Текст книги "Чаша любви"
Автор книги: Татьяна Ковалева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Дальше можно было не продолжать, ибо тетушка, забеспокоившись, поспешно ретировалась. Но я наивно заблуждалась, полагая, что она оставила попытки как-то повлиять на мою судьбу. Ничуть не бывало! Просто тетушка изменила тактику.
Однажды к ней в гости пришел некто Константин – высокий, сутуловатый, нескладный парень с длинной шеей и с непослушными, торчащими в разные стороны волосами. Меня угораздило подбежать на звонок к двери и впустить его. Вот ведь подставилась!.. Цель визита... Это понятно, как черным по белому, хоть ежику, хоть черепахе. Ну и мне, естественно... Принимая во внимание идеологию тетушки, Константин, должно быть, завидный жених – товаровед или рубщик мяса!
Я, конечно, заперлась в своей комнате и усадила себя за стол. Но работа не ладилась: балерина-отравительница никак не хотела травить себя, она всячески цеплялась за жизнь (отрицательные герои невероятно жизнелюбивы). А отравить себя она должна была убедительно, иначе весь роман шел насмарку. Нужно было выкручиваться как-то. Но выкручиваться я в тот вечер оказалась неспособна. Перед глазами моими так и стояли непослушные вихры.
Тетка и Константин пили чай на кухне, уютно позвякивали блюдцами и ложечками, долго о чем-то шушукались, а потом пошли в атаку.
Тихонько постучав в дверь, тетушка пропела:
– Аленка, выйди к нам. Попьем вместе чаю. Костя торт принес...
С моей стороны реакции – ноль.
Голос Константина прозвучал резко, как выстрел:
– Действительно, Алена, идите к нам...
Мне становится нехорошо. От возрастающей нервозности чешутся ладони. Терпеть не могу, когда меня называют Аленой. Я Елена... Елена!
Тетушка пускается на хитрость (о! как низко она пала):
– У нас тут спор вышел насчет Горького. Сам он умер или его отравили? Костя-то у нас литератор.
Ого! Вот она – общность интересов – сработала! Но удивительно: как это тетя не пригласила рубщика мяса или замдиректора с рынка? Можно сказать, компромисс с ее стороны, достойный уважения.
– Подождите минуту, – отвечаю. – Я скоро приду.
Они удаляются на кухню. Я стою у окна, нервно тереблю поясок халата. Так хочется ладошки почесать, но знаю, что от того будет только хуже. И пересиливаю себя.
Разве не унизительно, когда тебя стаскивают с пьедестала? Как маленькую девочку, заманивают на кухню тортом... Вокруг пальца хотят обвести – зовут спор про Горького разрешить.
И козырь раскрыли. Костя-то, оказывается, – литератор у нас! Не хухры-мухры!
Балерина-отравительница выглядывает из тетрадки (у меня не было еще тогда подруги Эрики), подмигивает. У нее одно универсальное решение всех вопросов – пузырек с ядом... гроб с музыкой...
«Господи! И чего это я так близко принимаю все к сердцу?»
...Очень злая балерина. Трудно будет отравить ее убедительно. Это истина: отрицательные герои крепко держатся за жизнь, как люди подлые и беспринципные они легче приспосабливаются к обстоятельствам и не переживают по поводу мелочей, не испытывают зуд в ладонях. Отрицательные герои часто – более деятельные и изобретательные. Моя героиня не теребила бы в нерешительности поясок...
Не желая производить на Константина особого впечатления, я все же навела порядок у себя на лице. При этом несколько успокоилась – было бы из-за кого нервничать, ей-богу! Подержала в раздумье флакончик духов. Однако, не открывая, поставила на место.
Но впечатление все же произвела. Глаза у Константина из круглых стали квадратными. И так весь вечер квадратными и оставались.
Мы пили чай с тортом (надо отдать должное гостю, с хорошим тортом!) и с очень умным видом болтали о пустяках. Разговоров о литературе я старательно избегала. Тетушка сидела довольная и даже как будто счастливая, словно уже устроила мое будущее, мою свадьбу. Вид у нее был – сладенький. Иначе не скажешь. Медок так и сочился, так и сочился...
