Текст книги "Стены Иерихона"

Автор книги: Тадеуш Бреза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Того, что она еврейка, что она некрасива, что она вульгарна. Еще когда она носила фамилию Фриш, украла у лавочницы апельсин.

Никогда о таком ничтожном преступлении не вспоминали так долго. Навязать себя свету, покорить его? Слова эти так же далеки от правды, как и она сейчас от ответа. Она понимает себя, но не всегда. Смотрит на Чатковского. Тот опять скажет себе-раз и навсегда, – что она глупа. А может, она танцует, стараясь перечеркнуть память людей. Тогда бы танец ее назывался: позабудьте, пожалуйста, что я такое! Она медленно стягивает меховую накидку с плеч. Они некрасивы. Встает. Мысль ее вот-вот облечется в слова. Она уверена в ней, но не в своих словах. "Может, для того я танцую, – репетирует она про себя, – чтобы свет ни в чем меня не попрекал. Чтобы на то время, .пока я танцую, он забывал, что во мне есть плохого. Так нередко рождается искусство".

– Не знаю для чего, – сдается она, ей не сладить с этим заумным лексиконом. Она все обращает в шутку. – Но могу потанцевать с вами.

После выпитого Кристина Медекша становилась нервной и бестактной. Если двое уединялись, это выводило ее из себя, и она их разводила. Проносилась по всем комнатам, всюду совала нос под каким-нибудь предлогом. Могло показаться, что она пришла с дюжиной сумочек, так как одна, пожалуй, не успевала бы так часто теряться.

– Знаю, – кричала она, – я оставила ее у камина!

Ничего подобного. Зато там, в большом, двойном кресле, нашли приют Мина Зайончковская и Говорек.

– Должна вас побеспокоить, – а пока они стояли по сторонам, дожидаясь, когда она кончит обшаривать кресло, Кристина то и дело выпрямлялась, чтобы их успокоить. -Минутку, сейчас вы займете свои места. Я уже покидаю вас, мои золотые. – Затем, скорее возбужденно, чем шутливо. – А вы помните, спрашивала, – как вы сидели?

И заталкивала их в кресло, прижимая друг к другу, превращая их в игрушку, в какую-то детскую игру, когда надо сложить что-то по прилагаемому образцу. Переплетала им ноги.

– Ах, – попискивала она, – еще подушечку под голову. – Заставляла их повернуться лицом друг к другу, крестя им лбы. – Ну, спокойной ночи!

И с высунутым языком летела в соседнюю комнату, пересказывая все первому же встречному. Ей казалось, что она чудно веселится.

– Ваши волосы и глаза час от часу становятся все чернее, – этими словами задержал ее подле себя Костопольский. – И так каждую ночь?

Кристина в подобном сегодняшнему состоянии все ей непонятное истолковывала как намек эротического свойства, а выпив несколько рюмок, она уже вообще ничего не соображала.

– Каждую ночь? – повторила она и громко рассмеялась.

Когда Кристина ни слова не понимала, она обычно подхватывала последнее, что слышала, как ей казалось, саму соль.

– Вы смеетесь. – Костопольский смотрел на нее с удовольствием, которое слегка омрачалось сознанием, что время не позволит ему это удовольствие приумножить. – Я ведь серьезно!

Она и сама не знала, что говорит, но получилось к месту:

– Мне все равно.

– Когда мне весело, я смеюсь и серьезными вещами.

Но на самом-то деле она не смеялась и над веселыми, ибо смеялся у нее только рот. Горло ее душил уже не смех, а тревожившее ее возбуждение, которое всякий раз мешало ей искренне отдаваться развлечению, – так боль в сердце может отогнать сон.

– А что же в вашей жизни самое серьезное? – Костопольский в тот вечер заговаривал со всеми, кому было весело.

Он так мечтал, чтобы они помогли ему стать одним из них. Но решение, которому он не помешал созреть в себе, воспрещало разрастаться зернышкам радости, которые он хватал. Его занимал отъезд, все, с ним связанное, было не просто. За годы своей политической карьеры он накопил кучу денег. Он боялся попасться, переводя их за границу. Ни один способ не казался ему безоговорочно верным. А тут еще надо было спешить.

