Текст книги "Право хотеть"

Автор книги: Святослав Логинов

Соавторы: Юрий Бурносов,Сергей Волков,Марина Ясинская,Далия Трускиновская,Юлий Буркин,Дмитрий Скирюк,Сергей Слюсаренко,Максим Хорсун,Александра Давыдова,Юлия Андреева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Доктор Иоганн Фауст, к вашим услугам, – поклонился Глинин.

Катя, не поднимая вгляда, лихорадочно набирала СМС.

– Надеюсь, эта безумная женщина, – Глинин кивнул на Сафьянову (вроде жива – пышная грудь, предмет зависти всего факультета, вздымалась в такт дыханию), – не причинила вам вреда?

– Нет-нет, – заверила Катя. – А вам?

Палец надавил на кнопку «Отправить».

– Не успела. Я, право, не знаю, обычная ли она умалишенная, или суккуб, присланный меня искушать… Она заявила, что я – Франческо Петрарка, а она – моя возлюбленная Лаура, и я едва не поверил ей. Что-то помутилось в моем разуме на мгновение. Странно, не правда ли?

– Очень странно, – абсолютно искренне подтвердила Катя.

– А вы, прекрасная Гретхен, как здесь очутились?

– Я бы не хотела вдаваться в подробности… – начала выкручиваться девушка, сразу входя в образ и перенимая речевые обороты партнера, но долго врать ей не пришлось: из комнаты раздался треск выбиваемой двери.

Это явились санитары.

* * *

Капли дождя лениво шлепались на лобовое стекло «Мерседеса», и дворники с противным жужжанием елозили туда-сюда. Сидевший за рулем дядя Коля, старший санитар, курил в приоткрытое окно. Агнер, весь мятый, невыспавшийся, в грязной рубашке с засаленным воротником и забрызганном дождем плаще, сидел рядом, ожесточенно разминая виски.

– Ситуация следующая, – говорил он через силу, превозмогая недосып и похмелье. – Расклад такой. Сафьяновой светит до десяти лет. За похищение. С этим не шутят. Но мы не можем подавать заявление. На суд вызовут Глинина. А он сейчас – Иоганн Фауст, доктор философии. Свидетельские показания давать не сможет. У нас только записи камер наблюдения, то бишь, ничего. Сафьянова это понимает. Ее сейчас перевели из лазарета в КПЗ.

– Как долго ее продержат? – прогундосил Сторицкий. После беготни под дождем режиссер простыл и все время сморкался в клетчатый носовой платок.

– Сутки. Максимум – двое. И то лишь потому, что я догадался вытащить у нее паспорт. А иначе уже набежали бы журналисты из бульварных газетенок. И телевидение заодно.

– Не надо было вообще ментов вызывать, – буркнул режиссер.

– Я их, что ли, вызывал? – взъярился агент. – Служба безопасности «Хайята» подсуетилась. Как же, погром в номере устроили!

Катя, вжавшаяся в кожаное сиденье подальше от чихающего и булькающего Сторицкого, робко уточнила:

– И что теперь будет?

– Либо Марго заткнется и мы ее вытащим, – ответил Агнер, – либо начнет трепаться. И тогда ее закроют в тюрьму, Глинина – в дурдом, а нас…

– Разорвут шакалы, – закончил Сторицкий и громогласно чихнул. – Надо замять это дело. Чтобы ни гу-гу. Чтобы все по-тихому.

– А я-то что могу сделать? – спросила Катя.

– Она тебе доверяет, – высморкавшись, пробубнил Сторицкий. – Ты же ее подруга. Сверстница. Однокурсница. Единственное знакомое лицо. Это у тебя в номере она решила спрятаться. Уговори ее.

– Уговорить? На что?

– Она должна подписать вот это, – режиссер протянул прошитую стопку бумаг. – Договор о конфиденциальности. Расширенный и дополненный. С отказом от претензий, коммерческой тайной, врачебной тайной, аннулированием всех прежде сделанных заявлений. Большой бумажный кляп.

Агнер, до того сидевший вполоборота, при виде бумаг поморщился и брезгливо отвернулся, будто Сторицкий совал Кате в руки порножурнал.

