Текст книги "Право хотеть"

Автор книги: Святослав Логинов

Соавторы: Юрий Бурносов,Сергей Волков,Марина Ясинская,Далия Трускиновская,Юлий Буркин,Дмитрий Скирюк,Сергей Слюсаренко,Максим Хорсун,Александра Давыдова,Юлия Андреева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Ну? – спросила Анна. – Правда – прелесть?

– Прелесть! – честно и радостно отвечала я. Действительно, угрюмая физиономия бывшего, окруженная мерзко-розовыми цветочками, привела меня в подлинную эйфорию. При жизни я бы не посмела так над ним издеваться, над серьезным мужиком в расцвете сил и так далее...

– Если бы мой политически покойный видел это безобразие, он бы вторично скончался! – веселилась Анна, когда мы входили в выбранный для поминок ресторан – из тех дорогих ресторанов, которые принимают за вечер человек десять из сотни возможных – и все же держатся на плаву. Этот назывался «Палитра» и славился живой музыкой. Хозяин где-то отыскал молодых гитаристов, исполняющих испанскую классику, и они поочередно дежурили, чтобы обед клиента был украшен не только андалузскими винами, но и андалузским фанданго.

– Если бы мой политически покойный знал, во что влетели его похороны, он бы заикой сделался! – этим я дала Анне понять, что бывший отличался нелепой скупостью. И заказала такой обед, что мой политически покойный не только бы временно сделался – а и навеки бы остался заикой.

Лето было жаркое – я купила легкое черное платьице и каждую субботу вытаскивала Анну на кладбище. Потом мы ехали на озеро купаться, потом – в очередной ресторан, поминать дорогих покойников добрым словом. Слово получалось всякое, и кончались поминки тоже по-всякому – однажды к нам подсел очень любезный иностранец с переводчиком, оплатил все наши кулинарные шалости и даже пригласил потанцевать, сперва ее, потом – меня.

Пока она танцевала, переводчик передал мне от иностранца приглашение – сплавить подругу и провести с ним ночь в отеле. Я сказала, что недавно похоронила мужа и не готова к таким подвигам. Потом я танцевала с иностранцем, который вовсе не выглядел разочарованным, а переводчик что-то втолковывал за столом Анне. Как оказалось позже – то же самое и с тем же результатом.

Иностранец был уже пожилой дядька, и его, в сущности, вполне устраивало, что вместо женщины он получит на ужин изумительное количество виски. А переводчик, красивый парень, явно наслаждался комизмом ситуации. Сперва я даже подумала, что дядька – бисексуал, а переводчик – гей, и наш с Анной гордый отказ повышает его шансы. Оказалось – он просто развлекался.

Будь этот парень хоть на десять лет постарше и не в такой финансовой дыре, что приходится наниматься переводчиком леший знает к кому, а со стабильным материальным положением, можно было бы и подумать – а не получится ли из него хороший муж? Пока что он, со своей складной спортивной фигурой, с худощавым носатым лицом, с веселыми глазами, тянул на любовника, и даже не на опытного, а скорее на начинающего.

Вот так мы с Анной прожили лето – раз в неделю навещая дорогих покойничков, а остальное время вовсе не общаясь. И я была совершенно счастлива, и на моем горизонте нарисовалось несколько вполне достойных мужских силуэтов, и если бы место на кладбище не было оплачено, я бы перестала туда ездить, тем более, что в осеннюю субботу не слишком хочется выходить из дому.

Я уже перешагнула через «доклады», доставлявшие сперва большое удовольствие.

– Каково тебе там дремлется, незабвенный? – спрашивала я. – А я вот на днях была в финской бане с твоим бывшим начальством. Ты его, наверно, помнишь – это Калмыков, который выгнал тебя из «Топаза» за профнепригодность. Калмыков хочет ради меня развестись с женой, с которой прожил, ты не поверишь, сорок три года! У него двухэтажная дача в трех шагах от озера и всего одна дочь, так что мне светит неплохое наследство. Да, тот самый Калмыков, которого ты крыл последними словами, а сам ползал перед ним на брюхе, бегал перед твоей вдовой с пакетами сока, как мальчишка!

