Текст книги "Счастье Анны"
Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
– Не думаю, дорогая девочка, – медленно ответила пани Костанецкая, – чтобы простота и открытый подход были чем-то достойным внимания.
– Прекрасным вещам учит меня мама. Поэтому я должна быть лицемеркой?
– Простота в этих формах, в каких наблюдают ее сейчас, является скорее невежеством, – продолжала пани Костанецкая, – а открытость – грубостью и отсутствием воспитания.
– Значит, я должна притворяться, что верю в аистов, краснеть при слове «кровать» и с парнями разговаривать о цветочках и птичках?
Пани Костанецкая отложила тетрадь со счетами и посмотрела Бубе в глаза:
– Я отвечу тебе вопросом: руководствуясь такими взглядами, когда почувствуешь естественную потребность, а тебя спросят в салоне, куда ты идешь, объявишь?…
– Я скажу, что иду помыть руки. Это и так все понимают.
– Так зачем же эта игра? Все понимают и все лгут? Дорогая девочка, подумай, что и те другие вопросы раньше люди также хорошо понимали. И то, что ты называешь притворством, игрой, лицемерием, было определенным уровнем приятельской культуры и культуры вообще. Называть вещи своими именами не является простотой. Существуют некрасивые, несимпатичные или вульгарные вещи, и мы вовсе о них не забываем потому, что не говорим о них…
– Зато делаем.
– Это правда. Мы, например, пачкаем белье, но нам не нужно показывать это всем; мы даже сами не хотим присматриваться к нему.
– Я согласна, однако не могу согласиться с тем, что к разновидности, скажем, грязного белья относят такие прекрасные вещи, как любовь. Что может быть более прекрасного, чем, например, любовь… лошадей?!
– Перестань, дорогая девочка, – решительно оборвала ее пани Костанецкая. – Ты говоришь глупости.
– Но это же не аргумент, мама!
– Ты еще молода и неопытна, а говоришь мне ужасные вещи. Переоденься, потому что через четверть часа подадут ужин.
Она повернулась к своим счетам. Баба пожала плечами.
– Притворство! – подумала она и пошла к себе.
Вечером она читала книгу Линдсея «Бунт молодежи» и еще больше утвердилась в своих убеждениях. Книга была написана простым языком, жизненно, а кроме того, была очень умной.
«Нужно действительно быть слепцом, чтобы не видеть очевидной правды, и непорядочным человеком, чтобы придерживаться старых взглядов, которые приводят к таким несчастьям», – думала она, засыпая.
Книги Линдсея «Бунт молодежи» и «Приятельский брак» заняли у Бубы несколько вечеров. Она проглатывала главы с упоением. Это уже была не философия, это была жизнь, перед которой должны были отступить все абстрактные и нереальные моральные принципы. Чего же стоили, может, и правильные, доводы отца или пана Таньского, если жизнь преподносит ей голые, подтвержденные не лишь бы кем, а судьей, факты! Прежние обычаи пережили себя и уже не находят применения, не могут найти. Поменялся темп жизни, условия быта, изменилось положение женщины в обществе. И консерватизм, который не желает видеть этих перемен, совершает просто преступление, не позволяя молодежи жить в новых условиях. Что из того, что им будут запрещать, что их будут преследовать, если любящая пара, он и она, пара с рано пробудившимися половыми инстинктами, все равно найдет возможность встречаться вне диапазона шпионящих глаз. Линдсей приводит много примеров. У молодых людей есть свои машины, и кто им запретит выезжать в безлюдные места?! Или просто однокомнатные квартиры, а кроме того, существуют гостиницы. А вынуждение прятаться с этим, в чем нет никакой ни вины, ни зла, приводит к неприятным последствиям: венерическим заболеваниям, опасным для здоровья абортам и т. п. Через сотню лет, когда все пойдет по теории Линдсея и отомрут старые закостенелые реакционеры, институт предлагаемых судьей браков найдет широкое применение. Не каждый сегодня может жениться, а тем более иметь детей. А в сущности, почему он должен отказываться от любви? Ради чьих-то капризов или предубеждений?