– Политика, – продекламировала Кристина, – для меня единственно серьезная вещь!

– О, трудно поверить, но они стали еще чернее, – снова удивился глазам Кристины Костопольский. И тотчас же вспомнил-этим он, кстати, постоянно утешал себя, – что будет приезжать. Как только обоснуется, устроится, разок-другой как-нибудь приедет в Варшаву, просто так. Не сразу! Но надежда на это не отметала и некоторых сомнений. Как люди, самые близкие, расценят его отъезд из страны? А если посчитают это бегством? Тогда произойдет разрыв– Костопольский нахмурился.

Кристина это заметила.

– А у вас, – закричала она, – мысли становятся все чернее.

– Вот-вот будут розовыми, – пробормотал он. – Так уж настроила меня эта ваша политика.

Он знал о ее национал-радикализме.

– Вы против нас? – спросила она.

Он содрогнулся. Вспомнил, как умирала его мать. Доктора мучили и мучили ее уколами. Отец схватил одного из них за руку и попросил: "Дайте ей спокойно умереть".

– Нет, – ответил он и, пока произносил это коротенькое слово, проверил, так ли, и согласился, что так оно и есть. – Я был у власти во времена, когда о молодых не говорили. Мы сами ими были. А вы-детьми. Так что не могу привыкнуть к тому, что надо вас бояться.

– А нас кто-нибудь боится? – Кристина задала этот вопрос наверняка. Она любила слышать в ответ, что да.

– Вы будущее, – объяснял Костопольский, – а его все боятся. Не именно вас.

– А мы совершенно ничего не боимся! – Кристина, задетая за живое, перешла на крик. – Мы знаем, что лучше вас разбираемся, что такое государство. И государство в нас разберется.

– Государство! – Костопольский задумался. Сколько же сот раз в своей жизни он произносил это слово. Заклинал им. Что оно для него сегодня? Опять слово, написанное на бумаге, линия, идущая вниз, указывая путь к упадку. Мог бы он к давней своей страсти вернуться? Власти ему не было жаль. Минута, когда он ее утратил, оставалась для него по-прежнему горькой, он чувствовал ее вкус, просчитался,, вот и все. В собственной судьбе он вычеркнул бы сам факт отставки, но не старался бы ничего вернуть. Он уже не верил. По тысяче причин родина его не устраивала. Он пробовал защитить ее от себя. Ему даже удавалось поддержать в себе веру, но всякий раз только в одном каком-нибудь пункте. Оставались другие. Он обращался к ним.

Тогда рушился тот, единственный. "Государство! – неприязненно подумал он, – великое ничто".

А Кристине казалось, что ему не хочется с ней разговаривать.

– Вы, господин министр, что-то нелюбезны ко мне с этой вашей мудростью.

Костопольский сказал, почему ему не хочется говорить:

– Я, видите ли, поклялся, что буду пугать. Кто-то из прежних моих коллег назвал меня Кассандрой. Кассандра прощала детям, пугала вождей.

Кристина удивилась:

– Так нам сначала надо подрасти?

Он возразил:

– Прежде всего им. Дорасти до ситуации. Вы-дальний план.

Я пугаю ближайшее будущее.

– А если бы его отдали в наши руки.

Страус прячет голову в песок, король во время революции отрекается от престола в пользу малолетнего сына, страна, оказавшись над пропастью, на помощь зовет молодых! – подумал он.

– Я здесь уже ничего не значу, – сказал Костопольский. – Но не советовал бы.

Одни планеты от земли дальше, другие к ней ближе, но всегда они страшно далеки от нее, так и детям, подросткам, молодежи страшно далеко до искусства управлять. Он никого не видел за пределами своего поколения, хотя ведь именно оно выросло на пустом месте. Он помрачнел, прислушался, как будто хотел услышать совет насчет будущего. А тут изо всех комнат несся в гостиную крик. Один другого стремился переорать, и не только словом, но и смехом. То и дело кто-то закатывался или начинал хлопать в ладоши; казалось, какая-то женщина вопила так, что нельзя было понять, кто. Только когда голос стих, стало ясно, что это Мотыч.

