Текст книги "Бельканто на крови (СИ)"
Автор книги: Таня Володина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)
73
В гавани царило столпотворение и смешение народов. Торговым судам пришлось потесниться у грузового причала, чтобы шхуны Карла XII могли забрать цвет калинского общества. Русские линкоры окружили гавань и нацелили грозные пушки на шведов: дабы чего не учудили. Почётная капитуляция проходила под дулами орудий.
Со всех сторон доносилась немецкая, шведская и русская речь. Люди кричали, смеялись, плакали. Некоторые прощались с близкими, кто-то пьяно горланил похабную песню, кто-то плюхнулся в воду между бортами кораблей, а над головами в поисках лёгкой поживы реяли тучи надоедливых чаек. Никогда ещё калинский порт не переживал такого людского нашествия.
По голубому небу неторопливо плыли белоснежные облака, прохладный ветер трепал разноцветные флаги. Эрик устроился на кормовой палубе неподалёку от бизань-мачты. Тут же располагались каюты капитана и его помощников, но барон сомневался, что ему выделят надлежащее спальное место. Шхуна просела выше ватерлинии, а народ всё прибывал и прибывал. Его вельможные соседи подавленно молчали, скользя взглядом по крепостной стене и крышам домов. Он тоже поднял глаза, посмотрел на свой родовой замок, прижавшийся к серой скале, и не заметил, как подошёл Стромберг.
– Когда мы прибудем в Стокгольм, я буду вынужден доложить его величеству о вашем возмутительном поведении во время осады, – прокаркал он.
Позади него стоял паж Томас. Он морщился, словно от зубной боли, и буравил Эрика умоляющим взглядом. «Простите меня», – прошептал он беззвучно одними губами. Барон равнодушно глянул на них и отвернулся. Он больше не испытывал никаких чувств к графу Стромбергу: ни детского обожания, ни возмущения, ни гнева, ни стыда. Его душа освободилась от многолетней обиды, и он уже не понимал, почему отношения с этим человеком он считал такими важными. Несчастный безумец, фанатик и лжец. Пустое место.
Другое переживание овладело им, вытеснив все прежние. Чувственные открытия минувшей ночи подарили ему ощущение внутренней свободы и безусловной правоты. Он больше ничего не боялся, он избавился от незримых телесных оков. Он вкусил плод с дерева познания и теперь мечтал вкусить плод забвения, потому что единственное, что его тревожило, – предстоящая разлука с Маттео. Он врал, когда говорил, что решение принято. Долг и честь устроили в его сердце кровопролитную войну с любовью. Он не знал, как жить без Маттео.
– Отдать швартовы! – пробасил над ухом капитан.
Сердце болезненно ёкнуло, Эрик сорвал шляпу, словно умер кто-то близкий. Вцепился пальцами в нагретые солнцем перила, в последний раз осматривая портовую площадь в надежде увидеть любимое лицо. И провидение услышало его молитвы! Сквозь толпу пробирался Маттео, а за ним со зверским выражением лица следовал Юхан. Оба потные и всклокоченные, с горящими от волнения глазами.
– Остановитесь! Это приказ! – закричал Маттео.
Его нечеловечески сильный и пронзительный голос взлетел над гаванью, заставив людей удивлённо затихнуть и обернуться. Многие узнали скандально известного кастрата, и шепоток пробежался по толпе.
– Именем Александра Даниловича! – солидно добавил Юхан.
Маттео шарил глазами по забитым палубам, и Эрик махнул ему шляпой. Маттео облегчённо улыбнулся:
– Ваша милость барон Линдхольм! Прошу вас спуститься на причал!
Эрик отрицательно качнул головой. Он не предполагал, что сердце может так болеть. Он накрыл его ладонью, как выпавшего из гнезда птенца. Он не хотел спускаться: знал, что не сможет подняться обратно.