С этих пор Константин стал время от времени появляться в нашем доме. Конечно, как и всякий человек, Константин был не без положительных черт. Думается, в своем кругу он даже пользовался вниманием девушек и мог бы составить нормальную во всех отношениях среднюю партию. Пожалуй, его можно было бы даже назвать симпатичным. Но и странностей, которые меня раздражали, у него хватало.
Появлялся Константин всегда не вовремя – быть может, потому, что у меня никогда не возникало желания его увидеть. Засиживался допоздна и никак не хотел понимать намеков, что ему пора и честь знать. Писать он действительно писал. Но что-то не то. Путевые заметки о родном крае. Такого рода литературу я терпеть не могу. Как и юморески, к слову сказать, или анекдоты. Все, что не вписывается в понятие беллетристики, я не переношу на дух.
Так что общности интересов у нас с Константином вопреки ожиданиям тетушки с самого начала не сложилось.
И был Константин какой-то непредсказуемый: то зачастит, всякий день приходит, а то пропадет на несколько недель – вероятно, очередные заметки писал, по родному краю ездил. Производил он впечатление человека ненадежного, даже, пожалуй, слабого. То говорил едва не шепотом, бубнил себе под нос и опускал скромно глазки, то вдруг срывался чуть не на крик. В разговоре ни с того ни с сего мог грохнуть кулаком по столу. Что он этим хотел продемонстрировать, вряд ли и Богу известно. Может, грохая кулаком, он хотел выглядеть внушительно? Мужчиной?.. Но чтобы выглядеть мужчиной, как раз стучать кулаком или ломать стены или горку кирпичей – лбом, играть бицепсами и не требуется. Достаточно только правильно поставить себя по отношению к женщине. Надо просто быть им – мужчиной...
Несмотря на то, что Константин в переводе с латыни – Постоянный, был мой... назовем его – знакомый очень непостоянен и непоследователен. Думается, единственное постоянство, которое в нем было, – это его вечное непостоянство. Поэтому имя Константин я рассматривала не столько как данность, сколько как пожелание. Естественно, связывать с таким человеком судьбу я и не думала. Это было бы весьма неосмотрительно и даже глупо.
Лучше уж...
Я опять возвращаюсь мыслью к этой идее. С каждым годом она проступает в моем сознании все яснее. Это не худший выход для женщины. Это всегда незапертая дверь в конце сумрачного коридора, имя которому одиночество... Если не сложится личная жизнь – завести ребеночка от какого-нибудь мужчины. Нормального. И чтоб только не был пьян. И чтоб не курил. И чтоб не страдал хроническими болезнями. И чтоб больше в моей жизни не появлялся.
Так много всяких «чтоб»!
Где-то я читала, что современницы недолюбливали Хемингуэя. Он-де постоянно унижал женщин не только в жизни, но и на страницах своих романов (впрочем, я этого что-то не припомню; взять, к примеру, «Прощай, оружие!»). Ну да бог с ним – с Хемингуэем... Вот если б мои мысли однажды пришли в голову мужчине и он опубликовал их, – его бы читательницы просто возненавидели!
Мне иногда такое приходит в голову!
Однако что-то я очень задумалась опять. Не проехать бы остановку!
Кстати, вот и она...
Я направляюсь к выходу из автобуса. Я выступаю, как пава. Вот уж девчонки ахнут – какая я сегодня нарядная! Я доставлю им удовольствие: пройдусь по комнате и так и эдак – будто по подиуму...
Двери раскрываются, но тут автобус вдруг слегка дергает, и мотор глохнет. Я теряю равновесие, а за поручень ухватиться не успеваю. Зацепившись каблуком за верхнюю ступеньку, падаю...
О Господи!!!
Я падаю. Я лечу. И сейчас расшибусь в лепешку... Кажется, что-то невнятное кричу. И никто не удержит за руку – рядом попросту никого нет. Если б мне не было так страшно, было бы смешно, – экзотическое существо, все в кораллах и цветах, вывалилось из автобуса.
Боже, мне не жить, ведь асфальт такой твердый... и я это сейчас почувствую в полной мере.
Но, слава богу, чьи-то сильные руки подхватывают меня. Это какой-то мужчина – замечаю краем глаза. Всем телом ощущаю, что руки у него, словно каменные. К счастью моему, он стоял тут – на остановке...
