Текст книги "Остров водолазов"
Автор книги: Святослав Сахарнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,
включающая в себя содержание двух писем
Пришли два письма. Их переслало Аркадию почтовое отделение из Ленинграда.
Аркадий вскрыл первый конверт и извлек из него пачку листов, исписанных мелким старушечьим почерком. Писал мужчина.
«Йошкар-Ола, 19 июля.
Уважаемый товарищ Лещенко!
На вопрос, переданный мне секретарем местного отделения Союза журналистов, сообщаю, что я являлся в 1922 году непродолжительное время сотрудником оппортунистической газеты. „Дальневосточный моряк“, издаваемой эсерами. Будучи человеком молодым и политически незрелым, я соблазнился возможностью хорошего заработка, иметь который в те смутные дни во Владивостоке представлялось мне счастьем. Окончив незадолго до того курс гимназии и имея очевидные склонности к литературе, я решил стать на многотрудную стезю журналиста и в ответ на обращение близкого знакомого нашей семьи (со стороны деда, бежавшего за год до этого в Маньчжурию) Неустроева Вадима Савельевича принять участие в редактировании газеты для русских моряков, дал согласие, в чем в дальнейшем неоднократно и горько раскаивался. Владелец газеты Неустроев оказался человеком эсеровских взглядов и алчного, предприимчивого, без меры, темперамента. Газету, как помню, мы готовили сначала в подвале дома номер восемь на Суйфунской улице, где ранее размещались склады готового платья. Печатали ее в частной типографии Лазебко. Потом место редакции было изменено, и до октября месяца мы работали на втором этаже того же дома.
Всего было выпущено пять или шесть номеров. Выходили они раз в неделю, по субботам. Затем, в связи с начавшейся эвакуацией из Владивостока японцев и созданием „плакатного“ правительства Сазонова, газета прекратила свое существование, кажется, по причине отсутствия бумаги и бегства рабочих из типографии. Тут же я должен подчеркнуть свое отрицательное отношение как к японской интервенции, которая была явным и неприкрытым нарушением международного права и вызывала справедливый отпор молодого Советского государства и его вождя товарища Ленина, так и к самозванным правительствам, которые в те годы создавались в Приморье с единственной целью отторгнуть его от Родины.
Не могу также не дать оценки личности Неустроева, который в непродолжительном времени разоблачил себя как человек, обуреваемый жаждой наживы, для чего, не дожидаясь ухода японцев, уехал на Камчатку и Колыму, где, под прикрытием бочкаревских банд еще творился разгул частной инициативы. Как мне известно, Неустроев организовал там новое акционерное товарищество по добыче морского зверя. Потерпев неудачу в этом предприятии, он, после уничтожения под Гижигой в апреле 1923 года последнего отряда Бочкарева, бежал через Анадырь на зверобойной шхуне на Аляску, где след его теряется.
Что касается рассказа „Жертвы волн“, то он был написан неким Левковским, печатавшим свои заметки под псевдонимом Н. Сорокин. По словам Левковского, писался он на основании свидетельств моряка, спасшегося при гибели парохода „Минин“. Сразу же после опубликования рассказа в редакцию поступило письмо от семьи капитана „Минина“ с опровержением обстоятельств гибели судна. К тому времени капитан уже умер, но семья была заинтересована в восстановлении истинной картины событий, так как в зависимости от того, как сложились отношения капитана с белоэмигрантами, находившимися на „Минине“, семья могла или нет рассчитывать на получение различного вида помощи от Советского государства.
Для того чтобы вы могли представить себе стиль Левковского, скажу только, что однажды этот журналист позволил себе опубликовать очерк о посещении Гонконга, в котором не бывал ни разу.
Привлеченный нами к ответу, Левковский обещал дать письменное объяснение, но не успел это сделать и бежал на японском пароходе „Осака-мару“ с подобными себе отщепенцами.
Моя дальнейшая судьба сложилась следующим нелегким образом…»
– Ну это вы прочтете сами, – сказал Аркадий, – там еще восемь страниц убористым почерком. Кстати, во время войны он был на 1-м Белорусском фронте. Я мог с ним встречаться. Он был солдатом. Нужное письмо.
