Текст книги "Украденное счастье"
Автор книги: Тарокнахт Гонгопаддхай
Жанр:
Прочие любовные романы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
– Что-о?! Ты осмеливаешься называть меня пьяным! Вон из моего дома! Будешь дурить, так и ту комнату, что я тебе дал, отберу!
– Комнату?! Ты что, мне ее из милости дал? – закричал Бидхубхушон, дрожа от гнева.
– Ты в моем доме еще смеешь кричать и ругаться? Эй, Хори, уведи этого пьяницу в участок!
– Зачем звать Хори? – возразил Бидху. – Разве сам ты не можешь этого сделать?
Тут уж разъярился Шошибхушон. Он вскочил, распахнул дверь, потом забегал по комнате, пытаясь привести в порядок свою одежду: когда Шошибхушон выходил из себя, он всегда так энергично и яростно жестикулировал, что одежда его готова была свалиться. Но тут появилась Шорола, схватила Бидхубхушона за руку и увела с собой. Не приди она, дело, без сомнения, кончилось бы дракой.
Вернувшись с Бидхубхушоном в свою комнату, Шорола быстро закрыла дверь. Бидхубхушон стоял неподвижно, с налитыми кровью глазами, и не мог вымолвить ни слова. Наконец он заговорил, чуть не плача:
– Шорола, не могу я больше оставаться в этом доме. Я и трех ночей не выдержу здесь.
– Куда же ты пойдешь, – ответила Шорола. – Оставайся дома. Чему быть, того не миновать. Хоть я тогда спокойна буду. Подожди, до завтра ничего не случится. Перестань убиваться! Вытри глаза! Слезами горю не поможешь.
– Нет, послушай, что я скажу тебе, Шорола! Поверь, о себе я нисколько не беспокоюсь. За тебя и за сына сердце болит. Если б ты не вышла за меня замуж, пришлось бы разве тебе так мучиться? – сокрушался Бидху.
Слова Бидху еще больше расстроили Шоролу. Тут уж она сама не могла удержать слез. Она хотела что-то ответить, но, захлебываясь от подступивших рыданий, не в силах была сказать ни слова и только кончиком сари вытирала глаза мужу. Бидхубхушон нежно взял ее руки в свои и проговорил:
– Не увеличивай моих мучений, Шорола! Если бы ты меньше любила меня, если бы не делила со мной горе, если бы ссорилась со мной, как другие женщины ссорятся со своими мужьями, тогда мне не было бы так тяжело. Я никогда не говорил тебе об этом, а сейчас скажу. Когда ты сама отдала мне украшения, чтобы я их продал, я чувствовал себя так, словно мне отрезают руки. Но ведь потому мы и живы остались, что продали украшения. И только богу известно, каким горьким казался мне тогда каждый кусок, купленный на эти деньги. Если б ты запретила продавать украшения, не было бы у меня на душе такого гнета. А сейчас у нас один выход: ты должна на некоторое время уйти к отцу, а Шема пусть подыщет себе другое место. Зачем ей, бедняжке, терпеть такую нужду?
– Если бы это могло тебе помочь, я согласилась бы не только к отцу вернуться, а куда угодно пошла бы, – проговорила Шорола, не переставая плакать. – Попади я на небеса, я и там не была бы счастлива, если б знала, что ты в беде. Мне кусок в горло не пойдет, когда я буду думать, что ты голодаешь. Правда, иногда мне хотелось уйти к отцу ради Гопала, но ведь он и сейчас не голодает. Пока он сыт, я тебя не брошу и никуда от тебя не уйду. Ну, а Шема… Это ты правильно сказал; зачем ей терпеть нужду да еще выслушивать оскорбления!
Бидхубхушон позвал Шему. Обычно с Шемой разговаривать было не просто: ей скажешь слово, а она в ответ три. Но сейчас она тихо вошла и стала у двери; стоит и молчит, лицо хмурое, глаза покраснели – видно, тоже плакала.