– Молодые, – закончил он свою мысль, – существуют для того, чтобы завоевывать, старые-чтобы сохранять в целости.

Время, которое наступает, принадлежит старым, ибо это будет время обороны.

Улыбнувшись Кристине, Костопольский как бы улыбнулся и Ельскому. Он был его кредитором. Рекомендовал его в президиум, помог отыскать должность, сделал его правой рукой министров. Костопольский полагал, что за него Ельский дал бы себе отрубить руку.

– Я не вообще против старых, – выпалила Кристина. – В некоторых случаях молодые могут использовать их.

Но теперь уже Костопольский улыбнулся просто Ельскому, ибо начал с ним одну игру. Несчастные мои сбережения, говорил он ему неделю назад, должны, такое я принял решение, оказаться за границей. Он знал, что Ельскому трудно будет отказаться, тем более что дело это он мог бы сравнительно легко устроить.

Именно он ходил из президиума в министерство иностранных дел выправлять чиновникам паспорта. Взял бы такой паспорт для Костопольского, вот и все дела. Важная фигура, в недавнем прошлом сановник, ему дадут министерские бумаги со всеми почестями. Пусть берет с собой что хочет. На улыбку Ельский ответил покорным выражением лица. Со всевозможной вежливостью выкручивался, как только мог. Боялся. Сам Костопольский говорил, что за ним ходят по пятам. А если его сцапают на границе с этими деньгами и дипломатическим паспортом, на который он потерял право, Ельский окажется в глупом положении.

Костопольский вперил в него свой тяжелый, тягучий взгляд.

Догадывался, что Ельский все еще относится к нему с уважением.

Недавно разрешил немного проводить себя. Ельский в толпе отыскивал знакомых, и хотя Костопольский никогда не видел, как он раскланивается, почувствовал, что эти его сегодняшние поклоны необычны. Значил он еще что-нибудь для него? У Костопольского были друзья очень высоко. Общепринятым было не считаться с его мнениями, но не с капризами. Ни один министр финансов не принял бы от него совета, касающегося финансов, но любой принял бы чиновника, которого Костопольский рекомендовал. Уклоняться от его влияния и оказывать ему мелкие любезности-таков, видимо, был наказ, как вести себя с бывшим сановником. Костопольский понимал это, злился, но так вяло, что, если бы не его зуд протестовать, как знать, нельзя ли было бы принять все это только за грусть?

Он напоминал смятенного революцией, но любимого крестьянами помещика, которому в память о прошлом оставили право собирать на лугу цветы. Костопольский не собирал. Ни во что не вмешивался. Не давал указаний, не суетился по мелочам, не выдвигал и великих проектов. Никто не знал, что он думает, нельзя было догадаться, каким он стремится предстать во мнении других: тем ли, кто еще многое может, если захочет, или же тем, кто уже совершеннейший ноль. Но даже если бы правдой было это последнее, Ельский все равно не перестал бы гнуть спину перед своим бывшим министром. Он не рассчитывал на его помощь ни в чем, но ему и в голову не приходило, что тот мог бы ему навредить. Просто он помнил Костопольского, как никого другого. Первую женщину не забывают, точно так же и чиновник не забывает своего первого начальника. Для Ельского это был Костопольский. Знакомство с теми, кто приходил ему на смену, сделало Костопольского в глазах Ельского единственным начальником, которого он уважал. Ни о ком после него он уже не мог сказать, что видит лучше, шире, глубже. Из кабинета Костопольского он всегда возвращался с ощущением, что человек этот как бы смотрит с башни или через микроскоп. Следующий директор поразил его. Они с Ельским подходили к делу одинаково. Но потом удивление стерлось, стерлись и воспоминания о Костопольском. И Ельский стал тогда считать, что у них с новым директором зоркий взгляд, тем более что, по мнению нового шефа, Ельский был необычайно способным чиновником.