Что же оставалось? Привычка, которой за зиму предстояло угаснуть. Не стану же я в двадцатиградусный мороз ездить валять дурака над керамическим памятником!

Конца августа я ждала с тихой скорбью. Как для кого – а для меня первое сентября было траурным днем – как, впрочем, для всякого, кого угораздило поселиться возле школы. Не то чтобы я не любила детей! Каждый отдельно взятый ребенок – ангел и прелесть, но объединять их в стаи более трех человек – опасно для окружающих. Необходимость ставить на окна первого этажа решетки – это еще трогательное неудобство, должны же ангелочки побаловаться мячиком. Шум – тоже. А вот шприцы на полу в подъезде – радость сомнительная. Как и жуткие граффити на торцовой стене моего дома, наводящие на мысли о сексуальных извращениях. Сперва привозят тех детей, которые отдыхали на лоне природы, и они несколько дней болтаются по двору, не зная, на что бы себя употребить. Потом наступает первое сентября – и по утрам во дворе как будто тише, зато после обеда – хоть уши затыкай. Я готовилась к этому бедствию, но день шел за днем, а оно все не приходило и не приходило. Опомнилась я числа то ли девятого, то ли десятого...

Мир мой был тих и благолепен. Если в подьезде и стояли смятые банки из-под джина с тоником, то я их в упор не видела... Впрочем, и с соседями что-то стряслось – их я тоже не видела. Кроме нескольких, которые, словно нарочно, попадались мне навстречу по два-три раза в неделю.

Обратив внимание, что мир как-то поредел, я позвонила Анне и спросила, не кажется ли ей, что в ее «Валдае» прошел шквал увольнений.

– Какой шквал? – удивилась Анна. – Мне новую машину поставили, «пентиум», такой навороченный, прямо жуть! Я теперь все проблемы по Сетям решаю! Запросы юристам, сводки, ну – все, понимаешь?

Она явно была рада, что не приходится тратить время на бестолковые пререкания. Поняв, что тут правды не добьешься, я взяла да и вышла на улицу. Да и пошла, ведя в голове такую статистику: сколько лиц пожилого, среднего и сравнительно молодого возраста попадется за два квартала?

Пожилых попалось то ли два, то ли три лица. В расцвете сил – за тридцатку. Молодежи – тоже, наверно, с десяток. И это – в самый разгар рабочего дня, когда люди должны носиться по городу, как наскипидаренные коты!

С городом что-то случилось, город словно вымирал. Я позвонила знакомому врачу в эпидемиологический диспансер и спросила, не ходит ли очередная хвороба. Хвороб не было. Но тут, возможно, все дело было в погоде. Осень наступила весьма решительно. По два дождя в день – куда же больше? А кому охота под дождем мотаться?

Суббота, которой я назначила быть последней в похоронном сезоне этого года, у Анны оказалась занята, я договорилась с одним из тех, кто не прочь был с горизонта приблизиться на расстояние вытянутой руки, и поехала прибрать на зиму могилку. Хозяйка обещала дать еловый лапник, а полиэтилен я везла с собой.

Попросив шофера обождать минут двадцать, я вошла в знакомую калитку. В окно было видно, как хозяйка проводит отпевание очередного покойника. Поэтому я, обогнув угол, сразу пошла на кладбище. Она честно отрабатывала полученные деньги. Охапка лапника лежала неподалеку от могилки, и мне оставалось только быстро укутать памятник. Я даже не попыталась с ним пообщаться, а выполнила последнюю в этом сезоне обязанность вдовы быстро и деловито.

Кладбище от листопада удивительно похорошело. Я пошла по дорожкам, удивляясь тому, что кошмарные надгробия уже не кажутся мне такими пошлыми. Было немного грустно – словно я действительно прощалась...

У альпинария первый ряд могил был заполнен и второй заползал краем на пригорок. Памятник, облитый ядовито-зеленой глазурью, бросился мне в глаза. Он почему-то имел вид высокого грубого сапога на толстом каблуке, и медальон с фотографией обрамлялся ремешком с пряжкой.