Целый сонм мыслей проносится у меня в голове. Я корю, я бичую себя: у редактора в кабинете следила за каждым своим движением, а тут так непростительно расслабилась... Да еще размечталась, села не в тот автобус. Не будь я дурой, не доверилась бы подсознанию. Или вышла бы па первой же остановке; давно уже была бы дома. Сама себе и возражаю: вышла бы тем же манером, что и сейчас; обрушилась бы на какую-нибудь старушку. А тут хоть мужчина... на месте оказался! «На месте оказался мужчина» – это красиво, это впечатляет. Это надо бы использовать в новом романе...
Я не то плачу, не то смеюсь – сама не пойму. Но это не истерика, потому что на душе поразительно спокойно. Пожалуй, даже уютно на душе. Я все-таки смеюсь. Смеюсь извинительно. Я испачкала этому человеку рубашку – падая, уткнулась лицом ему в плечо. На рубашке цвета хаки, на самом видном месте четко отпечатались мои губы. Как значок на плече. Или будто села бабочка.
Ситуация! Смешнее не придумаешь...
Я осторожно поднимаю на своего спасителя глаза. Он крепко держит меня за плечи, хотя я стою уже твердо. Какие же сильные у него руки!
Лицо его серьезно. А вот глаза смеются.
Еще бы! Над такой птичкой с крылышками и не посмеяться...
– И прямиком в ЗАГС!.. – восклицает рядом какая-то женщина.
Слышу, как у меня за спиной завелся автобус, закрылись со скрипом двери.
– Простите! – с виноватым видом я указываю глазами на его испачканное плечо.
Повернув голову, он взглядывает на знак отличия.
– Пустяки... – на его губах появляется улыбка.
Эта улыбка словно освещает его лицо. Но она мне кажется холодной. Или сдержанной? Она не очень яркая. Она – как северное сияние... среди льдов и снегов. Да, мы такие разные. Случайность (или необъяснимая череда случайностей?) бросила меня на грудь человеку из Арктики или из Скандинавии. А я только что из Папуа.
Я чуть-чуть повела плечом:
– Вы все еще держите меня?
Северное сияние стало ярче:
– Я мог бы держать вас долго. Сколько вы хотите?
– Пожалуй, следует уже и отпустить...
Руки его вмиг становятся мягкими. Однако он еще поддерживает меня за локоть:
– Больше не падайте. Жаль будет, если вы что-нибудь себе повредите!
Я оглядываюсь на дорогу:
– Из-за меня вы пропустили свой автобус.
– Не беда, – улыбка его гаснет. – Вон еще один идет.
Действительно, подъезжает тот же номер автобуса. Я тороплюсь сказать слова благодарности:
– Если б не вы, я являла бы сейчас собой печальное зрелище. Разбила бы коленки в кровь, нос бы расквасила... и это еще в лучшем случае.
Он кивает:
– Все обошлось – и ладно!
Отпускает мой локоть...
Я улыбаюсь ему па прощание, скосив виноватые глаза на испачканную рубашку. Поворачиваюсь, иду в сторону общежития. Оно тут неподалеку. На душе уже не так уютно. Мне это странно.
Слышу, как позади меня останавливается автобус, как открываются двери. Вот автобус отъезжает от остановки, обгоняет меня. Быстрым внимательным взором оглядываю салон. Где он – этот «своевременный» мужчина? Кажется, сел у окна. Да, рубашка цвета хаки. Нет, эта темнее. Вон там, дальше. Широкие плечи... аккуратная стрижка... Автобус быстро скрывается из вида.
Я слышу шаги за спиной. Кто-то осторожно трогает меня за локоть. Оборачиваюсь...
Это он! Вздрагивает мое сердце.
«Ах, какой! От него так и веет силой – это не показное, не маска. Сила – основа его. А в Папуа, кажется, землетрясение. Не посыпались бы с тебя, голубушка, кораллы!»
Он спокоен – ни тени волнения. Уверенность в глазах. Как он отличается от Константина! Даже сравнивать смешно.
Лукавая искорка во взгляде:
– Вот, не сумел уехать. Подумал: такая случайность – дар Божий.
Я отвожу глаза в сторону, чтобы не выдать своей радости. Почему я так делаю, не знаю. Может, лучше эту радость выдать? Нет, инстинкт подсказывает – не выдавай. А инстинкт – вещь серьезная. Опыт бесчисленных поколений. Инстинкт – хранитель мой.
Но смущение я скрыть не могу:
– Вы слишком внимательны ко мне.