– Хозяин, вы только посмотрите, кого мы привели, – сказал Юхан и вытолкнул вперёд кого-то маленького и худого.
Девочка в застиранном платье, с тощими косицами и потёками слёз на щеках. Он узнал её по гюнтеровской горбинке. Рванулся к трапу:
– Линда! Пропустите меня!
– Вы никуда не пойдёте! – злобно зашипел Стромберг. Гиблая дыра в его душе вывернулась наизнанку и проглотила его целиком. Он сам превратился в дыру, а божья справедливость воссияла для кого-то другого. – Капитан, отдать швартовы!
Никто не обратил на него внимания.
– Заберите меня с собой, – пискнул Томас, но слишком тихо и робко. – Я хочу искупить свою вину перед вами.
Эрик его не услышал.
Он пробрался к выходу, сбежал по трапу, и только тогда Линда его увидела. Завизжала и бросилась в толпу, дерзко расталкивая купцов, бедняков и русских солдат. Эрик в волнении присел, и через несколько долгих мгновений цепкие детские руки обвили его шею. Линда сжимала его в объятиях, а он гладил её по спинке и шептал что-то утешительное, вдыхая запах бедности, сиротства, и глотая комок в горле.
– Я не хочу в монастырь! Не уезжайте! У меня никого больше нет!
Линда зарыдала, размазывая слёзы грязными руками. Эрик убрал белокурую прядь от лица, поражаясь, как быстро жизнерадостный ребёнок превратился в забитое беззащитное существо.
– Я не могу, моя девочка. Мне не разрешили тебя удочерить. Прости меня.
Люди обступили их кольцом. Все притихли, наблюдая за прощанием барона и купеческой дочки, о которой ходило множество упорных слухов. Дружба Эрика и фрау Гюнтер всегда вызывала подозрения. Мало кто сомневался, что Линда – родная дочь барона.
– Прочтите, ваша милость, – протянув клочок бумаги, сказал Маттео.
От него несло лошадиным потом, и Эрик представил, как слуга и музыкант во весь опор мчатся в деревню, чтобы похитить ребёнка и позволить ему проститься. Не вставая с корточек, он взял бумажку и прочёл кривые неразборчивые строки: «Приказываю передать сироту Линду Гюнтер под отцовскую опеку барона Линдхольма при условии его проживания в Калине и наречь девицу Линдой Линдхольм баронского сословия». Он трижды перечитал документ, прежде чем увидел подпись Меншикова. Он догадался, о чём на рассвете шептались Маттео и Юхан. Эти двое подарили ему дочь! Эрик спрятал лицо на плече Линды.
– Останьтесь, хозяин, – протянул Юхан. – Заживём лучше прежнего. Вы не бойтесь, мы не одни на холме будем, там ещё много шведов осталось. Пятьдесят семей, сказал Александр Данилович. Может, правда, они больные или старые – не все же предатели Швеции…
Эрик встал, зажав детскую ладошку в руке:
– Прикуси язык, Юхан. Иди скажи капитану, чтобы отплывали без меня.
Линда пискнула и подпрыгнула. Слуга кинулся на причал, а Маттео светло улыбнулся. Люди вокруг загалдели – кто-то одобрительно, кто-то возмущенно, а с палубы послышались яростные проклятия. Гореть вам в аду за содомские грехи!
– Вы знаете, ваша милость, что в России за содомию не преследуют? – спросил Маттео.
– Что-то слышал. Это правда?
– Да. Наказывают только солдат, если их развлечения мешают службе.
– Я всегда подозревал, что армия – не моё.
Маттео решительно притянул Эрика к себе. Поцеловал в губы крепко и сладко, ничего не боясь и никого не стесняясь. Кто-то восхищённо захлопал, перепутав жизнь с оперным театром.