Это было знакомое лицо...

Если бы переводчик хоть на минуту закрывал рот, он был бы безумно похож на того покойника с сапога. Кто же это его похоронил, такого молодого? Я изучила могилку. Та женщина перещеголяла нас с Анной капитально. Мы хоть высаживали живые бархатцы, а она утыкала землю дешевыми искусственными цветами. До такой пошлости мы просто не додумались – что говорило в нашу пользу и свидетельствовало, что даже в ярости мы не теряем хорошего вкуса. Очевидно, переводчик очень уж здорово ее достал.

В немалой задумчивости я покинула кладбище. И тут следует признаться, что я несколько раз встречалась с переводчиком... ну, не встречалась – пересекалась... и у меня действительно были дела на Калининском проспекте, поблизости от турагентства, с которым он сотрудничал... но все это чушь собачья, и вообще...

Задумчивость же была такого порядка: хозяйка изобрела безукоризненное психологическое средство для выведения женщин из стресса, но нет ли в нем какой-то гробовой магии? Все-таки – отпевание, закапывание личных вещей, панихиды, траур? Судя по всему, переводчика похоронили месяца через два после того, как я расправилась со своим политически покойным, а познакомились мы в «Палитре»... Тогда он еще наверняка был жив! При одной мысли, что мне грозило близкое знакмство с выходцем с того света, прямо нехорошо сделалось!

Пораженная неприятным предчувствием, я стала прочесывать все кладбище, чего раньше никогда не делало. Вдруг и прочие мои новые знакомцы – покойники? Так и есть – под тем самым смородинным кустом, который мне усердно сватала хозяйка, я нашла портрет своего сегодняшнего шофера.

На обратном пути я тщательно следила за ним и пресекала малейшие попытки нарушить правила движения. Если кто-то его похоронил – не моя печаль, но отправляться на тот свет в горящей машине мне как-то не улыбалось.

Из дому я позвонила Анне.

– Когда ты в последний раз видела своего политически покойного?

Она задумалась и назвала месяц, имевший быть более года назад.

– А после?

– А на кой он мне сдался?

– Могло быть так, что он за это время – того? Действительно – того?..

Почему-то было страшно употребить глагол, имевший отношение к реальной смерти.

– Естественно! – она даже рассмеялась. – Я же его похоронила! Значит – того!

Так, подумала я, не мешало бы проверить, что теперь поделывает мой политически покойный.

Я несколько раз звонила ему, но трубку никто не брал. К вечеру я подумала – ну, не глупость ли? Как может взять трубку покойник? Ведь не могла же я отправить на кладбище живого человека. Я покамест в своем уме, значит, он – помер, и хватит валять дурака. Этак я еще додумаюсь среди ночи бежать к его подъезду, искать среди сотни окон шестнадцатиэтажки заветное окно, колотиться в дверь, бросаться на шею, лепетать про вечную и всепрощающую любовь. Анна права – а то, что мы, живя в одном районе, за все это время ни разу не встретились, лишь прикол судьбы, не более. За что ей, судьбе, огроменное спасибо.

И надо же – накаркала! Два дня спустя мы-таки столкнулись нос к носу! Уже потом я запоздало подумала, что это мог быть и кто-то другой. Тот, кого я встретила, уставился на меня примерно так же, как я на него, – словно привидение встретил. И мы шарахнулись друг от друга стремительно и молча. Если бы на меня посреди улицы уставился незнакомый человек, выпучив глаза и роняя из рук сумку с пакетом, я бы тоже удрала куда подальше. Но в тот же день я поехала к хозяйке – консультироваться насчет призраков.

Она клятвенно заверила, что астральные тела постояльцев ее кладбища в окрестностях не слоняются и панику не наводят. Сообщения о шофере и переводчике тоже ее не слишком озадачили.

– Ну, что же тут плохого? Покойники и покойники, – хозяйка пожала плечами.

– Вы полагаете, что еще остались нормальные живые мужчины? Всех их кто-то уже давно похоронил и могильным камушком придавил, чтобы больше не скакали, как козлики. Я вам даже больше скажу...

