Текст книги "Старшины Вильбайской школы"

Автор книги: Тальбот Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

XIV
ДЕЛО НЕЧИСТО

Тотчас после гонок вильбайцы собрались у ворот школы.

Общее настроение было бурное. Знаменитое состязание, долженствовавшее разрешить все сомнения, ничего не разрешило. Вопрос о сравнительных достоинствах двух отделений остался открытым, и к чувству вражды и давнишнему соперничеству прибавились зависть, подозрения и оскорбленное самолюбие.

Глядя на взволнованные лица школьников, когда они, разбившись на кучки, подходили к школе со стороны реки, толкуя между собою о несчастье, постигшем шлюпку Паррета, можно было подумать, что дело идет не о лопнувшей веревке, а по крайней мере о гибели всей команды. Парретиты шумели больше всех. Они доказывали, что должны быть назначены новые гонки, а некоторые из них прямо говорили, что тут дело нечисто, что шнурок лопнул не сам собой. Директорские с жаром опровергали это обвинение, крича своим противникам, что они должны или взять его назад, или доказать.

Не молчали и вельчиты: с беспристрастием сыпали они остротами направо и налево, издеваясь над обеими партиями, за что от обеих же получали брань, а иногда и тычки. Словом, это было настоящее столпотворение.

– Даю голову на отсечение, что мы побили бы их, если бы не этот случай со шнурком! – кричал Вибберлей, не обращаясь ни к кому в особенности.

– Неправда! Шлюпки шли рядом, а после поворота мы наверное опередили бы вас, – отозвался на это Виндгам.

– Говорить все можно, только кто вам поверит, вот вопрос! Плуты! – раздалось из кучки вельчитов.

– Кто смеет называть нас плутами, выходи! – закричал Виндгам, вспыхнув и оборачиваясь на крик.

Но ответа не последовало. Между тем со стороны реки подходили всё новые группы школьников. Некоторые – те, кто ждал шлюпок у цели, – только что узнали поразительную новость и теперь спешили расспросить о подробностях.

– Это низкий заговор. Все из-за первенства на реке, из зависти, – говорил Вибберлей.

– Готов побиться об заклад, что это штуки нашего милейшего старшины. Он мастер обделывать свои делишки! – откликнулся другой из той же партии.

– Вот увидите, что они откажутся от новых гонок.

– Наши откажутся от гонок? Да они сами предложат вам устроить другие гонки! – прокричал Виндгам.

Громкий хохот встретил эти слова защитника нелюбимого отделения. Но у Виндгама нашелся союзник.

– Не наша вина, что у вас лопнул шнурок. Чего вы смотрели? – раздался голос из кучки директорских.

– Небось, если б наш шнурок лопнул, вы не хлопотали бы о новых гонках, – сказал опять Виндгам.

– Что ж, думаешь, вас испугались бы?

– Конечно, испугались бы.

– Есть кого бояться] Не смогли победить честными средствами, так за плутни принялись! Трусы!

Спор разгорался все сильнее и сильнее, и общая свалка казалась неминуемой. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы не внезапное появление Парсона, бежавшего по тропинке со стороны реки во всю прыть своих коротеньких ног. Во всей фигуре и движениях маленького рулевого было что-то особенное, чего нельзя было объяснить даже его сегодняшним несчастным приключением. Очевидно, он хотел сообщить что-то важное, и, завидев его, толпа притихла, как по команде.

– В чем дело, дружище? – крикнул ему издали Тельсон.

Парсон ничего не отвечал, только махал руками. Взбежав на горку, он круто остановился и едва выговорил пресекающимся от волнения и скорого бега голосом:

– Шнурок был подрезан!

При этом поразительном известии – поразительном даже для тех, кто только что громогласно заявил, что приключение со шнурком было подстроено, – толпа подняла такой рев, что его, наверное, слышали в Шельпорте. Гнев, негодование, недоверие, насмешка – все вылилось в этом стоголосом крике… И вдруг все замерло, когда Парсон снова заговорил:

– Мы все осматривали шнурок; он подрезан до половины; надрез ясно виден. Я знал, что тут дело нечисто!

Последние слова потонули в общем гвалте. Вдруг кто-то крикнул:

– Чьи же это штуки?