– Разве может быть «слишком» по отношению к вам? – он удивляется. – После всего происшедшего...
Мне уже смешно, и я смеюсь. Одариваю его теплым взглядом. Немного сдерживаю шаг, потому что общежитие уже близко.
Он верно оценивает мое молчание и произносит:
– Саша. Можете называть меня так.
– Елена... Иноземцева.
– Иноземцева? – у него такой вид, будто он что-то припоминает. – Судя по фамилии, вы явно не из местных.
– Почему? – не понимаю я. – В Петербурге сотни Иноземцевых. Ах, да! Из иных земель!..
Я смеюсь, оценив его шутку.
Опять глаза Саши улыбаются при серьезном лице. Из моих знакомых никто так не умеет.
«Впрочем, он прав».
– Да, вы правы. Я из иных земель. Из Новгорода, – так говорю, а сама думаю: как он ловко перевел разговор на меня; каков психолог!
Он держится непринужденно:
– Я бывал там. Правда, зимой. Очень холодно было. Согревался пончиками...
Я останавливаюсь:
– Пончиками?
– Да, – не понимает он моего удивления. – Представьте, было очень вкусно.
– Значит, вы ходили по моей улице. Потому что в нашем городе всего одна пончиковая.
Саша оживляется:
– Так тесен мир! То я хожу по вашей улице, то вы падаете на меня с небес...
Я опять смеюсь. Не много ли для пяти минут общения? А он остроумен. И держится так непринужденно, будто уже тысячу раз бывал в подобной ситуации. С ним легко! Когда я разговариваю с Константином, с литератором, то каждую фразу из себя выдавливаю и не представляю, в какую новую крайность бросится неуравновешенный собеседник.
Ах, опять на ум приходит этот Константин. Наваждение какое-то!
Саша припоминает:
– Там еще недалеко памятник поставили. Князю Александру...
– Нет, это подальше, – уточняю я. – Скульптор – явно не Мартос.
Я замечаю, что мы стоим посреди тротуара, мешаем прохожим; и опять начинаю медленно двигаться в сторону общежития.
Саша идет за мной:
– Теперь я знаю, откуда приезжают такие девушки...
«Интересно было бы спросить – какие?» Он продолжает:
– Однако с такой фамилией, как у вас, трудно назваться где бы то ни было коренным жителем. Вы обречены на странствия. Нигде не пустите корни. Это очень романтично.
«Никак не соображу: хорошо это или плохо. Ясно одно – говорить он умеет. И тонко польстить...»
Припоминаю из рассказов мамы (а она знала от отца):
– Новгород Великий входил в число ганзейских2 городов. Мой дальний предок, кажется, был иноземным купцом... Отсюда и фамилия.
Саша неожиданно меняет тему:
– Скажите, Елена, а куда мы идем?
Я гляжу на него испытующе. Он выдерживает взгляд.
«Если б десять минут назад он не уберег меня от травмы и сопутствующих проблем, я бы ему надерзила. Сказала бы, что я иду к подругам в общежитие, а куда идет он – не знаю. Однако в данной ситуации такой ответ не подойдет. Я этому человеку очень признательна. И он мне чуточку нравится. Самую малость всего... Он это чувствует. Он этим пользуется, конечно. Слегка переступает дозволенное, но навязчивым его не назовешь...»
Он подкупающе улыбается, он ждет ответа.
«О Господи! О чем я думаю! Кто на кого упал? Да я этому Саше кланяться должна! Потому и живу одна-одинешенька, что вредная такая. Вовсе не в литературе дело! Корни моей личной неустроенности – во мне».
Я показываю на вход в общежитие:
– Вы не поверите, Саша. Здесь живут Вера, Надежда и Любовь...
Он не теряется:
– Значит, нам по пути.
«Он очень быстро думает. Кажется, я за ним не успеваю. И все время чуть-чуть недопонимаю. Вроде не глупая!.. Что он имеет в виду, когда говорит, что нам по пути? Хочет пойти со мной в общежитие? Или выражается образно по поводу отдаленных перспектив? А может, и он меня чуть-чуть недопонимает?
Пожалуй, лучше будет мне промолчать. Пусть он владеет инициативой. Женщине это позволительно. Она всегда, даже перед лицом опасности, может позволить себе забиться в укромный уголок».
Саша и правда владеет инициативой:
– А вы – Муза.
