Текст книги "Право хотеть"

Автор книги: Святослав Логинов

Соавторы: Юрий Бурносов,Сергей Волков,Марина Ясинская,Далия Трускиновская,Юлий Буркин,Дмитрий Скирюк,Сергей Слюсаренко,Максим Хорсун,Александра Давыдова,Юлия Андреева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Мы устроились за столиком в самом углу. Толик поставил шарманку на пустой стул, снял с буратинки курточку, усадил его к себе на колено. Палочку с тянущимися к ней нитями он так и не отпустил. Кукла вертела головой и ерзала, словно нетерпеливый ребенок.

Толик не был неразговорчивым, замкнутым или угрюмым. Напротив, он охотно говорил на любые темы – хоть о погоде, хоть о политике. С удовольствием вспоминал студенческие дни, улыбался, шутил. Однако, как только я касался чего-либо, связанного с жизнью самого Толика, он неизменно отделывался односложными ответами.

Иногда, разговаривая со мной, мой «давний приятель» забывался и тянулся ладонью к кукольной голове – словно хотел погладить. Потом вздрагивал и отдергивал руку. В такие моменты я испытывал непонятную неловкость и отводил взгляд.

Однако, любопытство не давало мне покоя, и после того, как Толик заботливо поправил воротничок рубашки на плохо обструганной палочке-шее куклы, я не выдержал и все-таки спросил про буратинку.

Толик, не поднимая головы, тихо ответил:

– Его зовут Алешка.

– Ну, Алешка так Алешка, – легко согласился я. – Толь, а Толь? Сам сделал?

– Кого?

– Буратинку, – кивнул я на куклу. Встретил Толькин взгляд и тут же поправился: – Ну, то есть, Алешку.

– Сам.

– А чего тогда с мордашкой намудрил? Одел вон как хорошо, а с лицом схалтурил.

Толик промолчал и прижал куклу крепче к себе.

– Зачем он тебе?

Шарманщик опять промолчал, а кукла отвернулась от меня и обняла Тольку тонкими палочками-ручками.

Неловкую тишину прервало появление кудрявой белобрысой девчушка лет пяти с пломбиром на палочке в руке. Она непосредственно дернула Толика за рукав и спросила:

– Дяденька, как зовут вашего мальчика?

Толик ответил не сразу, и вышло у него хрипло:

– Алеша.

– А можно, мы с Алешей немножко поиграем?

Шарманщик медленно кивнул. Девочка взяла буратинку за руку и повела к маме, беседующей по сотовому за соседним столом.

Толик долго смотрел на детей; глубокие морщины прорезали его лоб, и он стал казаться гораздо старше, чем еще несколько минут назад. Потом достал бумажник из внутреннего кармана плаща, раскрыл его, бережно вынул фотографию и осторожно, будто хрупкую драгоценность, протянул мне. Я взглянул на нее – и вздрогнул.

С фотографии на меня смотрел буратинка. Такой, каким он мог бы быть, если бы грубо намеченные черты его лица выстругал талантливый мастер. И если бы буратинка был не куклой, а живым шестилетним мальчишкой.

Чувство непоправимой беды накрыло меня штормовой волной.

– Он... – начал было я – и не смог закончить.

Толик молчал. И это было именно тот случай, когда молчание говорит больше любых слов.

...Девочка привела буратинку обратно шарманщику и вернулась к маме. Я смотрел, как деревянная кукла с плохо вырезанным лицом шестилетнего мальчишки деловито взбирается к Толику на колени, и чувствовал, что мои надуманные обиды, мелкие разочарования и жалость к себе отступают, растворяются и уходят, уступая дорогу чему-то другому. Чему-то большому, теплому, доброму и... очень хорошо знакомому.

Я прислушался к себе – и будто какой-то переключатель щелкнул внутри. Всё встало на свои места. Встало так просто и так закономерно, что оставалось только удивляться – как это я раньше не увидел? Ведь я столько носил их с собой, столько рассматривал, столько передавал... Только ни разу не получал сам.

«Утешение».

«Облегчение».

«Надежда».

Дальше со мной случилось то, что обычно называют откровением.