– Приди оно раньше, все равно ничего не изменилось бы, – сказал я. – Но действительно, шпангоуты, отлетевшие в сторону! Надо же такое придумать!
Затем Аркадий вытащил письмо из второго пакета. На конверте стоял владивостокский штемпель.
«Уважаемый товарищ Лещенко!
На днях мне было передано письмо, из которого я узнал о вашей работе по выяснению обстоятельств гибели парохода „Минин“.
Будучи членом партии с 1921 года и исполняя в продолжение жизни ряд ответственных постов и поручений, хочу живо откликнуться на вашу просьбу.
Мне ничего неизвестно о пароходе „Минин“ и причине его гибели. Однако упоминавшийся в Вашем письме архиву пенал я видел, если это, конечно, тот, о котором идет речь.
Летом 1922 года, в ожидании наступления Народно-революционной армии, мы, подпольщики и активисты Владивостока, перешли к активным действиям с целью оказания помощи нашим братьям. Одной из задач, поставленных перед нами, была широкая разъяснительная работа и недопущение вывоза из города машин, оборудования и средств транспорта. С целью предотвращения паники также решено было широко распространить среди населения листовки с приказами командования НРА и обращения к населению.
В те месяцы я устроился на работу сторожем в частный музей, где директором был некто Соболевский Вениамин Павлович. Это было лучшей формой конспирации, потому что в частном музее не требовали документов, а, разъезжая по городу с поручениями, я имел возможность выполнять задания организации.
Пользуясь особым положением музея, я стал хранить в нем отпечатанные листовки, а иногда и оружие.
Перед самым вступлением в город Народно-революционной армии нам передали через линию фронта текст подготовленного приказа командарма Уборевича, который мы решили распространить для предупреждения паники и слухов о готовящихся в городе боях. В эти дни отступающие белогвардейцы и японцы усилили террор. В городе начались обыски.
Отпечатанный приказ и листовку-обращение я принес двумя пачками в музей и хранил отдельными пакетами в ящике мусора у себя в клетушке под лестницей.
Как-то, незадолго до ухода японцев, меня вызвал Соболевский. Он был взволнован и нетерпеливо смотрел в окно. Не вдаваясь в подробности, он попросил моей помощи в упаковке пенала с бумагами, как он сказал, важной исторической ценности. Считая необходимым иметь контроль за всеми его действиями, я остался, помог принести из подвала пенал, и мы стали укладывать в него приготовленные и зашитые в материю свертки.
Уложив их, Соболевский принес небольшую тетрадь в мягком переплете, долго не мог решиться, но положил в пенал и ее, сказав что-то об особой ее ценности для него лично.
В это время во дворе раздался шум, стали звать директора. Соболевский вышел, а я, приблизясь к окну, увидел, что во дворе уже находится взвод солдат и несколько человек, среди которых были штатские и два японца.
Считая, что искать будут как всегда в первую голову оружие и революционную литературу, я бросился к себе в каморку, достал из ящика пачки с листовками и пистолет, который лежал там и, вернувшись в кабинет, спрятал их в пенал, на самое дно.
Однако события развернулись, по неизвестным мне причинам, в другом направлении. После долгого разговора с директором солдаты ушли, и я до прихода Соболевского изъял из пенала нелегальщину и оружие.
Войдя, Соболевский приказал мне поскорее закатать пенал, лишив его доступа воздуха, что я и сделал. После чего, предвидя возможное возвращение солдат или японцев, я попросил разрешения отлучиться и, связав листовки в пакет, понес их на квартиру одного товарища, который должен был расклеивать их той же ночью.
Выйдя из музея, я был арестован и просидел в тюрьме без суда и следствия двое суток, после чего тюрьма была захвачена отрядом подпольщиков, а все арестованные выпущены.
Этой же ночью началась эвакуация.
Вернувшись через сутки в музей и интересуясь судьбой пенала, я не обнаружил там ни директора, ни указанных документов.
