Текст книги "Бельканто на крови (СИ)"

Автор книги: Таня Володина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

50

– Итак, Мазини, что мы выяснили? – размышлял Эрик. – Клее хорошо знал, где искать доказательства, – он сходу послал солдат в крипту. Они нашли непристойную игрушку, молитвенник и кальсоны, которые подложили туда специально. О крипте знали два человека: я и Хелен. О том, что Маттео сам пришёл ко мне в спальню, знал только Стромберг. У него же остались кальсоны. Я Маттео не выдавал, значит, виноваты Хелен и Стромберг. Причём, они сговорились, потому что по отдельности не могли знать всю историю. Она разболтала ему о крипте, а он убедил её в том, что Маттео дьявол, который всех соблазняет. Он отдал ей кальсоны и благословил на предательство. А она донесла Клее. Всё сходится!

– Но она отрицает, – вяло запротестовал Мазини.

– Конечно, отрицает, и мы не можем добиться признания. Была бы здорова, я бы нашёл способ её разговорить, но она одной ногой в Домском соборе. И у Клее нельзя спросить, кто донёс на Маттео, – старикан прячется от меня в тюрьме! Поэтому я должен пойти к Стромбергу, хотя он последний человек, которого мне хочется видеть.

– Зачем, ваша милость? Что вы сделаете, если ваши догадки подтвердятся?

– Я убью его.

– Тогда вас тоже казнят. Это не спасёт Маттео, – проговорил упавший духом маэстро.

– Всё равно убью! Вы не представляете, Мазини, каким храбрым воином он был! Как держался в седле, как поднимал в атаку солдат! Даже в плену он обо всех заботился. Отец рассказывал, что Стромберг из личных денег заплатил выкуп за всех. Продал родовое поместье в Швеции, но никого никогда не упрекнул.

– Он достойный человек, ваша милость.

– Он им был! Был, пока не превратился в злобного, желчного, высокомерного ханжу! Отдать под суд влюблённого юношу только за то, что тот оказался смелее его самого! Разве это поступок офицера и благородного человека?

– Он никогда не проявлял свои чувства?

– Нет, я случайно догадался, – вынужден был сознаться барон.

– Это делает ему честь.

– Это лицемерие, Мазини! Он наказывает других за грехи, о которых сам мечтает.

– И, тем не менее, граф заслуживает уважения. Он удержался на краю пропасти и пытался удержать вас.

– Почему вы его оправдываете?

– Я не оправдываю. Я говорю, что если бы вы прислушивались к советам человека, которого считали вторым отцом, то сейчас бы не пришлось его убивать. Возможно, и Маттео не оказался бы в тюрьме. Все наши беды растут из прошлого, как тюльпаны из луковиц.

– Вы считаете меня виновным в том, что случилось?

– Скажу откровенно, ваша милость: если бы вы не затеяли игру с таким неискушённым юношей, как Маттео, никто бы не пострадал. Он считает, что навязывался вам против вашей воли, но я не так наивен, чтобы поверить в это. Я признаю, сейчас вы любите Маттео, но вначале вы играли подло и бесчестно.

– Синьор Мазини!

– Если позволите, я пойду спать. Весь дом спит, и даже Хелен перестала стонать. Господь милосерден, может, она поправится.

– Не смею задерживать. Спокойной ночи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍51

Ратман Клее повертел пузырёк из тёмного стекла и спрятал в ящик стола. Он знал, что настойка Финкельштейна принесёт желанное облегчение, но знал также, что не сможет исправно выполнять должностные обязанности. Он должен быть собран и строг, а настойка сделает его рассеянным и беспечным. Клее приказал привести синьора Форти и тяжело вздохнул, расправляя перед собой заключение лекаря.

Он плохо спал ночью. Ворочался от боли, размышлял над словами Финкельштейна и к утру признал их логичность. Если синьор Форти – не мужчина, то его анальные сношения с мужчинами – не содомия. Судебное уложение, которым пользовались в Калине с середины прошлого века, трактовало содомию как противоестественный разврат, к коему причислялись все виды плотских утех, кроме введения мужского органа в женскую утробу – единственно с целью излить семя в предназначенное богом место для зачатия новой жизни. Однако суровая трактовка не нашла поддержки среди горожан. Клее не сомневался, что калинские мужья и жёны развратничали всеми запрещёнными способами, изливая семя куда попало, поэтому со временем противоестественный разврат разделился на более противоестественный и менее.