Такой, например, как Таньский, мог бы жениться. У него большая зарплата и, кроме того, дом. Но он пренебрегает вопросами о половых отношениях. «Хорошо, – подумала она, – а зачем в таком случае сопровождает меня? Если бы я была старая и некрасивая, он бы и пальцем не пошевелил для меня, не договаривался бы о визите и было бы ему безразлично, читаю я Фрейда или нет».
Просто лицемерие. Просто все делают вид, что об этих вопросах не стоит вспоминать или что они вовсе достойны пренебрежения. А сами ни о чем другом и не думают.
В субботу Буба отнесла пани Щедронь книги. Само собой разумеется, она даже словом не обмолвилась о своих подозрениях относительно Дзевановского, хотя сгорала от любопытства, как все это складывается на самом деле, а от столь прогрессивной особы, как пани Ванда, она могла ждать свободной трактовки любой самой щекотливой темы.
Разговор быстро перешел на интересующую тему о приятельских браках, которые как считала пани Щедронь, должны представлять самую срочную общественную реформу.
Буба сначала чувствовала себя немного скованно в этом странном помещении. Она ждала, что каждую минуту может прийти или муж пани Щедронь, или кто-нибудь из «Колхиды». Однако они долгое время оставались одни, и она отметила про себя, что находится в смешном положении: нельзя все-таки ограничить свою роль в разговоре беспрестанным поддакиванием. Долго ломала она голову, чтобы усомниться в чем-нибудь или найти какое-нибудь противоречие. Наконец такая возможность представилась.
Пани Ванда говорила как раз о прогрессе, который обеспечит человеку счастье благодаря предоставленной возможности пользоваться благами своих чувств. Здесь Буба вспомнила слова отца и заметила:
– Однако, знаете ли, я не совсем с этим согласна.
– С чем? – удивилась пани Щедронь.
– С тем, что счастье состоит в облегчении жизни. Истинно культурный человек даже ищет для себя трудности и только в преодолении их находит счастье.
Пани Ванда задумалась.
– Например, зачем мы играем в шахматы? – добавила Буба. – Или зачем подвергаем себя опасности, покоряя Эверест?
Пани Щедронь кивнула головой:
– Вы правы. Настоящее счастье мы обретаем не в области материальной, хотя должны бороться за то, чтобы не отнимали у человека его прав на естественное счастье, определенное ему природой. Счастье покорителя Эвереста не может быть полным и вообще не является счастьем, если его в то же время мучит голод или неудовлетворенное желание женщины. Нельзя думать о высоком счастье, пока наша общественная жизнь искореняет все попытки удовлетворения нормальных потребностей нашего организма. И именно мужчины навязали человечеству в основе своей ложный взгляд о том, что нет ничего важнее высших целей. С момента, когда женщина добьется решающего влияния на цивилизацию, перемены произойдут окончательно. Тело наконец получит свои права, которые сегодня неразумно топчутся.
Буба закусила губу и подумала: «Какая же я глупая! Действительно глупая. Если бы то, что говорит пани Ванда, пришло мне в голову тогда, во время разговора с папой, он вынужден был бы согласиться со мной».
Пани Щедронь с какой-то удивительной доверительностью взяла ее за руку:
– Только вы, пожалуйста, из всего того, о чем я говорю, не сделайте вывод, что к мужчинам нужно относиться с неприязнью, – засмеялась она. – Уверяю вас, что со всеми своими недостатками, предубеждениями, вместе со своей духовностью и интеллектом, вместе с определенной грубостью, а может быть даже и потому, они – существа пленительные, просто необходимые. Самым большим несчастьем, катастрофой, какая могла бы обрушиться на мир, было бы исчезновение этого вида. И я опасаюсь лишь одного – чтобы прогресс цивилизации, отнимая остаток власти из рук мужчин, не изменил их, не лишил их того, без чего они перестанут быть мужественными, потеряют всю свою привлекательность, а именно силу, неуклюжесть, самонадеянность. Да, ту самонадеянность, которая, возможно, ничем не обоснована, но которая позволяет им считать себя авторитетом, а нам верить в это. Благодаря этому – вы знаете? – мы чувствуем рядом с мужчиной своего рода уверенность в безопасности и в то же время власть над ним, опасную власть, какой обладает укротитель в клетке со львами.