В кабинете Соболевского я нашел только следы на ковре от стоявшего там пенала, благодаря глубокому отпечатку, а также бурое пятно.
По сообщению жителей соседнего дома, ночью, перед эвакуацией, в музей проникла группа вооруженных, среди которых были офицеры. Вместе с ними музей покинул и Соболевский, однако по причине плохой освещенности вещи, которые были унесены, распознаны соседями не были.
Через час после их ухода в музее начался пожар, который жители соседних домов потушили собственными силами, при этом часть экспонатов могла пропасть, что установлено актом инвентаризации, к составлению которого я привлекался.
Уехав из Владивостока после сдачи в государственные фонды оставшегося имущества музея, я в последующие годы исполнял неоднократно ответственные должности в системе органов культуры и здравоохранения. В родной город Владивосток вернулся недавно, по случаю выхода на пенсию.
Возвращаясь к факту исчезновения пенала и личности директора Соболевского, могу сказать, что общался с директором, за исключением упаковки пенала, мало и, кроме случая с кражей документов, других отрицательных сторон за ним не могу отметить. Искать же пенал, по моему убеждению, следует на бывшей территории музея и сада, окружавшего дом, несмотря на трудности, вызванные новой застройкой.
С приветом пенсионер республиканского значения Прилепа».
– Вот он каков – Прилепа! – сказал Аркадий. – Теперь мы знаем историю пенала.
– Главное, в нем есть какая-то тетрадь, – сказал я. – Тетрадь, о которой Соболевский имел все основания заботиться.
Аркадий кивнул. Он долго сидел у окна в тот день, держа на коленях конверты. Может быть, он вспоминал ленинградский вечер, когда сочинял письма, над обстоятельными ответами на которые долго потом бились бывший гимназист и бывший подпольщик.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
в которой появляются водолазы
Василий Степанович пришел через неделю. Траулер, на котором он добирался до нас, швартовался неловко. Он навалился на пирс, раздался хруст дерева и протяжный скрип стали.
Двое парней на палубе рядом с Василием Степановичем с любопытством разглядывали поселок.
– Водолазы? – крикнул Аркадий.
Парни закивали.
– Давай, ребята, выкидывайтесь, – сказал, подходя к ним, моряк в мятой капитанской фуражке, – Стоять не будем.
С палубы на пирс полетели рюкзаки, ватники. Открыли борт, стали выносить тюки и ящики.
– Три акваланга привезли, – сказал Василий Степанович, подходя к нам. – Заждались?
– Немного. Это компрессор?
– Да.
Последним вынесли тюк с палаткой. Траулер затарахтел дизелем и стал отходить. Он вычертил сложную спираль посреди бухты и исчез за мысом.
– Будем знакомиться, – сказал Аркадий.
– Николай…
– Боб.
– Вообще-то его зовут Иваном, – объяснил Василий Степанович. – Но, сами понимаете, Боб на танцплощадке звучит лучше.
Водолаз помоложе кивнул.
– Какая там глубина? – спросил другой, постарше. Он говорил про «Минин».
– Двадцать метров.
– Когда мы уродовались на «Эмбе», – сказал Боб, – у нас палатка стояла на палубе. Я тогда работал в Гидромете. «Эмбу» торпедировали немцы в начале войны. Она лежит около Сухуми. Дыра в борту – грузовик въедет! Заплываешь в трюм, как в ворота…
– Ладно тебе, – сказал Николай. – Палатку помоги тащить.
– Можно оставить ее на пирсе, – сказал Василий Степанович. – Все равно скоро грузиться. Катер дадут – и пойдем.
– Как хотите.
Решили ночевать у пирса.
В сарае, где расположились водолазы, стоял, густой запах смолы и прелой пеньки. В дощатом полу чернели неровные, с округлыми краями, щели. В углах шелестели крысы.
Мы сидели у электрической плитки, слушали, как пищит, закипая, медный чайник, и рассказывали прибывшим историю гибели судна и его поисков.
– Сходим посмотрим, – повторил Николай. – Катер прямо с утра? Вот и хорошо.
