Текст книги "Счастье Анны"
Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
– Куба! – прошептала она громко. – Я прошу тебя сейчас же уйти, сейчас же!
Он не двинулся с места, всматриваясь в нее широко открытыми глазами. В измятой и незастегнутой пижаме, он выглядел смешно и отталкивающе. Заросли черных волос на груди создавали впечатление чего-то небрежного и запущенного.
– Убирайся сейчас же! – повторила Анна.
И вдруг он бросился перед ней на колени.
– Анка! – бормотал он. – Анка, я тебя решительно люблю… Я без тебя не выдержу… Я такой несчастный!.. Анка… не отталкивай моей любви!..
– Но, Куба! – испугалась она. – Ты с ума сошел!
– Полюби меня, – он схватил ее за ноги и прижал голову к ее коленям, – полюби. Ну что тебе стоит, я же тебя люблю…
Резким движением она вырвалась. Она была убеждена, что он помешался, и не знала, что делать.
Куба, не вставая с колен, закрыл лицо руками. Он плакал, и слезы стекали у него по пальцам.
Она стала мягко объяснять ему, что нужно выпить брома и лечь, что он понервничал и нужно держать себя в руках, а не говорить такие глупости. Она говорила долго и, как ей казалось, убедительно. Создавалось впечатление, что Куба слушал внимательно. Он перестал плакать, вытер рукавом мокрое лицо и встал. С минуту нерешительно осматривался, как бы измеряя расстояние, разделяющее его с Анной, которая предусмотрительно стояла за столиком, и наконец сказал:
– Жаль… Пойду. Спокойной ночи.
Она вздохнула с облегчением и уже, не опасаясь, подала ему руку. Слишком поздно она сориентировалась, что это был маневр. Он изо всех сил схватил ее за талию и стал целовать лицо и шею. Это было так неожиданно, что она задохнулась.
Тяжело дыша и сжимая ее все сильнее, он повалился с ней на кровать. И тогда она громко закричала:
– Тетя! Тетя!
Этого было достаточно. Он отпустил ее тотчас же и быстро вышел из комнаты. Анна долго не могла уснуть. Прежде всего она закрыла дверь на ключ, что оказалось обоснованной предосторожностью, потому что спустя час она услышала, как кто-то проверял, не закрыта ли дверь.
Эта неожиданная атака, несмотря ни на что, рассмешила ее. Она никогда не представляла себе, чтобы какой-нибудь мужчина, даже такой глупец, как Куба, пользовался такими способами для обольщения женщины: плакал, говорил о любви… Вероятно, за короткое время хотел испробовать все известные ему способы: от уговоров до простой копуляции, от излияния любви и жалости до изнасилования и принуждения.
И все же она не обиделась на него и совсем его не боялась. Кубусь был слишком жалким, чтобы принимать его в расчет. Однако на следующий день, когда тетушка Гражина уехала в Торунь, ситуация начала представляться иначе.
Придя на обед, Анна заметила, что ключ из двери в ее комнату исчез. Это, вероятно, была новая идея осады добродушного Кубуся. Попадать, однако, в такую ситуацию Анне не хотелось. Она не сомневалась, что каким-то образом сумела бы защитить себя, но была неприятна даже сама мысль, что она вновь может стать объектом чего-то вульгарного, такого, как похоть Кубы.
Анна долго думала, где переночевать. Проще всего было бы попроситься к Щедроням, но она этого не сделала бы ни за какие сокровища. В конце концов, одну ночь можно провести в гостинице. Несколькими десятками злотых в сложившихся условиях, однако, нельзя было пренебрегать. Какое-то мгновение задержалась на мысли о комнате Марьяна, но тут же отбросила эту возможность: он сам был бы этим поражен и еще неизвестно, как бы это комментировал. Чего доброго, стал бы подозревать, что она использует такой способ в надежде, что это приведет, наконец, к радикальной перемене в их отношениях. Нет, это не годится, тем более что Марьян стеснялся бы служанки, переживал бы из-за отсутствия некоторых удобств в квартире, ну и, наверное, ему было бы неприятно, если бы Анна встретила, например, в проходе в ванную его тетушку.