– Шема, мы подумали и решили, что не стоит тебе терпеть нужду у нас, – обратился к ней Бидху. – Не только платы не получаешь, а ведь и поесть два раза в день не всегда удается. Лучше тебе будет поступить на другое место. Бог даст, когда-нибудь опять вернешься!..
Голос Бидхубхушона прервался. Больше он не мог говорить и опустил голову, слезы опять показались у него на глазах. Заплакала и Шема:
– Разве я требую платы? Ради нее, что ли, я пришла? И к чему мне деньги? Вы велите мне уйти, но без Гопала я жить не могу. Я не стану для вас обузой, я не буду есть у вас в доме, только не вынуждайте меня расстаться с Гопалом.
– Шема, не плачь, успокойся, – проговорил Бидху. – Подумай над тем, что я говорю. Я лишь предупреждаю тебя, что с нами ты будешь голодать. Ты говоришь, что не можешь жить без Гопала, но и в другом месте будут дети. Ты к ним привяжешься и тоже не захочешь уходить от них.
– Дети, конечно, и в другом месте будут, но таких, как Гопал, мне никогда не найти. – И она заплакала громче прежнего.
– Успокойся, Шема, успокойся же! – уговаривал ее Бидху.
– И у меня был сын, такой же, как Гопал. Его тоже звали Гопалом. Здесь я забывала, что нет на свете моего Гопала, поэтому от вас я никуда не хочу уходить.
Растроганный до слез Бидхубхушон повернулся к Шороле:
– Ну что с ней делать!
Шорола тихо заплакала.
– У меня есть немножко денег, – проговорила Шема. – Я думала их оставить Гопалу. Но если хотите, я дам один совет, – обратилась она к Бидху, – попытайся устроиться в труппу бродячих актеров. Мне кажется, это выйдет. А мы пока будем жить на эти деньги. Когда наступят лучшие времена, отдашь мне. Они все равно пойдут Гопалу.
Шорола и Бидху были растроганы до глубины души словами Шемы и решили поступить по ее совету.
На рассвете следующего дня, взяв у Шемы пять рупий на дорожные расходы, Бидхубхушон вышел из дому. Он направлялся в Калькутту. В полдень Бидху присел отдохнуть под деревом у пруда и невольно опять задумался над своим положением. «Музыка, правда, хорошая вещь, но унизительно все же скитаться вместе с бродячими певцами».
Пока Бидхубхушон размышлял, каким еще путем он мог бы зарабатывать деньги, к дереву, у которого он сидел, подошел какой-то путник.
БИДХУ НАХОДИТ ДРУГА
Путник, подошедший к Бидху, был смуглым, тощим и высоким человеком на вид лет тридцати с небольшим. За спиной он нес скрипку, обернутую в грязную тряпицу, в левой руке держал трубку, набитую табаком, в правой – бамбуковую палку. Тело его было обнажено, только узкая повязка покрывала бедра. На голове его был накручен чадар в виде тюрбана. Нош, чтобы легче было идти, он обмотал тряпками.
Когда путник, подойдя к Бидхубхушону, положил на землю палку и сел, фигура его приобрела странное сходство с буквой «г», выведенной черными чернилами.
Погруженный в свои думы Бидхубхушон не заметил приближения незнакомца, и только неожиданно почувствовав запах табака, повернулся в его сторону. В этот момент ему даже почудилось, что незнакомец спустился прямо с дерева. Он невольно вздрогнул и спросил пришельца:
– Кто ты?
Заметив испуг Бидхубхушона, тот ответил:
– Человек. Чего же ты испугался? Мать у меня, бывало, говорила: красавица ночью реку переплыть готова, а днем от крика вороны в обморок падает. Так и ты. Пошел один на чужбину, а встречного пугаешься.
– Верные слова твои, но только я совсем не боюсь, – ответил ему Бидхубхушон, улыбаясь. – А как же тебя звать?
– Нилкомол, живу я в Рамногоре, отца зовут Калачанд Гхош, а заминдар наш – Дебонатх Босу.