Служанка подала кофе. Буба хотела сказать, что именно такие мужчины и нравятся ей, но вспомнила Дзевановского, который, пожалуй, был вообще полным отрицанием мужественности, и подумала о том, почему пани Щедронь выбрала себе именно такого любовника и что, например (не специально, а только для примера), Таньский – мужчина par excellence [5]5
Самый настоящий, истинный ( фр.)
[Закрыть] .
– Вы позволите положить вам сахар? – спросила пани Ванда.
– Пожалуйста…
– Я пью без. Так вот, возвращаясь к нашей теме… – с улыбкой говорила пани Щедронь, – одно меня только утешает: когда исчезнет такой вид самца, меня уже не будет на свете, а вы станете согнувшейся старушкой и своим внучкам будете рассказывать, насколько счастливее были в молодости, чем они, обреченные на общество вялых, безвольных и скучных мужчин. Брр… – Она встряхнулась и добавила: – Они будут слушать это так, как мы слушаем легенды о Казанове или Яносике. Но самое интересное в том, что не поверят!..
Она рассмеялась:
– Не поверят, так же как мы не верим сегодня в так называемые старые добрые времена. Только у нас есть основания, а у них не будет.
– А может… – несмело произнесла Буба, – может, и у нас нет?
– Не думаю, – заколебалась пани Ванда, – хотя, существенно ли это? Для нас важна наша жизнь и ее проблемы. Каждое поколение должно думать о себе — a apres nous le deluge ! [6]6
После нас хоть потоп! (ф р.).
[Закрыть] У нас действительно слишком много собственных забот, чтобы заниматься тем, что будет когда-то.
Когда Буба вернулась домой, родителей она не застала. Они поехали с визитом к Залесским, где приемы длятся, как правило, до поздней ночи. Она занялась просматриванием журналов мод. В «Фемине» нашла две очень интересные модели вечернего платья и такого спортивного платья, какое было несколько дней назад на пани Жепецкой в кондитерской. Во время перерыва на обед Буба вместе с сотрудницами бюро забежала в кондитерскую на чашку шоколада и увидела там эту несносную Жепецкую как раз в таком платье и в жакете. По возвращении они разговаривали об этом, когда подошел Таньский. Держался он как-то невежливо:
– Вы тоже ходите просиживать по кафе? – спросил он.
– Не просиживать. Мы пошли на шоколад.
– Терпеть не могу этой атмосферы кафе, – взорвался он, – и этих толп раскрашенных баб, просиживающих целыми часами стулья, сплетничающих, шпионящих, увядших или увядающих мегер, которые собираются там к кормушке. Не знаю ничего более омерзительного. Я бы порол кнутами это бессмысленное стадо!
– Пан Хенрик! Как вы выражаетесь! – воскликнула она, более испуганная, чем возмущенная.
– Извините, панна Буба, но я не предполагал, что вы позволили втянуть себя в это. А вообще я не владею собой, нервничаю, извините.
Он вытолкнул это из себя и очень быстро ушел. У него не было права делать ей замечания, да еще таким тоном. Это было возмутительно, но он сделал это, и ей было приятно.
Буба вспомнила сейчас звучание его голоса и выражение лица. Глаза его прекрасно искрились, а верхняя губа гневно подымалась, открывая зубы. Он выглядел так, точно хотел укусить.
Она прикрыла глаза и подтянула ноги под себя. Он напоминал большого сильного и хищного зверя… И это был их последний разговор. Может, он обижается на нее?.. Вроде не за что, однако… Она встала и взяла телефонный справочник. Наверное, у него есть телефон… Как хорошо, что дома никого нет и можно поговорить свободно. Она чувствовала легкое возбуждение. Правда, она не раз звонила разным молодым людям, но делала это от имени мамы, приглашая их на бал или на что-нибудь в этом роде. Но они были ей безразличны. А пан Таньский?..