Парсон обернулся на голос. Лицо его пылало гневом.

– Почем я знаю! Знай я только, чьи это штуки, плохо бы ему пришлось.

Храброе заявление маленького фага не вызвало даже смеха, так велико было общее возбуждение. Больше Парсону сообщить было нечего. Но вот на дорожке показались гребцы потерпевшей крушение шлюпки. Взрыв энтузиазма встретил появление разбитых героев; их окружили и засыпали вопросами. Негодование было написано на их лицах; молча проталкивались они сквозь толпу, равнодушные как к сочувственным крикам своих сторонников, так и к молчанию противников, и молча же скрылись в дверях школы.

Известие, принесенное Парсоном и подтверждавшееся мрачным видом оскорбленной команды, поразило школьников, как громом. Вильбайцы не верили, не хотели верить, чтобы кто-нибудь из их среды мог совершить бесчестный поступок, А между тем, как могли они этому не верить? Вдруг кто-то крикнул:

– Вот они, победители!

На дорожке показалась команда директорской шлюпки. Но эти пять мальчиков далеко не имели вида победителей: бледные, взволнованные, с жаром толкуя между собой, подходили они к школе, не замечая толпы, ожидавшей их в зловещем молчании. Впрочем, не были они похожи и на преступников, и, наверное, даже самые подозрительные из их товарищей не посмели бы приписать никому из них в отдельности возмутивший всех низкий поступок. Тем не менее благодаря этому поступку они взяли приз, и этого было достаточно, чтобы три четверти школы восстало против них.

Когда они подошли ближе, несколько голосов крикнуло:

– Трусы! Мошенники!

И толпа подхватила этот крик. Ошеломленные этой неожиданной демонстрацией, пять мальчиков остановились как вкопанные.

– Мошенники! Трусы! – повторила враждебная партия и начала наступать на них.

Впереди были Тукер из отделения Вельча и Вибберлей из отделения Паррета.

– Чего вам от нас надо? – крикнул с сердцем Ферберн и так толкнул Вибберлея, что тот упал.

Это было сигналом к открытию военных действий.

– Сюда, парретиты! Проучимте плутов! – скомандовал Тукер, и толпа бросилась на пятерых мальчиков.

– Директорские, выручай своих! – раздался вдруг голос Виндгама.

В ту же секунду, как бы по волшебству, вся школа разделилась на две партии, и началась отчаянная драка. Давно тлевшая искра вспыхнула пожаром. Раздражение, накапливавшееся целые полгода, вылилось в этой драке. Под конец никто не знал, кого он бьет и кто его бьет. Команда директорской шлюпки, нанося и отражая удары, шаг за шагом пробивала себе путь к дверям своего отделения. К счастью для них, самых опасных из их противников не было на месте действия. С помощью Виндгама и его рекрутов они наконец пробились сквозь неприятельские полчища и заперлись в своей крепости. Но победа была куплена дорогой ценой: у Котса был подбит глаз, с Портера сорвали куртку, Ридделя два раза сбили с ног, а Виндгам, Тельсон и другие младшие воины союзной армии были просто неузнаваемы. Противная сторона понесла не менее тяжкие потери. Тукер и Вибберлей были буквально покрыты синяками, а раненым четвероклассникам и «мартышкам» и счету не было.

Так кончилось знаменитое вильбайское «генеральное сражение», как его потом прозвали, и кончилось как раз вовремя: не успела скрыться кучка директорских в своем отделении, как на дорожке показались директор и его гости. При виде их все пустились врассыпную по своим отделениям, и сцена опустела.

Грустный это был вечер для Вильбая. Дело было не в синяках и других вещественных последствиях драки – к этим вещам мальчики бывают вообще довольно равнодушны, – но всех от мала до велика угнетало то чувство вражды и недоверия, которое с некоторых пор овладело школой. Для самых ярых из парретитов виновность команды директорской шлюпки была решенным вопросом. Они удивлялись тем дуракам, которые могли в ней сомневаться.

– Дело ясно, как божий день, – говорил Вибберлей. Его можно было узнать только по голосу: левая щека была у него подвязана, а нос распух, как картошка. – Они решили удержать за собой первенство и поставили на своем.

