Текст книги "Иная"

Автор книги: Сьюзан Хаббард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Конечно, некоторые не выносят…

Я открыла глаза.

– В жизни ничего лучше не пробовала!

– Да уж прямо? – хохотнул он.

– Никогда!

Мы переглянулись с полным взаимопониманием.

Затем молча приступили к еде. Четыре дюжины были сметены в мгновение ока.

Знаете, в жизни есть такие вещи, которые можно либо любить, либо ненавидеть. Третьего не дано. Устрицы – одна из таких вещей. Кстати, на вкус они голубые – приглушенный, солоноватый оттенок лондонского голубого топаза.

Вернувшись в пикап, сытая до отвала, чувствуя, как кислород бурлит во мне живительным эликсиром, я сказала:

– Спасибо.

Он снова смешно дернул плечом и завел двигатель. Когда мы отъехали, он сказал:

– У меня когда-то была дочка.

Я повернулась к нему: лицо его было бесстрастным.

– Что с ней случилось?

– Вышла замуж за идиота.

Мы помолчали, затем я услышала свой голос:

– Вы знали моего папу?

– Ну, – он свернул с шоссе в застроенный старыми домами район, – видел его раза три-четыре. Первые два он мне понравился.

Я не знала, что сказать.

Он выехал на тихую улочку и притормозил на углу под развесистой магнолией. Некоторые бутоны еще не раскрылись, оставаясь бледно-золотистыми конусами. Трудно было представить, что они распустятся белыми цветами размером с блюдце, но на дереве имелось множество доказательств, что так и будет.

– Ну, вот и приехали, – он посмотрел на меня, его голубые глаза были серьезны. – Тетушка твоя, если она дома, такой человек, к которому надо привыкнуть. Она из этих… благовоспитанных дам, если ты понимаешь, о чем я. Я не понимала.

– Она бы в жизни не стала есть сырую устрицу, – пояснил он. – Она из тех, кто сидит в чайной, кушая крохотные бутербродики из белого хлеба с обрезанной корочкой.

Мы вышли из машины. Дом был серый, двухэтажный, симметричный и простой, с большим пустым садом по левую руку.

– Вот здесь у нее был розарий, – сказал он сам себе. – Похоже, его весь перекопали.

Он встал чуть позади меня у парадного крыльца, и я позвонила. Крыльцо было чисто выметено, а окна над ним занавешены кружевными занавесками и жалюзи.

Я позвонила второй раз. Изнутри откликнулось только эхо.

– Ну что ж… – начал мистер Уинтерс.

И тут дверь распахнулась. Женщина в бесформенном домашнем платье смотрела на нас глазами того же цвета, что и мои. Она была ниже ростом и плотнее меня. Мы уставились друг на друга. Она пригладила свои седые волосы до подбородка и прижала руки к шее.

– Боже праведный, – произнесла она. – Ты Сарина дочка?

Вскоре мистер Уинтерс откланялся. Но, выходя, черкнул мне свой телефон на старом чеке с бензоколонки и подмигнул.

Воссоединение оказалось нелегким.

Тетя Софи, и это стало ясно с первой минуты, была страшно разочарована в жизни. Люди снова и снова обескураживали и подводили ее. Некогда она была помолвлена, но этот человек уехал из города, даже не попрощавшись.

Хотя в плане обращения с гласными выговор у нее был такой же, как у мистера Уинтерса, тембр голоса у нее был выше и резче, и речь более правильная. Я бы предпочла слушать мистера Уинтерса. На самом деле, сидя в гостиной на мягком неудобном диване с ненадежно закрепленными на спинке и подлокотниках кружевными салфеточками, я мечтала, чтобы моим родственником оказался мистер Уинтерс, а не эта особа, которая явно обожала говорить и не трудилась, а то и вовсе не знала, что такое слушать.

– Твоя мать… – тут она умолкла, чтобы округлить глаза и покачать головой, – не давала о себе знать много лет. Можешь представить себе такую сестру? Ну конечно не можешь, ты же единственный ребенок, Арабелла. Но даже ни открытки на Рождество. Ни даже звонка в мой день рождения. Можешь себе представить?

