Текст книги "Таша (СИ)"
Автор книги: Тамара Шатохина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Тамара Шатохина
Таша
История посвящается необыкновенно симпатичной и обаятельной девочке Таше, фото которой на обложке книги. Именно такой я вижу свою героиню.
Пролог
Избушку сотряс очередной удар! Дрогнули доски пола, на котором я сидела, посыпалась на голову труха с потолка, закружилась в воздухе, медленно оседая, мелкая пыль. Я согнулась еще сильнее, уткнув лицо в колени, обхватив их руками и тоненько заскулила от ужаса… Опомнилась, поперхнувшись воздухом, зажала рот ладонью, закусила ее зубами.
Ох, как же хочется выплеснуть, наконец, этот страх! Сделать что-то такое – закричать, вырваться, убежать! Но этот крик только внутри… он ширится в голове, распирает ее болью. Сжалась щуплым комочком, потом опять испугано вскинулась – распахнула воспаленные глаза в темноту, прислушиваясь… сколько же еще я выдержу так? На сколько еще у меня станет сил?
Снаружи снова раздались размеренные звуки тяжелых шагов – сшурх…сшурх…сшурх – хрустел и крошился снег под грузным телом. Я почувствовала, как потихоньку отпускает наболевшие мышцы. Это передышка на малое время – оно ходит так, ходит… В это время можно просто сидеть, замерев… ждать, и не умирать от ужаса, а просто бояться. То движется все так же размеренно, тяжелой неживой поступью, бездумно нарезая несчетные круги. Что ведет его, какая сила, как возможно такое?!
Сглотнула сухим горлом, осторожно потянулась за водой, зачерпнула глиняной плошкой – тихо, чтобы не хлюпнуло, выхлебала… один глоток получился громким. Шаги снаружи сбились… зазвучали опять. Дрожащей рукой стерла с лица труху, осыпавшуюся с потолка, в носу зачесалось – зажала его, посидела так… попустило.
В избушке становилось холодно. Печка, которую я растопила по приходу, уже остыла, стены понемногу промерзали. Я тепло одета и обута, но холод уже подобрался к ногам. А еще я сильно потела от страха, и тело тоже потихоньку стынет под сырой сорочкой. Нос чешется… глаза, будто песком посыпаны – заболеваю, или это от того, что долго не спала?
Мерные, мертвые звуки – шаги за моей спиной… потом сбоку… потом передо мной – возле двери. Сшурх… сшурх… сшурх… На сердце давит и дышать тяжело… Дверь крепко заперта на тяжелый засов и сама – крепкая, целая… С другого боку – там окно. Я закрыла его ставнем, накинула затвор изнутри. Но этот ставень не как дверь… та открывалась наружу, а ставень – внутрь. Что там за сила, если дрожит все жилище, сложенное из здоровенных, крепких бревен?
На железном болте оконного засова, что поперек небольшого окна – мой охранный амулет. Я ничего не понимаю в ведовстве, и его мне подарили как защиту от многих страхов. Входит ли туда защита от нежити? От умертвия, что нашло меня здесь?
Шаги звучат и звучат, отдаются в голове и груди… неживые, грузные. Мертвые люди всегда тяжелее живых. Когда выносили из дому покойную бабку Мокрею, мужики здоровые кряхтели, а она тоже, как я, щуплая была… старая. Почему оно так?
Хочется по-маленькому… а страшно встать, сходить до глиняного горшка, найденного мною накануне. Журчать же будет. Не выжить мне тут… талого снега, чтобы попить, станет еще надолго, а вот еды… Но без нее прожить можно… можно. В страхе таком не протяну долго – не вынесу, просто сердце не выдержит. Оно лупит в груднину смертным боем, пока слух настороженно ловит отзвук мертвых шагов. Сколько еще выдержит? Почти два дня и ночь я не спала, сколько еще продержусь?