Я потянулась к ней, как будто ждала услышать хорошую новость.

– У меня одна коллега, мы вместе в гадальном салоне работали, так вот – она женское кладбище открыла. Для жен, то есть. Я ее предупредила – на первых порах работать будет себе в убыток. Ведь с мужским кладбищем как? Одна клиентка другую ведет. А с женским – поди еще найди первых клиентов. И мужчины – такие дикари, они же не признаются, от чего вдруг так полегчало, не захотят, чтобы дураки над ними смеялись. Вот у меня, я заметила, каждая клиентка в течение года еще одну-двух приводит, те – еще. А мужчина, даже если похоронит у нас жену, будет об этом молчать в тряпочку, вот что плохо...

Она пригорюнилась.

Женское кладбище! Этого нам только недоставало!

Уж не клюнул ли мой политически покойный на эту наживку? Не должен был!

Ему и узнать-то про эту затею негде! Однако...

Хозяйка продолжала толковать о похоронном бизнесе. Я почувствовала, что если сию минуту не удавлю ее, то удавлюсь сама. И вдруг поняла, что смерть над ней уже не властна...

– А ваш где лежит? – не заботясь о связности беседы, резко спросила я.

– Кто – мой?

– Политически покойный! Самый первый.

Она несколько раз кивнула.

– В переднем дворе. Где собачья будка, видели? Между ней и забором.

– Видела, как же...

Наконец-то я поняла, что все эти годы творилось с хозяйкой. Ее любезность, ее забота о своем благосостоянии, ее возня с кустиками-цветочками были бессознательны, как движения захватывающей съедобный комок белка амебы. После того, как умерла любовь, не осталось жизни и в хозяйке...

А во мне?

– Я могу аннулировать договор аренды? – спросила я. – И забрать свое, как его... захоронение?

– Вы помните, какая там неустойка? – прищурилась она.

Неустойка была основательная. Как раз такая, чтобы всерьез задуматься – а действительно ли мне нужна жизнь, в которой воскреснет политически покойный? И, кстати, документ был составлен юридически безупречно, хоть сегодня тащи его в суд.

Ничего себе у нас игрушечки, подумала я, ничего себе игру мы затеяли... Но игра это – или все же не игра?!

В общем, разорять могилку я не стала. Наверно, еще и потому, что политически покойный в ответ не разорил бы мою могилку. Он всегда лучше меня умел считать деньги.

– Наконец-то! – сказал мой шофер. – Я уж заждался.

Это был мужчина вполне подходящего возраста и общественного положения. Разведенный? Ну так кто теперь не разведенный?

– Я вот думаю – не поехать ли обедать в «Лидо», – игнорируя упрек, ответила я. «Лидо» было местом шумным и жизнерадостным, с порциями такого размера, что отбивная свешивалась за край тарелки.

– Вполне, – одобрил он. – Я там был на днях. Никакой очереди, половина столиков свободна, выбирай, какой нравится.

Я кивнула – он еще не осознавал, что мир поредел, он еще не заметил отсутствия детей... впрочем, та, что его похоронила, наверняка воспитывала его потомство... и препятствовала встречам, разумеется! Еще чего недоставало – отпускать детей в зоопарк с покойником! А месяц спустя шофер сделал мне предложение. Очевидно, он так и не понял, что мы с ним оба – давно уж на том свете.

– Я очень хорошо отношусь к тебе, Леша, – сказала я ему, – но ты пойми, к любви это не имеет ни малейшего отношения. Выходить за тебя лишь ради того, чтобы быть замужем, бессмысленно.

Это было честно. И признать, что я обречена весь остаток дней своих скитаться вне любви, – тоже было честно. Я пыталась! Я пела ему дифирамбы и составила полный список его добродетелей! Ну, не вышло...

Так ведь и у Анны не вышло, однако она уже, можно сказать, стоит на пороге загса со своим избранником, тоже покойником, разумеется, но из свеженьких, с другого, не нашего кладбища.

– Ты его любишь? – спросила я, мало надеясь на положительный ответ.

– У нас полная сексуальная совместимость, – ответила она.