На практике, которая сложилась вразрез с устаревшим законом, казнили только скотоложцев – за порчу чужой собственности и пассивных содомитов – за вопиющее осквернение своей. Мужчины, сохранившие телесную целостность, наказанию обычно не подвергались. Женщины, если не удавалось доказать факт проникновения, тоже отделывались общественным порицанием, а содомия между супругами так и вовсе перестала считаться преступлением.

Вид казни выбирал палач. Свен Андерсен предпочитал вешать и сажать на кол, хотя уложение предписывало сжигать или рубить головы. Возиться с дровами он не желал, а мечом владел плохо, поэтому из человеколюбия отказывался мучить преступников, кромсая их несчастные шеи. Впрочем, работы у него было немного – немудрено, что он не научился махать мечом.

Сложность дела синьора Форти состояла в том, что неопределённый статус не позволял его причислить ни к мужчинам, ни к женщинам. Клее раньше встречал кастратов, но все они лишились яиц или пениса (или всего хозяйства разом) в зрелом возрасте, и их половая принадлежность не вызывала вопросов. А синьор Форти и выглядел, и являлся по заключению лекаря бесполым существом. Что толкнуло его в объятия мужчин, Клее мог только догадываться. Он склонялся к наущению дьявола или же трагичной любовной истории, какие в Калине случались время от времени на потеху обывателям. Клее даже подозревал, кто вовлёк кастрата в блуд, но не собирался вторгаться в дела аристократов. Содомиты Верхнего города – головная боль губернатора Стромберга.

Младший Андерсен втолкнул синьора Форти в кабинет и встал у дверей с видом праведника. Клее поморщился:

– Подожди за дверью.

Андерсен разочарованно запыхтел и вышел. Клее отметил его излишнее рвение, сделал в памяти зарубку поговорить со Свеном и поднял глаза на синьора Форти. Тот стоял посередине комнаты, покачиваясь от слабости. На щеках его цвёл яркий румянец, а губы обметало лихорадкой. Неровен час, подхватил чуму.

– Вы знаете, что в Калине чума?

– Да, герр Клее.

– Семьдесят человек умерло. Люди обвиняют вас. Они считают, что чёрные мессы вызвали гнев господа, и он наслал на город чуму. Люди требуют вашей казни.

Синьор Форти с трудом сглотнул, словно у него болело горло, и сказал севшим голосом:

– Когда я был маленьким, в нашу деревню тоже пришла чума. Умерли все. Сначала младшая сестрёнка, потом бабушка, потом старшие братья, а через неделю с рыбалки вернулся отец. Его лодка была полна протухшей рыбы. Отец знал, что в деревне чума. Он слышал колокольный набат, видел чёрные флаги и боялся причаливать. Но любовь победила страх. Он вернулся домой и застал смерть мамы. А потом и сам заболел. – Маттео поднял голову и с тоской посмотрел в окно под потолком, откуда лился солнечный свет. – Тогда тоже стояла жара – почти как сейчас. Я пытался их хоронить, но не смог выкопать столько могил – мне было всего девять лет. Жаль, что я выжил.

– Вы хотите сказать, что господь вас пощадил, потому что вы были невинным ребёнком?

– Наоборот. Я думаю, он оставил меня потому, что смерть среди родных – привилегия праведников, а такой грешник, как я, должен умереть мучительной и позорной смертью под смех толпы.

Маттео закашлялся и вытер рот тыльной стороной ладони. Клее осторожно всунул искорёженные ступни в шлёпанцы, чтобы при необходимости быстро убежать из комнаты. Горячность синьора Форти его пугала.

– И в чём же ваш грех, синьор Форти? – спросил он осторожно.

– Запретные желания – мой грех.

– Но герр Финкельштейн, лекарь, который вас осматривал, – Клее ступил на зыбкую почву и тщательно подбирал слова, – заключил, что вы не являетесь полноценным мужчиной, и, следовательно, не можете испытывать греховных желаний.

Маттео горько усмехнулся:

– Будь оно так, я был бы счастлив.

– Но вы же кастрат.

– Кастрат, но не импотент.

Клее напрягся, почуяв невероятный, немыслимый успех. Неужели арестованный не понимал, что обрекал себя на смерть, когда мог отделаться лёгким наказанием?

– Вы считаете себя мужчиной? – Клее от волнения скомкал бумажку Финкельштейна. – Не женщиной, не ребёнком и не бесполым существом?