Если деревянная кукла, в которую простой человек вложил боль потери и нерастраченной любви, может вызвать во мне столько чувств, как же так получилось, что я, существо, наделенное, по человеческим меркам, волшебными возможностями, ни разу не попытался создать чувства сам?

Как же я так долго не понимал, что на заводе мне давали только оболочку – оболочку чувств? Пусть и не осознавая этого, но наполнял ее я. Я сам. А стоило мне услышать, что я больше не работаю «случайным встречным», не получаю чувства с завода – и я сдался...

Как это, однако, по-людски: человек вмиг забывает о главном – о своих талантах, умениях и способностях, стоит лишь забрать у него инструменты.

Но теперь – теперь всё будет по-другому.

Если уж буратинка может, то я и подавно смогу.

И начну прямо сейчас.

Я посмотрел на Толика. Все его чаяния, все его желания и мечты – все они были передо мной как на ладони. Я поочередно создавал «утешение», «облегчение», «радость», «поддержку». Одно за другим я грел эти чувства в ладонях, наслаждаясь легкостью, с которой они у меня появлялись, – и позволял им исчезать. Не то, всё не то. Толик заслужил нечто большее. И, кажется, я уже знал, что.

Я никогда не доставлял его раньше – оно было редкостью, потому не знал, каково оно на ощупь, как выглядит, как передается. Но это меня не остановило.

Я все равно создал его. Создал, подержал в руках – и оставил Толику.

Чудо.

Потом земля почему-то ушла из-под ног, и мир закружился калейдоскопом уже отданных и еще не созданных чувств.

Когда я немного пришел в себя, то с удивлением обнаружил, что стою у сурового замка – завода, станки которого якобы отливают чувства. У входа, с улыбкой на лице, меня поджидал отец. Он молча распахнул двери, приглашая внутрь.

Никаких станков там, разумеется, не было. Мое внимание немедленно привлек прозрачный хрустальный паркет, под которым далеко внизу лежало широкое полотно земли. Стоило сфокусировать взгляд – и полотно, разворачиваясь, приближалось, так, что можно легко увидеть любого человека. Со всеми его чаяниями, желаниями и потребностями.

Я настолько увлекся созерцанием этой картины, что не сразу обратил внимание на то, что такой суровый, с редкими узкими бойницами снаружи, изнутри замок был пронизан светом. Я оторвал взгляд от прозрачного паркета и посмотрел на отца. Над его головой, парило, излучая свет, сияющее облако. Как и над головами всех тех, кто находился сейчас внутри замка. Все они вглядывались в хрустальный паркет, создавали самые разные чувства и посылали их вниз.

Я проследил за некоторыми.

Из наполненной строгим молчанием библиотеки выбежал зевающий студент. Посмотрел, как искрится в свете вечерних фонарей первый снег – и вдруг улыбнулся светлой радостной улыбкой.

Держа за руку внучку, усталая бабушка шла в магазин. Она как раз проходила через стиснутый многоэтажками двор, когда из распахнутого окна какой-то квартиры до нее донеслась мелодия. Бабушка остановилась и прикрыла глаза, погружаясь в музыку – звуки старой песни вернули ее на миг в счастливые времена молодости.

Солнечный луч пробился сквозь неплотно задернутые шторы и игриво пощекотал волосы нежащейся в воскресное утро в кровати девушки. Она поднялась, распахнула тяжелые занавески – и в комнату хлынуло утро. Девушка зажмурилась, подставляя лицо под волны света – и вдруг, раскинув руки, закружилась по комнате, весело, без причины смеясь и думая о том, как же мало порой надо для счастья.

Я поднял глаза на отца.

– А для чего же тогда все эти доставки и «случайные встречные»? – обратился я к нему.

– Они для тех, кто еще не нашел свой ответ.

Я помолчал. Затем все-таки спросил:

– Значит, я нашел?

Отец не ответил, только кивнул на что-то за моей спиной. Я обернулся – и в первый момент ничего не увидел. Только потом разглядел свое отражение в узком окне-бойнице.

У меня над головой парило облачко.

Людской поток несся мимо него день за днем, а он все стоял и стоял на берегу уличной реки и крутил старую шарманку, на крышке которой под незатейливую мелодию заведенно кружили маленькие фигурки с поблеклой раскраской.