Как видно, Нилкомол не прочь был поболтать, и Бидхубхушон с первых слов его решил, что человек он недалекий. Но так как Бидху хотелось узнать о нем побольше, он стал расспрашивать:
– А кто такой Дебонатх Босу?
Широко раскрыв глаза от изумления, Нилкомол воскликнул:
– Ты спрашиваешь, кто такой Босу? – Нилкомол был твердо уверен, что других таких богачей, как Босу, не существует.
– Да кто он такой? Я ведь не знаю его, – повторил Бидху.
– Когда-то Дебонатхи были раджами. Во время восстания маратхов они лишились власти, но и теперь еще очень богаты. Просто удивительно, что ты не знаешь о них.
– Как видишь, – проговорил Бидху и замолчал. Нилкомол продолжал курить трубку, но потом вытряхнул из нее пепел и, протягивая трубку Бидху, спросил:
– Не желаешь?.. Или не желаете? – быстро поправился он. – Вы кто будете?
– Брахманы мы, – рассмеявшись, ответил Бидху, взял трубку и спросил в свою очередь:
– Куда же ты идешь, Нилкомол?
– Куда иду? На заработки, конечно. Видишь ли, какая беда: нас три брата, старшего зовут Кришнокомол, младшего – Рамкомол. И ничего мои братья не делают. Что я принесу, тем и довольны. Я же постоянного занятия тоже еще не нашел, содержать семью не могу, вот и подался на чужбину. Может быть, в новом месте лучше заработаю.
Слушая Нилкомола, Бидху готов был рассмеяться, но подумал, что не в его положении смеяться над бедствиями другого человека.
– А как же ты собираешься зарабатывать деньги? – полюбопытствовал он.
– Игрой! – воскликнул Нилкомол, показывая на свою скрипку. – В этой игре у меня выигрыш верный. С благословения господина учителя мне не о чем беспокоиться. Я без особого труда разбогатею.
Бидху подумал: «Может быть, Нилкомол в самом деле хороший музыкант, хотя трудно это представить, судя по его манере говорить. Но все-таки стоит его испытать». И он попросил Нилкомола:
– Сыграй что-нибудь.
Тот не заставил себя долго упрашивать. Он развернул тряпки, вынул скрипку, прижал ее к плечу и заиграл. Играя, он так энергично покачивал головой, что Бидху даже подумал: уж не лихорадка ли трясет музыканта. Глаза Нилкомола бегали, тело вздрагивало в такт музыке. Зрелище это показалось Бидху забавным, и он спросил Нилкомола, с трудом подавляя смех:
– Ты, верно, и петь умеешь?
– Конечно! – И Нилкомол запел, подыгрывая на скрипке:
Тут уж Бидху не выдержал и расхохотался – таким смешным показалось ему выражение лица поющего Нилкомола. Нилкомол же очень обиделся. Он сразу перестал играть и только сказал Бидхубхушону:
– Что вы понимаете в музыке! Правду говорил мой дядя: не мечи, Нилкомол, бисер перед свиньями. Будь тут господин учитель или дада Калинатх, они не стали бы смеяться, как малые дети. Сам Гобиндо Одхикари предлагал мне десять рупий в месяц, а я не согласился. Кажется, чего уж лучше, и все-таки я не захотел.
А на самом деле было так: когда-то Нилкомол недурно играл на скрипке. Гобиндо Одхикари подумал, что, если дать ему возможность учиться, из него, пожалуй, выйдет приличный музыкант, и он решил оставить Нилкомола у себя, пообещав платить пять рупий в месяц. Нилкомол же с тех пор возомнил себя Тансеном[28]28
Тансен – знаменитый индийский поэт, музыкант и певец, живший в XVI веке.
[Закрыть] и больше уже никого не желал слушать. До всего он решил дойти самостоятельно: сам выучил ноты, в исполнение повсюду вносил собственные поправки, придумывал новые положения пальцев при игре и начал покачивать головой, дергаясь всем телом в такт музыке. Немного времени понадобилось, чтобы Нилкомол превратился в совершенно несносного музыканта. И повсюду он ссылался на Гобиндо Одхикари, который хотел оставить его у себя. С этих же пор Нилкомол стал презирать всякое учение. «Подумаешь, великое дело писать, – говорил он, – знай выводи всякие там «а» да «б». А вот уметь извлекать звуки из дерева – это действительно трудная наука. Писать любой научится, стоит только захотеть, а чтобы стать музыкантом, тут нужна особая милость богини Сарасвати».