– Что? – опять не понимаю я и гляжу растерянно в его внимательные глаза.
Теперь Саша показывает на вход в общежитие:
– Здесь живут Вера, Надежда, Любовь... и Муза!
«Ах, вот он о чем! Как все же быстро думает. И логично... Наши-то театральные мальчики не сообразили про Музу. А он – с ходу».
Вероятно, уважение блеснуло у меня в глазах. Саша улыбается, он удовлетворен. Он сказал приятное даме.
Я смотрю на него снизу вверх. Я – маленькая Снегурочка, залюбовавшаяся северным сиянием...
Пауза несколько затягивается. Я опускаю глаза, смотрю в сторону. Вижу Надежду. Она идет от булочной.
Надежда в упор не видит меня. Она глазами поедает Сашу. Она вот-вот врежется в столб, потому что двигается, как на автопилоте. Вот смеху-то будет! Но нет, Надежда благополучно минует столб. Хотя глаз с Саши не сводит...
Саша проследил мой взгляд и заметил Надежду.
Я говорю ему первое попавшееся:
– Ну, вот я и пришла!
– Вы живете в...
– Нет я тут не живу, – перебиваю Сашу (кажется, фраза получается резкой, жаль!), а сама не выпускаю из поля зрения Надежду. – Я к подругам в гости.
Саша кивает, хочет что-то спросить. Но уж слышится голос Надежды:
– Ленка, привет! Чего не заходишь?
«Принесло ее на мою голову. И в самый ответственный момент!»
– Хорошо, – отвечаю я ей.
«Кажется, невпопад!»
Поворачиваюсь к Саше:
– Спасибо, что проводили, что от увечья уберегли!.. Если бы не вы, то...
А Надежда торчит у двери:
– Лена! Ну, ты идешь?
«Вот зануда!»
Саша говорит:
– Мне было приятно проводить вас...
Следовало бы сказать сейчас «До свиданья!», но все мое естество противится этому – он не назначает мне встречи, не спрашивает про телефон... Он сейчас уйдет. И больше я его не увижу... Правильно! Чего же ты хотела? У него дома жена и куча детей. Чтоб такой парень да без семьи? Так не бывает. Да и решительности ему не занимать. Если не просит телефончик, то определенно не из стеснения.
«Зачем же тогда провожал? Присматривался? А теперь присмотрелся, и я ему не показалась?»
– Вот автограф вам оставила, – изрекаю я, показывая на его плечо. – Ну... что ж... Прощайте!
Надька – совсем ведьма:
– Лена, так я пошла!
«Никак не отцепится!»
Северное сияние гаснет:
– Да, идите, Лена... Вас ждут.
Я иду к подъезду. Оборачиваюсь, замедляя шаг; взбегаю по ступенькам. Три точки, три тире, три точки... Припоминаю: это на морзянке международные позывные «SOS»...
Саша уходит, не оборачиваясь.
ВЕРА, НАДЕЖДА...
Надежда крепко хватает меня за руку и втаскивает в подъезд:
– Ну ты выглядишь, Ленка! Высший класс! Апельсиновая роща...
Она останавливает меня у вахтерши и обходит кругом.
Говорит со знанием дела:
– Сумка, пожалуй, великовата... А туфельки шикарные! Полный отпад! Вот только каблук поцарапан.
Она не замечает моего негодования. Или не хочет замечать. Очень хорошо собой владеет – изображает восторг. Надежда всегда была для меня загадкой. Вера и Любаша – две открытые книги. Поднеси светильник и читай. Надька – иное. Книга за семью печатями!
Старушка-вахтерша (я уж и забыла, как ее зовут) тоже высоко оценивает мой наряд:
– Как из Крыма приехала! Загара только нет.
Надежда кривится:
– Загар – дело наживное! Были бы хорошие шмотки. Да и что Крым? Вчерашний день! Сейчас люди двигают себя на Кипр или в Анталию...
Мы поднимаемся по лестнице. Надежда впереди, со всех сторон запечатанная. Я – следом, молчаливая, медленно остывающая после наплыва негодования.
Надежда бросает на меня косой взгляд. Спрашивает очень ласково:
– Что это за мэн?
Ее ласковость прямо-таки прет. Отлично знаю, что нехарактерна для нашей Надежды такая ласковость.
Я улыбаюсь, тяну паузу.