Деревянный буратинка в джинсиках и теплой зеленой курточке на синтепоновой подстёжке то постукивал по асфальту ботиночком под бодрый, слегка похрипывающий марш, то кружился на месте, широко раскинув руки, под летучий вальс. Иногда, словно забываясь, отбегал на несколько шагов в сторону. Потом неизменно спотыкался и замирал. Поворачивался к шарманщику, медленно возвращался и утыкался лицом в шелковую штанину с непроглаженной стрелкой. В такие моменты шарманщик ласково гладил его по макушке.

Около них останавливались. Кто-то просто смотрел, кто-то перекидывался несколькими словами с шарманщиком. Кто-то – с буратинкой.

Ни один из тех прохожих не связывал свое внезапно улучшающееся настроение со случайно встреченным на улице шарманщиком и буратинкой. Ни один не знал, что именно от них он получил то, что в тот момент ему было нужнее всего – «сострадание», «ободрение», «утешение»...

Шарманщик провожал каждого такого прохожего долгим взглядом. Потом поворачивался к буратинке и вглядывался в его деревянное лицо. Вглядывался с замиранием сердца, с нетерпением – и с готовностью ждать бесконечно.

После каждого задержавшегося подле шарманщика с буратинкой прохожего умелая рука невидимого резчика раз за разом подправляла грубо намеченные черты деревянной куклы – нос, брови, глаза. Лицо буратинки постепенно превращалось в лицо шестилетнего мальчишки.

Шарманщик верил, что настанет день, когда на глазах буратинки задрожат ресницы, на щеках появится румянец, и ниточки, тянущиеся от куклы к палочке в его руках, лопнут.

А пока он крутил ручку шарманки, ждал случайных прохожих и верил в невозможное.

Верил в чудо.

Пациент
Сергей Волков

Доктор смотрит в окно. Доктору скучно. Мальчик качается на стуле и сосредоточено грызет чупа-чупс. Его мать утирает слезы, с надеждой глядя в спину доктора. Доктор вздыхает. Лечить надо не ребенка, а мать.

Господи, зачем ты придумал телевидение?

Доктор возвращается за стол. Розовый стикер, обычный листочек бумаги с клеящейся полосой, непременный атрибут всякого офиса. На стикере – стихи, написанные нетвердой детской рукой:

В зоопарке умер ослик,

Ослик умер маленький.

Он зимой ходил по снегу

Без сапог и валенок

Он смешно махал хвостом

И сопел в ладошку.

Только умер он всерьез,

А не понарошку.

– Значит, это написал ваш сын? – уточняет доктор.

– Да-а, – трясет головой мать. – Я вам уже говорила…

– Ну, я могу только поздравить – у вас талантливый мальчик. Сколько ему?

– Восемь будет летом. Понимаете…

Мать таращит мокрые глаза и переходит на пронзительный шепот:

– Это не первый раз! Раньше он… тоже, но мы не обращали внимание. А в шесть он придумал совсем короткое: «Черный бумер, чтоб ты умер!». Ну, тогда кино такое было, помните? И песня там… музыка в телефоне. Та-та, та-та, та-та-та-та-та-та-та-та-та, та-та… И вот он на улице это говорил – и БМВ взорвалось! Прямо во дворе, ночью только. Черное БМВ, вы понимаете?

– Успокойтесь, – доктор морщится.

Сейчас она приведет еще один какой-нибудь дурацкий пример, а потом сообщит ему, что в зоопарке сдох осел, и в этом виноват ее сын. Бывают глупые люди, а бывают дуры. Мальчику не повезло – его мать дура.

– А на даче он сочинил дразнилку про охранника, – продолжает шепотом кричать женщина. – «Днем он спит, а ночь пьет – лопнет у него живот». И…

– Лопнул? – спрашивает доктор.

– Перитонит, – кивает женщина. – Не довезли до больницы. И вот теперь с осликом… Понимаете, мы каждую неделю ходим в зоопарк кормить ослика. Ходили… Он умер, понимаете? Умер после того, как Саша… как он это написал.

– Хорошо, – кивает доктор. Ему уже не просто скучно, ему хочется выть от тоски. Как все предсказуемо! – Давайте я поговорю с вашим сыном наедине. А вы подождите в коридоре…

– Да, да, конечно, – женщина семенит к двери, оглядываясь на ходу.