– Объясни ей, – отхаркался Сторицкий, – что так нужно. Для блага Саввы. Для ее блага. Что так будет лучше для всех. Ты сможешь. Ты же актриса. Переиграй ее.

– Я поняла, – кивнула Катя и взяла договор.

– Удачи! – пожелал ей Агнер, когда девушка выбиралась из машины.

За те пару шагов до тюрьмы Катя успела слегка промокнуть. Волосы налипли на лоб, сбились космами за ушами. Так даже лучше, решила девушка. Буду выглядеть беспомощной и беззащитной. Вызывать доверие и сочувствие.

Страшно не хотелось идти в тюрьму.

Дверь была очень тяжелой. Лакированный пол вестибюля пахнул мастикой. Единственный кактус в кадке покрывал слой серой пыли. Дежурный за стойкой выглядел усталым и равнодушным.

– Вы к Сафьяновой? – спросил ее дежурный.

– Д-да… – растерялась девушка.

– Виталий Борисович предупреждал. Но встречу придется перенести.

– П-почему?

– Она в лазарете. Попытка самоубийства. Хотела повеситься на простыне. Психиатров уже вызвали.

– Спасибо, – машинально поблагодарила Катя и, развернувшись, деревянной походкой двинулась к выходу.

Мокрый осенний воздух свободы показался ей нектаром. От «Мерседеса» приятно тянуло табачным дымом.

– Ты чего так быстро? – заволновался Агнер, опустив стекло. – Не пустили? Я же договорился!

– Нет, – замотала головой Катя. – Сафьянова. Она того. Хотела покончить с собой. Не получилось. Перевели в лазарет.

– Ах, черт возьми! – гнусаво воскликнул Сторицкий. – Ну что за дурища!

– Напротив, – задумчиво проговорил Агнер. – Это, пожалуй, лучший из всех возможных вариантов. Если ее признают недееспособной, тюрьма ей не грозит. А ее россказни будут считать бредом сумасшедшей.

– То есть, – прищурился Сторицкий, – ее должны признать психованной? Это можно устроить?

– Да. Но это будет дорого.

– Плевать! – рявкнул режиссер. – Сделай это! Сколько бы это ни стоило! А ты чего торчишь под дождем?! – зарычал он на окончательно промокшую Катю, переминавшуюся возле «Мерседеса». – Марш в машину! Завтра начинаем съемки! Не хватало только тебе заболеть!

* * *

Съемки оказались кромешным адом. Менее чем за сутки Сторицкий отправил всю группу во Франкфурт, а оттуда – сразу же в Виттенберг (какой шопинг, что вы, один только аэропорт и успела посмотреть Катя!) Там энергичный и деловитый режиссер развил кипучую деятельность и уже на второй день дал команду «Мотор!» Роль Мефистофеля Сторицкий взял на себя, костюм и грим практически не снимал, так и носился по площадке чертиком из табакерки, на всех покрикивал, повизгивал, командовал, орал матом и руководил.

Агнер и Глинин выходили из трейлера только перед самым дублем – первым и единственным.

«Фауста» Сторицкий снимал в модном ныне осовремененном варианте – как это повелось еще со времен шекспирианы Кеннета Браны. Средневековая история в привычном зрителю повседневном антураже. Снимали днем и ночью, без четкого графика. Катю могли разбудить перед рассветом, а могли продержать под софитами до полуночи, пока вся группа терпеливо ждала появления Глинина.

Глинин работал все реже и реже. Он спускался из трейлера, величественный, безумный, с пылающими глазами, делал дубль и сразу уходил. Иногда Агнер поддерживал его под локоть.

Но как он играл!

Катя даже начала понимать Сафьянову. Это было… нет, не мастерство, не дар гения, не заразительный пыл психопата. Эта была сама жизнь. Во всей ее полноте. Готовность продать душу за бесконечность бытия, за вечное познание, за поиск истины – да, образ Фауста подходил Савве идеально.

Не зря Марго полезла в петлю. Быть любимой самим Петраркой и навсегда его потерять…

Влюбляться в Фауста-Глинина Катя себе запретила. Тем более, сценарий не располагал к такому повороту событий. В финальной (для Гретхен) сцене она должна была отвергнуть предложение Фауста и героически пойти на казнь ради спасения своей души.