"Не устроит!" Выражение лица Ельского привело бывшего министра к такому выводу, и он перестал сверлить его взглядом.

Боится! Чего? Да, тут он похож на всех остальных, думал Костопольский. Не до меня, страшащегося катаклизма, когда все они опасаются чепухи. Это ужасно-стать, как я, например, функцией чьего-то страха. Как же тяжел всякий чужой страх.

Ему бы только завладеть человеком. Попробуй-ка его потом тронуть. Не буду пробовать. Поищу другой выход.

– Но, но, – закричала Кристина, – интересные вещи обнаруживаются. Господин министр-наш враг.

В глазах Костопольского, смотревшего на Ельского, появилось что-то, напоминающее удивление. Так он, значит, с ними.

Ельский заметил это и торопливо поправил:

– Ваш враг, ваш!

Тон Кристины стал серьезным. Насчет неприязни Костопольского, просто она хотела пошутить. А тут Ельский вдруг ее поддерживает.

– Ну, вот видите, – вздохнула она.

Но Костопольскому такой поправки было мало. Он почувствовал, как можно подобраться к Ельскому. Глядя на него исподлобья, он спросил. Кристина не дала ответить:

– Владек? Ну конечно же. Он питает к нам слабость. – И потом, немного кокетничая: – Но, может, я компрометирую вас в глазах господина министра?

Костопольский возразил:

– Людей с большим удельным весом в пустоте не удержишь.

Чем больше пустоты в середке, тем большее их число тянется к крайностям.

– Разве это несчастье? – допытывалась Кристина.

– То, что каждый думающий человек симпатизирует у нас какой-нибудь нелегальной партии! Она об этом спрашивает?

Кристина, не подумав, бухнула, что да.

Костопольский покачал головой.

– Самое паршивое, что на легальные партии ни у кого нет аппетита. Я-то знаю.

Он умолк, не высказал своей мысли до конца. Вокруг женщины-кровь с молоком, а ты живи с призраком, вот что такое санация, если уж кто хочет в образной форме охарактеризовать ее идеологию. Он бросил еще одну общеизвестную истину:

– Только религия способна выкорчевать суеверия, рационализм-никогца.

Кристина пошла в наступление:

– Так мы-суеверие?

Он не возразил. Так уж случилось, что сегодня вечером все неприятные для себя истины ей приходилось изрекать своими собственными устами. Наперекор такому стечению обстоятельств она торжественно заявила:

– А я вам объявляю, что мы-религия!

Костопольский молчал.

– Разве неправда? – Кристина потребовала помощи от Ельского. – При тайте же, что мы-религия, и признайте также, что мы в последнее время немножечко обратили вас в нашу веру.

– В последнее время? – вслух размышлял Костопольский.

Перевел взгляд с Ельского на Кристину, затем снова на молодого человека. Пара, не пара? – попытался он разобраться в их отношениях, [[ара! – решил Костопольский и улыбнулся Кристине. – Мне кажется, – заявил он наконец, опустив голову, словно старался откуда-то с самого дна памяти вытащить какое-то воспоминание, – вы, господин Ельский, всегда были немножечко националистом.

Ничего подобного. Но хотя Ельский и подумал так, у него даже не дрогнули губы. Он знал, чем обосновывал Костопольский свое суждение-его первыми шагами в министерстве. Для тогдашнего начальника отдела кадров каждый вновь принятый был подозрителен. А поскольку в те времена эндеция считалась самой подозрительной ориентацией, Ельский и показался ему-пока он с изумлением не убедился в том, что в корне ошибся, – скрытым националистом, о чем он и оставил соответствующую запись в деле. И хотя Ельский вел с Костопольским разговоры лишь на служебные темы, Костопольскому, видно, показалось, что от них попахивает левизной. Он сопоставил это с персональными данными, и тогда Ельский представился ему человеком со светлой головой, думающим парнем, хотя тот просто-напросто высказывал банальности-в неожиданной для Костопольского манере. И вот теперь опять высосанное из пальца мнение бывшего начальника отдела кадров-видно, о последующих, опровергавших их, Костопольский забыл, принесло Ельскому выгоды. Он вырос в глазах Кристины.