Пани Дзевановская, правда, никогда не вмешивалась в сугубо личные дела Марьяна, но трудно предположить, что захотела бы терпеть такого типа «обживание» чужой женщины. Она и без того делала ему одолжение, предоставляя бесплатное жилье и содержание. Анна, в свою очередь, ни за что не позволила бы себе как-то ухудшить и без того скромные материальные условия Марьяна. Она как ребенок радовалась, когда смогла организовать ему экскурсию в Венецию. Целыми днями она обдумывала назначение каждых пяти злотых, которые он заработает благодаря этой поездке.
А сейчас этот Минз… Все же он плохой человек. Может, и не злой, но сухой и неотзывчивый. Какие-то тупицы, снобы, нувориши и им подобные крутили носом по поводу плохой организации экскурсии. Он забыл, что все они, вместе взятые, не стоят мизинца такого человека, как Дзевановский!..
«Однако я должна, обязательно должна, – повторяла она сама себе каждые несколько минут, – достать для него эти триста злотых».
Но поскольку не могла ничего придумать, то пришла в отчаяние. Все производственные дела стали для нее вдруг тяжелыми, нудными и безразличными. Автоматически она выписывала даты и часы железнодорожных расписаний, неохотно подсчитывала скидку, предоставляемую «Мундусу», просматривала горы проспектов и корреспонденции.
А так хорошо все себе представляла! Марьян получит возможность три или четыре раза в год зарабатывать дополнительно по нескольку сотен злотых. К тому же у него будет приятное занятие, которое выведет его из этого самоубийственного образа жизни в четырех стенах. Она надеялась, что благодаря частым выездам у него исчезнет склонность к апатии и как психологически, так и физически это пойдет ему на пользу.
А сейчас уже не могло быть и речи о повторной поездке. Минз не согласится ни за что. Да, пока здесь руководит Минз, все планы представляются нереальными. Жизнь, однако, действительно тяжела и безжалостна…
Пробило шесть, и в отдел вошла панна Костанецкая с папкой под мышкой для подписи.
– Уже шесть, – весело сказала она.
Анна вздохнула и привычным движением пера начала ставить под штампом свою подпись: Анна Лещева, Анна Лещева, Анна Лещева… Только под конец папки она подумала про себя, что следует просмотреть письма… Буба очень милая, но делает очень много ошибок по невнимательности.
– Почему вы сегодня такая грустная? – сочувственно спросила Буба.
– У кого из нас нет неприятностей? – опять вздохнула Анна, – неприятностей, хлопот…
– Вы не должны их иметь, – возмутилась Буба.
– И все-таки есть. Например, не могу сегодня ночевать дома… Ремонт, маленький ремонт, а я не терплю гостиницы.
– Пани Анна! – всплеснула руками Буба.
– Что случилось?
– Милая, дорогая пани Анна! Это же замечательно, это так замечательно! Нет, вы не откажете мне! Правда?
– Но в чем? – не могла спрятать улыбку Анна.
В сущности, она очень любила Костанецкую, больше всех остальных девушек в «Мундусе». Анна понимала, что это еще наивная девушка, как работница она еще неопытна, кроме того, еще довольно ленива, но у нее было столько обаяния, что оно с лихвой компенсировало отрицательные стороны.
– Дорогая пани Анна! – схватила ее Буба за руку. – Дорогая, окажите мне любезность и переночуйте у нас. Мама обрадуется, очень обрадуется. Я ей столько о вас рассказывала. Мы любим, очень любим вас. Я вовсе не преувеличиваю. Сделайте это для меня, я умоляю вас!
– Сама не знаю, – задумалась Анна.
– Умоляю!
– Не будет ли мое вторжение диверсией…
– Нет-нет, нисколечко. У нас довольно большая квартира. Есть комнаты для гостей, но если вы захотите, то останетесь в моей комнате. Я сделаю все, чтобы вам было удобно. Хотя как вы прикажете, только не отказывайте!
У Анны не было лучшего выбора, и она согласилась. Незначительные сомнения, какие у нее еще оставались, Буба ликвидировала в очень тактичной форме. Спустя четверть часа после их разговора Анне позвонила пани Костанецкая, со всей сердечностью повторяя приглашение дочери.