С этого времени он забросил все прежние занятия. Раньше он играл только по вечерам, но с тех пор как встретился с Гобиндо Одхикари, кроме скрипки, ничего в руки не брал. Кришнокомол, его брат, доил коров у соседей и за каждую корову получал по две аны[29]29
Ана – мелкая монета, равная одной шестнадцатой рупии, то есть около восьми копеек.
[Закрыть]. Когда он приносил домой свой заработок, Нилкомол нередко тут же забирал его деньги и покупал новую скрипку. Долго это терпел Кришнокомол, но в конце концов прогнал Нилкомола из дома. На прощанье Нилкомол сказал ему:
– Не знаешь ты разницы между неочищенным рисом и сахаром; не понял ты, что я – великий человек! Хорошо, я ухожу, но когда вернусь, вы еще поплачете у моих дверей, но я тогда не дам вам и аны!
Бидхубхушон, чтобы успокоить Нилкомола и переменить тему разговора, спросил:
– А ты женат, Нилкомол?
Несмотря на свое тщеславие, Нилкомол был неплохим человеком, он быстро забывал обиды. Поэтому и сейчас он только улыбнулся и сказал:
– Нет, я не женат. А ты что, хочешь меня женить?
– Ну нет, мне еще не приходилось устраивать такие дела. Но скажи, куда теперь ты держишь путь?
– В Калькутту, к Гобиндо Одхикари иду. Пять лет тому назад он предлагал мне пять рупий в месяц. А сколько я учился после того! Я даже самого господина учителя несколько раз в тупик ставил. Теперь же если не двадцать, то пятнадцать рупий в месяц я наверняка заработаю. Пять рупий будет уходить на еду, а десять рупий каждый месяц стану откладывать. Тогда и о женитьбе можно будет подумать, правда?
Бидхубхушона забавляла эта жизнерадостная болтовня. Слушая Нилкомола, Бидху и сам повеселел. «Вот уж верно говорят, – подумал он, – что дурак горя не знает. Мое положение, например, нисколько не хуже, чем его, и играю я гораздо лучше, а все-таки этот дурень твердо верит, что стоит ему явиться в Калькутту, и он будет получать пятнадцать рупий. Мне бы его беззаботность!». Но тут же Бидху сообразил, что ведь Нилкомол никогда не бывал на чужой стороне и еще не знает, что такое неудача; ему сейчас и в голову не приходит, что он может не получить работу, а когда он поймет, что обманулся в своих надеждах, то горю его не будет границ.
– А бывал ли ты, Нилкомол, когда-нибудь в чужих краях? – спросил Бидху, размышляя о судьбе своего нового знакомца.
– Никогда.
– Как же ты пойдешь один в Калькутту? Кто тебе дорогу покажет?
– Прохожие. Язык на край света приведет.
Бидхубхушону пришло в голову, что он мог бы предложить Нилкомолу идти вместе, однако тогда придется его кормить, расходовать на это свои деньги, а их мало; одному бы этих денег на пять дней хватило, а пойдут они вместе, пожалуй, дня через два ничего не останется.
– Ты вот идешь в Калькутту, Нилкомол, а у тебя есть деньги на расходы? – спросил Бидхубхушон.
– Вот мои деньги! – И Нилкомол показал на скрипку. – Другие не станут смеяться, как ты, когда услышат мою игру. Повстречаю понимающих людей и за несколько минут столько заработаю, что дней на пять хватит. Это ты смеешься над моим «Лотосооким», а сколько людей плакало, слушая эту песню!
– Я не над песней смеялся, а над тем, как ты раскачивал при этом головой, – оправдывался Бидхубхушон.