– Я и есть мужчина, герр Клее.

– Вы способны к эрекции?

– Да.

– К семяизвержению?

– Как выяснилось сегодня ночью – да.

– Что ж, – обрадовался Клее, – это всё меняет! Если вы полноценный мужчина, то ваши связи с другими мужчинами можно с уверенностью классифицировать как противоестественный разврат!

– Я в этом не разбираюсь, – устало проговорил Маттео.

– Ничего, я разбираюсь, – успокоил арестованного Клее. – Вам будет предъявлено обвинение в ереси и содомии. Это тягчайшее преступление, синьор Форти, оно карается смертной казнью, а именно – посажением на кол.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Могу я повидаться с учителем?

Клее с любопытством воззрился на странного итальянца. Никогда раньше он не сталкивался с таким равнодушием к собственной судьбе. Форти не спрашивал, кто его предал, не спорил с обвинением, искренне отвечал на вопросы и с достоинством перенёс унизительный осмотр. Он не просил о снисхождении или помиловании и даже не умолял о верёвке, как делали на его месте все предшественники.

– Я распоряжусь, синьора Мазини к вам допустят. Что-нибудь ещё?

– Нет.

– Хотите поговорить с пастором? Он хоть и лютеранин, но слуга божий. Он поможет вам подготовиться к смерти.

– Спасибо, но я не заслуживаю милосердия.

52

Барон ожидал аудиенции в приёмной графа Стромберга. Несмотря на ранний час, он попал в толпу военных, сновавших по губернаторскому дворцу с таким мрачным видом, будто русские уже прорвали оборону. Эрик молча сидел в углу, считая минуты и рассеянно отвечая на приветствия знакомых. Он сосредоточился на своём деле.

Он не планировал убивать Стромберга – по крайней мере, сразу. Он намеревался получить от графа указ о возвращении Калину старинной торговой привилегии. Фрау Карлсон была права: это единственный способ освободить Маттео. Бургомистр душу продаст за складочное право.

Ночью барон обдумывал план нападения на тюрьму, но ему не хватало людей. Не с Гансом же штурмовать укреплённые стены? И даже если бы они смогли прорваться в казематы и выкрасть Маттео, то бежать было некуда – город в осаде. Стромберг не позволил бы беглым преступникам спрятаться на холме, а вариант сдаться Меншикову барон не рассматривал.

Паж Томас беспрестанно сновал по залу, будто нарочно добиваясь, чтобы барон его заметил. И Эрик заметил. Кивнул на нишу у дальнего окна. Чуть выждал и подошёл к Томасу. Его пухлую щёку украшала свежая ссадина, а на шее виднелись синяки, похожие на следы от пальцев. Барон взял Томаса за подбородок и повернул к свету, разглядывая:

– Кто это тебя изукрасил?

Томас шмыгнул носом, но промолчал.

– Стромберг? Что ты натворил? Опять к кому-то приставал?

– Ни к кому я не приставал, ваша милость, – печально поведал Томас. – Он как с ума сошёл после того концерта, когда вы оскандалились. Вы тогда выбежали на сцену, кричали…

– Я помню, – оборвал Эрик.

– Ну вот. Той ночью он впервые меня…

– Что?

Паж снова засопел, не отвечая.

– Изнасиловал?

– Да нет, он такого себе не позволяет! Но лучше бы изнасиловал, честное слово.

– Избил?

– Не только… Заставлял делать разные вещи. Он странный, ваша милость, я его боюсь.

– К его светлости графу Стромбергу приглашается барон Линдхольм, – провозгласил секретарь графа.

Эрик сунул грустному пажу пару монеток и поспешил в кабинет.

Граф Стромберг сидел в душном тёмном зале с зашторенными окнами. Лишь несколько солнечных лучей падали на богатые гобелены за его спиной. Похожий на хищного ворона, он пристально следил, как барон приближался к столу. Его глаза в полутьме казались неживыми. Эрика передёрнуло от дурного предчувствия.

– Доброе утро, ваша светлость.

Граф хмыкнул и откинулся на спинку кресла, рассматривая барона, как вредное насекомое. Эрик начал закипать. Ему хотелось выхватить шпагу, потребовать объяснений и заставить графа раскаяться в предательстве, но он помнил о главной цели. Он взял массивный резной стул и небрежно подтащил к столу, оставляя глубокие проплешины на дорогом узорчатом ковре. Уселся напротив графа.