Зачем ей скрывать это от самой себя: небезразличен он ей, и очень даже. И если он обиделся и в воскресенье не придет, это будет ужасно.
Телефон был занят. С кем он может разговаривать? Собственно говоря, они могли бы увидеться и сегодня. Если бы, например, пришел сюда… Будь у него свой автомобиль, могли бы поехать на часок. В Америке ни одна девушка не придавала бы этому значения. Более того, она считала бы совершенно нормальным пойти к нему. А если бы так…
Ответила телефонистка. Номер Таньского был свободен. Низкий, серьезный голос ответил стереотипное «алло» (совсем как в Америке!).
– Добрый вечер, пан Хенрик, – Буба сильно прижала трубку к уху.
– Добрый вечер. Кто говорит?
– Не узнаете? Буба Костанецкая.
– Вы? – удивился он.
– Огорчила вас?
—…….
– Ну, так что же вы молчите? Вы недовольны, что я звоню вам?
– И да и нет, – ответил он после минутного колебания.
– В таком случае спокойной ночи, – обиделась она.
– Нет-нет, панна Буба, позвольте мне объясниться.
– Ах, это уже неинтересно.
– Я просто счастлив, что вы обо мне помните! Я не могу передать, как я счастлив, но, с другой стороны…
– Я помешала вам? – спросила она холодно.
– Нисколько… Видите ли, я никогда не допускал, что вы позвоните мне, что вы вообще можете позвонить какому-нибудь мужчине, так, как это делают сейчас все другие девушки.
– Ага! Вы знаете, пан Хенрик, вы категорически нудны с этой своей вечной моралью. Вас должны были бросить все ваши любовницы, если у вас когда-нибудь кто-нибудь был.
В трубке воцарилось молчание. Видимо, он был озадачен и возмущен. Щеки Бубы пылали, но тот факт, что она говорила по телефону, а не с ним лично, придавал ей смелости.
– Так была у вас любовница? – повторила она.
– Панна Буба! Я с вами в такой манере и на такую тему не умею разговаривать.
– Вы считаете меня святой, лилией?
– Не в этом дело. Я не стал бы говорить об этом с мамой, сестрой и не буду говорить с вами.
– Почему?
– Потому что уважаю вас и хочу уважать.
– Так вы сделали плохой выбор.
– Как мне следует это понимать?
– Я такая же девушка, как и все другие, может быть, даже значительно хуже, а вы лицемер, и это не по-джентльменски.
– Но что?
– Если есть любовница, то нельзя пренебрегать ею до такой степени, чтобы считать недостойным уважаемых людей даже одно упоминание о ней. Вы знаете… Я думала о том, чтобы стать вашей любовницей. Я прошу вас не перебивать меня! Я думала, сожалела о том, что у вас нет машины. Мы могли бы организовать милые уик-энды. Вы мне нравитесь, я вам тоже. Все было бы замечательно. А сейчас финита! Да, ничего не вышло, а уважать меня вам не нужно, потому что я такая, как все, – распущенная, несдержанная. Но я знаю о том, что с моей красотой я всегда найду себе… партнера, да, именно партнера!
Она проговорила это на едином дыхании и была так возбуждена, что даже не могла вначале различить звуков, которые послышались в трубке. Лишь минутой позже она сориентировалась, что он… смеялся! Самым натуральным образом смеялся. Ах, что бы она сейчас отдала за то, чтобы убедить его, чтобы доказать ему, что она действительно распущенная. К сожалению, по телефону это было невозможно.
– Панна Буба, – послышался его голос, – если бы вы знали, как сильно, как глубоко я люблю вас, то не смеялись бы надо мной.
– Что?.. Что вы сказали?..
– Я люблю вас.
Буба хотела что-то ответить, но в этот момент лишилась голоса.