– Понятно. Они знали, что раз Блумфильд сделается капитаном флотилии, им не будет ходу, – подхватил Тукер.

– Неужели вы хотите сказать, что шнурок был подрезан кем-нибудь из пятерых старших? – спросил Стреттер.

– А почему бы и нет? Я не поручусь ни за одного из них, – отвечал Вибберлей.

– Будь в их лодке Джилькс, этому можно было бы поверить, а теперь… нет, не думаю.

– Джильксу не было бы в этом никакого расчета: они с Сильком держали пари за нас чуть ли не со всем Шельпортом.

– Ну, все равно. Во всяком случае, они должны предложить нам новые гонки, – сказал Стреттер.

– Как же! Жди от них! – заметил Вибберлей.

– По-моему, Блумфильд должен отказаться от гонок, если б даже они их и предложили, – заключил Ашлей.

К чести Блумфильда надо сказать, что он не присоединял своего голоса к этим ни на чем не основанным обвинениям. Как ни больно было ему расстаться со своими честолюбивыми планами, он не допускал и мысли, чтобы кто-нибудь из его соперников мог унизиться до того, чтобы обеспечить себе победу такими низкими путями. В то же время он был твердо убежден, что шнурок был подрезан нарочно и что виновник преступления принадлежал к отделению директора. Но больше всего его мучило то, что он не был уверен, как были уверены его товарищи, в том, что если б не этот случай, то лодка их осталась бы победительницей. Он был поражен тем искусством, какое выказали его соперники во время гонок, и не мог примириться с мыслью, что его постоянное счастье изменяет ему.

Но не это волновало друзей Блумфильда; негодование против директорских было у них преобладающим чувством. Поступок был бесспорно низкий, и до тех пор, пока преступник не будет открыт, все отделение директора ответственно за него в их глазах.

– Как только они смеют смотреть нам в глаза, удивляюсь! – восклицал Гем.

– Надеюсь, что Блумфильд не потребует новых гонок. Если только он это сделает, я откажусь грести, – сказал Ашлей.

– Хуже всего то, что теперь они будут доказывать, что они победили бы нас во всяком случае. Один из них уже говорил это, я сам слышал.

– Пусть их говорят, что хотят, никто им не поверит.

Если бы смелые обвинители могли слышать разговор, происходивший в комнате главного школьного старшины в эту самую минуту, то убедились бы, по крайней мере, в том, что враги их вовсе не намерены присваивать себе сомнительные лавры.

Риддель с Ферберном в двадцатый раз обсуждали между собой события этого знаменательного дня.

– Это позор для всего отделения! Мы непременно должны предложить им новые гонки. Это единственное, чем мы можем хоть сколько-нибудь оправдать себя в их глазах, – говорил Риддель.

– Гонки мы им предложим, это само собой, но я не понимаю, о чем ты так сокрушаешься: по всей вероятности, мы взяли бы приз во всяком случае, и тот, кто подрезал их шнурок, оказал нам медвежью услугу, – сказал Ферберн.

– Но они-то все-таки считают нас плутами.

– Дорого бы я дал, чтобы узнать, кто мог сделать такую гадость. Вчера вечером шлюпки были убраны в сарай при мне, и сегодня утром их при мне же спускали на воду. Понять не могу, каким образом это могло случиться.

– Ведь надрез несомненен?

– Несомненен. Тот, кто это сделал, знал, как взяться за дело: подрезан правый шнурок, как раз тот, за который приходится тянуть на повороте.

– Это могло быть сделано только между пятью часами вчерашнего вечера и шестью сегодняшнего утра, – сказал Риддель. – Если бы надрез был сделан раньше, то шнурок, наверное, лопнул бы во время практической гребли.

– Конечно! Должно быть, это было сделано ночью.

– Не знает ли чего об этом сторож?

– Нет, я его спрашивал. Он говорит, что после того, как лодки были убраны в сарай, туда не входил никто, кроме него и его помощника.

– Непостижимая вещь! – проговорил Риддель. – Однако раз уж мы решили предложить им новые гонки, так не сделать ли это теперь же?

– Хорошо.

– Написать им об этом, что ли?

