Текст книги "Остров водолазов"
Автор книги: Святослав Сахарнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
самая важная в книге
Белов не вернулся.
Вместо него к исходу третьего дня пришла радиограмма. Ее привез Матевосян.
В каракули, которыми радист Изменного записал принятый от Шикотана текст, мы всматривались по очереди. То, что сообщал Белов, повергло всех в удивление:
«СРОЧНО ВЫЗВАН ВЛАДИВОСТОК. БУДЕТЕ ВЗРЫВАТЬ, ПРИКРЕПИТЕ ЗАРЯД ЛЕВОГО БОРТА ТРЕХ МЕТРАХ ПОВЕРХНОСТИ. ПРОВЕРЬТЕ ОТСЕК БЛИЖАЙШИЙ ВЗРЫВУ. БЕЛОВ».
– Какая-то чепуха! – сказал Аркадий.
Николай перечитал текст.
– Черт его знает! С чего он взял, что искать надо там?
Боб присвистнул.
– Чудак! Говорят, он был знаменитым штурманом. И плохим капитаном. А заметили, какие у него глаза? Вроде смотрит на тебя и не смотрит. Внутрь глаза. Во!
– Так что же делать?
Мы с Аркадием переглянулись.
– По-моему, надо рвать, – сказал я. – Заряды есть. Если Белов пишет, значит у него есть на то основания…
– Как прикажете, – сказал Николай.
– Шандарахнем?
Боб ликовал.
Решили взрывать.
Рвали на следующий день.
Николай и Боб прикрепили под водой к корпусу «Минина» толовые шашки, протянули провода наверх.
Катер стоял в стороне на якоре. Тонкие оранжевые проволочки, взбежав из-под воды на палубу, кончались у подрывной машинки. Около нее, держа в руках ключ, сидел Аркадий.
Я, одетый в гидрокостюм, с аквалангом за плечами, ждал в резиновой шлюпке.
Николай и Боб поднялись на палубу.
– На борту сиди, на воздухе, – посоветовал мне, перегибаясь через поручни катера, Боб. – А то схватишь по хребту.
Я пересел. И тотчас, как хлыстом по воде, ударил двойной взрыв.
Затем, глухо и резко, еще один.
– Теперь всё, – сказал Николай. – Кинулись!
Мы с Николаем опустились под воду.
Серебристые облачки пузырей клубились в коричневой груде железных полос и балок.
Николай подплыл к борту. В нем зияло отверстие… Кусок железа, который преграждал вход внутрь машинного отделения, отвалился, однако открывшаяся пробоина была завалена изнутри сплетением труб. Николай потрогал их, примерился, сунул внутрь парохода фонарик, посветил, попробовал осторожно пройти в пролом. Я держал руку на вентиле его баллона, и, когда Николай просунул плечи внутрь, баллон прижал мою ладонь к балке. Николай, почувствовав сопротивление, подался назад.
Я показал ему – никак!
Он подумал, протянул мне фонарик и начал расстегивать пояс.
Я смотрел, ничего не понимая. Он сделал глубокий вдох, вынул изо рта загубник и сбросил акваланг. Я подвинулся к нему. Взяв загубник в рот и держа акваланг перед собой в вытянутых руках, Николай осторожно приблизился к пролому. Бережно толкая баллон перед собой, он начал, пролезать внутрь судна. Черная пробоина поглотила его. Я повис на железном листе, просунул внутрь пролома руку с фонариком и начал светить. Слабая шевелящаяся тень медленно двигалась впереди. Скоро она исчезла.
Я ждал. Время казалось мне убийцей.
Наконец в слабом укороченном луче фонаря зажелтело какое-то пятно. Оно приблизилось, выплыло из полутьмы и превратилось в белое округлое дно баллона. Затем показались пальцы руки. Я отплыл в сторону. Вслед за аквалангом из пробоины показался Николай. Не надевая баллон, он поплыл вверх. Мы всплыли одновременно. Я первый увидел шлюпку и потянул Николая за плечо, указывая к ней путь.
Около шлюпки мы остановились. Чьи-то руки приняли у Николая акваланг, он вылез из воды первым, я – вторым.
– Ну? – нетерпеливо спросил Аркадий. – Так что? Ну?