– Пойдемте прямо с работы к нам, – предложила Буба, – хорошо?
– Вообще я бы хотела взять некоторые вещи.
– Нет-нет, не нужно. Все уже для вас приготовлено.
– Даже зубная щетка? – рассмеялась Анна.
– Ах, да, я и забыла.
Прежде чем уйти, Анна позвонила Дзевановскому, но не застала его дома. В последнее время это случалось довольно часто: сестра Марьяна переехала в Свидр и приглашала его к себе на весь день. Анна не знала Ирену Дзевановскую. Она кое-что слышала о ней, но так как Марьян не любил говорить о сестре, а также об оставшемся под ее опекой бедном Казимире. Только время от времени он вспоминал, что состояние здоровья его старшего брата постоянно ухудшается, что меланхолия прогрессирует, а после ампутации ног началось нагноение кости. Из скупых упоминаний об Ирене Анна могла сделать вывод, что Ирена тоже перенесла какую-то трагедию, которая фатально повлияла на ее психику.
Анна была уверена, что во всех несчастьях в семье Марьяна – его неумение устраиваться, нерасторопность, увечье Казимира и трагедия Ирены – виновата была мать, а также та ужасная мисс Трусьби. Анна очень любила светлую, хотя и туманную память о собственной матери, и ей не хотелось укорять в чем-нибудь покойную пани Дзевановскую. Однако, когда Марьян с присущей ему спокойной манерой рассказывал о том, как их, малолетних детей, мать заставляла ассистировать при родах, как они должны были под руководством мисс Трусьби каждый день все вместе нагишом заниматься гимнастикой, ее охватывал ужас. Свободомыслие матери, ее революционная деятельность – все это было даже прекрасно. Но проведение такого типа экспериментов на собственных детях…
И здесь перед глазами Анны, как живая, представала ее собственная очаровательная крошка.
Нет, этого она не могла понять. Она, Анна, не смогла бы с холодным рассудком смотреть на ошибки своей дочери, не смогла бы толкнуть своего сына, почти ребенка, на баррикады, где снаряд оторвет ему стопы! Это мисс Трусьби, омерзительная закостеневшая в доктринерстве старая дева, повинна во всем!
Не один раз воображение Анны рисовало тех двух старых и жестоких женщин, когда они ночью отправляли несчастного Казика с бомбой на орошенные кровью улицы, на верную смерть. Нет, даже ради самой великой, ради самой возвышенной идеи этого делать нельзя! Это противоречит жизни.
Анна вспомнила 1920 год. В коротком платьице она стояла на Краковском предместье рядом с тетушкой Гражиной. В руках она держала цветы, а глаза были полны слез. Посередине улицы ровным шагом шли ряды. На смерть!
– Они идут умереть за отчизну, – гордо говорила пани Гражина.
– Победа! – неслось отовсюду. – На фронт! На врага!
И сыпались цветы под тяжелые, запыленные сапоги, на стальные каски и горбы рюкзаков. Анна тоже бросила им под ноги свои цветы, но ее ручонки так дрожали, что цветы рассыпались здесь же у тротуара.
– На врага! За отчизну! – раздавались высокие взволнованные голоса.
Она оглянулась: толпа женщин с горящими глазами, с пылающими лицами. Они все посылают этих парней на смерть…
Вечером того же дня пани Гражина отказала от дома племяннику своего мужа. Анна любила Владека и часто с ним разговаривала. Владека считали циником. У него не было правой руки, и тетушка Гражина твердила, что он потому ненавидит войну, что сам не может стать в ряды защитников.
Владек тогда сказал:
– Вам кажется, вам и другим женщинам, что важна идея, защита священной отчизны и так далее. А это лишь голос плазмы: вы хотите, чтобы мужчина был диким, кровожадным, чтобы убивал и жег, а когда уже станет животным в достаточной степени, пропитанным запахом крови, тогда вы откроете для него объятия. Матери-спартанки, или средневековые дамы сердца, или американские миллионерши, бросающие молодым рыбакам золотые монеты среди плавающих акул, или бушменки, провоцирующие своих мужчин на резню, – все они не отличаются от той, что бросила перчатку в клетку с дикими животными.