– Понимал бы толк в музыке, не стал бы глупостей говорить. Как же можно играть, не отмечая ритма? Вот когда встретишься с другими музыкантами, спроси-ка у них, как нужно играть.
– Да, придется спросить. Однако, Нилкомол, вот о чем я думаю: я тоже иду в Калькутту. Не пойти ли нам вместе? – предложил Бидхубхушон.
– Очень хорошо, но сперва уговоримся: из того, что я заработаю, ты ничего не получишь.
Бидхубхушон легко на это согласился, и затем оба они – Нилкомол с песней «Если мне велит Лотосоокий…» и Бидхубхушон с невеселыми думами о будущем – покинули гостеприимную тень дерева.
Нилкомол очень любил песню о Лотосооком и повсюду ее распевал. Будь эта песня твердой, как камень, она, наверно, стерлась бы в порошок от столь частого употребления.
ПЕРВАЯ НОЧЬ ВДАЛИ ОТ РОДНОГО ДОМА
К вечеру Нилкомол и Бидхубхушон добрались до базара у небольшой деревушки и решили поискать здесь пристанище на ночь. Но куда бы они ни заглядывали, все дома оказывались занятыми. Нигде не было ни одного свободного места. Вдруг они заметили огонек в доме, стоявшем чуть поодаль от других. Большие манговые деревья, которые росли перед домом, скрывали жилище так, что в сумерках его невозможно было разглядеть. Поэтому путники обычно сюда не заходили, а устраивались на ночлег где-нибудь на базаре. Дом этот принадлежал лавочнику. Когда Бидхубхушон с Нилкомолом вошли, они застали там двух молодых мужчин, таких же путников, как и они. Самого лавочника не было: он отправился на дальнюю ярмарку, оставив дома жену.
Бидхубхушон обратился к ней:
– Доченька, хватит ли у тебя места еще на двоих?
– А что вы за люди? – спросила та.
– Брахман и шудра[30]30
Шудра – член низшей касты в Индии.
[Закрыть], – ответил Бидхубхушон.
– Будь вы оба брахманы, можно было бы пустить. Здесь уже устроились два брахмана, и шудре не место с ними. Ладно, пусть твой человек переночует под деревом, тогда все будет в порядке, – ответила лавочница.
– Что скажешь, Нилкомол? – спросил Бидхубхушон, обернувшись к своему попутчику.
– А разве нет места на террасе? Почему бы мне там не переночевать? – проговорил Нилкомол.
– Туда на ночь приведут корову, – ответила жена лавочника.
– А почему бы тебе корову не оставить под деревом?
– Ишь ты! Корову поставь под деревом, а ему дай место на террасе! Ты что, наставник мой, что ли? По дорогам шататься он умеет, а под деревом спать не научился!
Нилкомол был самолюбив и при этих словах вспыхнул, как порох.
– Пойдем, заночуем где-нибудь в деревне, – сказал он Бидху, – не хочу здесь оставаться.
Бидху с дороги очень устал, и уходить ему не хотелось.
– Ты иди, – сказал он Нилкомолу, – а я никуда отсюда не тронусь.
Нилкомол очень обиделся:
– Ладно, оставайся! Оставайся здесь и сегодня, и хоть завтра – я прощаюсь с тобой, больше мы не встретимся!
С этими словами он вышел, а Бидху так и остался сидеть в комнате. Пройдя немного, Нилкомол остановился: он надеялся, что Бидху все-таки позовет его. У Бидху как раз было такое желание, но он уже успел узнать характер Нилкомола и был уверен, что тот вернется сам. Так и получилось. Выйдя из лавки, Нилкомол остановился в нерешительности: что же ему делать, если его не позовут? Кругом непроглядная тьма. Даже смелый человек не рискнул бы идти вперед один. Местные жители и те не выходят из дома без фонарей. Нилкомол сделал шаг, затем другой, третий – и очутился во дворике у лавки. Отсюда он позвал Бидху:
– Нехорошо было бы бросить тебя одного ночью, вот я и вернулся. Оставайся в комнате, а я буду спать под деревом, – проговорил он, в душе все же надеясь, что они вместе лягут под деревом. Если Бидху оставит его одного, ему придется всю ночь петь песни, и он никому не даст спать.