Съемку назначили на полвторого ночи. Вместо павильона Сторицкий решил снимать в тюрьме – натуральной темнице черт знает какого века постройки, до сих используемой местными полицаями для протрезвления пьяных водителей. По такому поводу, конечно, всех алкашей выселили, а Катю – вселили.

За три часа до начала съемок. Еще до того даже, как выставили свет. Чтобы вжилась в роль, приказал Сторицкий. Вошла в образ. Посиди, подумай, представь себя на месте Гретхен. Завтра тебя казнят, а тут приходит твой любимый мужчина в компании с бесом и предлагает жизнь, но ценой вечного проклятия.

Сторицкий запер дверь, спрятал ключ в карман и ушел, а Катя осталась. Одна, на жесткой деревянной лавке. В тюрьме.

Гретхен была идиоткой, решила Катя где-то через полминуты. Променять жизнь на райские кущи? Ну уж нет. Я бы на ее месте удрала вместе с Фаустом и Мефистофелем. На белой яхте навстречу закату. И чтобы тепло всегда, а не два месяца в году.

Но для белой яхты надо будет сыграть эту идиотку. Напрячься, разреветься и сыграть.

– Гретхен!

От шепота Глинина Катю пробрал мороз по коже.

– Фауст? – спросила она тоже почему-то шепотом.

– Да, любимая! Я пришел за тобой!

Из тени выступила массивная фигура с растрепанной гривой седых волос. Откуда он здесь взялся?! Где Сторицкий? Где помреж? Звукооператор, осветители, гримеры? Где все?! Я что, проспала начало съемок?

– Я убежал от них, – прошептал Савва, прижимая лицо к решетке. – Сбежал из проклятого ящика, от иголок и таблеток, что делали меня глупцом. Сбежал от негодяя, который заставлял меня не видеть камеры, софиты, людей вокруг. Он заколдовал меня. Отвел мне глаза. Это все было враньем! Наша с тобой любовь, милая Гретхен – всего лишь представление для забавы плебса!

Катя потрясенно молчала.

– Я больше им не позволю над собой издеваться, – продолжал Глинин. – Я, доктор философии Иоганн Фауст – не паяц! Я заберу тебя. И мы уедем. Навсегда. Будем только ты и я, моя Гретхен!

В руках у Саввы появился ключ, клацнул замок. Ржаво заскрипела дверь.

– Я обманул самого Мефистофеля! Они никогда не найдут нас!

Глинин… нет, Фауст вошел в камеру, обнял Катю и сжал ладонями ее лицо.

– Моя Гретхен, – прошептал он. – Моя Лаура. Моя Жозефина. Моя Клеопатра… Я отдам душу дьяволу, чтобы быть с тобой!

Он окончательно сошел с ума, поняла Катя. Сейчас он меня убьет.

– Да, – сказала Катя. – Да, любимый. Мы всегда будем вместе.

Фауст шарахнулся назад, торжествующе вскинул руки:

– Остановись, мгновение, ты прекрасно!

Он произнес эту реплику из сценария, и в ответ раздался голос свыше:

– Стоп, снято! – рявкнул Сторицкий в мегафон.

Взгляд Фауста на секунду стал испуганным, а потом помутнел, глаза его закатились – и Савва Глинин упал навзничь.

Подбежал Агнер, пощупал пульс, приподнял веко, пожал плечами.

– Кататонический ступор, – сообщил он. – Как я и предсказывал. Неизбежно при таких дозах.

– Главное, что успели снять, – довольно прогудел Сторицкий. – Надеюсь, света хватило. Ты уж извини, Катенька, что пришлось тебя так напугать. Другого выхода не было.

Из тени выходили члены съемочной группы – одетые во все черное, с ручными камерами и пушистыми микрофонами на длинных стержнях. Кто-то притащил носилки. Санитары унесли Глинина. Кате подали стакан воды. Зубы девушки выбили дробь об стекло, но после пары глотков ей полегчало.

– И что теперь будет? – чуть заикаясь, спросила она.

– Все. Теперь у тебя будет все, – хищно ухмыльнулся Сторицкий. – Ты стала последней партнершей великого Глинина. Слава и деньги, моя дорогая. Слава и деньги!