– Замолчи, пожалуйста! – резко прервала его пани Гражина. – Богохульствуешь.
– Я не богохульствую, – пожал он плечами. – Просто люди очень многие грязные инстинкты и коварные поступки окружили ореолом святости. Их возвели в табу, чтобы отпугнуть разум человека от проверки, от анализа. Поэтому правдивое дознание назовете всегда богохульством. Я не знаю более абсурдного термина, чем богохульство!.. Я понимаю, что есть вранье и правда, и есть оскорбление. Правду ни оскорбить, ни уменьшить нельзя. И клевета также не сможет ее прикрыть. Женщины визжат: за отчизну!.. А слышат: хотим диких и грубых самцов.
Анна вместе с Вандой были еще раньше отправлены из комнаты, но они все слышали через дверь. Когда пани Гражина наконец избавилась от Владека, она посчитала своим долгом пространно объяснить обеим девочкам, в чем заключается ошибочность понимания такого циника, как Владек.
В воспоминаниях Анны эта сцена оставила туманный след, который приобрел очертания только тогда, когда Марьян рассказывал историю увечья своего брата. Циничные и негодующие взгляды Владека приобрели какой-то новый смысл, какие-то иные контуры, которых Анна не желала осмысливать для себя четко, так как они отталкивали ее чем-то чужим, чего она ни понимать, ни чувствовать не хотела.
В результате всего этого фамильная аура, окружающая Марьяна, представлялась ей чем-то бесконечно грустным, безнадежным и мучительным, вынуждающим, однако, уделять ему еще больше внимания. Сколько раз она об этом думала, все припоминался ей уголок отцовского сада. Там росли под стеклянной крышей кактусы, которые любил старый садовник. Когда садовник умер, ни у кого уже не было ни времени, ни желания заниматься этими странными растениями. Они хирели, высыхали и умирали. Они были обречены на вымирание так же, как семья Марьяна.
Маленькой девочкой бегала она в угол сада и часами латала дыры в стеклянной крыше, вырывала сорняки, поливала кактусы, а когда они все-таки увядали и погибали, она, пораженная, смотрела на это еще живое кладбище с чувством собственного бессилия. Сколько раз она умоляла нового садовника, отца и даже всех случайных людей: «Нужно спасать кактусы!..». И всегда ей отвечали, пожимая плечами:
– Ни красоты в них, ни нужды.
Как будто лишь то, что красиво и нужно, имело право на существование!..
Но ведь Марьян нужен! Человек такого ума, с такой интеллигентностью и такой прекрасной душой, таким кристальным характером! Если бы Минз или сотни и тысячи других заурядных поглотителей хлеба могли догадаться, какой он! Они служили бы ему, как лучшему среди нас, и говорили бы:
– Вот цвет нации, человечности, гордость вековой культуры, вершина духа.
Если бы она могла, хватала бы людей за рукава и громко кричала бы:
– Остановитесь! Остановитесь и смотрите! Ни один из вас не пройдет мимо, если только узнает его и поймет.
И, хотя она и не могла этого сделать, ее охватывала гордость: она знает, что этот человек открывает перед ней сокровища своей души, что любит ее и жаждет ее любви.
Анна не всегда успевала за его мыслями, не всегда умела уловить нить того, о чем он говорил, но она могла целыми часами слушать его, даже не понимая. Ей достаточно было сознания важности каждого слова Марьяна, сознание того, что эти слова предназначены для нее и что голос его звучит так тепло и мягко.
Уже одно то, что она могла беспокоиться о его ежедневных проблемах, приносило ей минуты счастья. Правда, это счастье не было полным, не находило своего цельного выражения, но этому помочь было нельзя. Она пыталась убедить себя, что именно благодаря этому ее счастье какого-то высшего, исключительного, незаурядного порядка.