– Что-то есть, – тяжело дыша, сказал Николай.
Воцарилось молчание.
– Ч-ч-что?
– Что-то есть. Какой-то цилиндр. Может, часть машины? Он сразу у пробоины и крепко зажат.
Происходящее начало казаться мне сном. После стольких недель поисков… Первый взрыв и сразу же… Как мог узнать Белов, где находится пенал? Хотя, может быть, это и верно – всего лишь цилиндр или кусок трубы?
– Где он лежит?
– Там выгородка такая. Тамбур, площадка трапа. Стенки перекорежены. А на полу лежит вот такое…
Николай мокрым пальцем нарисовал на резиновом борту шлюпки длинный предмет.
– В диаметре сантиметров двадцать, – сказал он. – Но я говорю: может, это труба. Виден только торец.
Мы вернулись на остров и обнаружили, что неисправен компрессор.
– Надо ехать на Изменный. Чинить. Только тогда… – Николай угрюмо посмотрел на нас.
– Я поеду, – сказал Боб. – Терпели полмесяца, потерпите еще.
Эти дни показались нам с Аркадием вечностью. Компрессор привезли, и мы снова начали работать. Мы работали теперь в три смены. Один водолаз сменял другого.
Ухудшалась погода. Нам не хватало дней.
С юга от берегов Хонсю шел шторм. Извещение о нем привез на остров Матевосян.
– Понимаешь, – сказал он, – в прошлом году тоже тайфун был. Так в бухте все перевернуло. Здесь, на острове, вас смоет. Ничего не оставит. Торопиться надо!
Мы стали торопиться. Матевосян прислал Григорьева с катером. Мы рискнули, провели катер между камней, поставили у «Минина» и все спуски стали делать с него. Вода становилась все холоднее. Человека, который поднялся на поверхность и снял акваланг, растирали спиртом и заворачивали в два одеяла.
Под водой пилили железо. Несколько раз мы решились пустить в ход тол. Взрывали маленькие кубики – желтые, как яичное мыло. После каждого взрыва опускался Николай. Мы ждали его с замиранием сердца. Все обошлось благополучно.
– Лежит, – говорил он, подняв маску на лоб и стараясь удержать голову над водой. – Лежит, а не возьмешь.
Наконец однажды он вынырнул и сказал:
– Можно поднимать!
За борт опустили два тонких стальных троса с петлями и металлическими карабинами. Укрепляли их Николай и Боб. Возились долго. Отогреваясь на палубе катера, Николай рисовал нам систему креплений. Он опутывал загадочный цилиндр, как паук жертву. Он пеленал его со страстью и безумной мнительностью матери. Несколько раз он мастерил на катере из обрывков пеньковых веревок мягкие петли-удавки и уносил их с собой под воду.
– Еще вот так прихватил, – говорил он, добавляя к рисунку изогнутую линию. – И тут, для страховки…
Поднимали вечером. Погода хмурилась. На юге, над непроницаемым горизонтом, сгущалась синева. Серое ватное небо наливалось чернью. Заходило невидимое солнце.
Мы стояли у борта катера, наклонясь, ожидая, когда на поверхность выскочит белый буек, который унес с собою под воду Николай. Это будет сигнал к подъему.
Буек выскочил внезапно, заиграл, заплясал на маслянистой воде. Мы расхватали стальные концы, обвернули ладони тряпками, по команде Боба стали тащить.
Сначала тросы шли легко – выбиралась слабина, – потом остановились. Боб скомандовал: «Два – взяли!», и, упираясь, преодолевая сопротивление невидимого груза, мы начали подъем. Трос был не новый, саднило ладони. Розовая струйка показалась у меня на руке.
Мы тащили, кряхтя, переругиваясь и топчась на скользкой палубе. Мы вели себя, как стадо коров около узкой кормушки.
– Скоро там? – не выдержав, спросил я.
Боб озлобленно посмотрел на меня через плечо:
– Тяни!
– Вижу! – закричал Аркадий. – Идет!
Он ошибся. Всплывал аквалангист. Он выскочил на поверхность, замахал руками, сорвал с лица маску и крикнул:
– Стой!
Укрепив маску на лице, он снова скрылся под водой. На месте его исчезновения дружно всплыли белые грибовидные пузыри.