Три эпилога
Эпилог первый
Через три дня Меншиков принимал присягу в Ратуше. В бюргерском зале яблоку негде было упасть. Зрители примостились на подоконниках и даже забрались на готические расписные пилоны. Грешники на старых фресках высунули головы из адских котлов и с удивлением взирали на вавилонское столпотворение. Лютеранский пастор жался к креслу генерал-фельдмаршала, которое в данный момент олицетворяло трон российского самодержца, и к румяным православным батюшкам. Хоть конфессии и разные, но хотя бы не папство! Меншиков приветливо кивал вельможам и улыбался простолюдинам, что вызывало у них благоговейный трепет.
Первым, как самый титулованный из шведов, преклонил колени барон Эрик Линдхольм. Он сделал выбор, принял его всем сердцем и ни о чём не жалел. Калин – его настоящая родина. Здесь его любовь, его счастье и судьба. Позади него встала на колени прелестная девочка с копной золотых кудрей и в баснословно дорогом шёлковом платье. Юная баронесса Линдхольм.
– Я, Эрик Линдхольм, бывший подданный короля Швеции Карла XII, обещаю и клянусь перед Всемогущим Богом в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству Государю Петру Первому верно и честно служить и во всём повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови…
Пастор поднёс Евангелие, Эрик приложился и завершил священную нерушимую клятву:
– Аминь!
– Аминь, – повторил Меншиков.
Он подошёл к барону, по-отечески поднял с колен:
– Поздравляю! Рад, что вы решили остаться. Признаться, я до последнего сомневался, – он нашёл взглядом смущённого синьора Форти и лукаво подмигнул. – Назначаю вас губернатором Калина: другой кандидатуры у меня нет, а вам я доверяю. Будете работать на пару с Карлсоном.
– Я не могу, Александр Данилович! – вырвалось у Эрика. – Я ничего в этом не понимаю.
– Ха-ха! Это не просьба, Эрик Густавович! Это приказ.
– А если я не справлюсь?
– Вы и не с таким справлялись, – отрезал Меншиков. – А к зиме ждите нас с Петром Алексеевичем. Приедем всем двором оперу слушать. Так что стройте театр, размещайте переселенцев, укрепляйте город. Дел много, хватит отсиживаться в башне.
– Я согласен.
– Ха-ха! Он согласен, – рассмеялся генерал. – Вы мне нравитесь, барон! Чувствую, мы подружимся!
Он вернулся в кресло и сделал знак Эрику. Тот отправил Линду к тётушке Катарине, а сам подошёл и встал за спиной Меншикова, как новый губернатор Верхнего города. Батюшки почтительно перед ним расступились. Своей очереди на присягу ожидали ещё три десятка шведских дворян. Затаив дыхание, народ следил, как вершилась история.
Эпилог второй
Из-за отсутствия капель Финкельштейна ратман Клее пребывал в скверном настроении. Ноги не болели, но ему так хотелось живительного эликсира, что он мечтал о новом приступе подагры. Впрочем, эта пагубная тяга не отражалась на его служебном рвении. Он пересекал приёмный зал Ратуши, направляясь в тюрьму. Перед собой он толкал разбойника Соловейчика, чьи наглые воровские руки стягивала прочная верёвка. Других малолетних воришек после ликвидации детской банды удалось пристроить по родственникам или в городской приют, но их предводитель оказался иноземцем. Причём, по его заверениям, известным итальянским певцом-кастратом, а вовсе не грабителем. Клее водил его к бургомистру на опознание, и тот подтвердил, что мальчишка пел на площади. Теперь Клее вёл Соловейчика в тюрьму, раздумывая, заглянуть ли в рваные штанишки самому или вызывать лекаря Клауса. Ему не хотелось ни того, ни другого. С некоторых пор он избегал общения с кастратами, даже если они давали концерты в Ратуше и кланялись ему с достоинством непорочного ангела.