Читатели, верно, помнят, что одежда на Бидхубхушоне была не первой свежести. Зато два брахмана, которых наши путники застали в этой лавке, были одеты весьма опрятно. Из их разговора Бидху понял, что они учатся в колледже в Калькутте и сейчас возвращаются туда после зимних каникул. Жена лавочника охотно согласилась приготовить им ужин. А на просьбы Бидху она совершенно не отвечала. И хотя Бидху дважды обращался к ней, она не принесла ему ни воды, ни табака, а когда он стал допытываться, где же ему приготовить еду, ответила сердито:
– Вот тебе кочерга, в углу таганок, горшок вон там, на полке, дрова возьмешь под навесом – и можешь готовить.
Сама она тоже принесла дров и горшок с водой, чтобы сварить ужин двум брахманам. Это возмутило Бидху, он задрожал от гнева и заявил хозяйке:
– Не за тем я сюда пришел, чтобы все самому делать.
– Значит, нечего было заходить, шел бы себе дальше. А уж я за тобой не побегу, – насмешливо ответила хозяйка.
Бидхубхушон вспомнил, что он не у себя дома и что здесь гнев его бесполезен. Подавив свое раздражение, он попытался обратить все в шутку: – Не сердись на нас, хозяюшка, куда же мы денемся без тебя?
Но лавочница, видно, все еще была раздражена и ответила грубо:
– Нечего ко мне подольщаться, не поможет. Бери-ка лучше кочергу, разводи огонь и готовь себе ужин, а не хочешь – поищи другое место.
Тут уж терпение Бидху истощилось.
– Ты думаешь, твоя лавка – единственный дом, где можно переночевать? – закричал он с нескрываемым раздражением. – Сейчас же ухожу отсюда.
И он двинулся к выходу, но дверь в это время растворилась и в дом вошел хозяин. Он снял с головы тяжелый сверток и, осмотревшись по сторонам, спросил:
– Кто тут так расшумелся?
– Да вот, посмотри, – затараторила жена, – явился какой-то, просился переночевать, а ужин себе не хочет приготовить. Требует, чтобы ухаживали за ним, как за навабом[31]31
Наваб – правитель округа.
[Закрыть].
– Кто вы такой? – спросил лавочник Бидху.
– Брахман.
– Приношу пронам[32]32
Пронам – почтительное приветствие.
[Закрыть], брахман. Не беспокойтесь. Присядьте, господин, присядьте, – суетливо приглашал он Бидху.
Бидхубхушон сел. Когда шум стих, Нилкомол, оказавшийся тут же, воскликнул:
– Ну и горда же хозяйка. Даже присесть негде. Так и не дала места. Пойдем-ка, поищем у других ночлег. – Сказать это раньше у него не хватило смелости.
Брахманам, которым так старалась услужить жена лавочника, было лет по двадцать. Пока Бидху пререкался с ней, оба усердно молились. Правильнее будет сказать, что молился один, все время с благоговением шептавший слова молитв. Из полузакрытых глаз его катились слезы. Другой же, хоть и преклонил колена, однако успевал бросать нежные взгляды на хозяйку и коситься на своего товарища.
Что и говорить, священный пламень знания незримо пылает в сердце каждого юноши, да вот беда – уж очень быстро угасает он от слез благочестия. Разгорится этот огонек примерно тогда, когда юноша идет в университет, померцает года два с половиной, а там, глядишь, и залило его слезами.
Брахман, глаза которого, как пламя лампы, колеблемое ветром, метались из стороны в сторону, сразу погрузился в молитву, стоило лишь хозяину переступить порог дома. А лавочник взглянул на них обоих и спросил жену:
– А это кто?
– Это брахманы, – поспешила она успокоить мужа. – Они учатся в колледже. Оставь их, пускай молятся.