– Ну, – крикнула она, – теперь я все поняла, и вам незачем признаваться.

И протянула министру руку.

– У меня есть свидетель.

С отвращением, вызванным тем, что он с помощью лести подбирает ключи к Ельскому, фигуре такой незначительной, Костопольский процедил:

– В те времена, когда мы работали вместе, позиция господина Ельского казалась мне достаточно смелой, сегодня она уже не шокирует, а завтра, возможно, шокировать будет любая.

Он не мог отделаться от неприятного ощущения, что унизился до подобных слов. Они прозвучали печально.

– О! Какое же отчаяние в вашем тоне! – Кристина встревожилась. Она подумала, что Костопольского пугает его судьба при будущих порядках. Кристина полагала, что вправе его утешить. – А вы у нас на очень хорошем счету.

Это вышло так по-детски, что Костопольский перевел все в шутку.

– Стало быть, у вас я могу рассчитывать на покой?

Она не поняла и полезла дальше.

– Даже на большее, на пост. – Она очень серьезно сообщила ему о такой перспективе.

И тут Костопольский вдруг обратился к Ельскому.

– Что с паспортом? – спросил он и зло посмотрел прямо в глаза Ельскому, скривил губы, словно улыбался, процедил сквозь зубы: – Мне надо немного проветриться, отдохнуть, раз уж я получил от вас, Кристина, такое обещание.

Ельский смутился, он еще не принял решения, но теперь уже поздно хитрить. Костопольскому не нужен обычный паспорт, который Ельский совал ему в руки. Ему хотелось дипломатический. На каком основании?

– Вы позабыли, – и в голосе его прозвучал упрек.

Он хорошо знал, что это не так. Нелегко позабыть Костопольского, который подбивает на злоупотребление. Зачем он ему открылся! Ельский пытался еще хотя бы на секунду оттянуть ответ. Как неделю назад. Тем самым он укреплял у бывшего министра уверенность в том. что что-то удастся сделать.

– Позабыл! – вмешалась Кристина и, негодуя на подобную рассеянность, надула губы: – Как же можно.

Ельский чувствовал, что сейчас ему, во всяком случае, никак нельзя возвращаться к существу дела. И вообще иначе, кроме как с глазу на глаз с Костопольским. Почему же он сразу его не отшил? Когда только спустя какое-то время говорят "нет", то уже в этом есть частичка обещания. Что-то, позволяющее надеяться. Теперь он расплачивался за свою мягкотелость и услужливость.

– У меня были кое-какие трудности! – начал Ельский.

Но Костопольский преградил путь всем подробностям. Боже милостивый, он еще, пожалуй, скажет, что они связаны с его особой.

– Меняют форму печати, чиновник, ставящий подпись, заболел, бланки кончились! – он пренебрежительно махнул рукой.

И не спускал с Ельского своих цепких глаз, не позволяя ему проронить и слова.

– Загляните ко мне завтра, – предложил он, потом задумался, жестом попросив помолчать, делая вид, что вспоминает, свободен ли, а ведь ради этого паспорта он бы все бросил. Свободен! И Костопольский повторил: – До десяти я не выйду из дому.

Ельский старался сократить поездки в город. Попытался договориться о встрече до работы.

– Отлично! – сказал он. – Ничего, если в половине девятого?

Костопольский пожал плечами. Любезно договаривается о часе, когда придет отказывать! Он разозлился. Как бы не так, его всего трясло от ярости. Подмажу, а заставлю! Он презрительно посмотрел на Ельского, словно сопротивление, которое тот оказывал, говорило о низости его натуры.

– А помимо того у вас никаких трудностей нет? Точно нет? С самим собой?! – спросил он неприязненным тоном, в котором слышались какие-то намеки, угрозы, предостережения. И добавил: – Во всяком случае, до отъезда вы можете располагать мной.

Костопольский ушел. Ельский вдруг почувствовал себя брошенным. Так бывает с каждым при соприкосновении со злом.