Поэтому ей легче было бороться с ревностью. С помощью многих аргументов она пыталась убедить себя в том, что здесь нельзя пользоваться шаблонными мерками. Любовь Марьяна не вызывала ни малейшего сомнения. Она была совершенно уверена в том, что, кроме нее, он никого не любил. Когда однажды она спросила его, любит ли он еще Ванду, он ответил:
– Не люблю и никогда ее не любил.
Чего же еще она могла желать?.. И все-таки грызли и мучили ее подозрения: она знала, что он видится с Вандой в «Колхиде», что они разговаривают, а может… может быть, даже встречаются наедине.
В отдел вошла разрумянившаяся Буба:
– Уже седьмой час, дорогая пани Анна!
– Сейчас заканчиваю.
– Пойдемте! Вы даже не представляете, как я рада.
Семья Костанецких жила недалеко по улице Монюшки. Анна знала, что это состоятельные люди, – пан Костанецкий занимает в промышленности по производству металла какую-то важную должность, – однако не могла предположить, что настолько: семья из четырех человек занимала десятикомнатную почти дворцовую квартиру на третьем этаже, обставленную антикварной мебелью под дуб.
– Как у вас здесь мило, – сказала Анна.
Пани Костанецкая, седая в годах женщина с желтоватой кожей лица, худенькая, в цветном платье, улыбнулась доброжелательно:
– Мне очень приятно, что вам у меня нравится. В свою очередь, я должна сказать, что, несмотря на все восторги и комплименты, какими Буба всегда наделяла вас, я не ожидала, что у нее такой симпатичный шеф.
Вскоре пришел брат Бубы, высокий, стройный молодой человек. Он поздоровался издалека, в оправдание показывая черные руки.
– Надеюсь, дамы извинят меня. В дороге подвела машина, сгорели свечи, ну и притащили меня. Вот невезение, правда? Сейчас приведу себя в порядок. Извините.
Он был рыжий, а некрасивое лицо его густо покрывали веснушки, но Анне он понравился своей простой манерой держаться.
– У вашего брата, – спросила Анна, – есть машина?
– Он помешан на автомобилях, – рассмеялась Буба, – а ведь еще сопляк.
– Ну, так уж и сопляк?
– Ему еще только двадцать пять. Что это значит для мужчины?
После некоторой церемонии было решено, что Анна переночует в комнате Бубы. Там поставят кровать из комнаты для гостей, где, как объяснила Буба, как в гостинице.
Накануне ужина появился пан Костанецкий, седой, широкоплечий и немного ссутулившийся мужчина с пышными усами. Его манеры отличались достаточной галантностью. Разговаривал он с явным акцентом пограничных областей. К шоферу, который внес за ним пакеты, к жене, сыну и дочери, к слуге и горничной он обращался со словом «кухасю». Спустя несколько минут Анна так привыкла к этому, что при каждом обращении пана Костанецкого к ней она тоже ждала этого добродушного «кухасю».
Ужин состоял из трех блюд, очень изысканных и вкусных. Кроме пани Костанецкой и Анны, все переоделись к столу: Буба – в вечернее платье, ее брат – в смокинг, а отец – в черный пиджак. Обстановка была сердечной и простой. Нетрудно было заметить, что все они не только дружны, но и любят друг друга.
– Ну, Рысек, – спросил пан Костанецкий сына, – как там экзамены, кухасю? Сдал?
Молодой человек скривился:
– Перенес на следующую неделю.
– Снова! – вырвалось у Бубы.
– Видите, – обратился к Анне, вздохнув, пан Костанецкий, – какие проблемы с детьми. Вам это неведомо.
– У пани Лещевой, папочка, – поспешила объяснить Буба, – есть дочурка, маленькая конечно. Зовут ее Литуня.
– Кажется, ей третий годик? – спросила пани Костанецкая.
– Да, – ответила Анна, – в октябре исполнится три.
– А как же, – высоко поднял усы пан Костанецкий, – идя на работу, вы оставляете ее одну дома?
– Нет, моя девочка в Познани с отцом.
– И вы не скучаете? – со скрытым удивлением спросила пани Костанецкая.
– Очень скучаю, но ничего не поделаешь. Я должна работать, а в Познани найти работу я не могла.