Мы держали эту проклятую тяжесть на весу с полчаса.
Наконец Николай снова всплыл, устало сказал:
– Давай! – и погрузился.
Мы работали с тупым упорством галерных гребцов. Мы перебирали жесткие петли троса и укладывали их на палубу.
– Вот он! – снова сказал Аркадий.
На этот раз никто не отозвался. Все видели: из глубины в дробном облаке пузырей медленно поднимается расплывчатое темное пятно. Оно шевелилось, разделялось на части и соединялось вновь. Заблестели белые пятна воздушных баллонов, замелькали голубые ласты. Поддерживая руками что-то длинное и бесформенное, всплыл человек.
Он терся у борта катера, поддерживая опутанный тросами груз, отводил его от борта, сам остерегаясь удара.
– Раз-два – взяли! – скомандовал Боб.
Груз вышел из воды, превратился в длинный, опутанный тросами и зелеными водорослями, поросший ракушками цилиндр, потяжелел и остановился. Как мы ни бились, он только покачивался, глухо ударялся о борт, но дальше вверх идти не хотел.
– Мы просто устали, надо отдохнуть, – сказал, отдуваясь, Аркадий. – Такой пенал не может быть чересчур тяжелым – его ведь носили с места на место.
Остановив тросы, перегнув и закрепив их, мы сели отдыхать.
– Долго вы там? – крикнул Николай из воды.
– Сейчас…
Мы снова разобрали тросы, ухватились поплотнее, уперлись, стали плечом к плечу, потянули. Груз, ударяясь о борт, легко пошел вверх, остановился у среза платформы, приподнялся над ним, перевалился, с грохотом обрушился на палубу и замер.
Мы молча расселись вокруг.
Николай вышел из воды.
Черная туча обняла полнеба. Флаг на мачте трещал и рвался. В вантах начинал тонко петь ветер.
– Надо уходить, – крикнул Григорьев с катера, – скоро начнется. Хорошо, если успеем дойти.
Мы успели. Не заходя на островок – там оставалась одна кухня, – мы направили катер к Изменному. Мы шли, тарахтя мотором, раскачиваясь и ловя звуки надвигающегося ненастья. К исходу второго часа черные мысы встали перед носом катера. Нас уже болтало. Белые вспышки пены мигали у подножия скал. Волны догоняли нас, поднимали корму, клали катер на один борт, на второй, уходя, обгоняли, высоко задирали катерный нос. В вантах нетерпеливо, угрожающе непрерывно гудел ветер.
Наконец мы вошли в темную пасть бухты. Впереди вспыхнули дробные огоньки поселка. Они горели спокойно и уверенно. В корму ударило. Хлесткий сноп брызг, пролетев над палубой, окатил наши спины.
– Ушли, – сказал Григорьев. – Теперь-то что!
Показался причал. Одинокая черная фигура стояла на нем. Человек держал руки в карманах, воротник его пальто был поднят.
– Василий! Смотри – Василий! – сказал мне Аркадий. – Приехал-таки. Вот молодец!
Катер, работая мотором назад, гася инерцию, медленно подходил к причалу.
Над нашими головами исчезали звезды. Невидимая туча, наползая, закрывала их…
Шторм продолжался четыре дня. Желтые пенные валы один за другим входили в бухту. От непрерывных их ударов о скалы стоял гул. Дождь лил беспрестанно, то усиливаясь, то ослабевая. Ручьи вздулись и вышли из берегов. Шумя и вздрагивая, вода билась о стволы деревьев. Один из сараев, подмытый, рухнул, и вода, разобрав его по доске, унесла в бухту.
Ветер выл ровно и безнадежно; усиливаясь, он переходил в свист, и тогда все остальные звуки исчезали, уступая ему. Не было ничего – только этот бесконечно ликующий свист, не оставляющий надежд.
В полдень от пирса оторвало бот. Его долго носило по бухте, пока не выбросило на камни у входного мыса. Мы побежали туда с рыбаками и, стоя по пояс в воде под холодными брызгами, держась руками за холодные мокрые камни, передавали друг другу вещи, которые снимали с бота Матевосян с двумя водолазами.