– Я пришёл просить вас о возвращении Нижнему городу складочного права. Я считаю, вы несправедливо отобрали у купцов их привилегию.

– Что вы знаете о складочном праве, барон? – проскрипел граф.

Оно вытащит Маттео из тюрьмы – единственное, что знал барон.

– Перечные и соляные склады моей любимой тётушки опустели вместе со складами других горожан. Какая в том польза?

– Вы рассуждаете как провинциал, которого волнует только его личное благосостояние. Я же забочусь о процветании Швеции, которой невыгодно иметь в своём составе чересчур привилегированные города.

– Вы же калинец.

– Я швед.

– Калин – ваша родина.

– Идёт война. Если бургомистр Карлсон получит складочное право, он без раздумий сдаст город русским. Хитрый Меншиков сделал предложение, от которого магистрат не сможет отказаться. Купцы жили под датчанами, немцами и шведами – точно так же они будут жить под русскими. Для них ничего не изменится, если в Верхнем городе вместо Стромбергов поселятся Романовы. Купцам плевать на верховную власть, лишь бы им позволили богатеть! Разумеется, они и без складочного права сдадут Калин, но я не собираюсь делать им подарок, – граф начал раздражаться, как всегда, когда речь заходила о бургомистре. – Какое вам дело до них?

Если бы Эрик интересовался городской политикой и экономикой, он смог бы придумать подходящий ответ, но он был бесконечно далёк от дрязг между аристократами и торговцами. Он нехотя признался:

– Это моё личное дело. Я вас прошу, ваша светлость, верните купцам их складочное право!

Стромберг замолчал, удивлённый горячностью барона, а потом злорадная ухмылка тронула его губы:

– Это как-то связано с арестом синьора Форти?

– Вы угадали.

– И вы пришли ко мне требовать… – граф не договорил. – Вы в своём уме, Линдхольм?

– Вы должны спасти синьора Форти!

– И почему я должен? – Стромберг развлекался, покачиваясь в кресле.

– Потому что это вы на него донесли! – Эрик вскочил и перегнулся через стол: – Вы предлагали мне заявить на Маттео, а когда я отказался, то сами предали его! Синьора Форти казнят из-за вас!

– О нет, барон! Его казнят из-за вас. Это вы сделали его содомитом. Кроме того, я слышал, он устроил в саду вашей любимой тётушки адский вертеп. Чёрные мессы, грязные ритуалы.

– Он просто молился на латыни, как любой католик! А вы подбросили на алтарь кальсоны и донесли ратману Клее.

– Я много лет не видел достопочтенного Клее. И, разумеется, я не подбрасывал кальсоны, что за бред! – глаза графа зажглись ярким живым огнём.

Он наслаждался разговором, а Эрик впадал в ярость, густо перемешанную с отчаянием.

– А куда вы их дели?

– Те кружевные штанишки? Я распорядился вернуть их синьору Форти. Я не держу в доме чужих вещей, – сказал Стромберг и гортанно рассмеялся.

Эрик замолк. Ему и в голову не приходило, что граф мог быть невиновен в аресте Маттео. Ослеплённый старой обидой, он видел в Стромберге врага и обвинил в предательстве, не выяснив всей правды. Он растерянно смотрел на Стромберга, а тот скорбно вздохнул и подошёл к нему. Сказал наставительно:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Эрик, не лезьте в это опасное дело. Не хочется, чтобы людское негодование настигло и вас. Синьор Форти оказался не тем ангелом, за которого себя выдавал. Он преследовал вас, заморочил голову пением, проводил запрещённые мессы. Он всех нас обманул. Он заслуживает смерти, ваш маленький мужественный евнух. Надеюсь, на эшафоте он проявит такую же смелость, как и в вашей спальне.

Эрик бросился на колени, обнял сухие ноги графа и поднял лицо:

– Карл, я вас умоляю! Бургомистр помилует Маттео, если я принесу ему складочное право. Пусть итальянцы уедут из города! А я обещаю, что больше никогда вас не огорчу.

– Вы так сильно его любите?

– Я сделаю всё, что прикажете! Начну ходить в церковь, женюсь на ком скажете, займусь делом. Я стану для вас самым верным и послушным рабом!

Он и сам в это верил. Он готов был на всё, чтобы спасти Маттео от страшной варварской казни. Всё что угодно, лишь бы рыжий Свен с длинным заострённым колом не приближался к Маттео ни на шаг!