Утром мы ушли к Двум Братьям.
На «Минине» ничего не изменилось.
По наклонной изъеденной ржавчиной палубе катались морские блохи. Черные потеки водорослей стыли в углах. Через рваные края пробоин тускло светила зеленая непрозрачная вода.
– Так… так… – бормотал Николай. Он ходил по обломкам «Минина», как кошка. Он принюхивался к железу и торопил Боба.
Они надели акваланги, с плеском упали в воду, медленно шевеля ластами, и, поблескивая белыми баллонами, скрылись.
Овальные пузыри, вихляя и пульсируя, поднимались из глубины. Они выскакивали на поверхность, с легким урчанием распадались и вызывали сложную систему кругов.
Мы с Аркадием ждали.
Прошло полчаса, вода раздалась, и из нее показался Николай. Он подождал напарника, оба взобрались на платформу, разделись, закутались в одеяла и стали рассказывать.
– Кто его знает, – как-то неопределенно, шевеля щеточкой усов, начал Николай. – Пароход, конечно, тут. Вернее, то, что от него осталось. В общем – это лом. Там, под нами, машина или котлы. Много труб. Заросло все – не узнать, мидии – как горы. Вроде бы это средняя часть.
Аркадий слушал и мрачнел.
– Правильные водоросли, – добавил Боб. – Лес.
– Не в них дело, – продолжал Николай. – Эта часть судна почему уцелела? Сидит между камней. Здоровенные две скалы. Все, из-под воды если смотреть, получается как башня: скалы – на них кусок судна. А остальное разнесло – нет парохода, даже где у него был нос, где корма, не различишь.
Боб кивнул.
– Внизу машина. Это – верно.
– Делать нечего, – мрачно сказал я. – Возьмем шатун на память, подарим музею, и все.
Зарядил дождь. Мелкая капельная морось упала на остатки «Минина». Море слилось с небом, все стало неразличимо серым.
Я поежился.
– Чудаки, – сказал наконец Боб. – Куда они смотрели, когда шли? Вперлись, как в стену. Приложились – будь здоров!
Он говорил о команде «Минина».
– У побережья Северной Америки есть остров Сейбл, – сказал я. – Это даже не остров, а длинная, выступающая из океана коса. На ней уже погибло несколько сот судов. Ее называют кладбищем кораблей. Все об этом знают, и каждый год кто-нибудь оказывается на мели…
Снова возникло томительное молчание. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Николай и Боб согревались.
– Нет, это не Черное море, – сказал Боб и стал насвистывать песенку.
– Помнишь Диоскурию? – сказал Николай.
Боб засмеялся.
– Было дело, – сказал он, – один чудак, иностранец, нырнул около Сухуми с аквалангом и заявил: «Видел на дне остатки города. Статую юноши с поднятой рукой и все такое…» Ну, поднялась паника. Шум. Позвали нас. Мы работали у маяка. У нас судно было. Городские власти забегали – жуть! Шутка – там город был у древних греков, Диоскурия; сто лет его искали, а он – под боком. Разбили нас на тройки. Пять троек пустили. Каждая тройка на одном шнуре. Один в центре, двое растягивают шнур. Каждая связка тридцать метров. Пять связок – сто пятьдесят. Пошли мы веером. От берега в море, раз и второй, и третий. В одном месте ни шиша, во втором – ничего. Три дня искали…
– Нашли?
Они опять засмеялись.
– А что? – сказал наконец Николай. – Нашли. Керамику. Обломок сосуда.
– Точно – сосуд, – сказал Боб.
– Отдали обломок археологам. Сначала местным, потом в Москву возили… Ответ пришел – бытовой мусор, конец прошлого века.
– А турист? – спросил я.
– Что турист? Уехал. Туристы всегда уезжают… Так что все ясно: завтра ставим на Двух Братьях лагерь и начнем работать.
Мы вернулись на Изменный.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Про остров водолазов
Матевосян стоял на берегу и с удивлением смотрел, во что превратила остров Два Брата фантазия Боба. Позади Матевосяна скрипел форштевнем о гальку водолазный бот.