Катер сидел прочно, с каждым ударом все глубже уходя в расселину между камнями. Волны то и дело накрывали его палубу.
Стоя на ней, сотрясаемые ударами воды, рыбаки сняли телефон, компасы, отличительные огни. Прежде чем катер развалился, они успели вытащить аккумуляторы и унести рацию.
Когда корпус стал трещать и распадаться, люди покинули судно. В поселок шагали молча. Каждый думал о своем. Мокрые струи текли по нашим плечам, лица были сырыми…
– Неприятность? – спросил Аркадий бригадира.
Тот кивнул.
– Может, мне сказать в Южно-Курильске? Мол, был при этом, видел. Отметить героизм…
Матевосян насмешливо посмотрел на него.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
не уступающая по важности предыдущей
Вечером того же дня мы открывали поднятый с «Минина» цилиндр. Когда лезвие ножа, которым Николай счищал налет водорослей и сбивал пласт раковин, уперлось в какую-то неровность, все затихли. Нож уверенно открывал место кольцевого стыка.
– Крышка! Во гад! – свистящим шепотом сказал Боб.
Николай осторожно надавил на рукоять. Лезвие финки, повинуясь руке, углубляясь в поверхность цилиндра, отделило лепесток металла. Тусклый свинцовый блеск возник на месте ущерба.
– Это пенал, – сказал Аркадий. – Друзья мои, это пенал!
В сарае, где мы сидели, наступило молчание. Свист и рев ветра исчезли. Немая тишина грохотала над нашими головами.
– Будем вскрывать, – сказал Василий Степанович.
Очистив цилиндр и уложив его на кусок брезента, мы внимательно рассмотрели находку. Это был действительно пенал – металлический пенал, местами покрытый тонким слоем свинца. Он состоял из двух половин. Свинец в месте соединения был искусно раскатан и закрывал щель впотай. Остатки разорванных ушек, вероятно, предназначались для замка.
Николай стал осторожно резать свинец кончиком ножа. Узкая голубая полоска отходила, открывая щель в месте соединения крышки с пеналом. Пенал перевернули и поставили на попа. Стали тянуть крышку вверх. Она поддалась не сразу. Покачали – она нехотя поползла. Из открывшегося отверстия пахнуло прелью. Показался матерчатый истлевший чехол.
– Это сверток, – едва выдавил из себя Аркадий. – Осторожно, ради всего святого, осторожно!
Пенал снова положили на бок. Из него бережно вытащили сверток, зашитый в холст.
Василий Степанович вынул перочинный нож и аккуратно подпорол материю. Она с треском, источая желтую пыль, распалась. Показались края бумажных листов. Листы были скатаны в рулон.
– Стойте, – сказал Василий Степанович, – надо фотографировать. И сразу составлять акт. Я смотрел инструкцию.
Я поднял аппарат и стал снимать. Сухие, беззвучные выстрелы лампы-вспышки заставляли всех цепенеть. Из пенала один за другим извлекались карты, хрупкий листы документов с коричневыми неровными краями. Выпала тетрадь.
– Вот она! – сказал Аркадий и бережно поднял ее.
– «Версия господина Соболевского относительно русских поселений в Америке». Название почему-то зачеркнуто. Под ним – «Черновая запись для журнала „Русское историческое обозрение“», тоже зачеркнуто. – Он перелистал тетрадь. – Прочесть будет нелегко – это черновик.
Стали по одному снимать документы, раскладывая их на сером листе газеты.
– Какие карты! – сказал Аркадий. – Вот этой самое малое двести лет.
– Здесь написано «Нипон», – сказал Боб.
– Япония… А на этой карте карандашом – курсы. Чье-то плавание с Камчатки на Сахалин.
– Какой год? – спросил Василий Степанович.
– Тысяча восемьсот двадцать второй. Время Крузенштерна и Головнина. Не очень старая карта.
– Ничего. Соболевский цену ей знал.
– Вот предписание, – сказал я. – «Предлагаю отправиться…» А это вообще не прочитать.
– Дай-ка! – Аркадий взял у меня из рук ветхий листок. – Письмо семнадцатого века, челобитная царю Алексею Михайловичу.
– Аркадий, а что, если это «сказки»? – пробормотал я. – Помнишь Публичную библиотеку? Мы готовились тогда к поездке…
– Помню… Всё?