В голове туманится, перед глазами проплывают видения: тело мужское – смуглая гладкая кожа, крепкие, сильные руки, лицо его – нет на свете милее… Счастье какое, что мне довелось быть с ним, узнать его, дитя его зачать… Не сберегу, погублю из-за дурости своей и гордыни глупой. Ведь предлагали помощь, провести хотели…
Вздрогнула, прислушалась – снаружи стало тихо. Где остановилось умертвие, не возле окна ли? Не уследила… задумалась, отвлеклась. Опять судорожно обхватила колени, сцепив леденеющие пальцы. Мышцы, как каменные. Почти умирая от страха… жду. Болит все тело, зажмуренные с силой веки, саднят искусанные губы.
Слух царапает глухой шершавый звук – как будто кто шарит по стене, потом ведет рукой по окну… Повела ошалевшими глазами вокруг – чем защититься? Взгляд падает в зев печи, отворенный для тепла – но там только уголек маленький остался среди серого пепла. Страх выжимает стон из груди – мучительный, жалкий, безнадежный. В ответ – удар по ставню, треск дерева, движение оттуда… и разум не выдерживает, срывается в темноту…
Глава 1
– Таша, детка, где ты там? – послышался тихий голос моей двоюродной бабки.
Я махнула рукой подружке – потом договорим, и скользнула в дверь пекарни – маленькой, семейной. Сельчане сами пекли себе хлеб. А наша пекаренка кормила хлебами государеву стражу. Еще моя бабушка договорилась об этом, и договор закрепила с участием ведуна. Уже нет бабушки, нет мамы, только старая бабка Мокрея да я остались. Но мы справляемся – я люблю эту работу. И я сильная, хотя маленькая и худая. Справлялась и раньше, а сейчас я уже совсем взрослая – вступила в возраст замужества. Недавно мне исполнилось шестнадцать лет.
Но к бабке Мокрее не заходят парни просить за себя, чтобы получить разрешение встречаться со мной. Потому что наша семья проклята. Никогда в ней не было мужиков, одни только бабы. Сами крутились, стараясь прокормиться и выжить. Искали способы, находили их. Как вот этот договор на выпечку хлебов для стражников – постоянный, надежный заработок. Кроме того, у нас была корова, куры и огород. Все это, конечно же, требовало рук. Но я никогда не знала голода, не ходила в старых отрепьях. Мы жили бедно, но не бедствовали.
Сейчас, правда, стало тяжело. Бабушка умерла от старости, а мама замерзла в степи. Все говорили, что по дурости… я так думать не хотела.
Бабка Мокрея была младшей сестрой моей родной бабушки, но тоже уже старой и больной. Тяжелый труд без мужиков в доме старил женщин раньше срока, сгибал спины, скрючивал пальцы.
Но даже если бы и не висело это проклятье над нашей семьей, то меня, скорее всего, за мужа все равно не взяли бы – я была некрасивой. Не вышла ростом, не обросла округлостями. Мои косы цвета ржавчины смотрелись диковиной и нелепостью – все сельчане были черноволосыми, кроме нескольких привезенных издалека светловолосых невест. Глаза как будто не подкачали – были привычного для односельчан темного цвета, но вот незадача – все лицо, да и тело всплошную усыпали яркие веснушки. Я ходила конопатая круглый год, а не только по весне. У других аккуратные конопушки выскакивали на носу только под яркими лучами солнца, а меня щедро раскрашивали и хмурая зима с осенью.
Бабка звала меня не просто так – пора было вынимать из печи хлеба и сажать туда пряники. Такие пряники умела печь только я. Меня часто просили научить, открыть секрет, но я молчала. Придумала же как-то я, вот пусть бы и они сами сообразили – не так это и трудно. Пряники были медовыми. Только вот, сколько бы меда ни клали в тесто другие стряпухи, запах его терялся с выпечкой – прогоркал, а тесто становилось тяжелым и липким. Я же выкладывала горячие пряники на полотно и только потом щедро смазывала жидким медом сверху. Когда он чуть впитывался – покрывала взбитым с кленовым сахаром куриным белком. И летний аромат меда так и оставался живым – пряным, острым.