Воцарилось молчание. Пан Костанецкий проворчал:
– Так… так…
– Потому что женщины не должны работать, – с неожиданной убежденность отозвался Ришард.
– Иногда должны, – усмехнулась Анна.
– Женщины должны вернуться в дом, – категорически заявил Ришард.
– Рысю, – мягко обратилась к нему Буба, – ты повторяешь неразумные лозунги, которые, сам понимаешь, являются только пустой фразой.
– О нет, не такой уж пустой. В современной Германии, в Италии этот лозунг реализуется.
– Посмотрим, что из этого получится.
– Хорошо будет.
– Или плохо, – Буба слегка покраснела. – Как можно в твоем возрасте быть таким отсталым!
– Буба, – защищался молодой человек, – нельзя самые современные направления называть отсталостью. А вам отвечу, что не верю в то, что женщины должны работать. Возьмем, например, вашу подчиненную, а мою сестру. Она зарабатывает сто с лишним злотых в месяц. И зачем?
– Ты этого не понимаешь, потому что сам ничего не зарабатываешь, – отрезала Буба.
– Не об этом речь. Но, послушайте, Буба забирает эти сто с чем-то злотых на духи и шпильки у кого-то, кто содержал бы за эти деньги семью.
– Не преувеличивай. Может, целый город содержал бы? Кроме того, я не являюсь примером.
– Почему нет? Таких девушек множество. Возьми хотя бы тех, кого мы знаем, твоих подруг и сотрудниц. Лина, Зося Кашевская, Теймлерувна, Гвоздецкая, панна Марта, Туля Ленская, бесчисленное множество… Если ты мне докажешь, что они должны работать, я соглашусь. Но ты сама знаешь, что им это не нужно. Они занимают только чужое место.
– А если даже так, – вмешалась Анна, – если даже делают это для улучшения и без того хороших материальных условий, разве нельзя каждому бороться за улучшение быта?
– Вот именно, – поддержала Буба.
– Женщины не должны участвовать в этой борьбе. Это для мужчин.
– Значит, приказал бы мне сидеть дома и вязать в ожидании мужа?
– Приказал бы! – принял вызов Ришард. – Это более подходит для приличной девушки, чем охотиться за мужем. Собственно говоря, все женщины для того ходят в университет, для того работают в отделах, занимаются спортом, чтобы там найти мужа.
Анне хотелось довольно резко ответить на это, но она воздержалась. Стоит ли полемизировать с такими примитивными аргументами этого сопляка? Какая же огромная разница между молодыми людьми типа Костанецкого и Марьяном! Марьян никогда не бывает категоричным в своих утверждениях. Он весьма осторожен в суждениях, так как его мысль охватывает комплексные системы переплетающихся проблем, где нельзя оперировать аксиомами, где недопустимо упрощение. Общение с Марьяном создает впечатление вхождения во Вселенную…
– А я вот тебе что скажу, кухасю, – отозвался отец Бубы, обращаясь к сыну, – возможно, это так, как вы утверждаете, но этого не изменишь ни полицейскими режимами, ни политическими программами. Итальянцы или немцы, кухасю, сейчас добиваются этого, и кажется им, что женщины вернутся домой, но это только кажется. А я тебе скажу, что их можно даже запереть, но ничего не добьются, потому что здесь речь идет не о фактах, а о психике. Их запрут, а они будут лишь мечтать, как выбраться. Когда-то женщины мечтали о том, чтобы держаться дома, поэтому и дома сохранялись, поэтому и были домами, а не гостиницами, где люди собираются поесть, переспать – и только. Если хотите это вернуть, то принимайтесь не за постановления и распоряжения, а обратитесь, кухасю, к женской психологии.
– Все очень просто, – тихо сказала пани Костанецкая, – нужно лишь убедить женщин, что дома лучше, чем где бы то ни было. Ты говорил, сынок, что женщины ходят учиться и работать, чтобы найти себе мужей. Это правда. Но укажи мне иные способы найти этих мужей? В мои времена такой территорией был родной дом и общественная жизнь, опирающаяся на взаимоотношения этих домов. Проводились балы, вечера, устраивались любительские представления, маевки…
– Вот-вот, – крякнул пан Костанецкий, мы с вашей матерью как раз и познакомились на маевке.