– Всё. Больше ничего нет.
Пенал перевернули. Еще два тронутых плесенью листка беззвучно упали на деревянный пол. Аркадий поднял их и подал Николаю. Тот поднес листки к свету, начал читать, морща лоб, шевеля губами.
– Ничего не понимаю, – сказал он. – Листовки девятьсот двадцать второго года. Вот посмотрите.
Поднесли свечу и при ее неверном колеблющемся свете прочли одну за другой испорченные временем бумаги.
«Товарищи командиры, комиссары и бойцы Народно-революционной армии. Сегодня в ночь вам придется отойти на несколько верст и с японцами в бой не вступать. Народно-революционная армия не хочет войны с японским народом. Она борется во имя мирной жизни…»
Далее текст приказа был неразличим, сохранился только конец:
«Товарищи! Держите крепче винтовку в руках и ждите дальнейших приказаний.
Главнокомандующий Народно-революционной армии Уборевич И. П.».
Во второй листовке было:
«Граждане города Владивостока!
Товарищи и братья!
Близок час освобождения. Народно-революционная армия стоит у ворот города. Еще несколько дней, и она победоносно вступит на его улицы. Презренные захватчики, интервенты, много месяцев топтавшие землю Приморья, и остатки разбитой белой армии бегут. Уходя, они стараются посеять панику, вывезти с собой как можно больше ценностей, машин, продовольствия, принадлежащих народу.
Не поддавайтесь панике! В городе не предполагаются бои. Не помогайте интервентам и белогвардейцам, не разрешайте им грузить на пароходы оборудование и продовольствие.
Сохраняйте революционный порядок.
Час освобождения настает…»
– Ничего не понимаю, – сказал Николай, – откуда эти листовки?
Я засмеялся.
– Прилепа! – сказал я. – Ну конечно, это листовки Прилепы. Он вытащил пачку, а две остались. Представляешь, Аркадий, какую панику могла наделать такая находка среди историков? Листовки девятьсот двадцать второго года в документах восемнадцатого века. Мрак!
Василий Степанович тоже улыбнулся.
– Да-а… А знаете, – сказал он, – этот приказ я где-то читал. Подлинный приказ Уборевича.
– И все-таки меня поражает Белов, – сказал Аркадий. – Откуда он мог узнать, где лежит пенал? Я напишу ему из Ленинграда. Если не ответит – поеду во Владивосток.
– Может быть, он нашел на «Аяне» какой-нибудь документ? – осторожно спросил Василий Степанович.
– Верно. Не зря же он уехал смотреть «Аян». Он знал, что там есть ключ. Только какой?
Я развел руками.
Мы бережно сложили карты и бумаги обратно в чехол. Отдельно спрятали листовки. Пенал закрыли. Василий Степанович сел писать акт. Водолазы разошлись. Мы с Аркадием остались следить, как неторопливо выводит рука директора музея на тетрадочном листе слова, означающие успех..
Шторм утих только на седьмой день. Небо просветлело, но море между Изменным и Двумя Братьями все еще было покрыто желтыми пятнами. Мелкие чешуйчатые волны двигались на восток. Мы упросили Григорьева и пошли с ним на остров.
Два Брата. Потоки дождя и волны не оставили здесь на месте ни одного камня. Там, где стояли наши палатки, лежал пласт мокрой гальки, от мачты не осталось даже основания. Нигде ни щепки, ни клочка бумаги…
Мы стали на якорь невдалеке от «Минина», и два аквалангиста ушли под воду. Темная дорожка потревоженной воды – след всплывающих пузырей – протянулась к обломкам парохода.
Николай и Боб пробыли у «Минина» недолго. Светлые, всплывающие из глубины тарелочки воздуха появились у катера. Две головы одновременно показались на поверхности. Водолазы подплыли к трапу; роняя капли воды, поднялись на палубу, сняли маски.
– Нет, – сказал Николай. – Ничего там больше нет.
– Как ничего? – спросил Аркадий. – Ведь пароход остался?
– Того, что было, нет. Все рухнуло. Провалилось. Еще один такой шторм – и хана. Нам повезло – успели!