Своим собственным или чужим. Оно вызывает ощущение одиночества. Костопольский был для него великим человеком, и смотреть, как он совершенно сознательно идет на злоупотребление! Упал, а теперь разваливается на куски. Кристина ничего не поняла. Женщина не чувствует величия в чужом мужчине, она видит его только в -своем. А может, от непосвященной и нельзя требовать, чтобы она разобралась в смысле сказанного Костопольским, который обещал взятку и шантажировал. Ей надо простить, что она не возмущена. Ельский снова возвращается в мыслях к бывшему министру. Ну что ж! Он хочет удрать отсюда.

Кто улепетывает, тот должен сжаться в комок. Достаточно ли это для объяснения того, что он не сумел сохранить своего лица?

– Идем? – торопила Кристина Ельского. – Остаемся?

А он не двигался с места. Все еще был под впечатлением разговора с Костопольским. Он пытался положить себе торт, но кусок то и дело сваливался с вилочки. Ельский повторил эту операцию несколько раз. И каждый раз рот его, который он машинально открывал, так и закрывался ни с чем.

– Я так рассчитывал на этот вечер с вами!

– И ничего? – рассмеялась она.

Он возмутился. Мужчина, если уж ему нечего сказать, молчит, женщина-смеется. Ну и что? Почему это так его задевает? Он не женщина, не отвечает за них. Какие есть, такие и есть. Вот на чем ему надо успокоиться! Быть с той, которую он выбрал. Разве это не наслаждение? Очень хорошо. Но быть, подумал он, недостаточно. Нужно так изменить ее, чтобы стало возможным общее счастье. Он погрузился в свои мысли. Что, в конце концов, для него Кристина? Мысль, которая приходит в голову чаще других. А когда она рядом и перестает быть мыслью, что она приносит ему с собой? Радость, нежно ласкающую сердце, но такая она легкая, что ее уносит самый слабенький ветерок. И сегодня так?

– Всякий раз, как я вас вижу, я волнуюсь, словно в первый раз, словно он должен быть и последним!

Она недоверчиво отнеслась к его словам.

– Откуда это? – спросила. – Из какой-нибудь книги?

Он обиделся, но тут же и сам усомнился, его ли это слова.

– Я так чувствую. Вы помните, как мы познакомились?

Кристина ответила:

– А как же! Мы всегда вспоминаем этот день.

Однако, будь они действительно так уверены в настоящем, они не призывали бы тот день в свидетели. Все, что произошло потом, было неудачным его порождением. Ельский так и остался в плену первой встречи. Как она его слушала! Неужели же у него тогда даже не промелькнула мысль, что та прекрасная встреча никогда больше не повторится. И что же? Необычность Ельского потускнела, словно соблазненное целомудрие. Он перестал возбуждать в Кристине пылкое волнение. Просто вошел в ее повседневную жизнь. В их отношениях мучила его еще какая-то покорность.

Тогда, в тот вечер, ничего подобного в нем не было.

– Я сразу разобралась в вас, да? – Восхищение, которым она тогда одарила его, Кристина сейчас перенесла на себя.

Она часто напоминала ему о том, что, когда она вошла в конференц-зал министерства, где все для нее казалось таким чужим, только одно тронуло ее, пробудив доверие: выражение его лица. Остальные, ну что за люди! Министр, общественные деятели, журналисты! Министр знакомил собравшихся с идеей какого-то пропагандистского ведомства, которое он намеревался создать. Кристина закрыла глаза. Фигура министра с унылым лицом огромной летучей мыши возникала перед ней, она слышала его притворно интеллигентный и гладкий голос, который то и дело проваливался или соскальзывал в свое недавнее прошлое, проведенное его хозяином между караульной будкой и солдатской столовой. Министр построил свою речь на одной метафоре, а вместе с тем и обещании, что он пойдет за лучом этой пропаганды. И перечислил, куда. Он уже был в бедной комнатенке, на чердаке, в клубе. Все дальше и дальше. Он так разогнался, что никак нс мог остановиться, то и дело заглядывая в бумажку, куда еще идти. До самых границ Речи Посполитой! И показал рукой в угол зала.