Ну что же, наверно, тот свет – это действительно совместимость, аккуратный подбор деталей по принципу «папа-мама», все для удобства потребителя! Вот только понять бы, кому это нужно...

Той хозяйке кладбища, которая начала свою блистательную карьеру с могилки за собачьей будкой, что ли? Вот любопытно, сколько у нее теперь на счету? Нет, не покойников, – денег... Мир сужался до простоты детского набора цветных карандашей! У него был белый цвет – листа бумаги, характерный зеленый – долларов, красный – губной помады, черный – элегантных туфель, мужских костюмов и джипов. Мир выпрямлялся до безупречности проспектов и коридоров в офисных многоэтажках. Я даже не была уверена в его трехмерности...

Мой маршрут состоял из коротких прямых стрелок: дом – работа – развлечение – дом, и если бы я переломила себя и ввела в этот список супружеское ложе, к нему тоже вела бы короткая прямая стрелка. Настала зима – и черно-белость города стала последним аккордом. Весны не предвиделось. какая, к черту, весна, если город оцеплен мини-кладбищами и кошмарными керамическими надгробиями?!? Права была та змеюка, что утыкала могилку переводчика искусственными цветами! Настоящих цветов тоже не предвиделось – в магазинах торчали из ведер какие-то вовсе бессмертные розы, пропитанные в Голландии нарочно разработанным голландским формалином и не теряющие предрассветной свежести месяцами!

После слабой попытки бунта – я обзвонила по рекламной газетке все дамские кладбища и всюду услышала, что женщины туда не допускаются, так что попытка разорить собственную могилу не состоялась, – после похода по городским окраинам, где выяснилось, что охраняет их никакая не магия, а подвешенные на деревьях телекамеры, так что штурм бесполезен, – после всего этого я сподобилась бессонницы и стала выгуливать себя, как надоевшего визгом и царапаньем у двери старого пса. Я хотела утомить тело, чтобы оно само повалилось поверх одеяла и вырубилось.

С таким вот благим намерением я шла сквозь снегопад – хоть снег-то был еще настоящим, не потерявшим способности таять, – и наблюдала полосатый мир, мир, проваливающийся в сумерки. Время было позднее – не для прогулок. В голубоватом свете от вывески я увидела человека со знакомым лицом.

Естественно, он был из наших, из новопреставленных, от жизни отставленных, занесенных снегом. Он остановился и кивнул, имея при этом на лице не улыбку, скорее готовность к улыбке, и всем видом показывая, что не прочь вступить в разговор. Я поняла, что и он меня узнал.

– Сказал бы «добрый вечер»...

– Да только что в нем доброго?..

Вот так мы приветствовали друг друга. Он понимающе улыбнулся. Я не уходила, и поэтому он догадался, что я узнала его.

– Сказал бы «мы с вами где-то встречались», да только знаю...

– ...ответ – «на кладбище».

Тут мне сделалось любопытно. Он был в кудлатой шапке, каких теперь почти не носят, в мешковатом пальто, классический интеллигентный мальчик средних лет с непременными очками и обязательной легкой сутулостью, даже не сутулостью – а просто плечи были как-то собраны вовнутрь, не имея привычки расправляться.

– А как мой ненаглядный меня упокоил? – спросила я. – Как у вас, на ваших кладбищах, принято?

– У нас выбор небольшой. Глиняный череп можно поставить, собаку керамическую...

– Суку то есть?

Он усмехнулся.

– Что мы все о печальном?

И назвал меня по имени.

Я тоже вспомнила его имя.

И его-то кто похоронил, какая-то дура, подумала я. Должно быть, было за что... Это же сигнал мне, бестолковой, – не лезь! Не связывайся! Потом горя не оберешься! А меня за что, собственно, похоронили?! Я-то чем провинилась? Как-то само собой вышло, что мы молча пошли рядом.

Господи, думала я, не дай бесплодных надежд! Господи, не дай мне обманывать ни себя, ни его! Но, с другой стороны, какие уж тут обманы – за смертной гранью... Ветер усилился, он подхватывал с тротуаров легкий, сухой, остроигольчатый снег, вовлекал его в вихри, потом растягивал вдоль улицы прозрачные, но довольно плотные снежные простыни. Такая вот белая плоскость пролетела меж нами – но в ожидании следующей он взял меня за руку. Мы прошли еще немного, разом увидели заветренное место и, не сговариваясь, шагнули туда, за угол.