Если бы я только что не съела лучший в моей жизни завтрак, я могла бы ответить ей, что да, могу представить, и еще могла бы добавить, что меня зовут не Арабелла. Могла бы даже уйти. Она была скучна, многословна, высокомерна и эгоистична. Мне в два счета стало ясно, что она всю жизнь завидовала Саре и, подозреваю, обращалась с мамой не лучшим образом. Но радость от открытия устриц еще длилась, делая меня всепрощающей и толерантной. В тот вечер мир казался не таким уж плохим местом, даже при наличии в нем тети Софи.

Она сидела на краешке стула, аккуратно поставив ноги вместе, в бледных нейлоновых чулках, обутые в черные туфли-лодочки на низком каблуке. Судя по виду, ей было уже около шестидесяти: губы привычно неодобрительно поджаты уголками вниз, а кожа лица обвисла, как у женщины куда более пожилой и худощавой. Однако, судя по глазам, когда-то она была хорошенькой.

Руки она засунула в карманы передника, так, что видны только локти, красные и сухие на вид. Комната была выдержана в бежевых и белых тонах, мебель громоздкая и неудобная. В застекленной горке томились фарфоровые статуэтки неестественно веселых детей. Все в этой комнате дышало неискренностью.

Она имела манеру вести рассказ, постоянно сбиваясь на не имеющие отношения к делу неодобрительные замечания (например: «У тебя волосы такие длинные»). Через некоторое время я оставила попытки уловить суть истории и просто позволила словам течь поверх меня, зная, что я смогу разобраться в них потом, если вообще стану это делать.

Когда она пригласила меня переночевать, это было сделано с такой неохотой, с такой странной, вопросительной интонацией в голосе, что у меня возникло сильное искушение уйти. Но она была моей тетей. Она хоть приблизительно что-то знала о маме. И я решила остаться.

Мы поужинали куриным салатом, выложенным на листья кочанного кресса, с зеленым кишмишем на десерт. После этого в отведенной мне гостевой спальне я почувствовала себя разочарованной и павшей духом. Я сделала изрядный глоток тоника и напомнила себе, что кроме тети Софи в мире имеются еще устрицы, Роджер Уинтерс и мама – при условии, что она еще жива. Я вынула из рюкзака дневник и принялась писать.

Последний раз Софи видела сестру тринадцать лет назад, вскоре после моего рождения. (Она этого не сказала, но я сопоставила даты, уже лежа в кровати.)

Однажды во второй половине дня мама появилась у нее на пороге.

– Точь-в-точь как ты, – заметила мне тетя. – Полагаю, люди слишком заняты, чтобы предварительно позвонить.

– А ваш номер тогда тоже не значился в телефонном справочнике? – поинтересовалась я.

– Н-ну-у, – она ухитрилась растянуть это междометие на три слога, – не помню. Понимаешь, мне пришлось убрать свой номер из общего каталога. Мне названивал мужчина, утверждал, что набрал номер по ошибке, но я-то по голосу поняла, что это за тип. Жить в одиночку нелегко.

И она снова принялась распространяться о горестях стародевичества и о том, как плохо быть слишком бедной, чтобы поселиться в охраняемом квартале, и как ей даже пришлось купить себе револьвер.

Как бы то ни было, по словам Софи, мама явилась к ней в плачевном виде.

Выглядела она ужасно, даже сумки у нее с собой не было. И она ничего мне не рассказала… ей нужны были деньги, а у меня их, разумеется, нет.

За три минуты я услышала об утрате семейного состояния два поколения назад и печальных обстоятельствах, которые вынудили Софи согласиться на презренную работу в местном розовом питомнике.

Сознание моей тетки обладало одной особенностью – его свойство бессвязно перескакивать с предмета на предмет было заразительно. Я поймала себя на том, что тоже думаю странными петлями и сложными кривыми в стиле Софи. Поэтому, уже лежа в постели, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы собрать факты воедино. Мама появилась. Выглядела больной. Просила денег. Сказала, что покинула Саратога-Спрингс навсегда и направляется навстречу новой жизни. Просила Софи никому не говорить, что она здесь была.

– Ну, разумеется, как только она ушла, я тут же позвонила твоему отцу, – сказала Софи. – Он звонил мне примерно за месяц до этого, узнать, не появлялась ли Сара у меня. Только представь себе – сбежать от новорожденного ребенка!

Что я могла на это сказать? Но это не имело значения, поскольку она уже снова говорила.