– Стихи любишь? – спрашивает доктор у мальчика. Тот делает стеклянно-оловянные глаза и смело смотрит сквозь усталого дядю.

– Не-а, – качает он стриженой головой.

– А что любишь?

– Мультик про тачки и из пневника стрелять, – мальчик обозначает подобие улыбки.

– Ясно, – кивает доктор и открывает карточку.

Караев Александр Николаевич. Ничем серьезнее ОРВИ и ангины не болел. Все в норме. Типичный середняк. Повезет – человеком станет. Нет – будет как все: сперва гопником, потом обывателем. Впрочем, с такой матерью какое уж тут «повезет»…

– Учишься-то как? – заполняя карточку, спрашивает доктор.

– Нормально, – мальчик словно штампует этим словом разговор.

– Кем стать хочешь?

– Гонщиком.

– Почему?

– Гонщик может гонять, – мальчик изображает руками, как он рулит автомобилем.

– Логично, – соглашается доктор.

Заполнив карточку, доктор достает листочек с пунктами теста и начинает задавать стандартные вопросы. Ответы, как и следовало ожидать, тоже стандартные, в приделах возрастной нормы.

– Хорошо. Позови маму, – говорит доктор.

Мальчик бурчит:

– Дасвидань…

Входит женщина, в глазах – надежда и страх.

– Ну как?

– У вас совершенно нормальный, обычный современный ребенок. Гонщиком хочет быть. Никаких отклонений. Мой вам совет – поменьше ненужной информации. Телевизор, Интернет… Он спортом занимается?

– Мы во дворец молодежи на теннис ходим, – кивает мать.

– Вот и отлично! – доктор улыбается. – Всего вам доброго.

– А как же стихи? – непонимающе смотрит на него женщина.

– То, что он сочиняет – это замечательно, другой момент, что тематика… Она навеяна окружающим миром. А все остальное – всего лишь совпадение. Случайность. Поверьте мне.

– Да, да, – мать опять кивает. – А то… мы уже подумали…

– Что?

– Что он как Дэмьен из «Омена»…

Доктор коротко материться – про себя. Господи, зачем ты придумал… Впрочем, это уже было. Каменный век какой-то!

Мальчик просовывает голову в дверь.

– А я еще стих придумал! – говорит он, улыбаясь. Улыбка у мальчика хорошая, с ямочками на щеках.

Мать охает. Доктор улыбается в ответ.

– И какой же?

Мальчик важно входит в кабинет, выставляет вперед ногу и громко, «с выражением», произносит:

Он был высоким, этот дом,

В нем было десять этажей.

И люди мирно жили в нем.

И вот теперь там нет людей.

– Саша! – кричит мать.

– Ничего, ничего, – успокаивает ее доктор и тихо добавляет: – Вы ему книги подсуньте, поэзию. Что-нибудь не откровенно детское, но и не слишком сложное. И вот вам моя визитка. Если что – звоните…

* * *

Телефонный звонок рвет сонную ткань ночи. Доктор ощупью находит трубку на тумбочке, недовольно рычит:

– Да! Кто это?

– Здравствуйте… – дребезжит в ухе рыдающий женский голос. – Это мама Саши Караева… Вы просили звонить, если что-то…

– Сейчас четыре часа! – раздраженно говорит доктор.

– Простите, но тут… тут такое!.. – женщина откровенно плачет.

– Да что случилось-то? – полностью проснувшись, доктор садится на кровати.

– До-ом о-обрушился-а! – воет трубка.

– Чей дом? Ваш?

– Соседни-и-и-й…

– Как обрушился? Взрыв?

– Не зна-а-а-ю-ю… Ночью вдруг все зашаталось, а потом пожарные, милиция, «Скорые»… Доктор, это Саша, да?!

– Успокойтесь, – доктор проводит рукой по лицу, вздыхает. – Успокойтесь, я вам говорю! Примите успокоительное. И ложитесь спать. Завтра приведете мальчика ко мне. Всего доброго.