– Подожди, – перебил ее муж, рассматривая молодых людей с недоверием. – Как ты смела их пустить в дом? Кто тебе сказал, что они брахманы? Не видишь, что это смутьяны! Какая у них каста! А ну-ка, «брахманы», вон отсюда! В моем доме не будет для вас места! Я правоверный хинду[33]33
Хинду – последователь одной из основных религиозных систем Индии – индуизма.
[Закрыть] и не желаю иметь дела с бунтовщиками. Вон, вон!
Пришлось брахманам прервать свои благочестивые размышления.
С ужасом смотрели они на громадного разъяренного лавочника, который грозился выгнать их. Куда они пойдут? На дворе глубокая ночь, места незнакомые.
– Кто вам сказал, что мы бунтовщики? – робко спросили они. – Мы учимся в колледже.
– Знаю я вас, вы учитесь и бунтуете. Нет у меня для вас места!
Брахман, который все время посматривал на хозяйку, подумал, что гнев лавочника направлен только на него, поэтому юноша не смел поднять глаз, а хозяин решил, что тот не обращает внимания на его слова, и так как они не уходили, хозяин схватил юношу за руку и показал на дверь:
– Я вам обоим по-хорошему говорю: уходите, пока целы, а не то… и он мотнул головой в сторону угла, где стояла толстая бамбуковая палка, – придется вам кое-чего отведать у меня. – Брахманы посмотрели на лавочника, на палку и, не говоря больше ни слова, оставили дом.
А хозяин, как только они ушли, оглянулся кругом и принялся ругать жену:
– А ты чего так суетилась? Словно родню встречала! Братья они тебе, что ли, что ты ради них все дела забыла? Прислуживала им, ну точно они святые какие-нибудь, а порядочных людей на улицу выставила!
Жена молчала. Ей тоже не понравилось, что муж при этих словах опять посмотрел весьма выразительно на бамбуковую палку.
Наконец лавочник утих и закурил свою трубку. Бидхубхушон, не говоря больше ни слова, принялся готовить ужин, а Нилкомол затянул свою неизменную песенку. После ухода брахманов и для него нашлось местечко в доме. Потом Бидху и Нилкомол поужинали и легли спать. Нилкомол сразу же захрапел, а Бидху все ворочался и не мог сомкнуть глаз. Уснуть мешали неотвязные мысли о покинутом родном доме. Да и новизна места не располагала ко сну. Ведь никогда до сих пор не уходил он так далеко от своей деревни.
Лавка стояла в стороне от других домов, окруженная огромными деревьями. Глубокая ночь, полное безмолвие повсюду. Даже шорох листьев в такой тишине отзывался громом в ушах Бидху. В углах заскреблись крысы, в воздухе заскользили летучие мыши. Бидху стало не по себе.
– Нилкомол, Нилкомол! – позвал он.
– Ты, наверно, хочешь из терпения меня вывести? – рассердился разбуженный Нилкомол.
– Слушай, Нилкомол! Покури немножко. Нехорошо так крепко спать в незнакомом месте, особенно в дороге.
– Почему же нехорошо? Ничего плохого я здесь не вижу. У меня красть нечего.
– Эх, не в том дело, Нилкомол! Я вот что хочу сказать: я тоже иду в чужие места и не знаю, что ждет меня. Тебе-то хорошо: у тебя такой талант, ты легко заработаешь деньги. А я ничего не знаю, ничего не умею. Вот если б ты поучил меня играть на скрипке, тогда бы я остался с тобой, а так – не знаю даже, идти ли мне дальше.
Стоило Нилкомолу услышать о скрипке или песнях, он сразу же преображался.
– Конечно, научу! Что тут говорить, – обрадовался он. – Хочешь, сейчас и начнем.
– Давай! Чем скорее, тем лучше. Показывай мне, с чего начинать нужно, – попросил Бидху.
Нилкомол взял скрипку, стал ее настраивать и сказал:
– Сперва послушай, как я буду играть и петь, – внимательно слушай, тогда быстро научишься.
И он опять заиграл и запел «Лотосоокого». А Бидху только того и надо было: теперь уж он совсем успокоился и под музыку без труда заснул.