Режиссер снял берет с петушиным пером, обнял Катю за плечи и проревел басом:

– Съемки окончены! Всем спасибо, все свободны!

* * *

Рецензии были разгромными. Критики разнесли «Фауста» Сторицкого в пух и прах. Скомканная кульминация. Оборванное повествование. Невнятная мораль. Сумбурная игра Мышкиной. Плохая операторская работа…

Но все это не имело ни малейшего значения. Все эти придирки перечеркивал один простой и понятный даже самому тупому зрителю факт: «Фауст» – это последняя роль Саввы Глинина.

Того самого.

Великого Саввы.

История о том, что актера увезли прямо со съемочной площадки в больницу – «гений так вжился в образ, что не смог из него выйти!» – облетела всю желтую прессу еще до премьеры.

Сборы получились колоссальные. Каждый олигофрен считал своим долгом увидеть на большом экране, как взаправду погибает Савва. Сторицкий купил дом в Ницце. Катю завалили сценариями и предложениями сниматься, и ей пришлось нанять Агнера для защиты ее интересов.

На Московский кинофестиваль они приехали втроем: Сторицкий, Мышкина и Агнер. Приехали, как и мечтала когда-то Катя в обшарпанной общаге, на длинном белом лимузине, с непременной бутылкой шампанского в ведерке со льдом. Платье у Кати было от Диора, белое, до пят, со смелым разрезом и декольте.

Втроем вышли на красную ковровую дорожку, Сторицкий чуть в стороне, Агнер вел Катю под руку. Агнер оказался хорошим агентом, зубастым и пронырливым. В постели он тоже проявил себя неплохо, вот только пил с каждым днем все больше и больше…

Но это неважно. Мало ли будет агентов у восходящей звезды экрана?

Они шли под возгласы ликующей толпы, махали руками, раздавали автографы, улыбались камерам, говорили какую-то банальную чушь в микрофоны, и Катя была по-настоящему счастлива.

Момент ее триумфа не смогла испортить даже Сафьянова, с которой Катя столкнулась в уборной. Марго, чей сериал «Девчонки Космо» закрыли после первого сезона, выглядела потасканной и помятой. Бархатное платье от Шанель – из коллекции прошлого сезона, не иначе как на распродаже купила, язвительно подметила Катя, тонна косметики не в силах скрыть мешки под глазами, и газовый шарф, тщательно обмотанный вокруг шеи.

– Привет, Катя, – поздоровалась Марго.

– Здравствуй.

– Ну что? Довольна, как все получилось?

– Да, – задрала подбородок Катя. – Мне нравится.

Марго кивнула:

– Я так и думала. А что Савва?

– В больнице. Кома. Врачи говорят – нет мозговой активности. Хотят отключить аппарат.

– Когда? – встрепенулась Марго.

– Не знаю, – пожала плечами Катя. – Но, наверное, так будет лучше. Чем жить овощем…

– Сама ты овощ, – огрызнулась Сафьянова. – Он не умер, понимаешь? Не умер!

Совсем сбрендила, подумала Катя.

– Должен был умереть, – продолжала Сафьянова. – По сценарию душу Фауста забирает дьявол. Тело без души должно умереть. А он – не умер.

– Он же псих, Марго, – снисходительно пояснила Катя. – Обычный псих. Ну откуда ты знаешь, что там у него в голове? Пойдем со мной, журналисты нас уже обыскались.

Катя почти силком потащила Сафьянову из уборной. Если дурища Марго собралась закатить истерику, то это должно быть публично. Не пропадать же пиару?

По дороге к ближайшим телевизионщикам их перехватил Агнер, как ни странно, все еще трезвый и крайне взволнованный.

– Катя, на минуточку, – он подхватил ее под локоть и попытался отвести в сторонку, но тут уже Марго не захотела отцепляться.

– Да говори при ней, – милостиво разрешила Катя. – Что случилось?

– Савва пропал.

– Как – пропал?! – чуть ли не хором спросили обе девушки.

– Сбежал из больницы.