– Отец твой – странный человек. Тебе так не кажется? Он был такой красивый мальчик, такой жизнерадостный. Все девушки были наполовину влюблены в него… никогда не пойму, почему он выбрал Сару, у нее такой отвратительный характер. Рафаэль – мы называли его Раф – отменно танцевал. Такой живой. Потом он уехал в Англию. Должно быть, там с ним что-то произошло. Он возвратился каким-то потухшим. – Она многозначительно покивала. – Англия, – произнесла она так, словно виноват в происшедшем был весь английский народ.

На следующее утро, после скудного завтрака, состоявшего из черствого песочного печенья и прогорклого масла, я поблагодарила Софи за гостеприимство и сказала ей, что собираюсь двигаться дальше.

– Мама не сказала вам, куда направляется?

– Она сказала, что едет на юг. – Софи поправила вязаную скатерть, неровность узора и фактура которой наводили на мысль, что она самодельная. – А отец твой знает, где ты находишься? – Она подняла на меня неожиданно проницательные глаза.

Я отпила глоток сока из своего стакана – рубиново-красного грейпфрутового сока из коробки, от его терпкого и в то же время приторного привкуса меня чуть не стошнило. Но я сглотнула.

– Разумеется, – заявила я и, дабы отвлечь ее, спросила: – А у вас не осталось маминых фотографий?

– Я выбросила их все, – сказала она само собой разумеющимся тоном. – Я хочу сказать, все эти годы не иметь от нее вестей… ни даже поздравления с днем рождения, только та дешевая карточка…

– Она прислала вам открытку?

– Фотографию животного, какой-то морской твари. Вульгарнейшего вида.

Я была терпелива.

– Откуда она была прислана?

– Откуда-то из Флориды. – Она прижала ладони ко лбу. – Ты же не думаешь, что я все вспомню. Сок допивать собираешься?

Я сказала, что лучше пойду.

– Ты не хочешь позвонить отцу? – И снова взгляд ее превратился из рассеянного в острый и проницательный.

– Я говорила с ним вчера, – соврала я.

– А. – Глаза ее снова затуманились. – У тебя этот, мобильник?

– Да.

Я вскинула рюкзак на плечо и направилась к двери, надеясь, что она не попросит показать телефон.

Хотя отношение ко мне тети Софи было почти безразличным, теперь оно расцвело в нерешительное проявление чувств. Она положила мне руку на плечо, неодобрительно глядя на мои волосы.

– Куда ты собираешься сегодня? – спросила она добрым голосом.

– На юг. – Я понятия не имела, куда направляюсь. – К друзьям.

– Знаешь, странное дело, – Софи пригладила свои волосы, которые не нуждались в приглаживании – казалось, они приклеены лаком навечно, – твоя мать всегда загадывала желание, когда видела белую лошадь. Она была излишне суеверна. – Голос Софи помрачнел. – Эта дурацкая свадьба посреди ночи…

– Вы были на их свадьбе?

Она повернулась и вышла из комнаты. Я стояла в дверях с рюкзаком за плечами и гадала: «Что на сей раз?» Я подумала: или моя тетушка впала в маразм, или всегда была такой. Маленькая столовая с бежевыми стенами, стерильно аккуратная, выглядела так, словно ею пользовались крайне редко. Внезапно мне стало жаль старушку.

Софи вернулась с фотоальбомом в зеленом кожаном переплете.

– Совсем про него забыла. Пойдем в гостиную.

И мы вернулись на неудобный диван, и на сей раз она села рядом со мной. Она открыла альбом. Вот они, мои папа и мама, смотрят на меня с фотографий. Мама – наконец я вижу ее лицо! Она казалась сияющей – большие глаза, радостная улыбка, длинные блестящие темно-рыжие волосы. На ней было белое вечернее платье, мерцавшее, словно огненный опал. Отец в смокинге выглядел элегантно, но лицо его было смазано.

– Только представь себе, надеть подобное платье на собственную свадьбу! И без фаты. – Софи вздохнула. – И Раф тут не получился. Он никогда не получался.

Она перелистнула страницу. И снова фотография родителей, на сей раз при свете свечей на фоне бамбуковых деревьев.

– Свадьба у них была под открытым небом в саду во Флориде. – В теткином голосе звучала горечь. – Далеко во Флориде. Сарасота, вот как город назывался. Нас отвезли туда на поезде.

– Сарасота?