– Зачем? Они могут подумать, что мы их стыдимся. Пойдем прямо к Блумфильду.

Они застали Блумфильда в его комнате с Гемом и Ашлеем.

В Вильбайской школе не было принято, чтобы старшие воспитанники ходили в чужое отделение иначе как по приглашению или по делу. Три воспитанника, бывшие в комнате, сразу догадались, какое дело привело к ним Ферберна и Ридделя, но сделали вид, что очень удивлены их визитом. Риддель и Ферберн, как только вошли, почувствовали, что попали в недоброжелательное общество; но нужно было высказать то, зачем они пришли, и Риддель начал:

– Простите, что мы к вам врываемся. Мы пришли, только чтобы сказать вам, что мы очень сожалеем о непредвиденном окончании гонок, и…

– Узнали вы, кто подрезал наш шнурок? – перебил его Блумфильд.

– Нет, и даже подозрений ни на кого не имеем, – отвечал Риддель.

– Мы пришли, собственно, затем, чтобы сказать, что мы согласны считать гонки несостоявшимися, и предлагаем вам новые, – сказал Ферберн.

В тоне капитана директорской шлюпки было что-то вызывающее, что раздражило парретитов.

– Мы не можем согласиться на новые гонки до тех пор, пока не будет выяснено это безобразное дело, – сказал Гем.

– Что это значит?

– Ты отлично понимаешь, что это значит: до тех пор, пока не разыщете, кто подрезал наш шнурок, мы не выйдем на реку.

– Это, наконец, смешно! Почему же мы, а не вы должны разыскивать, кто подрезал ваш шнурок? – спросил Ферберн, теряя терпение.

– Это, наверное, кто-нибудь из директорских, – сказал Блумфильд.

– Я сам это думаю, – согласился добросовестный Риддель.

– Я отказываюсь грести до тех пор, пока вы не разыщете, кто это сделал, – заявил Ашлей.

– Вы, кажется, думаете, что мы уже знаем, кто это сделал? – обратился к нему Ферберн.

– Ваше дело узнать.

– Так вы отказываетесь от гонок?

– Отказываемся, если уж на то пошло, – отвечал Блумфильд.

Ему очень хотелось принять предложение директорских, но он не решался это высказать из боязни товарищей.

– Да и что толку в новых гонках? То же может случиться и в другой раз, – заметил Гем.

– Если бы перед гонками вы осмотрели свои шнурки, этого бы не случилось, – проговорил Ферберн с жаром.

– Уж, конечно, мы примем эту предосторожность, если нам придется еще когда-нибудь гоняться с вами, – заметил ядовито Ашлей.

Ферберн готов был вспылить, но сдержался.

– Так вы решительно отказываетесь от гонок? – повторил он.

– Решительно.

– В таком случае, мы будем считать, что приз и первенство на реке за нами.

– Можете считать все, что вам угодно, мы останемся при своем мнении.

Дальнейшие переговоры были, очевидно, бесполезны. Ферберн и Риддель ушли огорченные: у них была отнята единственная возможность оправдать себя и свое отделение в глазах школы. В тот же день все узнали, что вторых гонок не будет, и, как всегда, пошли ходить всевозможные слухи. Враги директорских говорили, что когда Блумфильд потребовал, чтобы они назначили вторые гонки, они отказали ему наотрез; директорские же уверяли, что парретиты сами отказались от новых гонок, потому что струсили. «Это их счастье, что у них лопнул шнурок, – говорили они, – потому что все равно они осрамились бы». Немногие знавшие, как было дело, находили, что Блумфильд был совершенно прав, отказавшись принять вторые гонки до тех пор, пока не будет открыт виновник неудачного окончания первых. Но тяжелее всех известие об отказе Блумфильда подействовало на Силька и Джилькса. Раз гонки считались состоявшимися, директорская шлюпка оказывалась победительницей, и, следовательно, оба они проигрывали пари. Они почти наверное рассчитывали на вторые гонки и теперь, когда они не состоялись, были просто в отчаянии. Вечер прошел у них в жарком споре, окончившемся почти что открытой ссорой. Дело легко могло дойти и до рукопашной, если бы в самую критическую минуту не явилось отвлечение в лице Виндгама. Виндгам вбежал в комнату со словами:

– Не видали ли вы моего перочинного ножа? Я его потерял.