В глаза он не смотрел – тоже, видать, побаивался. Тоже сам себе все это сказал... Вдруг стало ясно, что за несколько секунд нужно решиться – на всю оставшуюся жизнь. Или – это, или – никогда!

И прозвучали слова. Наверно, во всем мире только мы двое знали их подлинный смысл. Это было как заклинание, как вызванная заклинанием волна, что разворачивает ладью Харона, медленно везущую души умерших в царство забвения и мрака, носом к жизни.

– Минус на минус... – сказал он.

– ...дает плюс, – ответила я.

Вот теперь надо было что-то делать.

Уехать из этого города, уйти пешком сквозь метель? Красиво, художественно, ничего не скажешь, а далеко ли мы уедем или уйдем? Не получится ли, что белые простыни, растянувшись, поведут нас своим коридором до изнеможения, а потом выпустят там, где нам и положено теперь обретаться – в спокойном, но одновременно и стремительном мире серьезных дел, дорогих вещей и денежных потоков?

Вверх?!

Мы одновременно задрали головы.

Ну да, пробиваться можно вправо-влево, вверх и вниз... И что же там, среди облаков? Дырка, из которой спустится лестница? Дырки мы, понятное дело, не обнаружили, но были в глухом беззвездном пространстве два еще более черных пятна, и оба – прямоугольные. Если вглядеться, можно было разглядеть и другие, не столь отчетливые, той же формы, и еще несколько овальных. Пятна вытянулись более или менее правильными рядами.

– Твое и мое, – объяснил он. – Я уже давно про них знаю.

Теперь и я догадалась – дурацкие керамические надгробия, которых наштамповано на всю область, вид снизу!

Так что же, остается – вниз?

И точно – мы как раз стояли у невысокой каменной стенки, мне по пояс, что отгораживала от тротуара ведущую вниз лестницу впритык к стене старого, совсем дореволюционного дома. Я огляделась и поняла, что мы забрели в дурной район города и хуже того – стоим у входа в бар с дурнейшей репутацией. Несколько месяцев назад там случилась перестрелка. Потом его пытались взорвать. То, что нашелся безумец, поддерживающий тут жизнедеятельность и даже, очевидно, коммерцию, не лезло ни в какие ворота. По всем законам бизнеса бар давно должен был помереть! И все же мертвый бар явно был открыт. Оттуда доносилась музыка. Некоммерческая, кстати, не тупая, хотя и простенькая. Я ее узнала – на такие несложные мелодии клали раньше свои стихи барды, которых тоже в последнее время не стало.

Мой спутник оживился, прислушался, повернулся ко мне. Я кивнула. Тогда он спустился на две ступеньки и протянул мне руку. Ступеньки обросли льдом, и это было странно – уж коли пытаешься кормиться с подвального заведения, так хоть не отпугивай клиентов! По этим ступенькам и сойти-то было невозможно – а только съехать! Мы чудом удержались на ногах.

Дверь заколодило. Она открывалась наружу – то есть, не открывалась. Из бара можно было разве что выйти, но уж никак не войти туда. Снизу ее удерживал ледяной бортик. Я стала оббивать его каблуками. Получалось плохо.

– Хоть костер разводи... – сказал мой спутник.

– А ты умеешь?

– Умею.

Наверно, это был единственный человек в городе с таким неожиданным в мире бизнеса навыком. В моей сумке лежала куча деловых бумаг, у него нашлись две книги по компьютерному делу. Место было заветренное, он добыл бензин из зажигалки, отодрал болтавшийся на соплях кусок водосточной трубы, разогнул и соорудил на нем костерок. Раскаленная жесть должна была расплавить лед.

Мы стояли на корточках, наблюдая за живым и очень подвижным огнем. Нам было здорово холодно. И мы оба готовы были навеки остаться тут – лишь бы не возвращаться наверх.