Еще один хитрый взгляд:
– Слышишь, Лена! Что за парень?
Я довольна: сломалась одна печать. Моего раздражения как не бывало. Ей любопытно. Даже больше: ей – страх как любопытно. Любопытно до жути! Она, кажется, жить не сможет, если любопытства не удовлетворит. Запал в душу «мэн».
Я ей мщу:
– Так, не о чем говорить...
Надежду, вижу, передергивает.
Я чуть-чуть приподнимаю завесу:
– Он назвал меня Музой.
Надежда поджимает губки, молчит.
Когда выходим на этаж, она роняет:
– Видный парень. Лет под тридцать?
Я пожимаю плечами, укоряю:
– А ты заладила: идем, Лена, идем!
Подруга смеется:
– Ты не понимаешь. Так надо было! Если хочешь, психологический прием. Это на них действует. Когда все получается, когда все – как по маслу, – им неинтересно, они в момент остывают. Им ухабы нужны. А ты стоишь перед ним и цветешь, как слива. Бери меня, дескать, срывай цветы! Старуха уже – а такая неопытная...
«Это уж слишком! Сама старуха!»
Вспыхиваю, будто порох:
– Ты, что ли, опытная? В общежитии до пенсии проживешь.
Брови Надежды взлетают на середину лба. Изгибаются, как молнии. Но она понимает, что перегнула палку. И идет на попятную, на мировую:
– Не обижайся. Всем нам чего-нибудь не хватает: кому – внешности, кому – чуткости, кому – тонкого расчета... Годам к шестидесяти будем очень опытными.
Входим в комнату.
Вера, чистая душа, при виде меня вскакивает со стула:
– Ой, Ленка, какая ты!..
Надежда вставляет шпильку:
– Прямо со свиданки. Тепленькая.
– Из издательства, – поправляю я. – Рукопись отвозила.
У Надежды наготове и вторая шпилька:
– А за ней издатель увязался. В рубашке цвета хаки и весь в губной помаде...
«Как она рассмотрела! Ах да, она же изучала его сантиметр за сантиметром!»
Вера, приоткрыв рот, переводит взгляд с меня на Надежду и обратно.
– Да? – говорит она многозначительное.
Я улыбаюсь, целую Веру в щеку (не боюсь испачкать помадой – губы свои оставила в известном месте). Вера старше меня на год, но ведет себя совсем по-детски. Святая простота! Вот кому-то жена попадется! Дай Бог ей счастья!
– Ой, Лена, я рада за тебя, – у Веры такие чистые глаза. – У вас серьезно?..
Я вздыхаю:
– Не слушай Надежду. Случайный знакомый. Проводил до подъезда.
Надька не может смолчать:
– Случайный знакомый... – передразнивает. – Будто кот перед аквариумом. Только рыбку и видит!
– Да? – глаза Веры округляются. – Ленка, готовься: будет продолжение. Я вот гляжу на тебя и думаю: как такую красавицу не заметить? Ты совсем расцвела. Помнится, когда пришла к нам впервые, не такая была. Девчушка – pi девчушка. А сейчас – дама!
Надежда фыркает из-за ширмы:
– Плодоносить пора, а они все цветут...
Вера машет на нее рукой, подмигивает мне:
– Ты ее не слушай. Она тоже в нашем саду.
Я обвожу взглядом комнату:
– Давно не была у вас. Шторы новые повесили. Тостер купили, коврики. А где Люба?
Надежда сияющая выходит из-за ширмы. На ней новый шелковый китайский халат с драконами. Сломалась еще одна печать: Надька хвастает обновкой.
Она отвечает на мой вопрос:
– Любка наша озадачена. Любка все умника своего отшить не может.
Я, кажется, чего-то важного не знаю.
– Какого умника?
Вера оживляется:
– Ах да! Лена, ты же не знаешь!.. Давно у нас не была. С полгода назад влюбился в Любашу один кандидат.
– Ну не то чтобы влюбился... – вставляет Надя. – Скорее – глаз положил.
– Да, но такой странный! – Вера хватает меня за рукав, глаза у нее возбужденно блестят. – Представляешь, целую неделю по театру ходил, всех про Любашу расспрашивал: и гримеров, и осветителей, и пожарников, и даже балерунов. Хотел знать, какая она: не вредная ли; дружила ли с кем-нибудь, всегда ли ночует в общежитии. Все повыспросил, потом к ней подъехал. На «мерседесе». Может, он не кандидат? Любаша ему в лоб: не девочка я. Понятное дело, ей же все рассказывали, что ходит вокруг нее шпион.