– Есть прогноз. Послезавтра опять задует, – сказал Григорьев. – Если за эти два дня не уйдете на Кунашир – можете остаться на полмесяца. Осень! Тут как заштормит…
Мы уходили с Изменного утром следующего дня. Ночью неожиданно ударили заморозки. Белые пятна инея таяли на склонах кальдеры. В зеленой листве у подножия горы пробивалась первая желтизна. Море изменило цвет. Суровая стальная вода лежала глыбой до горизонта. Солнце поднималось, и вода наливалась чернью. По небу ползли когтистые облачка. Обманчивая тишина уступала место предвестникам непогоды.
Катер уходил от поселка.
Держа в руках вязаные шапочки, на пирсе стояли Матевосян и Григорьев. Оба молчали. Когда катер развернулся посреди бухты, Матевосян вяло помахал нам рукой.
Мы вышли в океан и легли курсом на мыс Весло.
Синие вершины Кунашира медленно поднимались из воды. Нескончаемо длинный остров наступал на нас. Мы шли к его водопадам, к вулкану Тятя. Через несколько дней пассажирский самолет должен был поднять нас в воздух, возвращая городу на Неве.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
еще более важная
На этот раз в Южно-Курильске нас поместили в гостиницу. Гостиница, была маленькая, со скрипучими полами и русской печью в конце недлинного коридора.
Мы купили билеты и стали ждать самолет. Аркадий целыми днями не выходил из номера. Он взял у Василия Степановича тетрадь Соболевского, сидел на плоской койке, застеленной верблюжьим одеялом, и, шевеля губами, с натугой читал.
Был яркий осенний день. За окном стремительно двигались удлиненные, со скошенными краями облака.
По приглашению Аркадия мы собрались в номере: Василий Степанович, Николай, я и Боб.
– Я прочел тетрадь, – сказал, обращаясь к нам, Аркадий. – Это черновая тетрадь, и местами текст ее очень труден. Это наброски к большой статье, которую начал, а может быть, и закончил писать в каком-то другом месте Соболевский. Помимо его текста тетрадь содержит выписки из документов, которые автор привлек для доказательства своих мыслей. Надо признаться, что он был упорный человек и недаром потратил столько лет. Не удивительно почти полное отсутствие у него печатных работ. Итак, я начинаю читать. Я буду читать все подряд, и только там, где текст станет бессвязным, постараюсь дать объяснения.
Он откашлялся, потер рукой воспаленные глаза и повернул листы тетради к свету.
– Первые страницы представляют собой изложение известного письма монаха Германа о слухах, которые дошли до него на Аляске и которые касались затерянной в юконских лесах русской колонии.
Далее следуют записи, касающиеся сообщения, доставленного в Россию сотником Иваном Кобелевым. Оно известно тоже.
Затем начинается текст, принадлежащий самому Соболевскому.
«Как известно, – пишет он, – двадцатого июня тысяча шестьсот сорок восьмого года из Нижне-Колымска вышли в море семь кочей и был начат беспримерный в истории полярного моря поход горстки казаков под водительством Семена Дежнева с Колымы на Анадырь.
Двадцатого сентября того же года кочи миновали каменный мыс, легендарный Табин древних, место, где Азия сходится с Америкой на наикратчайшее расстояние. Если плавание проходило в ясную погоду, то казаки не могли не увидеть белые, похожие по свидетельству всех очевидцев на зубы дракона, горы Аляски.
В тот же день налетевшим штормом был разбит коч, на котором шли люди Герасима Анкудинова, заклятого неприятеля Дежнева. Однако благородный казак, не бросив в беде соплеменников, приказал взять их на другие кочи, и шесть хрупких судов продолжили поход.
Счастье изменило отважным мореплавателям. Одна буря за другой обрушиваются на их суда, и вскоре Дежнев остается с двумя последними кочами. Но и они были выброшены на берег, и только двадцать пять человек закончили на Анадыре трудный поход.
Судьба остальных, без малого семидесяти казаков, осталась неизвестной…»
Один коч или, во всяком случае, его команда во главе с Федотом Алексеевым, – заметил Аркадий, – достигла Камчатки. Это установлено точно. Люди там со временем умерли, но свидетельства их пребывания найдены.