* * *

Мальчик смотрит на календарь. Там шустроглазый розовый кролик жонглирует разноцветными витаминками «Чудо-юдо». Доктору календарь не нравится, но фирма, производящая витамины, говорят, спонсирует главврача. По крайней мере, та приказала развесить рекламу во всех кабинетах и настоятельно рекомендовала выписывать пациентам именно эти витамины.

– Скажи мне, почему ты придумал это стихотворение про дом, – просит доктор, внутренне содрогаясь от непрофессиональности вопроса.

Он уже видел сюжет о разрушившемся здании на улице Самсонова в утренних новостях, как раз между сообщением о сгоревшем в аэропорту Анкары Боинге-737 и «новостью часа» из США – отец пятерых детей перестрелял всю семью, потом ворвался в супермаркет, открыл беспорядочную пальбу и в итоге застрелился сам.

О доме на улице Самсонова сообщили следующее: произошла просадка грунта и конструкции десятиэтажного здания, построенного в середине 70-х годов прошлого века, не выдержали. Дом сложился как карточный. Из двух сотен человек выжило семеро.

«И вот теперь там нет людей…»

– Не знаю, – пожимает плечами мальчик. – Захотелось.

– А сейчас ты можешь придумать какой-нибудь стишок?

– Не-а…

– Почему?

– Не хочется.

Доктор настойчив. Он злится. После разговора с мальчиком предстоит беседа с перманентно рыдающей мамашей. Ей необходимы ответы и результат. Доктору тоже хочется понять, с чем он столкнулся.

– А что нужно, чтобы захотелось?

– Не знаю.

«Круг замкнулся, – думает доктор. – С «незная» начали, «незнаем» и закончили».

– Давай договоримся – как только тебе захочется придумать новое стихотворение, ты скажи об этом маме или мне, ладно?

– Ладно, – легко соглашается мальчик. – Маму позвать?

– Да, позови.

К удивлению доктора, мать не плачет. Она спокойна и даже где-то замкнута.

– Теперь вы верите? – спрашивает она, глядя в угол.

– Во что? – удивляется доктор. – В то, что ваш сын может убивать словом? Нет, конечно.

– Тогда посмотрите, что я нашла у него под подушкой…

Доктор вертит в руках уже знакомый розовый стикер. На листке всего четыре строчки:

Турецкий самолет

Отправился в полет.

Люди в нем летели,

А потом сгорели.

Доктор молчит. Перед глазами встает мальчишеское улыбчивое лицо с ямочками на щеках.

– А потом сгорели, – бормочет он, сминая стикер.

– Что вы говорите? – не понимает женщина.

– Я напишу одному своему знакомому, – отвечает доктор после паузы. – Он очень хороший специалист по детской психологии. Пусть приедет, посмотрит. А пока… не давайте Саше ручку и бумагу. Впрочем, это бессмысленно.

– Может быть, в церковь? Мы все крещеные, но ходим не часто… – с надеждой спрашивает мать.

– Что? А, в церковь. Да, да, конечно, сходите. И постарайтесь его чем-то увлечь. Читайте с ним, занимайтесь, играйте. У него есть отец?

– Конечно, только он все время на работе.

– Пусть возьмет отпуск и займется сыном, – не терпящим возражений голосом говорит доктор. – А я пока подключу вот коллег… будем думать. Случай уникальный. И звоните, звоните, если что-то… Ну, вы меня понимаете.

* * *

«Что-то» происходит следующим днем. Мать рассказывает, что они недоглядели, и Саша старым фломастером написал по краю газеты: «Рыба не любит воду – хочет она на свободу». Доктор, едва мать мальчика читает ему это, бросается к компьютеру – и холодеет.

Ленты информагентств передают о выбросе фенола на химическом заводе в Чебоксарах. Волга отравлена, массовый замор рыбы, ею усеяны все берега реки.

В самом конце рабочего дня мать мальчика звонит вновь.

– Теперь он написал вот это… – голос женщины плавает, то отдалясь, то приближаясь: – «Доктор нас лечить устал, под машину он попал». Не выходите из поликлиники, слышите?!

– Слышу, – зачем-то кивает доктор. – Не выходить. А если он завтра напишет, что у меня голова раскололась от мыслей, прикажете перестать думать? Нет, уважаемая, я выйду. Это и будет окончательной проверкой. А уж потом мы посмотрим, совпадение это или нет. В любом случае я отправил письмо своему товарищу в питерскую клинику, без помощи вы не останетесь. Всего доброго!