Катя сглотнула. А Марго расхохоталась:

– Ну конечно! Какие же вы идиоты! Он же играл много ролей. И каждый образ становился для него истиной, хоть и на время. Он прожил много жизней. У Саввы было много душ. И если душу Фауста уволокли черти в ад, что стало с остальными? Куда делся сам Савва Глинин? И что он сделает с людьми, которые раз за разом приживляли ему чужие маски?!

Катя увидела, как стремительно побледнел Агнер, и ей вдруг стало очень-очень страшно.

А Марго продолжала смеяться.

Семиринка
Александра Давыдова

 «В каждой порядочной военной драме просто обязан быть боец, который, отпревозмогав весь фильм, в конце, на последней секунде самого превозмогательного боя, когда на горизонте внезапно появляется подкрепление, вскочит из окопа с криком «Нааааашиии!» и тут же получит пулю в лоб. После этого оставшаяся партия спасается и живет долго и счастливо…»

Киноблог, Однофамилец знаменитого поэта.

1. Я прихожу неожиданно.

«А мне кажется, что в реальности, если бы Ромео и Джульетта не умерли, то все закончилось бы более чем банально: уже через месяц начались бы ссоры и недовольство друг другом, а поскольку личности они незрелые (уже сам факт самоубийства это демонстрирует), то скоро от романтики и вечной любви не осталось бы и следа…»

Литературный чат, фэн, третий-справа-в-пятом-ряду.

2. Я выгляжу романтично.

«Одним из главных бичей истории науки я бы назвал случайность. Одно дело, когда совершению открытий мешают объективные причины – несовершенство исследовательских методов, незрелость технологий, неготовность мировоззрения самих ученых, в конце концом. Можно с полным правом надеяться, что  в ходе прогресса всё это будет успешно преодолено. Совсем другое дело, когда ученый – и мир вместе с ним – находился на пороге озарения, которое приходит один раз в век одному из миллионов… И, вдруг несчастный случай. Или – если заглянуть подальше, в Средние века, к примеру – лапы инквизиции…»

Лекция по истории философии и науки, проф. И.С.Ферзин.

3. Я действую несправедливо.

* * *

Эскалатор ползет медленно и так лениво, будто у него все шестеренки не то что заржавели, а просто заснули смертью храбрых. Вот уже несколько дней мне делать абсолютно нечего, скука душит почище, чем петля висельника, а тут еще это монотонное, укачивающее движение. В мыслях окружающих людей нет ничего интересного, только обычные для часа пик ругательства, мечты «поскорее-домой-бы-добраться» и прочий хлам. Тысячу раз перебирала уже. Сначала это казалось интересным, но через несколько лет стало обычной рутиной. Брезгливо обтерев ладони о лацканы чьего-то пиджака – после копания в их мозгах мне всегда кажется, что я извозилась в мусорной куче – лениво осматриваюсь по сторонам. Может, повезет? Драка там или ссора? Всё ж живые эмоции… Но нет, вокруг болотная тишь да гладь, народ даже не особо активно толкает друг друга.

О, повезло. Девочка впереди – как я сразу-то не заметила? – листает глянцевый журнал. Не подарок, конечно, книжное чтиво я люблю больше, но на сегодня сойдет. Я заглядываю ей через плечо, морщусь от слишком сладкого запаха духов, отмахиваюсь от сухих, будто кукольных, высветленных прядей и всматриваюсь в страницы.

А вот и внезапность. Это ощущение всегда приходит неожиданно, но обычно я замечаю человека в толпе или в окне дома… Ну, пару раз в телевизионных передачах попадались, этих потом выследить посложнее. Но вот так, чтобы на фотографии в журнале – первый раз. И как мне прикажете его искать?

Я возмущенно фыркаю, девица оглядывается, вздрагивает. От испуга роняет журнал и начинает пытаться отступать, не поворачиваясь ко мне спиной. Получается плохо – там как раз едет пара старушек из разряда «дай повод поворчать о манерах молодых», которые, не разобравшись, сначала начинают пихать девицу обратно и крыть ее, на чем свет стоит – «куда прешься, глаз, что ли, нет?» Потом замечают меня и замолкают. Хотя напрасно боятся, по душу таких вот – не я хожу. По эскалатору прокатывается людская волна, внизу, кажется, даже кто-то падает.

Подбираю журнал, сворачиваю в трубку и кладу в рюкзак. Мило улыбаюсь окружающим. Мне больше не скучно.