– Она выбрала это место из-за названия. – Софи прицокнула языком. – Вот так Сара и принимала решения. А ты?

Я перевернула страницу и еще одну. На каждой фотографии мама выглядела красивой и безмятежной, а отец – неотчетливо.

– Она такая очаровательная. – Я должна была это сказать.

Софи не ответила.

– Можешь забрать его, если хочешь.

Мне потребовалась секунда, чтобы решить. Она сунула альбом мне в руки.

– Спасибо.

Я взяла альбом и посмотрела на тетю. Взгляд ее был печален, но тотчас снова сделался острым.

– И как же вы путешествуете, барышня?

Я не могла посвятить ее в свой план снова сделаться невидимым автостопщиком.

– Я думала сесть на поезд.

Она резко кивнула.

– Я отвезу тебя на вокзал.

– Что вы, не нужно.

Но она и слушать не стала.

Я стояла снаружи, глядя, как она задом выезжает из гаража. Это заняло некоторое время. Сев в машину, я спросила:

– А что случилось с вашим розарием?

Она скроила кислую мину.

– Это была бесконечная битва с японским жучком. Я испробовала все пестициды, какие есть. Они так меня доводили, что я даже стреляла в них, но это портило розовые кусты. Однажды я решила, что игра не стоит свеч, и повыдергала кусты с корнем, все до единого.

Я думала, что Софи высадит меня у вокзала, но она припарковалась и вошла внутрь вместе со мной. Поэтому я заняла очередь в кассу, вынужденная выбрать станцию назначения.

– Сколько стоит билет до Флориды? – спросила я.

– А куда во Флориду? – уточнил кассир.

– Э, в Сарасоту.

– Поезд идет до Тампы или Орландо, – сказал он. – А остаток пути вы можете проехать на автобусе. В любом случае, билет стоит восемьдесят два доллара.

Он сказал, что Тампа расположена южнее. Я пересчитала купюры.

– Когда отходит поезд?

– Отправление завтра в шесть пятьдесят утра.

Мне пришлось провести у Софи на жесткой узкой кровати еще одну ночь, которой предшествовал еще один безрадостный ужин из куриного салата. Интересно, она еще что-нибудь ест? Я терялась в догадках. Мне очень хотелось позвонить мистеру Уинтерсу и поужинать с ним, вместо того чтобы служить невольной аудиторией Софи. Сегодняшние темы включали шумных соседей, страшилки про собак, новые свидетельства испорченного и эгоистичного характера моей матери и пищеварительные проблемы Софи.

Я старалась слушать только то, что относилось к маме («Она брала уроки верховой езды, хотя они стоили целое состояние, и после них она приходила домой грязная. Я этого запаха просто не выносила»), но сосредоточиться было трудно, потому что мысли Софи постоянно примешивались к ее речи. Даже когда я попыталась блокировать ее мысли, они все равно каким-то образом просачивались. У нее имелись на мой счет подозрения: сначала она думала, что я «явилась в поисках денег», а когда я их не попросила, заподозрила, что у меня слишком много собственных. Чем это я занимаюсь, путешествуя одна в таком возрасте? Она гадала, не принимаю ли я наркотики. Она думала, что отец мой понятия не имеет, где я нахожусь, но не собиралась ему звонить после того последнего раза, когда он разговаривал с ней в таком неблагодарном тоне.

Я хотела расспросить ее об этом, но промолчала. Самое интересное, что я выяснила, это что мама много лет оказывала Софи финансовую поддержку. Она посылала деньги каждую неделю, когда работала на пасеке (Софи была слишком утонченной, чтобы самой пойти работать), а когда мои родители поженились, они выдали ей пять тысяч долларов, чтобы она могла основать свой розовый питомник. Но путаные мысли Софи даже в этом были горьки: «Жалкие пять тысяч, когда у самих столько. Если бы они дали мне десять, может, дело и выгорело бы. Только посмотрите на ее волосы! Я бы сама ее подстригла, чтобы она выглядела поприличнее».

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, устало, но настороженно с обеих сторон. Софи думала, что я могу отправиться шарить по дому в поисках наличности или еще чего-нибудь, что можно украсть. А я беспокоилась, что она может попытаться обрезать мне волосы, пока я сплю.

Наутро она подняла меня в полшестого и велела поторапливаться.

– На вокзал надо приезжать минимум за полчаса.