Положив трубку, доктор некоторое время смотрит на кролика, жонглирующего «Чудом-юдом», потом решительно берет ручку и лист бумаги…

* * *

Путь домой доктор преодолевает без приключений. Он, находясь в странно приподнятом настроении, злой и веселый, специально выходит на остановку метро раньше и идет пешком через оживленные улицы и перекрестки.

Войдя в квартиру, доктор первым делом берется за телефон, набирает номер матери мальчика.

– Что и требовалось доказать, – радостно кричит он в трубку. – Я – дома. Ничего не произошло…

– Извините, – устало отвечает мать. – Сашу увезли на «Скорой». Мы ужинали, и он вдруг захрипел и упал. Асфиксия. Сейчас он под аппаратом искусственной вентиляции легких. Отец там с ним, а я приехала за вещами. Врачи говорят – прогноз серьезный. Извините…

Доктор несколько секунд смотрит на тревожно пикающую трубку телефона, зажатую в руке, потом бросает ее и кидается к входной двери. Он выбегает на перекресток, едва дождавшись зеленого сигнала светофора. «Скорая» появляется внезапно, словно материализуется из серого вечернего городского воздуха, прошитого моросью. Доктор успевает вскрикнуть, водитель «Скорой» – отчаянно матюгнуться. Глухой удар, звон стекол, изломанное тело катится по мокрому асфальту…

А в темном кабинете доктора на столе лежит лист бумаги, по которому бегут написанные скверным «медицинским» почерком строчки:

Мой милый пациент, не знаю я, кому

Талант твой службу роковую служит.

Но волею твоей сегодня коль умру,

Желаю и тебе не пережить свой ужин…

Новопреставленный, от жизни отставленный
Далия Трускиновская

– И долго ты собираешься скулить?

– Долго.

Она сказала это слово так, как если бы ей за непрерывный скулеж пообещали месячный оклад в пять тысяч долларов. Уверенно сказала, с большим чувством собственного достоинства. Мне хватает своих проблем. Если человеку охота гордо предаваться мировой скорби в комфортабельной норе – я его одиночество не нарушу. Надоест – сам вылезет. Чем меньше допекать – тем скорее соскучится и вылезет.

Примерно полгода спустя я сама стала в вышеупомянутую позу просветленной скорби. Со мной произошло то же самое, что и с Анной, – необъяснимый и болезненный разрыв с любимым человеком. А еще через месяц я ее встретила – такую довольную, что дальше некуда. Она прямо светилась. Если учесть, что ее разрыв был по уровню грязи несопоставим с моим, – бывший муж подал на нее в суд, причем в иске фигурировала кража денег из его служебного кабинета, – то ее бодрость показалась мне более чем завидной.

Спрашивать о бывшем муже было как-то неделикатно. Но в ответ на мою тактичность Анна поинтересовалась, как у меня с моим. И без всякого бабьего ехидства – она ведь действительно ничего не знала.

– А никак! – с ее собственной разудалой интонацией отвечала я.

Она посмотрела на меня чересчур внимательно... В общем, дня через три она мне позвонила и сказала, что – в курсе. Когда режут по живому и сыплют соль на раны – это, конечно, очень приятно. Однако Анна без всякого дурацкого соболезнования спросила – а не осталось ли у меня его фотографии и вещей.

– Хочешь его ко мне приворожить? – о, если бы это было возможно! Но поскольку это невозможно, остается только иронизировать, и я твердо решила держаться именно такой линии.

– Хочу привести тебя в человеческий вид.

Она приехала примерно час спустя.

В субботнее утро я обычно расслабляюсь. Но тут пришлось вылезать из халата, натягивать колготки, краситься и причесываться, хотя бы по минимуму. Анна была в черном и мне посоветовала вырядиться так же. Пока я копалась в шкафу, составляя приемлемый для солнечного летнего утра траурный туалет, она раскладывала по журнальному столику пасьянс из фотографий.

– Вот эта, – определила она.