Граф коснулся его щеки, провёл большим пальцем до подбородка и неосторожно задел краешек губы. И молчал… Молчал. Эрик с мольбой смотрел на него, но граф застыл, как изваяние, и только алые пятна проступали на острых скулах. Эрик ждал. В соседнем зале кто-то мерно вышагивал, а на улице переругивались солдаты. Духота тяжело давила на грудь.

Наконец граф Стромберг тронул затылок барона, невесомо подталкивая к себе. Красноречивый оскорбительный жест! У Эрика оборвалось сердце. Сделать это для Стромберга – всё равно что для родного отца. Всё его существо противилось и возмущалось. Тошнота качнула желудок. Он вспомнил, как Маттео пришёл в его каюту на «Фортуне» и предложил себя в обмен на свободу Хелен. Вспомнил его мрачную решимость и готовность пожертвовать собой. Эрик понял, какие чувства в тот момент испытывал Маттео, – гнев, стыд, бессилие, презрение. Он сглотнул и сказал:

– Сначала указ.

– Вы торгуетесь, как портовая шлюха.

Кровь бросилась в лицо Эрика.

– Мне нужен указ! – запальчиво потребовал он, и граф скривился.

– А мне – ваше послушание. Встаньте, эта торговля унижает нас обоих. – Стромберг обогнул стол и позвонил в колокольчик: – Стража, барон Линдхольм покидает дворец.

Когда барона выводили, Томас проводил его сочувственным взглядом.

53

Барон сбежал с холма по крутой чёрной лестнице. Отсчитал каблуками сотню ступеней и, грубо растолкав солдат на воротах, вывалился на Ратушную площадь. Юхан пыхтел сзади:

– Мы опять сюда? Тут же чума!

– Везде чума, – отрезал барон.

Его трясло от негодования. Он давно догадался о графской страсти, но мысль о том, что Стромберг захочет реализовать свои желания, не приходила ему в голову. Граф терпел много лет, и Эрику казалось, что выдержка никогда ему не изменит. Несмотря на их ожесточённые споры, барон не опасался притязаний графа. Затянутый во всё чёрное, желчный и прямой, как палка, он производил впечатление человека, контролирующего свои эмоции настолько успешно, что многие думали, будто эмоций у него и вовсе нет. А сегодня маска упала – и показалась морда хищника, почуявшего кровь. Эрик впервые столкнулся с чужой непреклонной волей, требовавшей полного подчинения. Его натура противилась насилию, он лихорадочно искал способ избежать столкновения.

Если бы граф сказал: «Эрик, я устал подавлять свои желания, покажите мне мужскую любовь, а я помогу вам освободить Маттео», – он бы добровольно опустился на колени! Перешагнул бы через воспоминания, неприязнь к деревянному телу и даже через ощущение инцеста. Он не получал удовольствия от вражды с графом, он хотел всё наладить! Пусть не вернуть ту любовь и доброту, которые сопровождали его в детстве, но хотя бы покончить с нелепыми ссорами. Однако Стромберг не собирался ничего налаживать – он требовал рабской покорности и ничего не обещал взамен! Эрик скрипел зубами от бессильного гнева и сжимал рукоять шпаги.

На площади собралось не меньше двух сотен горожан. Они громко переговаривались, иногда выкрикивая скабрезности в сторону Ратуши. Все ждали, когда ратман Клее объявит приговор. Говорили, что закрытый суд уже состоялся и подсудимый во всём признался. На булыжниках, распространяя смолистый запах древесины, лежали доски и брёвна для постройки эшафота, но гораздо сильнее воняло немытым телом и болезнью. Барон прикрыл нос рукавом, чтобы не вдыхать ядовитые миазмы, и протолкнулся ко входу в Ратушу. Охрана его пропустила, и даже Карлсон принял незамедлительно. Толстяк потел и утирал лоб мокрым скомканным платком:

– Ох, и жара, ваша милость! Как эти несчастные стоят на солнцепёке, ума не приложу. Чему обязан?

– Я пришёл узнать о судьбе синьора Форти. Надеюсь, это не секретные сведения, которые нельзя разглашать?

– Теперь уже нет, ваша милость. Герр Клее провёл тщательное расследование с привлечением лекаря, и синьор Форти под давлением неопровержимых улик признал все обвинения, выдвинутые против него.

– Какие именно?

– Обычные: ересь-содомия. Смертная казнь, конечно.

– Когда?

– Сегодня.