– Вот как невест выбирают! – смеется Надежда. – Дело серьезное.
Вера тянет меня за рукав:
– Да, говорит: не девочка я. Представляешь: такое сказать! У меня бы язык не повернулся. А Любаша – молодец!.. Он исчез, кандидат этот. Месяц думал. Потом появляется и ей в ответ: мы никому не скажем.
Надька кривится:
– Может, он шизик?
– Приглашает ее теперь в дорогие рестораны, на концерты разные; службу в соборе посмотреть. Все зовет к себе, хочет с мамой познакомить. Но Любаша что-то артачится. Знакомство с мамой – уже половина согласия. А как согласиться с его странностями? Весь ведь театр смеется.
Я слушаю все это вполуха – думаю о своем... Саша явно не из застенчивых. Хотел бы встретиться – предложил бы. Видно, не хотел. Зачем же тогда все-таки провожал? Занятой человек тратил время... Канули в Лету те века, когда мужчина мог позволить себе посвятить жизнь женщине, когда мужчина ночи напролет простаивал под окном в надежде увидеть хотя бы силуэт возлюбленной, когда вызывали любимую на балкон бренчанием струн и услаждали слух ее прекрасной песней... когда мужчина сходил с ума при виде мелькнувшей из-под подола лодыжки возлюбленной... когда мужчина собирал фетиши и поклонялся им... Ныне женщину высматривают, как товар. О ней наводят справки, прицениваются, месяцами раздумывают. А завтра не иначе будут требовать сертификат качества, искать на затылке ярлык.
О люди! О нравы!
Вот подруги мои – умные, домашние, уютные. С такими, как они, любой муж будет – будто у Бога за пазухой. Но их не видят. Проходят мимо по коридору, не постучав в дверь. И красивые парни, и не очень. Неужели каждый ищет Лоллобриджиду? А не Лоллобриджидам-то куда деваться?
Стоп. Кажется, я берусь за проблемы мирового масштаба!
Я думала о Саше. А что Саша? Мимолетная встреча – не более. Таких бывает за день – с десяток. Случайность. Можно было бы подумать, что судьба. Но увы!.. Дальше завязки дело не пошло. Со ступенек автобуса началось, на ступеньках общежития кончилось. Развязалось, не связавшись.
Вот я думаю о нем, а он обо мне уж и забыл!
Нет, не забыл – рубашку, бедный, стирает и на все лады клянет зазевавшуюся девицу, внезапно вывалившуюся из дверей автобуса. А всего вернее дело обстоит иначе: рубашку стирает его жена – и выслушивает его оправдания.
Я моделирую их разговор (тому, кто пишет романы, не сложно смоделировать любой разговор).
Она стирает и ворчит:
«Не иначе Max factor... Откуда помада?»
«Какая-то девушка выпала из автобуса», – он, задумавшись, пожимает плечами.
Супруга его не очень-то верит:
«Невероятно! Из автобусов уже выпадают девушки. Губами вперед!..»
Я улыбаюсь своим мыслям. Вера кивает:
– Действительно смешно! Любаша хлебнула одиночества. Такие ухажеры у нее были. А она их отшивала. Все принца ждала. Не дождалась... И теперь – что же? Выходить замуж за «мерседес»?
Опять встревает Надежда:
– А я бы вышла! Расписалась бы с «мерседесом». А кандидата с его мамой оставила бы с носом.
– Как это? – не понимает Вера.
– А так! Села бы за руль и укатила па юг. А хотя бы в Святые места – паломницей. И поминай, как звали. «Мерседес» – это же, считай, квартира на колесах. По пути квартиранта бы взяла посимпатичней.
Вера удивленно выпрямляется:
– Да ну... ты бы так не поступила!
– А вот поступила бы! – насмешливо щурит глаза Надежда. – Плохо ты меня знаешь.
– Третья печать... – говорю я.
Надежда смотрит на меня испытующе:
– Ты как ушла от нас, я совсем перестала понимать твои словечки.
– Пустое! – отвечаю я. – Не принимай во внимание.