Но в этот раз он повстречал не синьора Форти, а нового губернатора Линдхольма и старого маэстро Мазини. Он всегда считал, что по Ратуше разгуливало слишком много посторонних, поэтому предпочитал работать в тюремном кабинетике. Барон зацепился взглядом за мальчишку и вскричал:
– Джузеппе Мартинелли! Герр Клее, куда вы его тащите?
– Я провожу расследование, ваша милость, – проворчал ратман. – Есть свидетели, утверждающие, что этот молодой человек – опасный бандит. А он убеждает меня в том, что является итальянским певцом-кастратом.
– О, я могу подтвердить его слова! – с жаром воскликнул барон. – Он приехал в Калин выступать на ярмарке, а потом началась осада и чума, его опекуны умерли, и мальчик остался один.
Клее почуял, что может избавиться от уличного сорванца.
– То есть, вы ручаетесь за Соловейчика?
– За синьора Джузеппе. Да, ручаюсь! – убеждённо ответил Эрик.
– Тогда, может быть, вы сами о нём и позаботитесь? Родных в Калине у него нет, а приют, существующий на пожертвования горожан, отказался принимать иноземца.
– Я уверен, что о юном талантливом кастрате с удовольствием позаботится маэстро Мазини!
Мазини молчал, буравя Джузеппе взглядом. Тот обеспокоенно ёрзал, прикидывая пути к бегству. Клее с облегчением передал верёвку барону и напутствовал:
– Забирайте! Но если синьор Джузеппе вас ограбит или убьёт, не приходите ко мне жаловаться.
Он сдержанно поклонился и пошёл прочь, стараясь не выказать радости. Он не любил кастратов. И тех, кто их любил, тоже не любил. А итальянскую оперу считал истеричными воплями, хотя весь город на ней помешался.
Довольный барон хотел отдать верёвку Мазини, но связанный пленник рухнул на колени:
– Ваша милость! Я вас умоляю, не отдавайте меня синьору Мазини! Я прошу вас! Всё что угодно, только не к маэстро!
– Но почему? – удивился барон. – Разве ты не мечтал учиться у настоящего композитора? После того, как ты перенёс столько страданий из-за кастрации! После того, как подлый мошенник бросил тебя умирать на грязной обочине!
Мазини изумлённо присвистнул, словно услышал несусветную, но забавную ложь, а Джузеппе заревел, смешно морща облупленный курносый нос. Барон обескураженно спросил:
– В чём дело? Почему он вас боится?
– Я думаю, он переживает за свои яички, – усмехнулся Мазини.
Он поднял мальчика за шкирку и поставил на ноги. Повёл к выходу, тихо выговаривая:
– Так и быть, возьму тебя к себе. Синьор Форти много времени проводит у барона Линдхольма, и по вечерам мне скучно. Я не привык жить один, мне нужен компаньон. Голос у тебя слабенький, да и петуха ты уже пускаешь, так что вокальных уроков не обещаю, но к делу пристрою. Хочешь, научу на скрипке играть?
– Правда? – всхлипнул Джузеппе. – И вы не тронете моё хозяйство?
– Ну, если ты мечтаешь стать великим сопранистом, как Маттео Форти, – задушевно предложил хитрый маэстро, – давай кастрируем тебя и посмотрим – вдруг голос прорежется?
– Нет! Только не это!!!
– Ну, не хочешь – не надо. Интересно, какой умник придумал выдавать тебя за кастрата?
– Мой дядька, чтоб ему икалось на том свете!
– Как тебя зовут-то?
– Фриц.
– Не самое итальянское имечко, верно?
– Так я ж немец.
– Воровал?
– Бывало, когда за пение не платили. Но петь и танцевать безопаснее, чем по карманам лазить. Я люблю петь! – он заголосил: – Обними меня, я пропадаю без тебя!