– Нет, не видали, – отвечал Сильк.

– Странно. Мне помнится, что вчера вечером я его оставил здесь. А парретиты-то отказались от новых гонок. Слыхали?

– Не знаешь ли, почему они отказались? – спросил Джилькс.

– Они говорят, что не выйдут на реку до тех пор, пока не найдут того, кто подрезал шнурок.

– Что ж, они правы. Только как его найти? Подозревают кого-нибудь?

– Никого, – отвечал Виндгам.

– А хорошо бы проучить негодяя, – сказал Сильк.

– Я думаю, что это какой-нибудь дурак из тех, которые держали пари против шлюпки Паррета.

– Вот я так знаю одного дурака, который держал пари за шлюпку Паррета и теперь рвет на себе волосы, – сказал Сильк, подмигивая на Джилькса.

Когда Виндгам уходил, Сильк вышел за ним в коридор и спросил его вполголоса:

– Не можешь ли ты мне ссудить соверен до осени?

– У меня всего полсоверена, – ответил Виндгам.

– Ну, дай хоть полсоверена, я как-нибудь обойдусь. Виндгам вынул кошелек, достал монету и подал ее Сильку со словами:

– Только, пожалуйста, постарайся возвратить к осени: мне будут нужны деньги на фейерверк. Да не забудь отдать мне мой ножик, если он тебе попадется.

XV
ДНЕВНИК БОШЕРА

После гонок Тельсон и Парсон очутились в щекотливом положении относительно друг друга. С одной стороны, Парсон как верный парретит был возмущен низким поступком директорских, потому что он был убежден, так же как и его классные старшины, что шнурок был подрезан кем-нибудь из отделения директора, и считал своим священным долгом бранить все отделение. С другой – Тельсон не знал, как ему примирить свою преданность к Парсону с верностью своим. Всем этим делом он был возмущен не меньше своего друга. Негодовал он, во-первых, на всех тех, кто осмеливался бросать тень на его отделение, во-вторых, на Блумфильда и компанию за их отказ принять вторые гонки. Дня через два после гонок у них с Парсоном был по этому поводу длинный и горячий спор.

– Вот вы уверяете, что это сделали мы, – говорил Тельсон, – а между тем…

– Конечно, вы. Кто же, кроме вас, мог сделать такую низость?

– Парсон, мы поссоримся, – заметил Тельсон в виде предостережения.

– Прости, дружище, я хотел сказать: кто мог это сделать? – поправился Парсон.

– Кто-нибудь из вельчитов, например.

– Вельчитам не было в этом никакого расчета: они не участвовали в гонках. К тому же они все против Ридделя.

– Ну, хорошо, а отчего же вы отказались от новых гонок? – спросил Тельсон, чувствуя, что по первому пункту Парсон сильнее, и переходя ко второму. – На вашем месте мы никогда бы с вами так не поступили: мы бы не стали задирать перед вами нос.

– С чего ты взял, что мы задираем нос?

– Так почему же вы отказываетесь от новых гонок?

– Да что в них толку? Ведь вы опять подстроите нам какую-нибудь штуку!

– Никаких штук мы вам не подстраивали, – сказал Тельсон, начиная горячиться.

– Кроме вас, некому было.

– Говорят тебе, что мы этого не делали! – повторил Тельсон и вдруг прибавил, торжествуя, что нашел убедительный довод: – А если вы говорите, что это сделали мы, то должны доказать.

– Нет, вы должны доказать, что это не вы, – не сдавался Парсон.

– Как мы можем доказать, что это не мы, когда… когда это не мы? – прокричал Тельсон, стараясь взять шумом там, где ему не хватало убедительности.

– Я так и знал, что вы не сможете доказать, что это не вы! – крикнул Парсон, торжествуя в свою очередь. – Я знал, что это кто-нибудь из вашей шайки.

– Право, Парсон, мы подеремся…

– То есть я хотел сказать, что…

– Мне нет дела до того, что ты там хотел сказать! Я уже сказал тебе, что это не мы, и баста.

– Что же мне делать, когда я убежден, что это вы?

– Как же ты можешь быть в этом убежден?