– А где-то глубоко есть расплавленная магма, – сказал он. – Вот бы сюда литра два...

Я взяла его за руку и тихонько пожала. Нет, не любовь еще, не любовь приказывала мне, только надежда на любовь. Мы еще не любили, но уже были вместе, так вместе, как это редко случается наедине и в спальне. Моя ледяная рука плюс его ледяная рука – минус на минус дает плюс. Мое длительное отсутствие любви и его длительное отсутствие любви – жива не буду, а их между собой перемножу! Поодиночке мы бы не забрели сюда и не спустились бы по этой лестнице...

Я не знаю, раскаленная ли жесть уничтожила преграду или что иное. Огонь взметнулся и опал. Не стало его и топлива у нас тоже больше не было. Мой спутник стал дергать дверь изо всех сил за толстую, наискось приделанную, длинную деревянную ручку. И она подалась!

Мы не вошли – мы ввалились и сразу поняли, что тут не согреемся. Горел в камине огонь, но наводил на мысли о голографии – тепла рядом с ним не ощущалось. Гуляли пятна цветомузыки. Стояли на столах свечи и граненые стаканы. А каковы были стены – мы не поняли, они таяли во мраке.

И тут, в холоде и полнейшем неуюте, мы оба ощутили какую-то силу и надежность. Похоже, мы все-таки выбрали верный путь. А дальше куда? Сев за стол и освоившись с рваным освещением, я стала разглядывать общество. Тут насчитывалось десятка полтора посетителей, в основном – мужчин. Ближайший ко мне был в камуфляжном комбинезоне, без шапки и с голой шеей, я подивилась его морозоустойчивости. Он и его товарищ сидели ко мне затылками, но, глядя между этими коротко стрижеными затылками, я увидела профиль, вытянула шею, потом, не веря глазам, встала.

Чем больше я вглядывалась в то лицо, тем ярче делался свет высокой свечи справа от него, тем отчетливее и живее становились очертания и тени. Наконец тот, кого я боялась узнать, встал и посмотрел мне в глаза. Он заслонил собой свечу, но свет остался на его лице, тонком и выразительном, не просто знакомом, а – любимом!

– Арик?.. – спросила я, уже понимая, что это – он, в сером колючем свитере с высоким, тройного сложения воротником, в джинсах и больших ботинках.

– Да, – голосом, пронизывающим айсберги стылого пространства, ответил Арик. – Ты только не бойся, это действительно я.

И пошел ко мне уверенно, как будто ждал меня, а я в кои-то веки явилась вовремя.

Я кинулась к нему и повисла у него на шее. Сейчас это было можно...

– Арька, Арька, что ты наделал?! – твердила я, уже ощущая слезы под веками. – Арька, ну зачем тебя туда понесло, Арька, милый?!

– Да вот же я, – отвечал он. – Тут я, с тобой!

И уже не имело значения, что шестнадцать лет назад он штурмовал какой-то непонятный пятитысячник и их, всю группу, накрыло лавиной. Весь двор любил Арьку нежно и преданно, особенно когда у него собирались друзья и все выходили с гитарой под каштаны. Там стояла скамья, место на которой, рядом с Ариком, было предметом моей острейшей зависти. Когда он пел свои песни – всегда находилась девица старше, наряднее, раскованнее, чтобы место занять. Но ни одна из них не рыдала так горько и не собирала в горсть снотворные таблетки из бабкиной аптечки, когда мы узнали, что Арика больше нет!

Первая любовь – вот что это было такое. Первая любовь, оборванная на самом взлете! Еще немного, еще два года – и он бы меня заметил!.. Первая любовь в своем наилучшем образе, какой только возможен. Арик – и его гитара, и его альпинизм, и его друзья (теперь таких, кажется, уже не бывает), и его песни, которые потом собрали в тоненькую книжку, и этот его свитер, который... позвольте...

Свитер потом тетя Люба отдала Олежке, потому что Олежка в самое трудное время целыми вечерами сидел с ней на кухне и говорил об Арике. Олежке было шестнадцать, он вырос из свитера, но к тому времени смысл реликвии для него как-то поблек, и вещь попала ко мне, и долго лежала сперва в шкафу, потом в чемодане на антресолях, да ведь и теперь там лежит!