– Я посмотрела туда, – так рисовался этот момент в рассказе Кристины, а там сидел кто-то, похожий, наконец-то, на человека. Это вы!

И она развела руки, склоняясь перед Ельским в легком поклоне.

Ельский нс имел прямого отношения к организующемуся недомстпу, стоял в сторонке, хотел улизнуть, как только министр кончит Он собирался в кино, но речь затянулась, он опаздывал и остаися. Коплсга попросил его минутку побыть у столика с пропагандистгкими изданиями министерства. Кристине он понравился Так началось их знакомство.

– Помню, как восхитило меня ваше воздушное платье, – сказал Ельскяи, -Вы сразу же открыли, наверное, с пяток брошюр, держали их рядом, сравнивая иллюстрации и 1щфры. И ваши пальцы, широко расставленные, словно вы брали аккорд. В шелесте страниц, в мелькании картинок, в том, как вы склонялись над каждой следующей книжонкой, вы бьиш прямо-таки воплощением пылкости, а для меня впервые ясным ощущением, что одно дело-нерпы, которые я ненавижу, и совсем другое-трепет, которым с той поры я объят.

Она старалась не отставать от него в культе того вечера, когда они познакомились. Она шла за ним по пятам, от ощущения к ощущению, сквозь сонмище мгновений, которых в воспоминаниях стало куда больше, чем бьто на самом деле, и чувствовала себя очень щедрой. Тот день переполнял ее какой-то торжественностью и умилением.

– О! Безбожник растроган своим первым причастием, – простонал Ельский.

Она пропускала мимо ушей подобного рода колкости. Но зато воскликнула:

– Всего за час вы сказали мне больше мудрых вещей, чем я слышала за всю свою жизнь.

Однажды он попробовал вытянуть из нее, говорил ли он и потом так же. Она ответила:

– О да! Потом некоторые из них вы повторяли.

– Что же это такое, – воскликнул он, – значит, для вас человек только однажды может стать откровением. А после уж и ничем.

Кристина пообещала:

– Я непременно и обычные ваши слова полюблю когданибудь так же, как и те, первые.

– Это мило, то, что вы мне говорите, – вздохнул Ельский. – Да отчего же грустно? После первой встречи вы оглохли, перестали меня слышать, вот последствия "coupde foudre" [Удар молнии (франц.). Здесь: любовь с первого взгляда], если уж кому не везет.

Кристина искренне возмутилась.

– Я никого так охотно не слушаю, как вас, я привыкла к вам;

как вы можете говорить подобные вещи. – И спросила: – Вы разве не чувствуете, что мы с вами сжились?

Он рассмеялся ей в лицо.

– Старая супружеская пара! Только очень странно, помолвка и сразу-золотая свадьба!

Куда девалась вся середка?

Он продолжал, словно разговаривая сам с собой:

– Сжились, сжились, да, только с одной оговоркой: вместе-то мы не жили. Физически! – И махнул рукой. – Об этом я даже и не вспоминаю, но мы же вообще так мало были вместе, не жили под одной крышей, никуда не ездили вместе. Моя любовь к вамвечное хождение в гости. Бессмысленность моей вечной тоски, что ей следует сказать, надо ли ждать? Знаете, что такое мое проклятие? Благовоспитанность.

Он вовсю раскапризничался.

– Со мной к любым обстоятельствам легко привыкают. Все как-то образуется. А что это значит-привыкнуть? Остановиться.

Только строптивцы продвигаются вперед. Где они, там постоянно надо искать перемен. Ну, зачем же бог сотворил меня таким покорным.

Кристина растрогалась.

– Я знаю! Знаю, – повторила она возбужденно, – чем я вам обязана, и знаю тоже, что нехорошо отношусь к вам. То как к учителю закона божьего, то как к собачонке. Хочу с вами посчитаться. И сделать это по совести. Но это все равно что самое трудное письмо написать. Почему-то хочется отложить.