«…Первое предположение, которое приходит в голову всякому, кто знакомится с письмами Германа, состоит в том, что люди, основавшие первое поселение на Аляске, были счастливо спасшиеся казаки с кочей Дежнева. Убеждает в этом и число судов – семь, и маршрут – Колыма – Анадырь, и упоминание о церкви, построенной путешественниками в Анадыре. Действительно, именно Дежнев построил там первые острог и церковь.
Заманчивое это предположение покорило и меня, когда я впервые соприкоснулся с загадкой.
Однако долгие размышления над письмами и донесением сотника породили сомнения.
…Ко времени путешествия Кобелева (тысяча семьсот семьдесят девятый год) или Германа (тысяча семьсот девяносто четвертый год) существование поселения, в котором жили бы дети дежневцев, владеющие грамотой, читающие книги и прочее, становится невероятным.
Смены трех-четырех поколений в те времена было достаточно для полного забвения грамотности или пропажи к ней интереса.
Кроме того, предприимчивые казаки постарались бы и на новом месте построить или починить кочи и уйти назад на Чукотку с вестью о новом богатом крае, каким представляется лесная Аляска по сравнению с каменной чукотской тундрой. Спутники Дежнева были в душе своей не колонистами, а завоевателями-землепроходцами. „Читают книги, пишут, поклоняются иконам…“ – это, конечно, не дежневцы. „Всего у них довольно, кроме одного железа“ – так можно писать только о рачительных переселенцах. У потомков людей, выброшенных на берег сто лет назад, „всего вдоволь“ быть не могло.
Отсюда напрашивается вывод, что люди, упоминаемые Германом и Кобелевым, – не дежневцы.
Однако, рассматривая письменные свидетельства о плаваниях на Аляску в прошлом веке, я обнаружил следующее удивительное явление. Начиная с похода Федорова и Гвоздева в тысяча семьсот тридцать втором году, на котором подробно я остановлюсь ниже, начинается магия имен. Историки начинают следить за именитыми мореплавателями, бережно сохраняя для нас высокие фамилии Чирикова, Беринга, Евреинова, Шпанберга… О тех же, кто на самодельных дощаниках или ботах уплывал в океан из Колымы, или Анадыря, или Камчатки, никто более не пишет и судьбы их не прослеживает.
А ведь на Алеутских островах первые русские зверобои были в пятидесятых годах. Около семьсот шестидесятого года их корабли уже плавали к побережью Аляски. На Большой земле Америки зимовали в семьсот шестьдесят первом – шестьдесят втором году промышленники иркутского купца Бичевнина. В том же шестьдесят втором году корабли русских промышленников под начальством мореходов Дружинина и Медведева были разбиты и сожжены алеутами после случайных ссор и стычек. Судьба людей с них, за малым исключением, неизвестна. Не говоря уже о пропавшей шлюпке с корабля Чирикова „Святой Петр“. Пятнадцать человек во главе с боцманматом Дементьевым, уйдя в июле семьсот сорок первого года в глубину залива, у которого остановился корабль, не вернулись…
Таковы были факты. Им не хватало стройности, чтобы прийти в систему и образовать одну непрерывную цепочку от горемычных спутников Дежнева до современников Германа. Я стал искать недостающие звенья, веря, что рано или поздно найду их. Наконец после многих лет поисков мне, кажется, это удалось.
Для разъяснения, однако, необходимо вернуться к славной и несчастной экспедиции тысяча семьсот тридцать второго года. Само по себе плавание подштурмана Ивана Федорова и геодезиста Михаила Гвоздева на боте „Святой Гавриил“ – явление замечательное. Мореплаватели имели предписание „идти к Анадырскому устью и от Анадырского Носа к так называемой Большой земле, где проведать, сколько островов, какие на них люди, и вновь приискивать и ясак брать, с коих сбору не бывало“.
Экспедицией должен был командовать некто штурман Генс. Но он к моменту начала экспедиции ослеп. Федоров тоже лежал больной цингой, страдая от ран на ногах. По приказу Генса Федорова насильно перенесли на бот и двадцать третьего июля тысяча семьсот тридцать второго года „Гавриил“ вышел из Большерецка. Обойдя мыс Лопатку, бот третьего августа пришел к Анадырскому Носу, от которого двинулся далее, и пятого августа был уже у Чукотского Носа (т. е. у мыса Дежнева).