Барон шагал за маэстро, ведущим на верёвке своего нового воспитанника, и не мог сдержать улыбки. Мазини впервые после смерти Агнеты искренне кем-то заинтересовался. Выполз из печального уныния, завёл шутливый разговор. Мазини словно подслушал его мысли. Обернулся и сказал:
– Забрали у меня Маттео и подсунули Фрица Соловейчика? Неравноценная замена, ваша милость! Но я согласен. Сдаётся мне, мы поладим.
Эпилог третий
И они поладили. Поселились в бывшем губернаторском дворце, который по приказу барона спешно перестраивался в театр: безупречная акустика концертного зала с детства его завораживала, а недавние трагические события больше не смущали. Однако с первыми сентябрьскими дождями Мазини взял Фрица и переехал к Эрику, сетуя, что Маттео без строгого учительского надзора начал пренебрегать занятиями. В этом была доля правды. Маттео открыл занятия поинтереснее – и не в зале для распевания, а в баронской спальне.
Ганс той осенью умер, не дождавшись появления внучки. Марта родила на исходе зимы и крестила девочку в православную веру, чем вызвала немало кривотолков и домыслов об отцовстве. Впрочем, в лицо никто ехидничать не смел: Марта умела за себя постоять, да и молодого губернатора боялись. Вдруг это снова его дочь?
Линда оправилась после смерти матери и превратилась в прежнюю баловницу, чем умиляла барона и всех домашних. Только Фриц не умилялся. Он сразу же влюбился в неё и принялся пакостить предмету своей страсти, надеясь, что никто не догадается о его чувствах к заносчивой баронессе. Мазини хватался за голову и сокрушался, что вовремя не кастрировал малолетнего немецкого жеребца.
Катарина Майер вышла замуж за капитана Леннарта. Нет греха в том, чтобы выйти замуж в шестьдесят лет. Она советовалась и с пастором, и с батюшкой – все её благословили. С тех пор, как у неё появились муж и внучка, она чувствовала себя счастливой. А известие о том, что у Эрика есть единокровная сестра, беременная вторым ребёнком, привела старушку в восторг. И, хотя Майеры не состояли в кровном родстве с Карлсонами, Катарина с наслаждением нянчила маленького Густава – племянника своего любимого племянника.
Мария Карлсон посещала все концерты Маттео, даже закрытые. Даже репетиции. Эрик нашёл в младшей сестре столько доброты, мудрости и терпимости, что вскоре перестал понимать, как без неё обходился. Её выдающийся талант разбираться в людях не раз его выручал. Он всерьёз подумывал назначить её своим заместителем.
Поздней осенью в Калин приехал царский двор. Петр Алексеевич так горячо принял и обласкал нежноголосого Матвейку, что все придворные, кроме Меншикова, люто взревновали. А Меншиков лишь посмеивался: он никогда не ревновал Петра и не боялся потерять его любовь. Твёрдо знал, что не потеряет. Целый месяц государь весьма неумеренно, с истинно русским размахом, наслаждался оперой, селёдкой и яблочной водкой, а перед отъездом пожаловал Матвейке титул барона Смарского с правом владения. Маттео заплакал и упал в ноги царю, не в силах выразить благодарность.
– Ну полно, – поднял его Пётр. – Знаю о твоём зароке. Строй свою католическую церковь вместе с той испанской негрой, которая на Смаре прячется. Я позволяю.
В ту ночь оба барона напились и спрятались за балдахином. Требовали у Юхана то вина, то свечей, то мокрых полотенец, да так измотали просьбами, что он решил далеко не отходить. Сел на пол, прислонился спиной к изножью и попытался представить, что можно делать друг с другом, чтобы так сладко стонать, охать и ходуном раскачивать дубовую кровать? Поймал себя на желании заглянуть в бархатную щёлку и так жарко покраснел, что все веснушки пропали. Вспомнил, что раньше барон приглашал его в свою постель, – вроде как в шутку, но кто его знает? Юхан тяжко вздохнул, потёр гульфик и пожалел, что отказывал любимому хозяину.