– А вы, хотя бы в самых общих чертах, знаете, что в нем напишете?

– Почти что ничего! – Но потом попыталась перечислить то, что могла. Люблю быть с вами, хорошо себя чувствую, не скучаю. Когда долго вас не вижу, начинаю тосковать. Физически! – прибавила она серьезно.

Он расхохотался.

– Ах, какой же вы ребенок! – Но по словам его чувствовалось, что он был тронут. – Физически! Вы знаете, зачем существует это выражение? Говоря о нас, вы явно слишком торопитесь его употребить.

И тем самым он остановил ее. А она чуть было не прикоснулась к нему. И уже хотела было сказать, что она чувствует в его присутствии. Он лишил ее этого слова. Она не знала другого, которое могло бы помочь ей признаться, что-ничего.

– Вы не умеете стараться, вы умеете только нервничать, – пожала она плечами.

– Если бы я хоть однажды увидел, как вы из-за меня нервничаете, я больше бы не нервничал.

– Значит, вы меня не волнуете?

Он покачал головой.

– А кто меня волнует? – вспылила она.

Незнакомые! Можно ли такую ревность выразить в словах.

Множество близких друзей Кристины Ельского не заботили, ее тоже. По тем крикам, которыми она их приветствовала, можно было судить, что она возвращает себе то, что ей в свете дороже всего. И все это люди, для которых уже назавтра у нее не было ни минуты свободной. Такая она была прозорливая! В одном с первого взгляда она не могла разобраться: кто ей безразличен.

Может оттого, что с самого начала он не выступил в роли слушателя. Ей особенно были по вкусу все приезжие, таким можно порассказать, чего душа пожелает. При виде старых знакомых, которые сегодня о Кристине знали лишь с пятого на десятое, в ней словно прорывалась плотина. Тут она впадала в такое восхищение собой, что прямо теряла способность чтонибудь замечать вокруг. Человек уходил, а Кристина так была упоена собственной болтовней, что даже не успевала как следует его рассмотреть. Только однажды Кристина сказала собеседнику, что он изменился, – это был какой-то поручик, который после того, как упал с лошади, стал глуховат. По-настоящему же, во все глаза Кристина разглядывала только тех, с которыми она не могла поговорить. То есть людей, с которыми она лично знакома не была. Ельский не раз ревновал ее именно за то, как она поедала взглядом совсем чужих ей людей. Он не знал, что только такой взгляд всегда искренен и выдает вожделение.

На него она так не смотрела! Так пусть бы и для других погас этот взгляд! Среди горьких воспоминаний Ельского была и такая картинка. Они в небольшой компании; между ним и Кристиной студент из провинции, который принимает горячее участие в споре. Кристина смотрит, и в сверкающих ее зрачках Ельский улавливает мужской профиль, словно барельеф, ее кошачьи, с густыми ресницами глаза скользят по нему. Горят. Ельский не может привлечь к себе их внимание. И до сих пор видит это лицо, как бы отпечатанное на медали. Потемневшее, стершееся в воспоминаниях. Только взгляд Кристины, брошенный на того, чужого, по-прежнему полыхает и обжигает.

– Нет у меня к вам подхода, – любовный гимн всегда походил у Ельского на плач. – Хожу вокруг да около. Вы привыкаете к тому, что я рядом. Неизменно рядом. Что мне сделать, чтобы нацелить вас на себя. Чтобы ваше, самое дорогое для меня лицо, когда вы захотите взглянуть не на меня, должно было бы отклониться от своего естественного положения?

Кристина ответила:

– Вы знаете, у меня никою нет.

– Но у меня нет вас! – восторженно воскликнул он и сложил руки. – Я, словно собака, вечно при вас, а в вас все в ожидании кою-то другою, в конце концов он появится, и роль моя будет сыграна.

– Вы всегда останетесь другом! – это должно было быть приятное слово.

Он взорвался.

– Не останусь. Меня не устраивает болтаться в вашей свите. – Злость свою он сорвал на брюках, вцепился в них на бедрах и обтянул. – Я вас хочу.