Мы болтаем еще часа полтора. Девочки показывают мне кое-какие платья. Демонстрируют работу тостера. Аппетитно хрустим подсушенным хлебом. Я пытаюсь припомнить те перлы, что цитировал мне редактор, но не могу – Вера все щебечет, перебивает мысль. Да и, кажется, незачем припоминать. Не в интерес эти перлы девчонкам. Им бы что-нибудь про любовь; посплетничать бы.
Их позабавит весьма случай с каблуком, только мне не в интерес про него рассказывать. По крайней мере – пока. Поднимаюсь. Перед зеркалом поправляю кораллы, расправляю на подоле цветы. Достаю из сумки помаду. Ее рекламируют: «можешь трогать и трогать!..» А вот и нет! На рубашке цвета хаки вполне оставляет следы.
«Саша, Саша!..» – вздыхаю с сожалением.
Дальше этого моя мысль не идет.
ЧЕМ Я ТЕБЕ ПЛОХ?..
Я прощаюсь с девочками, сожалею, что не дождалась Любашу. Возвращаюсь домой. Доехала без приключений.
Васильевский остров. Старые кварталы – моя любовь. Это ни на что не похожий волшебный мир. Эта часть города всегда с настроением. Редко – торжественным, еще реже радостным. Чаще всего с моим настроением – с прекрасной грустью. Прекрасной грусти соответствует ночь. Или белая ночь, или ясная лунная ночь зимняя... Я люблю бродить по городу ночью. Страшновато, конечно, бывает. Но наслаждение, какое я получаю от таких прогулок, стоит многого. Я ведь купаюсь в поэзии, в поэтическом. Я становлюсь царицей ночи, царицей этого города. Я расправляю мысленно крылья и стремительной птицей проношусь между черными массивами зданий, над Невой, над проходящими кораблями, над набережной, кружусь возле куполов церквей и бронзовых статуй. Бездонное небо надо мной, необъятный город в моем сердце... Иногда я чувствую родственную связь с этим городом. Я взмываю над ним в черное-черное небо и кричу: «Брат мой, отец мой Петербург!».
Он молчит – как в моих воспоминаниях молчит Вседержитель под куполом; но я более чем уверена, что город, как и Вседержитель, как отец мой, меня любит. Иначе мне – душе моей – не было бы в этом городе так уютно и так вольготно; в другом городе, кажется, трудно было бы и дышать.
Тетушкин дом очень старый; я узнавала у одного знакомого архитектора – дом начала XIX века. Дом этот много чего повидал. А сколько людей в нем жило! В этом доме подъезды на два выхода. В нем широкие, истертые правда, мраморные лестницы. Дубовые лакированные перила – вечные перила. Меж ступенями – бронзовые шпильки. Когда-то лестницы здесь устилались ковровыми дорожками. У подъездов дежурили бородатые дворники с метлами. А квартиры были едва не во весь этаж. Потом квартиры стали коммунальными. Еще позже их перегородили фанерными стенами (планировка – совсем не стандартная). Слышимость была преотличная: кто-то чихал, а весь дом говорил ему: «Будь здоров!». Со временем, когда стены устоялись, когда между соседями прекратились распри из-за углов, чуланов и коридоров, фанерные стены заменили кирпичными. Изнутри дом обезобразили; его попросту убили – прежний дом. Да и снаружи он изрядно обветшал...
Но я люблю этот дом – то, что от него осталось, от прежнего. И в развалинах есть красота – кто будет спорить?
Поднимаюсь на второй этаж, жму на кнопку звонка – лень искать ключи на дне сумки.
Тетушка открывает дверь. В глазах заговорщицкие лукавые искорки. Улыбается. Ямочки на щеках. Новая кофта. Новая шаль. Хотя дома тетушка обычно донашивает старье, пахнущее нафталином.
«Не иначе Константин пожаловал!»
Я угадала, к сожалению.
Тетушка привстает на цыпочки и, оглянувшись в сторону кухни, шепчет мне на ухо:
– Костя к нам пришел. Нарядный, с цветами. Будь ты с ним поласковей... Что тебе стоит!
– Ах, тетя! – пытаюсь возразить я.
Но тетушка уже громко восклицает:
– Аленка! А у нас гость!
Вздыхаю, развожу руками. Снимаю туфли и убираю их в шкаф. Надеваю тапочки, с минуту сижу в прихожей с закрытыми глазами. Ноги гудят...