Выходит, что-то от первой любви осталось во мне, оно не сдавало позиций, оно зацепилось за краешек души. И вот – вот оно... Несколько секунд я была счастлива, а потом принялась осознавать.

– Но как ты сюда попал?

– На грань? А как ты сюда попала?

– А ты? – страха во мне уже не было. Все укладывалось в схему. Раз мы выпали из мира живых, то не так уж далеко оставалось до мира покойников.

Вот и соприкоснулись...

– А я – к тебе. И к Светке, помнишь Светку?

Помнить Светку я решительно не желала. Если бы Арик вернулся, они бы поженились.

Я оглядела помещение. И увидела глаза. Много глаз – ясных и живых!

– Ребята, – сказала я им. – Ребята!.. Ну, что вы тут забыли?.. У нас – хуже, чем у вас, честное слово!

– Сами знаем, – от стола поднялся высокий плотный парень. – Но нас же позвали.

– Кто?

– Ты.

– Те, кто нас любил, и те, кого мы любили, понимаешь? – спросил Арик. – Мы потому и тут, что нас все еще любят! Мы потому и живы, что отвечаем любовью! Вот о чем мне нужно было написать песню!

Раздался хлопок, я повернулась. Мой спутник обнимался с кем-то, и они лупили друг друга по плечам широкими дублеными ладонями, привыкшими к тросам и шкотам на яхтах... или на чем там еще выходят в море?..

– Понимаешь, девочка, нас тут немного, но мы – настоящие, – сказал Арик. – Мы не отступали, мы жизнь любили не домашнюю, а другую! Потому, наверно, и вылетели из нее, – чересчур любили... И нас именно так любили наши женщины – чересчур. Вот мы и пришли.

– И мужчины, – это был женский голос. Из угла вышла высокая, тонкая, со сверкающими рыжими волосами. – И мы их любили, и песни пели, и бунтовали против любви, и все в нашей жизни выходило чересчур. Но это все равно была любовь, понимаешь?

– Так вы пришли за нами? – с непонятной радостью спросил мой спутник, и я поняла – за то и похоронен, что, не признавая смысла переродившегося мира, все ждал и ждал этого возвращения.

– Мы пришли к вам, – высокий, чуть ли не на голову выше Арика, плотный парень стряхнул с плеч брезент, и я увидела – на нем топорщился десантный «лифчик» с полным боекомплектом, включая саперную лопатку. – Невесту мою сволочь какая-то похоронила за то, что ждет меня. И тут до меня дошло: оружие – настоящее! Но иначе и быть не могло в мире, где нелепая бабья магия, выдумка одной-разъединственной малограмотной тетки, осуществилась таким страшным образом. Если нас накрыли слившиеся в черное пятно квадраты и овалы торчащих ввысь надгробий, значит, разбивать их в пух и прах нужно вот этим, вернувшимся из небытия, оружием.

– Нам нужен план города, – сказал Арик. – Тут ведь столько понастроили...

– Вас всего полтора десятка, – напомнила я.

– И полтора десятка тех, кто нас все еще любит. Тех, кто, сам того не понимая или запрещая себе верить в это, ждет нашего возвращения... Вот мы и вернулись!

– Больше, – возразил десантник. – Мы по кусочкам соберем то, что вы разрушили, по самым крошечным кусочкам. Мы вас выпихнем отсюда – пинками, коленом под зад!

– А если кто не захочет?

Насчет Анны я знала точно – не захочет!

Мужчины переглянулись.

– Не захочет – туда и дорога.

И мы, сдвинув столы, сели все вместе – выстраивать план, и слева от меня было острое, обтянутое серым свитером плечо Арика, а справа – плечо ночного спутника.

Он повернулся ко мне – глаза встретились. В них была настоящая глубина! Та, которая возникает, когда сплавлены вместе мужское упрямство, веселая злость, неугомонное желание. Ни того, ни другого, ни третьего я уже тысячу лет не встречала. Минус на минус дал-таки плюс!