– Я люблю вас и знаю, что вы тоже полюбите меня. Не знаю только, как скоро, и об этом я спрошу вас в воскресенье. Хорошо? А сейчас позвольте пожелать вам спокойной ночи. Спокойной ночи, милая, чудная и единственная. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – полусознательно ответила она и, когда он уже положил трубку, она крикнула:
– Пан Хендрик!..
Но было уже поздно. Она медленно встала и подошла к зеркалу, но не видела своего отражения. Голова кружилась. Боже, как прекрасен мир!
Она села в углу в низком кресле и задумалась. Она понимала, что в ее жизнь вошло что-то новое, несоизмеримо важнее всех ее ежедневных дел, вошло, может быть, само счастье… Личное счастье единицы, которое топталось веками, преодолевая запреты… Нет, не то… Счастье находит человек в преодолении трудностей… Ах, какое ей до всего этого дело! Ее счастье было чем-то маленьким, тихим, что сладостно расплывалось в груди. И напрасно она старалась найти какие-то умные слова для определения своего состояния, напрасно пыталась как-то назвать его – действительность, которая состояла из тепла, тишины, восстановления в памяти недавнего разговора и какой-то неопределенной радости.
В дверях стоял слуга:
– Прикажете подавать?
– Что? – очнулась она.
– Уже девять. Ужин готов.
– О нет, я не буду есть.
Слуга онемел.
– Убери со стола, Ян. Я не буду есть.
– Вы не заболели, упаси Боже, вы плохо себя чувствуете?
– Да, голова у меня болит.
– Может, принести порошок? А может, вы бы все-таки съели что-нибудь легкое? Омлет с вареньем? А может, хотя бы чай с печеньем?
Она решительно отправила Яна. Как она могла есть в такую минуту! Она не была голодна, не могла быть голодной, хотя охотно съела бы ужин… Даже очень охотно. С обеда ничего во рту не держала. Нельзя же считать несколько микроскопических овсяных печений, съеденных у пани Щедронь. Но как можно думать вообще об этом сейчас!
Он, наверное, тоже сейчас сидит одинокий и мечтает о ней. Вероятно, тоже старается представить себе ее, угадать, что она чувствует, о чем думает. Какой у него был глубокий голос, когда он говорил: «Я люблю вас»!
Разумеется, с зарождения земли эти слова повторялись уже тысячекратно, но вряд ли звучало когда-нибудь в них столько настоящего чувства…
Гостиная была определенно велика для ее состояния сосредоточенности. Совершенно уединенно она может чувствовать себя только в темноте, в постели, плотно закутавшись одеялом.
Она прошла в ванную, умылась и быстро легла в постель. Прикосновение гладкой холодной простыни и тихое тиканье часов – и вот она наедине со своими мыслями, а скорее – с мечтами.
Пройдет еще несколько дней, и они обручатся. Отцу, наверное, он очень понравится. Настоящий мужчина. Отец, когда был молодой, напоминал его манерами и улыбкой. Надо признаться, что Хенрик красив. Такого мужа найти нелегко. Все подружки будут завидовать ей. Свадьба, конечно, не должна быть шумной. Он будет в пиджаке, а она в таком сером костюме, в каком была княжка Йорка весной в Арцахоне. К этому обычный фетр с тонким темно-красным шнурочком и серые туфельки на средних каблучках. Рядом с ним она будет выглядеть еще меньше, но это как раз хорошо. Прямо из костела они поедут на вокзал. «Ну да, – вспомнила она, – но ему же нужно будет переодеться!»
Собственно, об этом уже подумает мама, она ведь такая предприимчивая. А после возвращения из путешествия (потому что путешествие должно быть обязательно!) они лучше всего поселятся на хуторе Сташица. Купят себе такой домик с холлом и лестницей, с большой ванной и застекленным потолком, как у Толи Ржеусской, только с матовым стеклом, потому что оно дает более приятный свет. И каждый день по утрам она будет сама готовить ему все для ванны, для бритья, готовить одежду. Сама будет выбирать на каждый день костюм, галстук и рубашку. Он должен выглядеть всегда как с обложки журнала. Она будет вставать на полчаса раньше… Боже, как это будет замечательно!