Я сегодня промыла косы, расчесала их костяным гребешком до сухого треска, потом заплела с синей лентой. Из печи пальцем набрала сажи и подчернила брови, тоненько подвела их мизинчиком – мне так нравилось больше. Потом еще постараюсь мелкой мукой присыпать веснушки и губы покусаю, чтобы горели алым. Свежий вышитый передник на рабочее платье – вот и все, что я смогу сделать, чтобы постараться понравиться.
Скоро за свежими пряниками, которые я пеку два раза в седьмицу, заедет он. Есть люди, которые не могут долго жить без сладкого – он, видно, из таких. Я всегда оставляю их для него, чтобы знал – к нам можно заехать в любой день.
Он такой… просто не отвести глаз. И я опять смотрю, не отрываясь, как легко он соскакивает с коня, идет к нам в дверь, придерживая саблю у ноги. Он высокий, но не грузный и тяжелый, а сильный и гибкий. У него крепкие красивые руки – мне нравятся такие. На подушечках пальцев и ладони – костяные воинские мозоли. Я один раз взялась за его руку – поинтересоваться, спросить. Провела пальцем по твердой, ороговевшей коже и сердце замерло от какой-то сладкой муки. Не хотелось отпускать его руку, так не хотелось… А он рассмеялся, погладил меня по голове и спросил пряники.
Он думает, что я маленькая, а может еще – что некрасивая и глупая. Хватаю за руки, как ребенок, в глаза заглядываю… Но я не знаю – что еще сделать, чтобы он посмотрел на меня иначе?
Наше семейное проклятие… оно не даст мне мужа, но даст родить от любимого. И мама, и бабушка любили в свое время и научили меня – хоть и не дано иметь семью, но проживать жизнь пустоцветом не следует. Только нужно полюбить так сильно, чтобы потом всю жизнь в своей дочери видеть его. Так было и со мной – не во всякой полной семье так берегут и нежат дочерей, как берегли и жалели меня. Столько ласковых слов, столько нерастраченной женской любви досталось мне… До смерти своей буду молить Силы небесные о тихой и спокойной пристани для них там – на той стороне.
И вот пришло мое время – я полюбила, а он просто не видит меня. Маленькая… да, для материнства может и рановато, и не нужно спешить с этим. Но мне никто другой не нужен, а он вскоре уедет. Как уезжают все стражники, отстояв в наших глухих степях свою смену. И поэтому нужно спешить, а как? Не видит же… не нравлюсь… не хочет…
Я сама привозила свежеиспеченные хлеба в крепостцу. Каждый раз наряжалась, подводила брови сажей, кусала губы… не помогало, не пускали… Хлебы забирали, расплачивались, а хоть взглянуть на него лишний раз – не давали. Говорили, что не положено бабам туда. Это я понимала и покорно уезжала восвояси. Плакала, правда, по дороге домой. Тихо ступала лошадка, скрипели по снегу полозья, установленные на колеса ради зимы… а я тоненько выла с горя – опять не увидела, не полюбовалась. Но иногда из-за стен до моего слуха доносился его голос, а раз даже смех услышала и в тот раз тоже улыбалась, отъезжая – ему хорошо и мне радостно от этого.
Уже подходил срок страже меняться, и я не спала ночами, сходила с ума от отчаянья – не успею, уедет же. И тут слух прошел… я и не поверила вначале. Но прибежала Свиря и, захлебываясь, рассказала, что он брал к себе толстую Сташу, и велел ей опять быть к ночи возле крепостной калитки. И я задохнулась от надежды – я же точно не хуже ее. Она толстая – я рябая. Может и меня не прогонит?
Рассказала бабке Мокрее о своей любви, спросила совета – что мне делать? Она плакала… долго плакала и странно – само лицо неподвижное, только слезы тихо плывут из подслеповатых глаз, попадая в морщины, глубоко прорывшие сухую старческую кожу. Потом открыла сундук и стала выкладывать оттуда одежду, раскладывая ее на кровати – вышитую от ворота до пояса сорочку, толстую шерстяную юбку в полосочку, красный пояс из дорогого атласа.
– Посмотри, Ташенька, все почти новое. Мамка твоя укладывала, травами пересыпала… у меня нюха уже не стало, ты нюхни сама – чем пахнет? Я свое когда-то резедой сухой перекладывала.
– Ромашка, кажись. Может, что-то еще… а что ты вытащила все это, зачем?
– Готовить тебя будем, деточка. Как же невесту да не принарядить?
– Бабушка, ты как скажешь… какая из меня невеста?
– Такая, как и положено, – спокойно перебила она меня, – чистая и нетронутая. Пришла твоя пора, значит. И что же с этим сделаешь?
– Бабушка, он толстую Сташу к себе звал. А я маленькая и худая – не приглянулась ему раньше, хоть и старалась изо всех сил. Так что же ты?
– Ташенька, если прогонит, то просто уйдешь. Хоть будешь знать, что все сделала, что смогла. Чтобы не жалеть потом всю жизнь, – тяжело вздохнула бабка, – заноси корыто. Искупаю тебя с ромашкой, чтобы уж в одно… Пойдешь, девонька, чуть раньше Сташи. В светлых сумерках, а не по ночи. Станешь у калитки и подождешь – ему скажут, что ты уже на месте, а там уже ему решать. Всегда они решают – мужики. Если совсем глаз у него не стало… не захочет тебя, то тут уж ничего не поделаешь… так тому и быть.
Так мы все и сделали – я искупалась, волосы высушила у печи, вычесала до сухого треска, заплела в косы, надела ту одежду, что приготовила мне бабушка и стала ждать сумерек. Молилась только Силам небесным, чтобы дали его мне, чтобы не отступились от меня.
У крепостной калитки снег был вытоптан до мерзлой земли, и я тихонько приплясывала на ней от холода – ждала. Дежурный стражник видел меня, но не вышел и ничего не сказал. Я тряслась от страха, сильно боялась, что сейчас подойдет Сташа – темнело уже. Я тогда молча уйду, и как потом в глаза ей глядеть буду – не знаю. А только ей такой жадной быть нельзя. Мне же не нужно много – только одна ночь, а потом как он скажет. Она подружке хвасталась, что уже дважды была у него. Глупая какая… кто же о таком рассказывает? Ведь у Свири язык без костей, разойдется слух – осудят ее. Сташа – не я, это мне можно вот так, не таясь – без замужества. Но она ему понравилась, значит… может и прогонит меня, я же не…
Калитка распахнулась, и вышел он. Мысли остановились, и сердце замерло… я затаила дыхание, глядя в его глаза. Он ничем не показал, что не доволен заменой, лицо не дрогнуло, будто ему все равно было кто перед ним. Но главное – не прогнал, взял за руку и повел внутрь. Меня подташнивало от волнения, в голове молоточки стучали, и сама счастью своему не верила – не побрезговал, надо же… Вспомнилось, как наставляла бабка Мокрея:
– Ты только скажи ему, что нетронутая ты. Чтобы осторожнее был и не спешил. На изверга он вроде не похож, так что должен прислушаться. И потерпи, все равно болеть будет, но это малая плата за дочку. Слушайся и молчи… не прогнал бы вот только.
Мы вошли в маленький домик – в одну только комнатушку, я открыла рот, чтобы сказать, как мне велели, но не успела. Глядела во все глаза – он вел себя странно, непонятно. Стал у стены, выпустив мою руку, и смотрел бездумно перед собой. Случилось что? Плохо ему? Я скинула на пол овчинную бекешку, чтобы не мешали жесткие рукава, и уже свободнее подняла руку и провела по его щеке – пожалела. А он как проснулся, будто впервые увидел меня, и глаза загорелись. Меня сразу бросило в жар! Сколько я ждала, пока он так на меня взглянет… дождалась…
Ничего я ему не сказала, а он не спросил. Как раздевал меня – не помню, потому что в ушах шумело, и жидким огнем разливалось по всему телу тепло от его рук. Не противна ему… не противна – билось только в голове. От радости задыхалась, помогала ему, как могла. А когда поцеловал первый раз, будто солнце перед глазами вспыхнуло и всю опалило – до кончиков пальчиков на ногах. Я только дышала тяжело и жадно между поцелуями, потому что не доставало воздуха.
Такие желанные руки на моем теле… везде. В самых потаенных местах, с лаской и болью… Чуяла царапины от жесткой ладони на груди – сердце плавилось от счастья. А потом первая боль… да разве же это боль? Это радость великая! Я чувствовала себя целой, сильной, наполненной. Все было правильно и так хорошо, что чуть сердце не останавливалось.
Я крепко обнимала его, гладила руками сильные плечи, твердые, как камень и гладкие, теплые. Ерошила мягкие темные волосы, как в живом шелке купалась. Шептала, как сильно люблю его, как рада ему в себе. Что помнить его буду до самой смерти своей и дитя его полюблю больше жизни. Обещала, что верна ему буду – никто больше не нужен вовеки. Слышал ли он, или нет – за своим тяжелым, рваным дыханием, жаркими стонами? Мне не ответил, ни слова не сказал, но я видела, знала, что ему хорошо со мной. А что еще мне было нужно?
Он долго не отпускал меня, я была так рада этому… а потом, под утро уже уснул. Вот только что еще целовал мои замученные губы и вдруг затих… упал и уснул. Мне пора было уходить, а я все не могла наглядеться на него. Сил хватило только встать, одеться, дойти до двери и обратно кинулась – уже сама целовала спящего. Обветренные щеки, твердые губы, крепкую мужскую грудь – гладкую, смуглую кожу. Вбирала губами, прикусывала с жадностью, млела от вседозволенности своей, прощалась…
В дверь стукнули и я опомнилась. Вышла все же наружу, дала увести себя и услышала стук калитки за спиной. Плакала от счастья всю дорогу, пока домой шла.
Бабка ждала меня. Я кинулась к ней и засмеялась, руки ей целовала. Так благодарна была за то, что научила, направила. Что бы я без нее делала? Так бы и сидела, ждала, не знаю чего. Она тихо гладила меня по плечам и говорила:
– Ты только многого не жди, Ташенька. Может и не позвать тебя больше.
– Да и ладно. Мне хватит, вот веришь? До самой смерти моей хватит. Только бы дочка родилась от него.
– Будем надеяться. Береги теперь себя, тяжелого не таскай, первое время следует быть осторожной. Жаль только, что не смогу я помочь тебе с дитем, – вздыхала она, вытирая морщинистые щеки от слез, – нюх пропал совсем. А когда нюх пропадает, это верная примета – недолго осталось… так то…
Глава 2
Он меня больше не звал, хотя я, конечно же, ждала. А вскоре примчался стражник с известием о нападении на крепость. Не сходя с коня, заорал, чтобы прятались, закрывались в погребах. И рванул поводья… конь взвился, встал на дыбы, разворачиваясь на дорогу к крепости… Из всего что сталось потом, это запомнилось для меня самым страшным – зрелый сильный мужчина, воин, стремящийся в битву, к своим товарищам, спешащий на встречу со смертью. Так и не узнала потом – выжил ли? Как пережила его семья, если вдруг – нет?
Я многое поняла тогда, сидя в темном погребе – и о стражниках, и о себе, и о том, что самое важное в жизни. Для того воина – его воинский долг, а для меня – долг перед своим будущим ребенком. Его отец сейчас защищает нас, жизнь свою кладет. Все для того, чтобы выжила моя дочка, чтобы счастлива была, хотя сам он того не знает и не узнает никогда. А что ее ждет здесь? Клеймо проклятой с самого рождения? И я вот так, как бабка, буду провожать свою кровиночку к неизвестному мужику? Обреченно проливая слезы и не зная другого выхода? Понимая, что она всю жизнь будет одинока, как все мы, и согнется, состарится раньше срока? Не бывать этому!
Мы прятались вдвоем в глубоком погребе, задвинув тяжелый кованый засов, пока не застучали в дверь и позвали наружу. До нас ворог не дошел. Застава заслонила собой, жизнями молодыми отстояла.
Люди собирались на площади, подгоняли подводы с подушками сена – забрать раненых по домам. Тех, за которыми не нужен уход ведунов и которых уже отбили у смерти. Которым просто нужно время, чтобы встать на ноги. Я молча стояла и смотрела, боясь спросить, узнать – выжил ли он? Лучше было не знать ничего, будто просто уехал он со сменой, живой и здоровый.
На следующий день уже знали все – что стража отбилась и, хоть и полегло их много, но командир выжил. Слаб только был то ли от удара, то ли надорвался в битве. А еще через день, оставив новую смену в крепостце, он умчался с усиленным отрядом на выручку кому-то еще. Мне рассказали про это, и я тихо повернулась и ушла сажать хлеба в печь – тесто подошло с вечера. Только пряники печь не стала, может – потом когда? Когда станет хоть немного легче и уйдет страшная тоска, пригибающая к земле. Лакомства с тяжелой душой делать не следовало.
После всего этого прошло совсем мало времени – две седьмицы. Мы с бабкой уже знали, что я дочку жду, когда она уснула днем и не проснулась – время ее пришло. Наплакалась я в эти дни так, что глаза почти не открывались. За всеми своими так плакала – любила очень. Добрая она была и безобидная – моя вторая бабушка. Жаль было класть ее в мерзлую землю, лучше бы умерла весной или летом – по солнышку и теплу. Чтобы, как сестра ее – лепестки от цветущей яблони падали на усталое лицо в домовине, на добрые руки…
Ничего больше не держало меня здесь, ничего не нужно было. И я поговорила с Головой поселения о том, чтобы продать дом и пекаренку. Договор нужно было выполнять – стражам без хлеба никак. Он не сильно отговаривал меня, особенно когда я сказала, что дочку жду. Понимал, что сама все равно скоро перестану справляться. Поэтому отсчитал мне в руку монеты и сказал, что думать будет. Я до последнего занималась своим делом, а потом в наш дом пришла знакомая мне молодая семья, отселившаяся от старших – муж, жена и двое деток – десяти и пяти лет. Я им показала и рассказала все о своем доме. Провела к корове и курам. Поводила по заметенному снегом огороду, чтобы знали, где и что в зиму посажено.
Мне разрешили пожить в доме еще пару дней, пока не собрался обоз, чтобы отвезти выздоравливающих раненых в ближайший город. С ними уезжала и я – искать сильного ведуна, который снимет проклятье с нашего рода. Я заплачу все деньги, что у меня есть, чтобы оно не висело над дочкой. А мало их будет, то и работать стану на него хоть и всю свою жизнь.
Когда обоз тронулся, прислушалась к себе и улыбнулась – на душе было легко и светло. Знала, что поступаю правильно.
Зимняя дорога всегда трудная. Но я хорошо подготовилась, зная это – тепло оделась и обулась, голову повязала поверх легкого платка теплым, пуховым. Только глаза да нос конопатый выглядывали наружу. Из всего добра, что нажила семья за долгие годы, взяла с собой только одежду, что поновее, да крепкую обувку. Понимала, что новое покупать, скорее всего, будет не на что. Все мое добро поместилось в две мягкие сумы, на которые я и опиралась, сидя в повозке на пахучем сене.
Мне поручили приглядывать за двумя израненными стражниками, что не могли еще вставать, но остаться в нашем селе не захотели. Я кормила их, помогала повернуться с боку на бок, давала пить. Молодой ведун, что отвечал за обоз, сказал, что парни потеряли много крови и им полезно частое теплое питье. А где же его возьмешь на морозе – теплое? Про то, что мне поручают следить за ранеными, я узнала еще до отъезда и сразу придумала, что буду делать. На стоянках наливала горячий целебный настой с костра в небольшую бутыль, что захватила из дому и прятала у них возле тела. Парней тепло одели и укрыли, и от горячей бутыли они тоже грелись. Как им помогали справлять нужду, я не знала. Только становились на стоянку – меня отсылали в сторону.
Они не были в беспамятстве, и мы познакомились с ними, много говорили. Того, что выглядел моложе, звали Хараздом, а второго, который взрослее – Микеем. Про бой возле крепости они не захотели рассказать, как я ни выспрашивала. Зато шутили и заигрывали со мной. Я их не понимала, для меня это было непривычно и странно. Будто не меня они видят перед собой, а кого-то другого. Иначе не называли бы красавицей, не улыбались всю дорогу, не смешили бы до колик в животе.
А потом поняла – ночью. Я ложилась спать в одной повозке с ними, только головой в другую сторону. Сапоги снимала и совала в сено под себя, чтобы совсем не промерзли к утру. А ноги мне велели класть меж ними, чтобы не замерзнуть. Первую ночь так и спали – под теплым общим пологом и меховыми накидками. Я выспалась, хоть и просыпалась часто, прислушиваясь – может, им понадобится чего?
А во вторую ночь проснулась от того, что на моем колене лежит горячая чужая рука. Гладит теплый чулок, сжимает крепко ногу. Спросонку не поняла – лягнула пяткой, а в ответ раздался болезненный стон. Я подхватилась, кинулась шарить руками:
– Прости, прости, по ране попала? Я спросонку, нечаянно… показалось мне видно, померещилось. Ты скажи, если нужна помощь, я ведуна позову, – шептала, раскаиваясь.
В ответ услышала злой голос Харазда:
– Ничего ему не надо! Померещилось, значит, ей? А, Микуша? А что именно тебе померещилось, ты скажи, скажи. Мы с ним вдвоем решим – какая такая помощь ему нужна?
– Да ладно ты… я ничего плохого не хотел. Рука сама спросонку… спите уже, весь обоз подымете, – тихо и совсем не сонным голосом ответил Микей.
– С-собака драная, дай мне только встать…
– Спи, сказал! Понял я все. Спи, Ташенька, поговорим потом, как доедем.
– Ты это что себе…? – опять дернулся его товарищ.
– Спи, сказал! Угомонись уже.
Стихли все, только долго еще не спали. Слышно было по дыханию. Потом Микей попробовал повернуться на бок. Я подхватилась помочь и услышала сказанное почти со злом:
– Я просил тебя? Шла бы ты куда в другое место спать завтра…Какой дурень это придумал?
– Нету других баб в обозе – только я одна, а ведун тяжко раненым занят. А вам помощь нужна, – прошептала я с обидой и улеглась на бок, поджав ноги.
Харазд опять тихо прошипел:
– С-собака драная…
Ему никто не ответил.
Больше ничего такого не было. Я не вспоминала и они тоже. Только теперь больше говорила я – рассказывала, как мы жили семьей, пока все живы были. А жили мы хорошо. Наш огород был самым урожайным в селе, это была заслуга старших – я для этого ничего не делала, потому что не знала – как. Зато умела находить самые ранние грибы, когда только поднималась первая трава, будто чуяла их. Они темными, морщенными комочками пробивались из земляных бугорков, раскрываясь потом уродливыми вершинками. Невзрачные, даже страшноватые на вид, весенние грибы были очень вкусными. Только их нужно было долго варить перед жаркой.
А летом собирала в степи и готовила потом под взболтанными яйцами мелкий дикий лук – крохотные головки, сладкие и острые.
Про свои медовые пряники рассказала и задумалась… замечталась. Его вспомнила. Как кусал он их еще теплые крепкими белыми зубами, хвалил меня. Забирал их потом с собой, бережно заворачивая в свежую холстинку, улыбался ласково при этом. Представлял, как лакомиться потом будет? Это было приятно вспоминать, и я тоже сейчас улыбалась, забыв обо всем. Потом опомнилась, взглянула во внимательные глаза стражников, подтвердила:
– Очень вкусные пряники, просто объедение какое-то… – вздохнула, затуманившись.
– Испечешь как-нибудь, – вдруг вымолвил Микей.
Харазд засопел, сердито задышал, а я удивилась.
– Не придется. Мне в другую от вас сторону. Вы подождите тут, мне нужно с ведуном поговорить. А то на стоянке он всегда занят. Зовите, если понадоблюсь, ладно?
Соскочила с повозки и пробежалась в голову обоза. Ведун ехал с самым тяжелым из раненых, почти не отходил от него всю дорогу. Я шла быстрым шагом по шершавому крепкому насту и смотрела, как он держит руку на бледном, покрытом испариной лбу молодого парня. Их повозка мягко качалась, скользила по снегу на зимних полозьях. Ведун не смотрел на меня – лечил, убирал видно жар. Когда закончил, кивнул:
– Заскакивай сюда, запалишь дыхалку – морозно.
– Зачем вы его везете, почему не оставили? У нас в селе неплохая травница.
– Она не справилась бы. Чего ты хотела?
И я рассказала про наше семейное проклятье. Спросила, где найти сильного ведуна или ведунью, которые могли бы снять его за хорошую плату? Он должен был знать про такое.
– Сильного? В столице… только это долго ехать, – задумчиво протянул ведун. И вдруг вскинулся, вспомнив: – Есть сильный, очень сильный! Старый только, но я думаю, что еще живой должен быть. Это по пути нам, не доезжая до города с полдня. А верхом и того ближе. Там будет нахоженная отворотка, к нему часто из города народ мотается. Так что точно не заблудишься. Дед хороший, поможет, если в силах будет. Тем более что он с огнем дружит, знаешь, что это значит?
– Откуда же мне?
– У меня воздух, ветер… это не такое сильное ведовство. Я дождь пригоню, если нужно, или стороной проведу, вражьим лучникам пылью глаза засыплю. Много чего еще… Лечу помаленьку, но для этого больше огневики годны – у них тепло целебное. Говорят, что это жар души. И чем чище душа и добрее, тем ласковее к нуждающимся ее огонь. А он – добрая душа. Даже если не сможет помочь, то скажет, кто может. Так что вовремя ты спросила – скоро мимо поедем. Ты как – с пожитками своими сойдешь, или в город их доставить? До его жилья порядком идти, надорвешься еще. Я бы лучше у стражника на городских воротах оставил, там приглянуты будут, и искать их тебе потом не придется.
На том мы и порешили. Когда подъехали к нужной отворотке, он позвал меня, и я соскочила с повозки. Легонько поклонилась своим подопечным и попрощалась. Микей вскинулся:
– Куда?!
Я объяснила. Он завозился, заволновался:
– Не пойдешь никуда сама! Дай, поднимусь на ноги – сам отвезу. Нельзя тебе одной, мелкая ты еще и глупая. В беду попадешь. Ты будто создана для этого…
Я рассердилась и ушла, не обращая внимания на его сердитые крики и ругань в сторону ведуна. Тот так же сердито обещал ему:
– Вас устрою – вернусь за ней или пошлю кого. Чего ты бесишься? К хорошему человеку идет, надо ей. Не твое дело – зачем.