Софи вела машину, вцепившись в руль обеими руками, притормаживая перед каждым встречным автомобилем.

– В такое время на улице одни пьяницы, – объяснила она.

Мы были на вокзале в шесть двадцать. На улице было холодно и не очень светло, и, несмотря на флисовую куртку, я дрожала.

Софи тоже было холодно, но она не собиралась уходить. Она считала своим долгом убедиться, что я села на поезд. По правде говоря, если бы она тут не околачивалась, я бы сдала билет, получила деньги назад и отправилась автостопом.

Поэтому мы стояли и дрожали на пару, ожидая прибытия поезда.

Прощаться с ней было неловко. Мы явно разочаровали друг друга. Но она подставила свою сухую напудренную щеку, к которой я едва прикоснулась губами, и этого оказалось достаточно.

– Позвони мне, как доберешься, – сказала она, и я обещала, причем обе мы знали, что я этого не сделаю.

Поезд назывался «Серебряная звезда», и я влюбилась в него с первого взгляда. Зайдя в вагон, осмотрелась. Пассажиры в основном спали, натянув одеяла до подбородка, и я гадала, откуда и куда они едут. Проводник, проверявший мой билет, был одет в темно-синюю форму и крахмальную белую рубашку. Он улыбнулся и назвал меня «мэм». Это мне тоже страшно понравилось.

Иногда я ощущала себя тринадцатилетней, а не как обычно «ближе к тридцати» – живой во всех своих чувствах, полной любопытства и удивления. Сегодня был такой день. Набирая скорость, поезд дал гудок, и мы поплыли сквозь проясняющийся мир, через леса, мимо озер и рек, мимо только начинающих просыпаться городков. Несколько пассажиров заворочались и проснулись, иные проходили мимо меня по пути в вагон-ресторан на завтрак. Мне было хорошо на моем месте.

Я откинулась на кожаном сиденье, вытянув усталые ноги, и позволила мягкому покачиванию вагона усыпить меня. Когда я проснулась, мы подъезжали к Джексонвилю, штат Флорида. Из динамика объявили, что остановка на десять минут и можно выйти из поезда, чтобы выпить кофе и поесть на станции.

Мне не хотелось ни кофе, ни еды, но я решила размять ноги, поэтому прошлась по платформе, наслаждаясь свежим воздухом. Во Флориде пахло не так, как в Джорджии. Утро было еще раннее, и аромат был слабым, но отчетливым: влажный запах земли с оттенками цветущих и гниющих цитрусовых. Впоследствии я узнала, что этот запах характерен для земли и растительности, долго сохнущих под палящим солнцем, а потом с шипением остывающих под сильным дождем.

На станции имелся газетный автомат, и в одном из его окошек я прочла заголовок: «Убийца Риди наносит новый удар?» На этом мое чудесное утро закончилось.

В окошко автомата много было не прочесть, но в первом абзаце статьи говорилось, что прошлой ночью в Саванне найдено тело в точно таком же состоянии, как и труп Роберта Риди, убитого четыре месяца назад близ Эшвилла.

Я оглянулась на пассажиров вокруг, уверенная, что моя вина написана у меня на лице, но, похоже, никто ничего не заметил. Я быстро прошла обратно в вагон. Для успокоения я глотнула тоника. Его оставалось так мало, от силы на пару дней. Что я буду делать потом?

Поезд снова тронулся, но его движение уже не доставляло мне удовольствия. Впереди виделась лишь бесконечная борьба за выживание. Теперь я понимала, почему отец называл наше состояние недугом.

К югу от Джексонвиля пейзаж сделался более тропическим. Густо росли никогда не виденные мной деревья – непролазные заросли пальм всевозможных форм и размеров перемежались деревьями, листья которых выглядели как красноватые гроздья. И опять меня раздражало, что я не знаю их названий.

Зеленоватые пруды с пятнами водяных лилий окаймляли участки земли, на которых обильно росла молодая лоза зеленого винограда, покрытая черной пластиковой пленкой. Домики, некоторые едва больше сарая, и крохотные церквушки входом были обращены к железнодорожному полотну. Мы проезжали населенные пункты с экзотическими названиями: Палатка, Полумесяц, Дилан. (Хотя вокзал выглядел красиво и живописно, я почувствовала в Дилане что-то зловещее. Впоследствии я узнала, что там часто происходили стихийные бедствия, аварии и убийства. Интересно, почему в некоторых местах несчастья случаются намного чаще, чем в других?)