А вечером они будут целоваться. Много, очень много, и она будет сидеть у него на коленях…
«Но все это можно делать и не выходя замуж, – подумала она, – так, как у Линдсея. Нет, это не совсем то. О, совершенно иное!»
И сама удивилась. Ведь он же не просил ее руки, не сказал, что хочет жениться на ней. А любить можно и так. Почему же тогда не пришло ей в голову, например, пофлиртовать с ним?
Она рассмеялась: Хенрик и флирт. Нет. Он действительно ее любит! Если бы не любил, никогда бы ей этого не сказал, а флирт, что это вообще такое – флирт?! Какое это счастье? Она будет называть его полным именем, без сокращений: Хенрик, мой Хенрик, мой драгоценный Хенрик! Она с размаху обняла подушку и прижала к себе.
И вдруг она почувствовала что-то весьма непристойное, что-то оскорбляющее возвышенное состояние ее чувств. Это был обычный голод. Ужасно хотелось есть.
В ящике рядом, к счастью, была коробка шоколадок. Она достала ее и ела одну за другой без раздумий и без разбора. Какая это замечательная вещь, шоколад! Съела и вздохнула с облегчением.
«Удовлетворение животных инстинктов», – Буба усмехнулась наперекор немного себе, а немного пани Щедронь, затем завернулась в одеяло и уснула.
ГЛАВА 7
Это был, пожалуй, единственный случай в жизни Анны, когда ее подвели интуиция и первое впечатление.
Принятая на место Бубы Костанецкой панна Стопиньская понравилась не только заведующей, но и всем сотрудникам. Буба, сдавая своей преемнице книжки и ведомости экскурсий по стране и объясняя подробности, сказала вполголоса, но так, чтобы стоявшая рядом Анна могла услышать:
– Пани Лещевой вы очень нравитесь, и я уверена, что со временем вы подружитесь.
– Хотелось бы это заслужить, – серьезно ответила панна Стопиньская.
Она была сосредоточенной и жесткой, но на ее лице светилась милая улыбка и разновидность любезности, несколько шероховатой, однако, казалось, искренней. В «Мундусе» никто ничего о ней не знал, и никто тогда, конечно, не предполагал, что в бюро и вообще в фирме она может сыграть какую-нибудь роль. Она активно приступила к выполнению обязанностей и уже спустя два дня попросила Анну добавить ей работы, так как ей нечем заняться. Работала она действительно быстро и четко, легко ориентировалась во всем, при этом не тратила времени на разговоры и даже не пользовалась предоставленным ей каждый второй день перерывом на обед.
– Я беру с собой второй завтрак, – ответила она, когда Анна спросила о причине отказа, – а домой незачем возвращаться.
– Вы живете одна?
– Да, почти одна, – сдержанно усмехнулась она и склонилась над бумагами.
Она обладала тем тактом, который встречается у лиц, происходящих из не очень культурной среды, но благовоспитанных, умеющих держать себя с посторонними людьми. Одевалась она очень скромно. В совершенстве знала французский и немецкий, но на обоих этих языках говорила с сильным акцентом, что, однако, не мешало ей выполнять свои функции в «Мундусе». Она ни с кем не сближалась. Анна не собиралась углублять свои отношения с ней, но и панна Стопиньская вовсе не старалась с ней сближаться.
В один из дней Анна сказала Минзу:
– У меня сложилось впечатление, что панна Стопиньская – настоящее приобретение.
– Поэтому вы считаете, что ее стоит оставить?
– Вне всякого сомнения.
– Когда истекает испытательный срок?
– Только через полтора месяца. Однако, по моему мнению, ее можно уже сейчас оформить на постоянную работу.
– Зачем же спешить?
– Мне бы хотелось в середине июня взять отпуск, а я убеждена, что она с успехом могла бы меня заменить.
– Даже так? Ну… хм… посмотрим.
Ни тогда, ни в несколько других ситуациях, когда Анна хвалила Стопиньскую, она даже не предполагала, как вредит себе.
Тогда, однако, ничего нельзя было предвидеть. Кроме того, Анна была занята другими, более срочными и более важными делами.