* * *

В метро спускаться не хотелось. Саша нерешительно потоптался около дышащих подземным теплом дверей, был не раз и не два задет локтями и сумками, получил свою порцию «что встал, как столб, на проходе?», чуть поразмышлял и отошел к ларьку. Интуиции своей он привык доверять, но всегда привязывал к своим действиям еще и разумные резоны, чтобы не казаться странным. Вот и сейчас – почему не хочется в метро? Вовсе не иррационально – просто он слишком голоден, чтобы ехать до дома два часа и ждать мифического ужина, который еще сколько-то времени придется готовить; поэтому решил купить хот-дог, заглушить голос страждущего желудка… А там, глядишь, и ощущение опасности испарится.

– Хот-догов нет! – рявкнула краснощекая тетка и захлопнула приоткрывшееся было окошечко.

Отмазка не прокатила, других поблизости не находилось, а на улице стоять было слишком холодно, и начиналась метель. Поэтому Сашка, чертыхаясь под нос для храбрости, решился-таки ехать домой. В конце концов, что за выкрутасы? Три года подряд было не страшно, и тут вдруг – страшно.

Эскалатор почти довез его до самого низа, когда народ сверху почему-то разволновался, стал напирать, здоровенный мужик рядом начал падать и толкнул Сашу в спину. Он не удержался на ногах и упал в аккурат рядом со стальными зубьями, под которые убегало ребристое эскалаторное полотно, зловеще похрустывая. Кувыркнулся вперед, чудом уберег пальцы, вырвал из зубов «железного монстра» обшлаг рукава и оставил ему – в качестве трофея, видимо – клок волос.

Потом минут десять, не меньше, тяжело дыша, сидел рядом с будочкой контролера. Ноги дрожали и отказывались нести его дальше. Сердце колотилось через раз, а в противный голосок в голове всё не унимался «а я тебе говори-и-ил…»

* * *

Сегодня у нас первое свидание. Я долго мокла под кипящим душем, чтоб выглядеть хотя бы чуть-чуть теплой. Еще пришлось напялить на себя красный свитер и – о песнь стилю и гламуру! – джинсы отвратительно нечерного зеленого цвета. Миленькое сочетание, вырвиглаз, как сказала бы Медуза. Уж она-то понимала в зрительных образах, не поспоришь.

В этот раз работа дается мне на редкость тяжело, зато интересно. Выяснение личности на фотографии заняло больше времени, чем хотелось бы – мне стало лень идти в редакцию и распугивать бедных журналистов. У них и так работа нервная, еще меня там не хватало. Потом, глядишь, не отойдут от потрясения – и выйдет очередной глянец с лейтмотивом «готик-стайл в каждый дом». И каждая вторая дура на улице начнет выглядеть, как я. Кому оно надо?

Поэтому пришлось прогуляться по сети, сравнение по внешнему облику – как два пальца отстрелить. Через пару дней нашелся – глупо было бы, такой симпатичный мальчик, еще бы его фоток не было в интернете.

Потом привлечь внимание, познакомиться, «Алиса, это пудинг. – Пудинг, это Алиса…» А вот уносить пудинг, пожалуй, не надо. Не советую. Он мне нужен, причем – что особенно печально – даже не для еды. Профессия такая, ничего не поделаешь.

Потом развиртуализоваться – почему бы и нет, если мне человек интересен, а ему интересен тот, кем притворяюсь я?

Можно было, конечно, и не знакомиться… но в чем же тогда романтика, а?

* * *

Все полтора часа Саша размышлял, стоит ли взять ее за руку. С одной стороны, надо бы – такая симпатичная девочка, интересная, и не дура… – причем далеко не дура, что встречается всё реже. Как говорится, хватай в охапку и беги. Куй железо, не отходя от кассы. И прочие размышления в подобном ключе.

Но с другой стороны – странная. Невооруженным глазом видно. И не поймешь даже толком, в чем дело. Единственное сравнение, которое приходило ему в голову – «шарахается от самой себя». И еще – очень нервная. И холодная, как ледышка.

