки, распахиваю дверь...
... и едва не вскрикиваю.
Передо мной стоит Саша. С цветком. С розой. На длинной-длинной ножке.
Я прямо чувствую, как становятся круглыми от изумления мои глаза:
– Вы?
– Я, – он просто пожимает плечами и улыбается.
Он так улыбается, что мне хочется зажмуриться. Его улыбка – свет.
Саша оглядывается. Он, кажется, не может понять моего изумления; он думает: может, у него за спиной стоит еще кто-то...
Говорит тихо:
– Да, это я. Почему бы и нет? – глаза его вдруг полнятся восхищением. – Какая вы сегодня!
– Какая? – пугаюсь я.
– Красивая. Красивее, чем вчера...
И он протягивает мне розу.
В правой руке у меня букет, которым я только что помахивала, будто веником. Принимаю розу левой. Забывшись, прижимаю цветок к груди. Роза укалывает мне сердце.
Кто-то дышит в затылок. Я совсем забыла про тетю.
– Кто там, Алена? – выглядывает она у меня из-за плеча.
Увидев Сашу, тетушка тихо ахает – совсем тихо. Ее аханье слышу только я. Оно меня впечатляет. А тетушку впечатляет Саша.
Он легонько кивает ей, лучезарный.
С моей тетушкой творится невообразимое. Она на минуту теряет дар речи. Она сейчас, кажется, сделает книксен. Но, слава богу, до книксена не доходит!
Тетя Оля переводит взгляд на меня. Смотрит укоризненно и наконец молвит:
– Что же ты не приглашаешь молодого человека?
– Да, действительно! – спохватываюсь я. – Простите! Я просто потрясена... вашей розой!
Отступив шаг назад, я приглашаю Сашу. А сама думаю: «Не дай Бог сейчас явится этот сумасшедший, который целую ночь думал. Что тогда будет?»
Выразительно смотрю на тетку, показываю глазами на изуродованный торт, вернее на бренные его остатки. Но тетя не понимает меня, смотрит вопросительно.