Прежде всего она решила покинуть Польную. Тетушка Гражина, не покидавшая постели, становилась все более требовательной. Впрочем, трудно было удивляться старушке. Постоянное одиночество или общество полуинтеллигентной женщины приводили к тому, что она властно удерживала возле себя Анну, как только та приходила домой. А у Анны и без того оставалось мало времени для себя, особенно после смерти тетушки Марьяна.
Пани Дзевановская умерла в начале апреля почти внезапно, после нескольких дней болезни, оставив племяннику совершенно запутанные имущественные дела, в которых Марьян совсем не ориентировался. На первый взгляд наследство производило внушительное впечатление. Однако, когда Анна приступила к выплате различных взносов, оказалось, что в итоге можно будет получить в лучшем случае около семидесяти тысяч, да и те после бесконечных требований и моральных издержек.
В первую минуту, узнав о смерти пани Дзевановской, Анна почувствовала, что теперь в ее жизни должен произойти какой-то значительный перелом, поворот, и все теперь будет иначе, совсем по-другому и гораздо лучше. Это был бы развод с Каролем, приезд Литуни и устройство втроем где-нибудь за границей, в тихой горной местности. Поворот, однако, оказался иллюзией.
Прежде всего, наследство составило едва десятую часть суммы, на которую можно было рассчитывать, но и эту сумму нужно было разделить на три части. Состояние здоровья Казика требовало постоянного и дорогостоящего лечения. Ирена, будучи женщиной набожной, тратила уйму денег на оплату разных богослужений и на милостыню. Анна встречалась с ней раза три и хотя объективно должна была признать, что Ирена милая или, по крайней мере, старается быть такой, но не могла вызвать в себе симпатию к этой трагической личности. Кроме того, Ирена, кажется, догадывалась об отношениях, связывающих ее брата с Анной, и молча осуждала эти отношения. Но поскольку в Варшаву она приезжала очень редко, можно было особо не считаться с ней и ее неприязнью. Проще всего было – и так вначале решила Анна – переехать в квартиру пани Дзевановской. Жили бы семьей. Когда, однако, выяснилось, что доходы Марьяна не позволяют оплачивать такое большое помещение, пришлось отказаться от этого проекта.
В любом случае нужно было сделать решительный шаг и поговорить с Каролем. Но Анне так трудно было принять решение, что даже тогда, когда представилась возможность, она не обмолвилась о своих намерениях ни словом.
Кароль приехал в первые дни мая. На нем был новый костюм; к тому же она заметила, что Кароль выкупил из ломбарда золотые часы и портсигар. Значит, у него поправились дела. Однако, когда она спросила его об этом, он ответил:
– Зарабатываю немного, но не о чем говорить. Случайные и мелкие дела.
Она отметила также, что он приехал не ради нее. Время от четырех до шести, как утверждал он, у него было занято встречей с каким-то варшавским адвокатом, а в семь он уже должен был ехать обратно. Но, когда она пришла на вокзал, решившись на окончательный разговор, ее ожидания оказались напрасны. Этим поездом он не уехал; не уехал и следующим, около одиннадцати. И поскольку он нигде не остановился, у нее не было возможности проверить, что случилось. Она даже стала беспокоиться, но спустя два дня получила от него открытку из Познани с сообщением о том, что Литуня здорова и что они ждут хотя бы каких-нибудь пятьдесят злотых, чтобы купить Литуне весеннее пальтишко. Деньги она выслала и больше странным приездом мужа не интересовалась.
Во всяком случае, существующее положение не позволяло поселиться с Марьяном. Все-таки следовало считаться с общественным мнением. После длительных колебаний вопрос решился следующим образом: она сняла для себя маленькую двухкомнатную квартирку на улице Красного Креста, а для Марьяна – комнату в том же доме, этажом выше. Это не устраивало ее, но иного выхода не было. Марьян соглашался абсолютно со всем, что бы она ни предпринимала; казалось, все делало его счастливым.