На снимке мы с мужем были вдвоем. Она взяла маникюрные ножницы и аккуратно нас разделила. После чего сунула художественно изуродованный снимок в пакет, где уже лежали мужские носки, компакт-диск, прозрачная папочка с письмами на английском языке и сломанная расческа.

– Сколько может понадобиться? – спросила я про деньги, заглянув в кошелек и убедившись, что наличных там – на день жизни. Но две кредитные карты позволяли смотреть в будущее оптимистически.

– Это тебе там скажут.

Анне удалось отсудить у своего бывшего машину. Эта машина стояла у моих дверей, и мы сели в нее – две до омерзения свободные женщины, и машина понеслась через весь город, и вылетела на шоссе, и первый же поворот направо был нашим.

Затормозила Анна у зарослей шиповника. Между кустами был узкий проход к калитке. Я уже знала, куда и зачем мы едем, знала, на что собираюсь потратить свои денежки, и знала также, что это – единственное верное средство в моем горестном положении.

Анна взяла с заднего сиденья большую картонную коробку. Взяла очень бережно, как будто там сидело что-то живое. И еще – мешок с чем-то угловатым. Мне пришлось идти первой и открывать калитку. Мы вошли во двор. Надо сказать, двор был чистенький, выметенный, под окнами – длинные цветочные клумбы с ноготками, собачья будка – свежевыкрашенная в желтый цвет, пес – мило кудлатый, очень даже трогательный сельский дворик. Если не знать, что за домом, так и умилиться можно.

– Хозяйка занята, – сказала нам в прихожей пожилая женщина. – Вы на сколько записаны?

– На двенадцать, – ответила Анна. – Уже без пяти.

– Садитесь, подождите, – она показала на угловой диван и столик со стопкой журналов. Хотела бы я когда-нибудь накопить денег на такой диван! Через пять минут из внутренних комнат появилась хозяйка с клиенткой. Они обнялись на прощание, и хозяйка даже поцеловала женщину, а потом смахнула незримую пылинку с ее черного, не менее траурного, чем у нас с Анной, платья. И до дверей проводила, и сама отперла дверь, и они еще что-то прощебетали друг дружке – до того ласковое, что даже странно сделалось – неужели в наше время женщины еще способны на такие милые словечки? Причем ни тени фальши в тех словах не было – а фальшь я за версту чую. Сказывается славное театральное прошлое.

Потом хозяйка повернулась к нам. Если бы я встретила ее в другой обстановке и получила задание определить профессию, то сразу бы выпалила – врач! Детский врач. Крупная, с располагающей улыбкой, внушающая доверие, и на лбу у нее крупными буквами написано: «Солнышко мое, все будет хорошо!»

– Заходите, ласточки мои!

Мы вошли в комнату, где хозяйка вела прием. Там была еще одна дверь – в сад. Анна туда и направилась со своим имуществом. Я же осталась и была усажена к столу с угощением.

– Вы ведь знаете, чем мы сейчас займемся? – спросила хозяйка.

– Знаю.

– И не очень верите в успех? Видите, что вашей приятельнице это средство помогло, и все же сомневаетесь, – она сказала это уверенно, однако с такой улыбкой, с какой взрослый выслушивает детские новорожденные премудрости.

– Да нет, уже не сомневаюсь.

– Допустим...

Она протянула руку к сервировочному столику и выкатила его прямо под солнечный луч из окна.

– Это – временные варианты. Вот сюда можно приклеить фотографию. Потом можно установить постоянный, хотя в вашем возрасте траур носят недолго... Передо мной были маленькие надгробные памятники, очевидно – керамические, каждый размером чуть поменьше коробки от туфель.

Неизвестный ваятель изощрялся основательно – были там и цветочные гирлянды, и пылающие лиловым огнем сердца, и даже классическая надпись на белой глазурованной ленте: «Спи спокойно, дорогой товарищ!»

– А вот и гробы.

Это добро предлагалось разной величины – от совсем крошечных до солидных, куда поместился бы и дохлый кот. Хозяйка посмотрела на пакет с мужним имуществом и безошибочно выбрала подходящий гроб. Если письма вынуть из папки и сложить, как раз все хорошо уляжется.

– Вы – умница, – сказала она. – А вот на прошлой неделе приехала ко мне одна – так ей взбрело на ум виолончель хоронить. Откуда я знаю – вдруг это ценный инструмент, вдруг его потом с собаками искать будут?