Когда я позволила своим мыслям снова обратиться внутрь, они были гораздо спокойнее. Страшно было думать о новой смерти, подобной гибели Риди, но кто бы ни сотворил это, он отвлек внимание от меня. Я не давала себе труда поразмышлять, кто бы мог совершить это убийство, – это мог быть любой из тысяч вампиров, которые, по рассказам отца, жили повсюду, питаясь кто как может. Я надеялась, что погибший был дурным человеком, хотя меня учили, что убийству нет оправдания.

Потом я думала о будущем, о том, что может произойти в Сарасоте. Я достала из рюкзака маленький свадебный альбом и тщательно изучила каждую фотографию. Мамина улыбка предполагала, что она в жизни не ведала ни тревог, ни отчаяния, однако из рассказов отца я знала, что она испытала и то, и другое и до, и после свадьбы. Почему она решила вернуться в город, где вышла замуж? Разве воспоминания не были болезненными?

Я рассматривала детали: тропические растения на заднем плане, свечи и сияющие бумажные фонарики для освещения церемонии. Гостей было не много. На одной фотографии была сильно накрашенная тетя Софи и более молодой и стройный Деннис рядом с мамой (я решила, что снимок делал папа). На другой родители стояли перед женщиной в черной мантии, повернувшейся спиной к фотографу, и, судя по позам, как раз объявлявшей их мужем и женой.

Я перелистнула страницу, и из-под обложки выпала открытка. На меня уставилось изображение существа, плывущего в лазурно-голубой воде. Я наклонилась и подняла открытку. На обороте было написано, что это ламантин, известный также как морская корова. Я слышала это слово раньше, в приснившемся мне кроссворде.

Надпись, сделанная аккуратным почерком с наклоном вправо, гласила: «Софи, я нашла новый дом. Не волнуйся и, пожалуйста, никому ни слова». Подписано было просто «С».

Но меня больше всего интересовал почтовый штемпель. «Хомосасса-Сирингс, Фл.» Пять «С» в одном названии, подумалось мне.

Когда проводник в следующий раз проходил по вагону, я подозвала его.

– Я ошиблась, купила билет не туда.

Проводник покачал головой. Казалось, он искренне огорчен, что не может поменять мне билет. Только один человек может это сделать, билетный кассир, и он посоветовал мне поговорить с ним на следующей станции.

И вот я покинула «Серебряную звезду» на станции Уинтер-Парк. Кассир в маленьком кирпичном здании станции три раза сказал мне, что на билете написано «обмену и возврату не подлежит». Затем он трижды сказал, что паромное сообщение с северным побережьем Мексиканского залива прервано.

Я по-прежнему не имела представления, где находится Хомосасса-Спрингс, что, вероятно, являлось изъяном в моих переговорах. Я упрямо твердила: «Мне надо найти маму», а он повторял: «Паром туда не ходит», пока наконец следующий человек в очереди не сказал: «Ей надо сесть на автобус!»

Еще кто-то сказал: «Сделайте для нее исключение».

Вот так я получила назад восемнадцать долларов и совет, как найти автовокзал, (которому я не собиралась следовать). Я направилась по главной улице Уинтер-Парка, мимо многочисленных кафе и магазинчиков. Пахло стоячей водой и женской парфюмерией. Проходя мимо одного кафе, я услышала, как женщина говорит официанту: «Это была лучшая „Кровавая“[23]23
  Имеется в виду коктейль «Кровавая Мэри», состоящий из водки с подсоленным томатным соком. (Прим, перев.)


[Закрыть] в моей жизни».

Я остановилась, затем развернулась и зашла в ресторан. Официант усадил меня во внутреннем дворике.

– Мне, пожалуйста, что-нибудь в этом роде, – сказала я, указывая на высокий красный стакан у той женщины в руке.

– Могу ли я взглянуть на ваше удостоверение личности? – произнес официант.

Я показала ему единственное удостоверение личности, которым располагала, – читательский билет.

– Угу, – отреагировал официант.

Назад он вернулся с высоким стаканом, который выглядел точь-в-точь как у моей соседки. Вообразите мое разочарование, когда это оказался всего лишь сдобренный пряностями томатный сок.