Со времени, когда их любовь упрочилась, у него прошла хандра, исчезли морщины со лба и он действительно чувствовал себя счастливым. Анна была убеждена, что это должно обеспечить и се счастье.
Ее беспокоило только одно: Марьян ничего не делал. Речь, конечно, не шла об отсутствии дополнительных средств из его возможных заработков, но она просто считала ненормальным положение, когда здоровый и способный человек бездельничает. После долгих раздумий она попробовала, как ей казалось, надежное средство: взяла перевод на английский язык какого-то объемного научного труда о бактериях. Автором был университетский коллега Щедроня, и именно с помощью Щедроня она получила этот перевод. Само собой разумеется, она и мечтать не могла о выполнении такой большой работы и планировала, что передаст ее Марьяну. Вначале, естественно, он и сам заинтересовался и книгой и работой.
– Я буду тебе помогать, – заявил он в первый же вечер.
В первые три дня он действительно взялся за работу и перевел где-то более сорока страниц.
– За всю работу, – сказала Анна, – мы получим тысячу двести злотых. Ты подумай, какой ты замечательный переводчик: за три дня ты заработал почти сто двадцать злотых. Я горжусь тобой.
Этим педагогическим приемом она сумела и дальше потешить его амбицию. Система, однако, подвела по той простой причине, что Марьян вообще не был амбициозен в этом отношении. На следующий день он уже перевел только одну страницу, а затем вообще оставил это занятие.
Спустя неделю заявил:
– Я не совсем согласен с тем Холевиньским. После прочтения двух новых книг по бактериологии у меня есть возражения.
– У меня их нет, – шутливо ответила Анна, – значит, я буду переводить.
– Когда, понимаешь Анна, это так нудно, – он потянулся и с интересом присматривался к Анне, когда та собиралась начать работу.
Однажды ей в голову пришла новая мысль. Она как раз сидела, склонившись над переводом. Марьян, сидя в углу, как обычно, читал. Анна подняла голову.
– Дорогой, – произнесла она умышленно ослабевшим голосом, – подай мне стакан холодной воды.
Он посмотрел на нее пораженный:
– Аннушка! Что с тобой?!
– Какая-то слабость.
– Может быть доктора?!
– Нет, дай мне только воды.
У него дрожали руки, когда он подавал ей стакан, а глаза смотрели испуганно.
Она действительно выглядела жалкой и бледной. Ведь все дни у нее были наполнены тяжелой работой.
– Устала, – сказала она спустя минуту.
– Ну как же можно столько работать? – возмутился он.
– Должна. Я обещала сдать перевод вовремя.
Он стоял молчаливый и озабоченный. Наконец выдавил из себя решение:
– Значит, это сделаю я.
И действительно, на протяжении пяти или шести дней она заставала его над переводом, но уже через неделю все прекратилось.
– Знаешь, – сказал он с каким-то смущением, – не могу больше выдержать. Я отдал перевод одному очень интеллигентному студенту медицины. Он это сделает быстрее и пусть что-нибудь заработает.
Так превращались в ничто все попытки заставить Марьяна работать. Тем временем деньги утекали. Не было дня, чтобы он не купил или не получил из-за границы несколько дорогих книжек. Вдобавок он покупал цветы, которые приносили Анне много приятного, но в то же время вызывали старательно скрываемую ею подавленность. Она не хотела признаться себе самой в чувстве безнадежности и какой-то обреченности, которое охватывало ее. Марьян не мог ничего довести до конца. Так было и с «Колхидой».
Он уже давно не ходил в «Колхиду», зная, что его походы туда доставляют Анне неприятность. Речь шла не только о том, чтобы отдалить Марьяна от Ванды, но и о разрыве его связи со всей «Колхидой», настроение которой, как она была убеждена, действует на него разрушительно. Ей казалось, что атмосфера «Колхиды» отрицательно влияет прежде всего на его волю, отнимает у него чувство радости жизни, а у них обоих – исключительность их безмятежного дома, особенность их маленького мира в большом холодном городе. Она была готова поклясться, что Марьян, хотя ничего ей об этом не говорил, даже не заглядывает в «Колхиду».