Боб был теперь комендантом. Он сам назначил себя комендантом и начал с флага. На острове были поставлены две палатки. Рядом с ними мачта. На ней развевался флаг. На флаге были нарисованы баллон от акваланга и маска.
Боб объяснил назначение флага.
– Это вымпел, – говорил он. – Знаете, как на военных кораблях? Обозначает начало работ. В день окончания – спустим.
– Флаг – это хорошо, – спокойно отвечал бригадир. – А хлеб откуда будете брать?
– Проживем на галетах.
– Деньги дай – привозить будем. Раз в три дня.
Боб провел его в первую палатку. В ней стояли четыре раскладушки, стол, лежали четыре рюкзака и наши с Аркадием чемоданы.
Во второй палатке стоял компрессор, лежали акваланги, укрытые пластиком мешки с крупами.
– А кухня где? – спросил Матевосян. – Кухня, а?
Кухня располагалась под скалой, в нише.
– Основной вариант, – объяснил Боб, – костер, две рогулины, котел. Запасной, если отсыреют дрова, керосиновая плита. Это – разогреть, вскипятить…
– Дверь сделай! – сказал Матевосян. – Дверь! – Кухня ему не понравилась. – Еще лучше – стенку, такую, чтобы двигать ее можно было. Откуда ветер, дует – туда повернешь.
– Называется экран. – Боб согласился. – Правильно, я такие видел. Брезента надо кусок.
– Возьми на боте.
Подивившись нашему быту, Матевосян ушел.
Каждое утро мы собирались на завтрак. Отгремев кружками, надували шлюпку и уходили к «Минину».
Там водолазы обследовали дно.
– Чисто. Каменная осыпка, – объясняли они. – Хорошо видно, но ничего похожего на пенал нет.
– А если он в середине судна? Тут, под нами?
– Тогда надо взрывать…
От картины, созданной когда-то воображением Аркадия, в которую в конце концов поверил и я: громадный пароход на боку, в каютах которого плавают разноцветные пучеглазые рыбы, а в последней лежит, ожидая нас, пенал, – не осталось ничего. Длительный, но такой понятный поиск – каюта за каютой, – полный приключений и романтики, оказался химерой.
Настал день, когда Николай сказал мне:
– Сегодня пойдете и вы.
Мне помогал Боб. Мы бережно тянули, раскатывали тонкую резину. Я приседал, разводил ноги. Когда костюм был надет, мы соединили половинки его на животе широким поясом. Взвалив на спину акваланг и сбив на лоб маску, я пошел к борту, гулко шлепая ластами, добрел до края платформы и боком свалился в воду.
Над головой сомкнулась вода. Зеленая густая полутьма, наполненная серебристыми пузырьками, закипела перед стеклом.
Раскинув руки, я неподвижно повис. Белые пузырьки ползли вверх, следом за ними поднимался, переворачивался, теряя равновесие, и я. Всплыв, я вынул изо рта загубник и попросил:
– Дайте груз!
Меня подтянули, придерживая руками, расстегнули пояс, надели на него два свинцовых кубика.
Рядом, с шумом, в треске лопающихся пузырей, свалился в воду Николай.
Я согнулся, опустил голову, выбросил ноги вверх и, работая ластами, пошел на глубину. В уши гвоздями вошла привычная боль. Когда глаза привыкли к полутьме, я увидел уходящую вниз желто-зеленую стену. Это был «Минин». Передо мной узким темным пятном двигался Николай. Преследуя его, я стал опускаться. Боль в ушах медленно отступала.