– А так, что, кроме вас, сделать это было некому.

– Почем ты знаешь?

Парсон на секунду задумался и вдруг выпалил скороговоркой:

– Если б это не вы, вы бы и доказали, что не вы, а вы доказать не можете, значит – вы. Что, попался?

Этот спор тянулся довольно долго, напоминая собаку, которая старается поймать свой хвост, и к его концу друзья так же мало понимали друг друга, как и в начале. Несходство во мнениях, естественно, повело к обоюдному раздражению: между друзьями пробежала черная кошка. Поэтому оба обрадовались, когда в комнату вошел Кинг и положил конец дальнейшим пререканиям. У Кинга был необыкновенно сияющий и таинственный вид.

– Вот так штука! – начал он еще с порога.

– Что такое? – спросили мальчики с любопытством.

– Как вы думаете, что я узнал про Бошера?

– Что?

– Отгадайте.

– Неужели это он подрезал наш шнурок? – спросил Парсон.

– Вот глупости! Конечно, нет. Представьте себе, он ведет дневник.

– Что такое? Бошер ведет дневник? – воскликнули мальчики в один голос. – Как ты это узнал?

Кинг засмеялся и, таинственно подмигнув им, сказал:

– Что вы мне дадите, если я дам вам заглянуть в этот дневник?

– Разве он у тебя?

– Эге! – и Кинг вынул из кармана маленькую записную книжку. – Я нашел его на дворе.

То, что Бошер ведет дневник, было забавно уже само по себе, но возможность заглянуть в это произведение была так соблазнительна, что отказаться от нее было не в силах человеческих. Правда, Тельсон заявил слабый протест, больше, впрочем, для очистки совести, но когда Кинг возразил ему, что если бы Бошер дорожил своим дневником, то не бросал бы его где попало, а Парсон заметил: «Ведь мы никому не скажем, что читали его», Тельсон согласился с ними и даже прибавил со своей стороны:

– Может быть, тут есть что-нибудь о гонках и о происшествии со шнурком. Хорошо бы было разъяснить это дело, а?

– Еще бы! – отозвался Парсон.

Все трое уселись за стол, и дневник был раскрыт на первой странице.

Из всех маленьких вильбайцев Бошера меньше всех можно было заподозрить в том, что он ведет дневник. Он не был одарен ни особенным умом, ни наблюдательностью, и те немногие замечания, на которые он отваживался, не отличались меткостью. Он был добродушный, шумливый, услужливый мальчик. Последним его качеством злоупотребляли старшие и взваливали на него разную черную работу, а сверстники звали его простофилей и немилосердно дразнили, благо он не обижался. И вдруг «простофиля» Бошер ведет дневник! Это показывало его в совершенно новом свете. С чувством, близким к благоговению, принялись мальчики за тоненькую тетрадку.

Дневник начинался следующей записью:

«Мая 20-го. Двадцатого мая. Я проснулся в 5 часов 45 минут а встал в 5 ч. 50 м. пошел на реку было прекрасное утро ранние пташки весело щебетали я был в фуфайке и башмаках потому что чтобы бежать за лодками».

Бошеру не давались знаки препинания, что объясняет кажущуюся несообразность в вышеприведенных и последующих фразах:

«Я пел пока одевался а когда умывался – не пел. Вышел в 6 ч. 2 м. встретил на дворе Парсона. Парсон слишком много о себе думает».

– Наблюдательный малый этот Бошер, – заметил Кинг.

– Я надеру ему уши, когда встречу его, – сказал Парсон, не особенно, впрочем, задетый.

«Парсон убежал и я остался один. Пока я один буду размышлять о своем прошлом, я им недоволен на реке были одни директорские. Кто-то возьмет приз, мы или они. Плохо они гребут, пришел на молитву ровно в 8 ч. Кинг ел пирожок во время молитвы».

– Берегись, Кинг! Что о тебе подумает Европа, когда этот дневник будет опубликован! – заметил со смехом Тельсон.

– Погоди, придет и твой черед, – отозвался Кинг.

«За завтраком сидел против Тельсона, он ест по-мещански. Прошу тебя, друг мой Тельсон, не говори ты с полным ртом».