– Сейчас этого нет, – продолжала пани Костанецкая. – Общественная жизнь из домов перенеслась в общественные заведения, где встречаются не семья с семьей, а разные люди различных сфер. Встречаются они случайно. И если могут ближе узнать друг друга, то лишь работая, учась в институтах или же занимаясь спортом. Поэтому участие женщин в этих делах стало необходимостью.
– И слава Богу, – добавила Буба.
– А это уже иное дело, – тихо ответила ей мама.
– Видишь, мама, – с триумфом подхватил Ришард, – так, как есть, плохо, значит, надо изменить. И неважно как, но мы это изменим.
– Вы – это кто? – спросила с притворным уважением Буба.
– Мы? Молодое поколение.
– Полицейскими правилами?
– Разными средствами. А прежде всего, – он сделал паузу для эффекта, – не будем жениться на таких, которые не стерегут домашний очаг.
«Боже, какая банальность», – подумала Анна.
– Сейчас мужчины делают что-то совсем противоположное, – заметила пани Костанецкая. – Как раз женятся на таких, которые работают вне дома и зарабатывают. Экономическая сторона имеет здесь большое значение. А кроме того, сынок, я предполагаю, что со временем женщины вернуться домой…
– Они убедятся, что там их место.
– Нет. Они вернутся, когда мужчина действительно захочет этого. Много правды заложено в старой истине: мы такие, какими хотят нас иметь мужчины. Современная женщина сложилась из желаний мужчины. Осознанных или подсознательных – это уже не имеет значения. Вы хотели, чтобы она была интеллигентной, образованной, самостоятельной, чтобы была индивидуальностью, чтобы вам завидовали, чтобы вы нашли в ней то, что считаете своими положительными сторонами. Не сразу, постепенно, но это случилось. Вы уподобили ее себе.
Ришард надул губы:
– Ну, до этого еще далеко, а скорее, это вообще невозможно.
– Вы считаете, – вежливо, но с нескрываемой иронией обратилась к нему Анна, – вы считаете себя неизмеримо выше своей матери, сестры и меня?
Молодой человек смутился:
– О присутствующих не говорят.
– А я думаю, если высказываться смело и прямо, то следует иметь гражданское мужество говорить до конца.
– Извините, но здесь не может быть речи об отваге, а лишь о… любезности.
Воцарилось молчание. Анна была довольна собой, что как следует надрала уши этому сопляку, но настроение испортилось. К счастью, ужин уже закончился. Все встали из-за стола, а Ришард тотчас же попрощался и вышел. У него было какое-то собрание в корпорации.
Полчаса в салоне прошли в спокойной беседе, затем Анна сказала, что хотела бы лечь.
– Извините, пожалуйста, дорогая пани Анна, за сына, – сказала пани Костанецкая, желая ей доброй ночи. – Он хороший парень, но очень легко подвергается влиянию друзей, а потом повторяет самые ужасные вещи…
– Да это мелочь.
– Я прошу вас на него не обижаться.
Буба была так возбуждена тем, что принимает в своей комнате Анну, что еще на протяжении часа у нее не закрывался рот. Только откровенное замечание Анны об усталости и позднем времени возымело действие.
На самом деле Анне не хотелось спать. Она лишь желала тишины и покоя. Отделы ассоциации «Мундус» оглашались неустанным треском машин, телефонных звонков, разговорами. Работа требовала напряженного внимания, быстрых решений, концентрации сил. Вначале Анна не чувствовала усталости, так как ее всецело поглощала новизна обязанностей. Однако с течением времени все понемногу становилось обыденным, а истрепанные за день нервы вечером давали о себе знать.
Именно этой усталостью она объясняла себе то, что до сих пор не навестила Литуню. Кароль с Литуней и бонной должен был приехать через два дня и на несколько дней остаться в Варшаве. Три месяца она ограничивала свои издержки до минимума, чтобы отложить достаточную сумму к их приезду. Все-таки железнодорожные билеты туда и обратно, несколько дней в гостинице на два человека и ребенка… Литуню, вероятно, она возьмет к себе на Польную. Тетушка Гражина, наверное, не будет возражать.