– Как?! Почему сегодня?!

– А когда? Люди ждут – вон уже начали бросать в окна куски навоза.

– Карлсон! – Барон замялся. – Карлсон, я только что разговаривал со Стромбергом. Возможно, он подпишет указ о возврате торговых привилегий.

Бургомистр прищурился:

– Хм, моя супруга тоже на это намекала, а она редко ошибается… С чего вы взяли, что он его подпишет?

– Я не могу вам сказать. Но вы должны отложить казнь!

– А что, возврат складочного права последует только при условии, что синьор Форти не будет казнён?

– Только при этом условии!

– Это вмешательство в дела правосудия. Герр Клее никогда на это не согласится, – покривил душой Карлсон. – Он творит не человеческий суд, а божий.

– Смерть одного итальянского еретика не может быть важнее всеобщего блага! – вскричал Эрик. – Вы столько лет бились за складочное право! Неужели вы не можете один-единственный раз отступить от ваших принципов и приказать Клее заменить смертную казнь изгнанием? На благо Калина!

Бургомистр принялся жевать толстую нижнюю губу, разрываясь между желанием получить вожделенную привилегию и соблюсти законность. Ещё он размышлял, как его любимая жена могла догадаться о намерениях графа. Он никогда не сомневался в её уме, но порой точность предсказаний его пугала.

– Хорошо. Но только до завтрашнего утра, ваша милость! Если вы не доставите указ, синьор Форти будет казнён в соответствии с приговором.

– На рассвете указ будет у вас, – заверил Эрик и выбежал из Ратуши.

***

Он направился к дому тётушки Катарины кратчайшим путём – через пустырь и старые развалины. Только ступив с мощёной улицы на монастырское подворье, он понял, какую ошибку совершил. Весь пустырь был заселён крестьянами из окрестных деревень, которые искали в городе защиты от вражеских полков. Выцветшие пологи, укрывавшие от солнца замызганных детей, перемежались самодельными шалашами и телегами с домашним скарбом. Крестьяне пытались спасти своё немудрёное имущество. На грязных тюках, в беспорядке сваленных на землю, лежали больные. Они надсадно кашляли, стонали и бредили. Тем, кому повезло, родственники вытирали пот и давали несколько глотков тёплой воды, добытой из старого заросшего колодца. Эрик знал, что он непригоден для питья.

Он ошеломлённо смотрел на убогое пристанище и его охватывала безысходность. Сколько здесь больных? Пятьдесят? Сто? Скоро заболеют и те, кто пока здоров. Зараза беспощадна и неизлечима. Наверное, заболеет и он. У него был шанс переждать эпидемию в своём укреплённом замке, овеваемом чистыми солёными ветрами, но он его упустил. Не спасётся никто! Эрик схватился за шею, ощупывая её в поисках смертельных припухлостей и чувствуя внезапную тошноту.

– Ваша милость, – кто-то потянул его за рукав.

Эрик обернулся и увидел светлого мальчика с обгоревшим докрасна лицом. Он узнал бедного странствующего кастрата.

– Джузеппе Мартинелли, – всплыло в голове имя.

– Вы помните меня! Вы что-нибудь знаете о синьоре Форти?

– Казнь назначена на завтра, но не бойся, синьора Форти помилуют. Я об этом позабочусь.

– Слава Богу! – воскликнул Джузеппе и голос его сорвался, в горле что-то булькнуло.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Эрик заметил синие круги вокруг глаз, сухие губы, и в испуге отпрянул от мальчика:

– Где твои старики? Музыкант и фокусник.

– Умерли.

– Ты один?

– Нет, я со всеми. Нам привозят бочку воды на день и раздают хлеб. Раньше забирали больных в собор, но теперь там закончилось место, и люди умирают прямо тут.

– Я скажу синьору Мазини, что ты здесь. Может быть, он тебе поможет, ты ведь итальянец и кастрат.

– Нет! Только не маэстро Мазини, ваша милость! Не беспокойтесь обо мне!

– Почему ты его так боишься?

Джузеппе бочком отступал от барона, прячась за спины сидевших на земле людей. Эрик хотел сцапать его, но Юхан, всё время безмолвно следовавший за ним, подал голос:

– А что мы тут делаем, хозяин? Как по мне, тут слишком опасно для вашей милости. Как бы не заболели чем-нибудь нехорошим!

Барон оставил кастрата в покое, махнул рукой и поспешил к дому фрау Майер.