Тут читатели буквально покатились со смеху. Тельсон должен был согласиться, что его черед действительно пришел.

«Размышления за завтраком, – стояло в дневнике. – Мир велик я песчинка в этом мире оштрафован двадцатью строчками стихотворений за шалости. Бросал хлебными шариками в Гарриссона и не раскаиваюсь. Парсон просил меня сделать за него перевод».

– Вот так враль! – воскликнул Парсон.

«Я отказал потому что и сам не приготовил обоих в карцер за незнание урока. Выпустили в 2 ч. 28 м.».

– Что за чепуха! Надо быть просто дураком, чтобы записывать такую дребедень! – воскликнул Парсон.

– Ведь он не рассчитывал, что кто-нибудь прочтет ее, – заметил Тельсон. – Однако всего читать не стоит. Перейдем прямо к гонкам.

Парсон и Кинг согласились, и дневник был открыт на достопамятном дне.

– «Встал в семь часов пятьдесят минут, – начал Тельсон. – Пришел на молитву в 8 ч. без одной минуты, еще две минуты и я бы опоздал это было бы неприятно на молитве стоял рядом с Виндгамом, он потерял свой ножик и спрашивал меня не видал ли я его, Я сказал, что не видал он сказал…» Фу, какая канитель!

– Любопытно, что он говорит о гонках, – сказал Парсон.

– Если он будет продолжать так, как начал, то не доберется до нее во веки веков, – проговорил Тельсон, перелистывая книжку. – «Наказан за то, что разговаривал с Кингом в классе Кинг сказал Паррету что он ябедник».

– Что он там мелет? Когда я сказал это Паррету? Я сказал ему только, когда он меня спросил, что я не разговаривал, – проговорил обиженный Кинг.

– А, понимаю, – сказал Парсон. – Тут пропущено несколько слов. «Ябедник» относится к тебе, дружище. Надо читать так: «Кинг сказал Паррету, что он не разговаривал, а что разговаривал я; он, то есть Кинг, ябедник». Теперь совершенно понятно.

– Что же тут понятного? Никогда в жизни я на него не ябедничал. Проучу же я его!

– Ну, будет тебе. Перейдем лучше к гонкам, – заметил с нетерпением Тельсон. – А, вот они. «По случаю гонок после обеда уроков нет я рад. Тысячные массы народа на берегу я в фуфайке ждал 23 м. наконец тронулись, пока ждал я размышлял, как велик мир…» Кажется, это его постоянное размышление, – заметил Тельсон. – «…а я мал а Парсон самонадеянный осел».

При этом неожиданном обороте речи Парсон сильно покраснел, а Тельсон и Кинг расхохотались.

– «…Парсон самонадеянный осел…»

– Очень нужно по двадцать раз повторять одно и то же! – проговорил с досадой Парсон.

– «…Осел, – повторил Тельсон дрожащим от подавляемого смеха голосом. – Он воображает, что он великий человек, а сам не умнее меня и любит подводить других, он и Тельсон самые самонадеянные ослы во всей школе».

Этот двойной заряд так насмешил и чтеца и слушателей, что они долго не могли приняться за дневник. Описание гонок было не самостоятельное: оно было списано слово в слово с отчета о последних университетских гонках и при помощи помарок приспособлено к существующим обстоятельствам. Начиналось оно так:

– «Ровно в половине восьмого («восьмого» зачеркнуто и поставлено «третьего») мистер Сирль (изменено на «Паррет») подал сигнал и шестнадцать (оставлено без изменения) весел разом опустились на воду».

– Довольно этой дребедени, переходи к тому месту, где говорится о происшествии со шнурком, – сказал Парсон.

– «Не доходя одной мили до цели, оксфордцы отстали, и голубой (изменено на «синий») флаг очутился впереди».

Дальше шла собственная стряпня автора:

– «Парсон правит отвратительно он посадил свою шлюпку на мель и оборвал рулевой шнурок. Подозревают Ферберна и компанию, директорские взяли приз, а парретиты осрамились благодаря Парсону».

– Это, однако, уж слишком! Не я буду, если не поколочу его! – закричал рассерженный Парсон.

– Не забывай, что мы читаем дневник потихоньку, – заметил ему Тельсон.