Я осмотрелся. Со дна поднималась черная каменная громада. Под ней белела пятнистая галечная россыпь… Звездчатыми пятнами на камнях сидели ежи. Я подплыл к одному. Он не шевельнулся. Я тронул пальцем иголку. Тоненькие нитевидные ножки высунулись между игл, протянулись к выступу в камне, ткнулись в него, приклеились. Сокращая ножки, еж начал уползать…
Я выпустил облако пузырей и поплыл вслед за Николаем. Мы медленно огибали скалу. Грудой искореженного металла над нами нависал борт «Минина». Светлые полосы бродили над нашими головами. Я уцепился за металлический лист и сунул голову в пролом: черные и зеленые пятна, хаос металла, еле различимого под пластами водорослей и раковин…
Ничего тут не найти…
Мы оплыли корабль кругом. Скалы, как огромные корни гигантского зуба, прочно держали остатки парохода. В одном месте борт был пробит. Николай приблизился ко мне, тронул за плечо, показал рукой пробоину и жестом позвал за собой.
Мы подплыли. Показав: «Жди!» – мой товарищ медленно, перебирая руками изогнутые края листов, проник внутрь парохода и скрылся. Зеленоватые хлопья, поднятые движением человека, устремились навстречу мне из пробоины. Из облака показалась темная фигура. Николай выплыл, перевернулся, снова тронул меня рукой, приглашая: «Плыви!»
Медленно, прислушиваясь к шумному движению воздуха и частому стуку сердца, я последовал за ним. Кромешная тьма обступила нас. Кто-то тронул меня за руку. Я вздрогнул. Мое запястье обхватили пальцы Николая – он тащил меня за собой.
Впереди зеленело пятно. Оно было сначала расплывчатым, потом приняло правильную форму круга. Мы плыли к нему. Я понял, что это – иллюминатор, стекло и крышка которого вырваны в момент гибели судна. Цвет воды – скупой, серый и тусклый, когда я был снаружи, – теперь, изнутри, казался ярким и изумрудным. Я подплыл, уцепился за какой-то покрытый слизью предмет и высунул руку из иллюминатора. Легкие тени скользнули по ней. Подплыла стая вилохвостых рыбок. Я пошевелил пальцами. Удивленные и озадаченные, рыбы доверчиво стали тыкаться губами в подушечки пальцев.
Чувство радостного удивления захлестнуло меня. Я оттопырил вверх большой палец и, приблизив его к свету, показал Николаю.
Хорошо, все очень хорошо! Мы, конечно, найдем здесь этот чертов пенал! Надо только искать… Надо искать.
Мы вернулись на остров, разожгли огонь и, согреваясь его горячим дыханием, слушали, как пузырится и щелкает в котелке бережно залитая водой картошка.
Настала холодная и сырая ночь. Я забился на дно спального мешка и, закрыв глаза, еще раз увидел зеленое пятно иллюминатора и рыб, доверчиво жующих мои пальцы.
Утром на остров пал туман. Белая непроницаемая стена отгородила скалу от моря. Она отгородила палатку от скалы, нас друг от друга. Белые капли осели на лица. Все сделалось липким и скользким. Стало трудно дышать.
Океан молчал. Тяжелое белое-безмолвие колыхалось вокруг нас. Только звуки человеческих голосов, обычно заглушаемые ветром и волнами, доносились необычно отчетливо.
Так продолжалось целый день. Мы не ходили на «Минин», бродили по мокрому берегу, лежали в палатке, рассказывали друг другу истории о затонувших кораблях.
– Долго это будет, черт побери? – не выдержал наконец Аркадий.
Николай сказал:
– Это ведь Курильские острова! Туман здесь бывает по месяцу.
– Сейчас конец лета, – сказал я. – Он скоро пройдет.
Николай пожал плечами. Я достал книгу «Открытие Аляски», и мы начали читать вслух печальную историю русского поселения – форта Росс на берегах голубого залива Сан-Франциско, куда русские пришли, следуя беспокойному примеру Дежнева и Беринга.
– Ты помнишь, Аркадий, харьковские ночи?..
На мокрую поверхность палатки падали, пощелкивая, капли. Мы сидели, поеживаясь…
Нам предстояло осмотреть «Минин», проверить каждый дюйм обшивки, проникнуть внутрь.
Мы даже не представляли себе: какая часть парохода осталась на камнях, где лежат – и сохранились ли они вообще – другие части?
– Между прочим, – сказал Николай, – хорошо бы знать, как сел «Минин». Ведь его несло ветром, могло повернуть и так, и этак.