– И как – похоронили?

– С большим трудом я ее отговорила... Ну так как же?

Она хотела знать, какое надгробие я предпочту. А все они друг друга стоили! Очевидно, те анонимные гении, что раньше плодили копилки кошачьего образа, переключились на похоронную тематику. Кич – вот что это было такое! Пошлость вопиющая! Пошлость уже за той гранью, когда она вызывает восторг.

– А вот же тебе! – кажется, я даже сказала это вслух, тыча пальцем в самый жуткий экземпляр, с ядовито-розовыми неизвестными ботанике цветочками, обрамляющими пустой овал для физиономии.

– Вот и замечательно!

Наши глаза встретились – и тут я начала кое-что понимать...

Мы вышли в сад. Там сидела на корточках Анна и возилась с рассадой. Надгробие, которое она выбрала для своего бывшего, сразило меня наповал. Это был еще более пошлый шедевр, с завитушками и задастыми ангелочками, честное слово! Их было двое и они делали вид, будто рыдают в три ручья. Толстыми ручками они обвивали портрет ее бывшего. Вид у мужика был дикий – казалось, лицо с фотоснимка выглянуло, увидело, куда оно угодило, и исказилось от бессильного негодования. Анна с большим энтузиазмом обсаживала этот кошмар бархатцами. Оказалось, что в мешке она привезла лопатку и грабельки.

Если бы мне кто сказал, что видел старшего экономиста сети продуктовых магазинов «Валдай» на корточках, во французском черном вечернем платье, с детскими причиндалами из желтой и сиреневой пластмассы и с неземным восторгом на лице, я бы не поверила.

– Могу предложить очаровательное место на второй дорожке, под смородинным кустом, – хозяйка показала на куст. – А вот еще совершенно новый ряд у альпинария. Тут места дороже. Кладбище было заполнено больше чем наполовину. Я нагнулась. С фотографий смотрели исключительно мужские лица.

– Обычно дамы приходят раза два в месяц, – продолжала хозяйка. –Некоторые – чаще. Панихиды заказывают. Поминки устраивают – с подругами, в ресторанах. Вот еще могу предложить – оградку.

Она показала на металлический частокол вокруг игрушечной могилки. По-моему, частокол был сделан из художественно изуродованных алюминиевых вилок, какие раньше лежали в дешевых столовках. Потом оказалось, что место следует оплатить на десять лет вперед.

– Расходы велики! – сообщила хозяйка. – Во-первых, я ведь каждый день все это поливаю, раз в неделю пропалываю. Во-вторых, видите, какой забор пришлось поставить? Соседские коты одно время повадились, придешь утром – а две-три могилочки обязательно разрыты. И вообще...

Она посмотрела мне в глаза, и я поняла – это как с аэробикой. Если пойдешь заниматься в дешевую группу – будешь пропускать тренировки и волынить без зазрения совести. А в дорогую, да еще такую, где покупаешь абонемент на месяц вперед, – дудки! Тут уж за свои деньги захочешь получить максимум возможного! За то, чтобы избавить душу от своего бывшего, я ДОЛЖНА была заплатить побольше – иначе не сработает.

И я заплатила!

Потом хозяйка установила походный алтарь и произвела самое настоящее отпевание. В открытом гробу лежали, образуя подобие человеческой фигуры, носки, в которые хозяйка затолкала скомканные письма и сломанную расческу. Лицо заменял компакт-диск. Анна просто наслаждалась. Она сразу же купила букетик с траурной ленточкой, чтобы возложить к свежеустановленному памятнику. За букетик и ленточку хозяйка тоже с нее взяла немало, но того требовал ритуал – и я оценила жест приятельницы.

Личное имущество бывшего в гробике из светлого дерева, обитом зеленой, выложенной складками парчой, мы похоронили не под смородиной, как советовала хозяйка, и не у альпинария – там пока что было пусто и одиноко, а в совсем неожиданном месте, где я приметила новорожденный клен о пяти листиках.

– Вырастет же когда-нибудь! – согласилась хозяйка.

А потом мы оплатили счет и вышли из калитки, провожаемые всякими приятными словами.