А снег уже начинал таять, на улицах каша и слякоть – приходилось перепрыгивать через лужи, перебираться через снежные завалы и уворачиваться от падающих с крыш сосулек. С каждым пройденным шагом прогулка всё более категорически не удавалась. За шиворот Сашке падали куски грязного мокрого снега с крыш, спотыкался он на каждом неровном месте – впрочем, и на ровном тоже. Апофеозом происходящего стала машина, которая пронеслась рядом с тротуаром и обдала парня целой волной талой воды.

Он ахнул, отступил от мостовой и принялся отряхивать грязь с пальто, а девочка стояла, чему-то улыбалась и внимательно разглядывала Сашку. Раздался треск, и в окружении переливающихся на солнце осколков вниз полетел огромный кусок льда. Девочка провожала его глазами почти до самой Сашиной макушки, но потом сморгнула и резко отвернулась.

Ощущение опасности застало его врасплох, когда Саша был занят приведением своей внешности в порядок – нет, он и так уже выглядел дураком, но если не отряхнуться после такого душа – станешь в глазах прекрасной дамы совсем уж окончательным неуклюжим идиотом. Тем более, что она так внимательно смотрит… Поэтому он только в самую последнюю секунду успел увернуться от падающей с крыши ледяной… ну, если не смерти, то реанимации, как минимум. Конечно, упал – очередной раз, уже неоригинально – получил чувствительный удар по руке. А когда пришел в себя и поднялся – ее уже не было рядом.

Надо же, ушла.

* * *

С первого взгляда – это опять же, обратитесь к Горгоне, если данный вопрос всех так волнует. Она, вон, отвлеклась на секундочку – и тю-тю, нет головы. Ни красота не спасла неземная, ни очарование божественное. Интересно, признавался ли ей Персей в любви, прежде чем голову отрезать, а?

Поэтому меня очень занимает философский вопрос выбора. Мировая история – да Бог с ней, не мы ее делаем, не мы ее уничтожаем. Вопрос об отдельной человеческой личности вообще не стоит – это всё равно, что жалеть каждого муравья, на которого наступаешь, гуляя в парке. А вот как поступить, если профессионализм делает гадость тебе самой? Оказывается, несправедливость – это так обидно. И абсолютно нерадостно.

И я, блин, начинаю понимать все провожающие меня человеческие ненавидящие взгляды. Если с внезапностью и – тем более – с романтикой смириться вполне можно, то вот это ощущение отбираемого из рук надкушенного яблока – кисленького, самого душистого и зеленого, как семиринка – хуже быть ничего не может.

Я честно зарядила пистолет, я дважды перечитала инструкцию. Я тщательно выяснила историю вопроса. И ничего хорошего мне не светит в случае малодушия. Но, черт побери, на одной чаше весов – безупречная работа и почти уже выстраданный билет на свободу, а  на другой – то самое надкушенное яблоко.

Мое яблоко. В первый раз не помню, за сколько лет. Когда весь мир вокруг казенный, ужасно отдавать не хочется. Никому. Даже Богу, или куда они там отправляются, следуя по пути своих ниточек.

* * *

Паранойя накрывала Сашу, как никогда. Не помогали даже фильмы ужасов – вместо зловещих мертвецов и инфернальных монстров ему каждый день снилась Женя. Точнее, ее отсутствие. Как будто ее нет в сети. Как будто она не берет трубку. Как будто она говорит – «мы больше не увидимся».

Он набирал ее номер снова и снова, звал на свидание, и готов был на край света и навсегда. А она ускользала, отмалчивалась, тянула время. А если встречались – на полчаса, не больше – опускала свои огромные черные глазищи и смотрела в пол. Или в стол. Мимо. Не на него.

Он маялся, и бил свою паранойю по щекам, выгонял ее из души поганой метлой, и еще вслед орал что-то очень обидное.

Он как-то встретился с Женей в метро – на той самой станции, куда однажды совсем не хотел спускаться – и уронил ей на ладонь серебряное колечко с прозрачно-искристым зеленым камнем. Как семиринка. И попросил остаться с ним навсегда.

* * *

Всё было, как и положено. Внезапно. Романтично. И ужасно несправедливо.

Шестнадцатого марта две тысячи десятого года левая рука смерти, локация – Земля, трехмерное измерение, перестала существовать.

А может, умерла.