И вот наконец двадцать первого августа, как пишет Гвоздев:
„…подняли якорь, паруса распустили, и пошли к Большой земле, и пришли к оной земле, и стали на якорь, и против того на земле жилищ никаких не значилось. И подштурман Иван Федоров приказал поднять якорь, и пошли подле земли к южному концу и от южного конца к западной стороне видели юрты жилые“.
Так совершилось открытие северо-западной оконечности Америки.
„Гавриил“ шел подле земли, потом возвратился назад на север. Как сообщал потом один из участников экспедиции, берег слагался из желтого песка, а за ним были видны лес лиственничный, ельник и тополь…
Это был, скорее всего, мыс принца Уэльского.
Совершив свое удивительное плавание, „Гавриил“ вернулся на Камчатку. Но вскоре после этого слабый здоровьем Федоров в феврале тысяча семьсот тридцать третьего умер. Михайло Гвоздев отослал свой „Морской диурнал или лагбук“ в Охотское правление. Карт к журналу он почему-то не приложил и до сорок первого года скромно молчал о своих путешествиях, и только участники экспедиции Беринга, разыскав его, получили документы плавания, в том числе список лагбука Федорова. Свои объяснения Гвоздев писал дважды в виде „рапортов“, которые требовались: в тысяча семьсот сорок первом году Берингу, в сорок третьем году – Шпанбергу, то есть начальникам Сибирско-тихоокеанской экспедиции.
Документы, переданные им Шпанбергу, считались утраченными. Но, разбирая в частном собрании личные записи одного из участников экспедиции, я обнаружил листки „Экстракта, выбранного из лагбуха руки подштурмана флота Ивана Федорова капитану Мартыну Шпанбергу для собственной его памяти“, а среди них запись, сделанную иным почерком и на отличной по цвету бумаге. Запись эта не могла не привлечь моего внимания. Вот она:
„…августа 22 числа вдругорядь приезжал в кухте иноземный чукча и оной же чукча сказывал через толмача, что на Большой острову не раз русские люди за морским зверем ходили, а родники его чукчины ушли с теми людьми из Нова города на реку Хеуверен, где жительство русские люди имеют издавна от Ерасима“.
Толмач – это переводчик, кухта – байдара, река Хеуверен – Юкон.
Что это за листок? Как он попал в „Экстракт“? Может ли считаться его частью? Этим вопросам посвятил я несколько лет, о чем расскажу ниже. Соединяя его со свидетельствами Германа и рассказом Кобелева, могу, однако, утверждать, что первыми поселенцами на Юконе были действительно потерпевшие бедствие спутники Дежнева, а именно та часть казаков, которая составляла отряд Герасима Анкудинова. К ним, спустя некоторое время, присоединились другие русские, вольно или невольно оказавшиеся на том берегу пролива. Но самой крупной и дееспособной группой, давшей жизнь поселению, оказались выходцы из Новгорода. Такая преемственность хорошо объясняет и сохранение грамотности и известную крепость хозяйства…»
– Дальше текст обрывается, – сказал, передавая тетрадь Василию Степановичу, Аркадий. – Есть варианты окончания, но они все густо замараны чернилами. Однако и без этого ясно, в чем состояло открытие Соболевского.
– Так вот почему он так стремился вернуть утраченный пенал, – сказал я. – В тетради был труд всей его жизни.
– И все-таки я не нахожу ему оправдания, – сухо сказал Василий Степанович.
– Точно, – сказал Боб.
Я взял из рук Аркадия тетрадь. Небольшие листы ее, в голубую линейку, были густо исписаны. Кое-где автор начинал и бросал рисовать чертежи. В одном из них я узнал Берингово море. Около мыса Дежнева стоял крестик, второй был поставлен ниже устья Анадыря. Это Соболевский отметил предполагаемые места гибели кочей…
– Упорный был старик, – сказал Василий Степанович. Он забыл, что Соболевский в момент написания статьи был одного возраста с ним. – Ну что ж, давайте тетрадь. Мне – ее хранить.
Слухи о результатах нашей экспедиции каким-то образом распространились по Кунаширу.