Она уже засыпала, когда ей пришла в голову мысль, что Кароль, возможно, тоже захочет поселиться вместе с ней на Польной, и эта мысль сразу же прогнала сон.
Нет, на это она не согласится.
Она решительно сжала руки. Кароль имеет право желать этого, естественно, имеет, но сейчас ему придется отказаться от своего права. Она не знала, как сложится потом, в будущем, в каком-то неопределенном будущем. Об этом ей просто не хотелось думать. Но сейчас сближение с Каролем было бы чем-то невозможным: нарушением верности Марьяну, которому, правда, она ничего не обещала, по отношению к которому, в сущности, не имела никаких не только юридических и моральных, но даже… естественных обязанностей… И все-таки не следовало…
С другой стороны, этот отказ может удивить Кароля. Нужно будет чем-то его обосновать, придется лгать.
«И в чем он виноват?» – мелькнула мысль.
Для него это будет просто обида. Столько времени не были вместе… Анна знала, что ему очень ее не хватает, хотя об этом он ей не писал. Вначале она предполагала, что он абсолютно верен ей, позднее… позднее начала сомневаться. Несколько писем от знакомых из Познани содержали скудные, но конкретные намеки.
Когда однажды она представила себе все с откровенной ясностью, то даже удивилась: как мало все это ее интересует! Она не ревновала его и больше не любила.
Все стало ясно раз и навсегда, и если бы не Литуня, и если бы не то, что сама Анна не видела иного смысла и цели в жизни, то думала бы о разводе.
Заснула она под утро, но ее рано разбудили. Горничная принесла завтрак: кофе, джемы, овощи, гренки, ветчину. Буба, отдохнувшая и розовая, без умолку стрекотала своим звонким голоском.
«Позвонит ли Марьян?» – думала Анна и быстро одевалась, чтобы как можно раньше попасть на работу и не опоздать к его звонку.
Несмотря на ранний час, пани Костанецкая уже была на ногах и крутилась в столовой, где готовился завтрак для ее мужа.
– Как вам спалось, дорогая? – приветствовала она Анну.
– Спасибо, замечательно, – заверила ее Анна и подумала, что Ванда назвала бы это лицемерием. Но, значит, лицемерие необходимо. Как же она могла признаться этой милой даме, что провела бессонную ночь.
– Я опасаюсь, что Буба проговорила с вами всю ночь, не давая спать.
– Мамочка! – возмутилась Буба.
– Вовсе нет, – рассмеялась Анна.
– Она вас обожает, и сейчас, когда я с вами познакомилась, я не удивляюсь этому.
– Вы слишком добры ко мне, – несколько смутилась Анна.
– О нет, – улыбнулась пани Костанецкая. – Вообще я была против того, чтобы Буба работала, но не смогла ей запретить. Авторитет матерей в последнее время немного значит, но сейчас я радуюсь, что у нее такой шеф. Я радуюсь и совершенно спокойна. Буба по существу неплохая девушка, но это еще ребенок.
– Мама, ты обижаешь меня, – запротестовала Буба.
Пани Костанецкая трогательно посмотрела на нее.
– Во многих вопросах ей нужен еще совет, опека, может быть, даже поругать нужно…
– Короче, мама, пожалуйста, – нетерпеливо сказала Буба. – Рассказываешь обо мне страшные истории, и из-за тебя мы опоздаем на работу.
– Нет-нет, я не задерживаю…
– Успеем, – успокоила ее Анна, – у нас еще целых пятнадцать минут, а здесь ведь три шага.
Буба, однако, уже вышла в прихожую.
– Пани Анна, – снизила голос пани Костанецкая, – я еще хочу вас попросить. Будьте так любезны, обратите внимание, чтобы Буба на работе избегала сближения с неподходящими людьми. Там вроде работают несколько весьма приличных молодых людей. Мне бы не хотелось, однако, чтобы при ее неопытности она попала в плохую компанию… Ну вот такая преувеличенная забота матери…