Парсон угомонился, и Тельсон продолжал:

– «Новых гонок, говорят, не будет, кто-то там отказался от них, я говорил с Парсоном, он подозревает Тельсона или вообще кого-нибудь из ихних, это ужасно. Как ужасно все идет на свете. Виндгам не нашел своего ножа, я сочинил стихи и воспоминание о прошлом запишу их чтобы не забыть.

 
Зовут меня Бошер никто мне не друг
Хоть здесь я не один нас много овечек.
А Падди наш пастух!»
 

– Я всегда знал, что Бошер неумен, но не подозревал, что он до такой степени глуп, – сказал Тельсон, закрывая книжку и передавая ее Кингу.

– Право, это вовсе не так глупо. Я как-то пробовал писать дневник, так у меня ровно ничего не вышло, – сказал Кинг.

– Нельзя сказать, чтобы и у Бошера что-нибудь вышло. Однако надо отдать ему эту книжку. Подсунь ты ее ему так, чтобы он не заметил.

– Ладно, – сказал Кинг, пряча книжку в карман.

Едва он успел ее спрятать, как в коридоре послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался сам автор дневника.

Войдя в комнату и притворив за собою дверь, он проговорил торопливым шепотом:

– Вельчиты идут сюда, готовьтесь!

Надо было видеть магическое действие этих слов. В одну секунду и дневник и досада против его автора были забыты. Общая опасность сблизила опять всех четырех друзей.

– Сколько их? Как ты узнал, что они придут? – посыпались на Бошера вопросы.

– Я искал одну книжку, которую выронил на дворе, и слышал, как Кьюзек и Пильбери сговаривались напасть на нас. Кьюзек велел Пильбери подождать, пока он сходит и посмотрит, нет ли в нашем отделении кого-нибудь из старших. Они сейчас придут.

– Какое счастье, что ты их подслушал! – сказал Парсон. – Однако что же нам делать?

– Устроим им душ, – предложил Тельсон. Предложение было принято. С помощью гвоздя и бечевки жестяная кружка, полная воды, была подвешена к косяку двери и прилажена так, что должна была опрокинуться и окатить водой первого, кто войдет. В Вильбайской школе «душ» был такой общеизвестной военной хитростью, что заговорщикам было почти стыдно прибегать к ней; но время было дорого: неприятель был на носу. Впрочем, в виде добавочной предосторожности перед дверью, дюйма на три от пола, была протянута веревка, о которую непрошенные гости должны были обязательно споткнуться и полететь на пол. Кроме того, гарнизон крепости вооружился метательными снарядами – свернутыми полотенцами, туфлями и тому подобными вещами – и стал спокойно ждать осады.

Ждать пришлось недолго. Не прошло и пяти минут, как за дверью послышались крадущиеся шаги. Осажденные догадались, что это лазутчик неприятельского войска. Парсон сделал знак своим, чтобы молчали, и, взяв книгу, уселся за стол против самой замочной скважины. Шаги смолкли перед дверью и затем тихонько удалились. Главный корпус должен был прибыть с минуты на минуту.

Действительно, вскоре опять послышались шаги, но другие, тяжелые: было ясно, что неприятельское войско марширует в ногу, подражая твердой поступи взрослого человека, для того чтобы отвлечь подозрение. Осажденные переглянулись с хитрой улыбкой: их-то не проведут! Не бывало еще такого хитреца, который мог бы перехитрить парретитов.

Шаги остановились у двери. Ручка щелкнула, дверь отворилась, кружка опрокинулась и окатила водой мистера Паррета. В ту же секунду туфли, полотенце и губка полетели ему в лицо… Ошеломленный таким приемом несчастный наставник сделал шаг вперед в, споткнувшись о веревку, растянулся на полу…

Трудно сказать, что думал в эту минуту мистер Паррет; несомненно одно: чувства его были ничто в сравнении со стыдом и ужасом, которые овладели маленькими шалунами, когда они увидели, что наделали. Когда учитель поднялся с полу и, вынув платок, стал обтирать им свое мокрое лицо, слов у них не было. Мистер Паррет отличался большим самообладанием: не было еще случая, чтобы он вышел из себя. Приведя в порядок свой туалет, он только спросил: