Текст книги "Дети разбитого зеркала. На восток (СИ)"

Автор книги: Светлана Жуковского

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Это так,– улыбнулся Принц, – и я обещал им свободу. Скоро, сестрёнка, мы будем жить в изменившемся мире. Он должен тебе понравиться.

... В ту же ночь бродячий музыкант с чёрной повязкой на глазах лежал в объятиях молоденькой жрицы Энаны и объяснял ей, что ритуальный разврат есть ложный путь служения богине, что, выбирая неверные формы поклонения, люди искажают облик божества, а порой привлекают совсем не те силы, к которым вроде бы обращаются. Кожа женщины пылала под его прикосновениями, и, конечно же, она во всём, во всём с ним соглашалась...

...В эту ночь Бераду ничего не удалось увидеть в пламени свечи. Но в её свете он прочитал легенду о Разбитом Зеркале. Не то чтобы он никогда не знал её прежде. Но этот вариант держал в руках впервые.

***

Это было давно, в те времена, когда Господь был един, и люди узнавали Его голос, когда Он обращался к ним. Мир тогда был совсем другим, другой была земля, другими моря и горы. И у мира был центр.

Высоко в горах, там, где воздух разрежен и чист, в месте, где небо никогда не затягивается облаками, существовало круглое озеро вулканического стекла, озеро столь совершенной красоты, что невозможно было не признать его священным. Это и было Зеркало. И в этом Зеркале, по преданиям, нескольким праведникам дано было узреть отражение лика Господа нашего Адомерти. Многие паломники искали подобной благодати, но путь в горы тяжёл, их холодный сухой воздух вреден для здоровья, и на полпути большинство сворачивало назад, разумно предпочитая жизнь во славу Господа столь достойной смерти.

К тем же немногим упрямцам, которым доводилось увидеть, как поднимаются над Зеркалом созвездия, отражаясь в его тёмной неподвижной глади как никогда ни в одном из водоёмов, с абсолютной точностью и симметрией – навсегда приходило понимание того, что внизу и вверху – одно, что Царство Божье на земле как и на небе, и что вся земля – Его Зеркало.

Неизвестно, что чувствовали те, кто осмеливался пройти по его прозрачной, бесконечно глубокой тверди. Простое действие становилось мистическим таинством. Душа человеческая переживала в этот момент присутствие Неизъяснимого и становилась на краткий миг словно бы более, чем только человеческой душой.

Но некто по имени Иломас сподобился большего. Однажды Иломас пришёл на берега Зеркала, принёс жертву Господу и остался там жить на целых тридцать лет. Редкие паломники доставляли ему еду и воду. Этого было очень мало, но Господь не оставлял его, поддерживая жизнь в изнурённом аскезой теле. Тридцать лет взывал к Господу Иломас.

Однажды поздно вечером, сидя на берегу, умирающий от жажды и истощения Иломас увидел идущего по Зеркалу человека. Человек шёл вброд по обсидиановому озеру, поднимая рябь на его стеклянной поверхности, и звёзды мелькали в набегающих на берег волнах.

– Господи! – воскликнул праведник и упал на колени.

Ангел нагнулся, зачерпнул воды из озера и плеснул Иломасу в лицо.

– Пей!

– Благодарю, Господи!

И когда отшельник напился и набрал воды про запас, вода снова стала стеклом, а Ангел сидел рядом с ним.

– И зачем? – спросил он чуть погодя.

– Что зачем?

– Для чего ты себя истязаешь?

– Чтобы заслужить твою милость, Господи!

– Её нельзя заслужить.

– Тогда что же мне делать? Всю жизнь я пытаюсь доказать Тебе свою преданность, и, вот я, недостойный, всем сердцем своим, всей душою, молю тебя: окажи мне, Господи, милость.

– Чего ты хочешь?

– Будь со мною, Господи.

– Я всё это время был с тобой.

– Дозволь мне видеть Тебя во всей Твоей силе и славе, лицом к лицу, чтобы узнать тебя так, как просит сердце моё, знать наверняка, знать воистину, Господи.

– Это невозможно.

– Есть ли что невозможное для Тебя, Всемогущий?

Ангел с досадой хлопнул себя по колену.

– Сотня грешников не стоит одного праведника, если нужно оказать дурную услугу миру. Будь по-твоему. Но, может, ты согласишься взглянуть на меня со спины?

– Не отворачивайся от меня, прошу. Я готов умереть пред Твоим лицом.

– Ты бы сгорел, даже не успев его увидеть. Ох, дитя, есть причины, по которым я не могу тебе отказать. Что ж, смотри.

И страшное костлявое дитя, опутанное, как коконом, собственной бородой, увидело вот что:

Столб ослепительного света встал над озером. Было непонятно, упал ли свет сверху или шёл из самых глубин. Ангел подобрал с земли малый камешек и швырнул его в свет. Стеклянный монолит содрогнулся с протяжным низким гулом и распался на семь кусков, разделённых глубокими, расходящимися веером трещинами. На краях осколков заиграла радуга, как это бывает на очень прозрачном льду.

Белый свет вспыхнул огромной, обжигающей зрение молнией и разделился на семь цветных столбов, над которыми царственным венцом распростёрлось радужное сияние, невиданное прежде в здешнем сухом и разреженном воздухе.

Огненные столбы приобрели человеческие очертания, а несколько позже и лица.

Иломас не мог определить выражения лиц,– так дрожала вокруг фигур раскалённая атмосфера, но заметил, что с одной стороны лица были мужские, с другой – женские. Лишь фигура посередине оставляла сомнения на этот счёт, словно примеряя на себя поочерёдно то женственность, то мужественность.

Ангел простёрся ниц.

– Ты видишь, – сказали семь сущностей одним голосом, заполнившим всё окружающее пространство, – Кто Я и Кем Я могу быть для тебя, дитя.

Я есть Любовь.

Я – полнота и избыток, ни в чём у меня недостатка.

Я – Сила.

Я есть Свобода, и ваша свобода – во мне.

Я – Мудрость.

Я – Справедливость

Я – Жизнь и всяческое произрастание.

И всё же Я более, чем может вместить этот мир или ум. Я – Сущий. И Я – Единый.

Знать же, Кто Я для Себя не дано человеку на земле и ангелам Моим на Небесах не дано. Отныне же на Земле и на Небе будет ведом разный Мой образ. Для человека теперь он останется разделённым, ибо твоё желание, Иломас, разбило Зеркало.

– Но разве...– заговорил было праведник, и остановился, увидев, почему случившееся непоправимо.

Медленно гас в воздухе сияющий венец, объединявший фигуры, ставшие высокими мужчинами и женщинами в красном, оранжевом, жёлтом, зелёном, голубом, синем и фиолетовым одеяниях. Но лишь одна из них отбрасывала тень, небывалую в это время суток и на этой планете.

Духовная сущность, облачённая в зелёное, чей изумрудный свет всё ещё просачивался сквозь видимость телесности, попыталась выйти из чёрной тени, протянувшейся к её ногам словно бы из другого мира, из Пустоты, Мрака и Хаоса, предшествовавших Творению.

Но тень не выпустила её.

По ней, как по дороге или тоннелю, приближался кто-то ещё. Высокий, безликий, чёрный. От его черноты веяло таким бесконечным ужасом, таким отчаянием небытия, что Иломас обомлел, и свет померк в его глазах.

Последним, что он увидел, было объятие, в которое бесформенная чёрная фигура заключила сверкнувшую изумрудной звездою зелёную, будто бы сплавившись, слившись с ней воедино.

Когда Иломас очнулся от обморока, с ним был только Ангел. Из ангельских глаз бежали слёзы.

– Отравленное яблоко,– сказал Ангел. Почему вы всегда выбираете его?

– Что я выбрал?– спросил Иломас.

– Свободе в Господе ты предпочёл свободу вне Господа, пожелав того, что не было Его волей.

– Разве есть что-то вне Господа?

– Нет. Да. До сих пор оно не было "чем-то". Теперь это Дух. Ты впустил его в мир, дитя. Теперь вы узнаете, что такое Добро и Зло. До сих пор лишь Ему приходилось пить чашу этой страшной свободы.

И Ангел покинул Иломаса.

Тот вернулся в мир.

Иломас стал первым из пророков, предсказавших Последние Дни.

И он же открыл для людей, что Создатель послал к ним в знак великой милости семь Великих Ангелов, семь Духов, которых люди после назовут богами.

Никто ещё в те времена не знал, не боялся и не ненавидел Падшего Ангела, тёмного бога.

***

Закрывая книгу, Берад заметил несколько строчек, нацарапанных на чистом поле внизу страницы: «Эмергиса, сестра, прости за боль, что я тебе несу. Не жалей моего глупого тела, не спасай грешную душу». Священник узнал писавшую руку. Сомнений не оставалось.

Девушка, казнённая в Халле сотню лет назад и старуха, испустившая последний вздох на его руках в начале лета далеко на Юге были одним человеческим существом.

***

Так же гудел за закрытыми ставнями ветер, так же пламя очага освещало тёмную среди бела дня комнату с голыми каменными стенами.

– Велик твой грех, сын мой,– твёрдо произнесла мать Эмергиса, – я не могу его отпустить. Ты умрёшь, пытаясь исправить причинённое тобой зло, это и будет твоим искуплением. И смерть твоя, юноша, наступит раньше моей.

Берад спокойно взглянул в древние тёмные очи.

– Давно уже никто не называл меня юношей.

Пустой старческий рот растянулся в жуткой беззубой ухмылке.

– Какая разница? И ты, и я – хлам и ветошь, забытый мусор. Сейчас всё в руках детей. Детям владеть этим миром, детям его уничтожить. Тигрята растут. Ни страха, ни жалости, ни сомнений.

Занятную ты принёс тетрадку. И Сет-еретик говорил о том же. Молись за тех, кого ты любишь.

– Даже если один из них – принц Ченан, грядущий Рдяный Царь?

– Такие-то вопросы и погубили ласточку мою Саад. Что ещё ты хотел узнать?

– За что вы всё-таки её изгнали? Ведь не за чтение святого Имы?

– Одно за другим. Ты слышал о нашем Книгоузилище? Такого нигде больше нет. Тысячи томов, праведных и нечестивых, всё, что нужно и не нужно знать человеку, всё, что когда-то представало на наших судах в качестве улик и доказательств, собрано там.

– Я считал, что самая полная библиотека Империи принадлежит сёстрам Девы Амерто, Мудрости Господа.

– Библиотека! Да, если хочешь. Но то, о чём Мудрость предпочитает забыть, Справедливость продолжает помнить. Можешь называть Мать Воздаяния Лекс злопамятной. В Книгоузилище хранятся опасные, ядовитые, преступные тексты, древнейшие из которых восходят ко временам ещё до Затворения демонов.

– Господи Боже!

– Именно. И иные записи, по слухам, касаются Суда Шестерых. И того, что последовало за ним.

– Саад искала эти записи?

– Да.

– Что ей удалось найти?

– Трудно сказать. Вне сомнения, она узнала нечто особенное. Например, то, что Судом Шестерых были осуждены двое. Но тут надобно запомнить вот что: Узилище – не библиотека. Это тюрьма. Некоторым книгам отведены одиночные камеры, где они веками висят, закованные в цепи. Случись что из ряда вон выходящее, мы не сможем защитить их силой, поэтому охраняем замками, лабиринтами и западнями, спрятав глубоко в каменной скале. И у молоденьких монахинь не может быть к ним доступа.

Кроме того, у нас очень строгий устав. Весь день девушки работают, весь день они на глазах у старших сестёр. Никакой праздности, никакого уединения.

Свои изыскания Саад могла проводить только ночью, в ущерб естественному отдыху. Это и сыграло с ней злую шутку. Взвинченные нервы, возбуждённое воображение, потрясение самых основ убеждений и веры, выплеснувшиеся наперекор утомлённому разуму силы подавляемой магической одарённости привели к тому, что, невольно уснув в Книгоузилище над страницами одного из запретных томов, Саад отыскала во сне путь в Место-Которого-Нет и слегка приоткрыла дверь, которая три тысячи лет была Затворена.

– Это она рассказала вам под пыткой?

– Это она рассказала, когда её спросили. Сорок восемь часов пристрастного допроса не смогли ничего добавить к этим словам.

– Как ей удавалось скрывать свои ночные занятия?

– Когда человека ведёт вдохновение, двери раскрываются перед ним сами, сами закрываются глаза сторожей. Я уже говорила про её магическую одарённость? Среди монахинь это не редкость. Но сама Саад, пожалуй, не подозревала об этом. Я боялась за неё. Я следила за ней. Это я её выдала. Но она не была ни ведьмой, ни одержимой. Несчастный случай. Мне жаль, что так получилось.

Глаза матери Эмергисы погасли. Она дремала. Две монахини, похожие на близнецов, бесшумно и быстро принесли обед, добавили дров в очаг, заботливо укутали ноги старой женщины. Эмергиса слабо от них отмахнулась.

– Совсем меня хотят изнежить.

– Матушка, – попросил, решившись, Берад, покажите мне вашу тюрьму для книг.

– Это долго. Разве тебя не ждут дела при дворе в Меде?

– Меня ждёт война. И я должен найти оружие.

Старуха согласно кивнула.

Глава десятая

Дорога

Один летний месяц Дороги изменил Фран больше, чем последние полгода. Она вытянулась, расправились плечи, исчез взгляд исподлобья. И она стремительно хорошела, чем вызывала насмешки Хлая, парнишки, который служил тому же хозяину и первое время учил её ухаживать за лошадьми. У Хлая были ловкие ручищи, ехидная ухмылка и рябое лицо.

– Был бы наш хозяин чуть современнее, красавец мой, он бы нашёл тебе занятие получше, чем таскать воду и латать мешки. Сколько можно тратить время и деньги на дорожных шлюх и гостиничную прислугу? Брал бы пример с торговцев – южан, и всем мороки меньше.

– Вот сам его и соблазняй.

Хлай толкает её в бок и долго хохочет, вытирая слёзы. Фран сердито сверкает глазами, но в душе она довольна – никто вокруг даже не подозревает правды. И сама она всё реже думает о своей изначальной женственности, как о правде, настолько срослась Фран с новой ролью. Конечно, есть некоторые неудобства – с мытьём, например, или естественными надобностями, но люди довольно легко привыкают к чужим причудам или маленьким секретам. Легче, чем доверяют столь невероятным подозрениям.

Хлаю пятнадцать. И он уже скоблит бритвой редкую золотистую щетину и заглядывается на девушек. А девушки обмирают от Фран. Вот он и злится. Хотя не дурак, понимает, что всерьёз обижаться глупо и скорее жалеет товарища, чем завидует.

Хлаю даже нравится этот новый парень. Молод совсем, имя странноватое, но от работы не бегает, особо не умничает и в чужие дела не лезет. Дерётся плохо – пришлось немного поучить, а с лошадьми освоился быстро, и они его любят – неужто тоже за ангельскую красоту. Только глазки-то не ангельского чину. Бабка Хлая всегда говорила, что такие глаза к беде и скорой смерти – "Двоедушников глаза, одержимых. Берегись их". Ну да что с неё, старой, взять. Померла уж, небось. Жаль.

– Тихая ночь, – говорит он Фран, – и управились рано. Покатаемся?

– А нелюдь ночная?

– Сказки, малыш. Деток пугать.

Фран не совсем уверена насчёт сказок, но спорить не будет. Они берут двух лошадок помоложе. У Хлая на поясе короткий меч. В небе полная луна, и на Дороге светло, особенно когда костры их стоянки остаются где-то позади. Виден каждый камешек. Этот участок Дороги хорошо сохранился, даже несколько столбов с непонятными древними надписями.

Почему-то сегодня они никуда не свернули – ни мокрая трава, ни лес, ни ночная река не манили их. Ночь была тиха, но не добра, и прогулка казалась им разведкой – так насторожены были все чувства. Фран первая заметила огни впереди – чужой лагерь – и она же первая почуяла неладное.

Запах смерти в воздухе и чего-то ещё – безумно и противоестественно притягательного, мелькание теней, далёкие крики, всё говорило о нападении на купеческий караван. Они переглянулись и бросили своих лошадок вперёд. Можно было поступить умнее – вернуться к своим и предупредить об опасности, а не лезть в резню. Но они не стали об этом думать. Там умирали такие же люди Дороги. И когда, наконец, всадники достигли чужих костров, глазам их открылось зрелище страшное и непотребное.

Атаковали торговцев не разбойники.

Нападающие не были людьми, но животными они не были тоже. Слишком большие головы, мощные лапы, высокие загривки и очевидное упоение бойней выдавали оборотней. Чудовищные челюсти рвали живое мясо. Ночь из светлой и прозрачной вмиг сделалась мутной и душной.

Хлай со своим коротким мечом соскочил с коня и кинулся на помощь людям. Но силы были неравны: нападавшие скорее развлекались, оборонявшиеся держались из последних сил.

Фран озиралась по сторонам, решая, что предпринять. Безоружная, если не считать ножа, она не хотела глупо подставлять опасности ни себя, ни лошадь. Тварей было не так уж много, но, сильные и наглые, они не знали природного звериного страха перед человеком. И перед огнём? Стоило проверить. В лагере горели костры. Возле ближайшего Фран спешилась и, схватив первое, что попалось под руку – какое-то покрывало и толстую кривую ветку, сунула в огонь. Тряпка занялась сразу, а ветка, казавшаяся более серьёзным оружием, загораться не хотела.

Вскрикнул от боли Хлай.

Фран не обернулась. Пелена гнева поднялась перед её глазами.

– Ты, – сказала она ветке угрожающе, хрипло и властно, – Гори!

Под напором тяжёлой тёмной силы рушились неведомые плотины внутри её тела, в висках шумела кровь.

– Гори! – её крик взметнулся вверх и отвлёк внимание оборотней от жертв, и, когда она повернулась к ним с факелом в одной руке и куском пылающей материи в другой, её встретили их взгляды, шесть или семь пар фосфорецирующих огоньков.

Она успела сделать несколько шагов, больше ей не дали – все они вдруг окружили её беспокойным хороводом, уклоняясь от выпадов её "оружия", но всё же не очень далеко, деловито переговариваясь, тихо и невнятно, на своём людоедском языке.

Догорающее покрывало обожгло ей руку, и она отшвырнула его в одну из кружащих теней.

– Сестра,– раздался укоризненный получеловеческий голос, – сестра, зачем ты так с нами?

И другой голос подхватил:

– Разве эта падаль тебе дороже, тебе, госпоже превращений и волшебства?

– Ты нашей крови, дитя, меняющее обличье.

– Чуете эту кровь, братья? Может статься, мы нашли что-то особенное.

– Принцесса в изгнании, наследница в неведенье...

– И с ней сокровище...

– Не будем спешить.

Они уселись вокруг неё, оказавшись всего лишь на голову ниже.

– Вы врёте. Зачем? Чтоб не скучно было ждать, когда погаснет ветка?

– Ветка! Ты посмотри на неё хорошенько. Как ты зажгла её, милая? Дерево сырое и зелёный лист болтается. Плоховато видишь в темноте? А могла бы. Ты и магия – как ручей и вода. Ты не знала, что рождена для свободы, девочка?

Фран строптиво передёрнулась.

– Почему ты называешь меня девочкой?

– Оборотень всегда распознает оборотня. Звери знают, что говорит тело на языке ветра. Ты выглядишь, как мальчик, а пахнешь юной девой, не знавшей мужчин, мало того, – лишь наступающим утром твоя женская природа будет удостоверена красной печатью, обновляющейся с каждой луной. Кровь к крови. Останешься с нами? Мы бы заботились о тебе, благородное дитя.

– Вы чудовища.

– Да. А ты разве нет? Грех себя обманывать. Но воля твоя. Мы уходим. Ты испортила нам праздник Луны, и всё равно нам будет приятно вспоминать о нашей встрече. Она – знак скорых перемен.

И стая сорвалась с места и скрылась в темноте – почти бесшумно.

"Это неправда, – проносилось в голове Фран, – кем бы они меня не считали, я никогда не стану чем-то настолько нечеловечески ужасным, – уж я-то должна знать лучше, – и к сердцу подступала головокружительная слабость,– заглядывая в собственную душу, она не находила ничего, за что можно было ухватиться, в чём быть уверенной наверняка.

Она шла навстречу Хлаю, и на её плечах лежала тяжесть неведомой преступной тайны, а глазам была уже знакома набегающая дымка виноватой уклончивости; с тем большим упрямством она твердила себе, что не верит в свою порочность, в злое безумие своей судьбы.

Рана Хлая оказалась неприятной, но не опасной: длинно и уродливо рассечена кожа на плече, но и только. Он тяжело дышал и вопросительно заглядывал в лицо Фран, когда она пеленала его руку полосой, с треском оторванной от подола своей рубахи.

Незнакомцам пришлось лихо: трое были мертвы, остальные изранены и подавлены произошедшим.

Хозяин каравана находился при смерти, распоротые бок и живот не оставляли надежды. Слабеющим голосом он отдавал какие-то указания, все сгрудились вокруг. Подошли и молодые чужаки.

И тут произошло непонятное: при виде Фран глаза чужого умирающего мучительной смертью человека вдруг прояснели, и он заговорил быстро, настойчиво и ласково.

– Энтреа, сынок... Всё же довелось тебя увидеть. Ты здесь. Как это странно и как хорошо... Ты смог ускользнуть от этой женщины. Она страшная женщина, твоя мать. Она и не мать тебе вовсе. Ифриду взяли служанкой в дом для помощи по хозяйству за пару дней до того, как Сана разрешилась тобой. А потом ты родился, и Сана, моя голубка, покинула этот свет. Я так виноват, Энтреа. Эта женщина околдовала меня. Но ты – теперь ты на свободе. Твою мать звали Сана, запомни это. Прости меня, сынок. Сиротство или злая мачеха из сказки были бы для тебя лучшей долей...

И торговец уронил голову. Его взгляд больше не был взглядом живого человека.

– Наверное, он так хотел увидеть сына, – задумчиво произнесла Фран, – что Господь послал ему этот последний утешающий обман.

– Значит, ты не Энтреа?

Фран мотнула головой.

– Сегодня все принимают меня за кого-то другого. Но мне действительно не мешало бы знать, кем была моя настоящая мать.

Когда они возвращались, опустошённо и тупо глядя перед собой, Хлай прервал затянувшееся молчание осторожным вопросом:

– Не слишком ли много вокруг тебя совпадений, мой красавец?

– Думаешь, мне это в радость?

– И когда это началось? Давно так?

– Не знаю. Всю жизнь.

– А дальше?

– Монастырь. Край Пустыни. Это если доберусь. Повезёт.

– Ты хочешь стать Псом? Я видел такого однажды. По-моему, они никогда не улыбаются. И они ненавидят женщин.

– Вот как, – отстранённо отвечает Фран, прислушиваясь, как незнакомая тянущая боль просыпается глубоко внутри живота. Ощущение словно бы идёт из глубокой древности, сквозь чужие прежние жизни присоединяя её к неведомой цепочке поколений. Голоса и сила крови, давно ставшей землёй, отзываются в её крови.

... И она думает: вот на что это похоже, быть женщиной.

***

Недавней звёздной ночью зелье, секрету которого Энтреа был обучен с детства, подарило ему очень странное видение.

Стена ночного леса и две фигуры над лоснящейся чёрным лаком водой, одна в подвенечном платье, другая во вдовьем покрывале. Они похожи друг на друга, но та, что в тёмном, напоминает лицом госпожу Ифриду – и обе они зовут его к себе.

– Кто вы? – спрашивает Энтреа.

– Я твоя мать, – отвечает женщина в светлом.

– Одна из трёх, – насмешливо откликается другая, – пустой и обманчивый призрак. Разве не помнишь, дитя, кто была твоей матерью все тринадцать лет? Потерянный птенец, был ли ты несчастлив в своём доме?

– Беда моя не призрачна. Мне казалось, моё проклятие – родить младенца, вышло, что худшее – его утратить.

– Призрачны обе, – произносит голос за спиной Энтреа и чья-то рука опускается ему на плечо, – лишь тени той силы, что спит на дне озера.

– А ты?

– Я тот, кто хотел бы, чтоб было иначе.

Энтреа видит рядом с собой белое пятно лица, рассечённое тёмной полосой повязки на глазах.

– Разбудить Даму Чёрного Озера? Кто она? Матушка... Госпожа Ифрида не всё мне рассказала.

– Потерянная богиня. Наар, Ангел зелёного огня. Сестра и супруга Ангела Хаоса и превращений. Свет в его мраке. Утраченное звено радуги. Одна из Божественных сил, отлучённая от мира, его незаживающая рана.

– Я не понимаю.

– Когда человеческая воля разбила Зеркало, в мир явилось семь Божественных Сил. И одна из них, заключавшая в себе всю безграничность свободы человеческих помыслов и поступков, будучи отделённой от остальных и незащищённой полнотой божественной власти, притянула из бездны мрака-до-творения тёмного и опасного двойника. Так люди получили свободу безумия, небытия и разрушения, свободу обойти божественную волю. Так началось падение этого мира.

– Но после Великой Битвы и Затворения демонов силы хаоса были остановлены, а их владыка изгнан.

– Какой ценой? Об этом не очень принято говорить и тайну крепко охраняют, но, чтобы сделать Затворение возможным, суду Шестерых потребовалось приговорить и похоронить безвинную, светлую, божественную половину Ангела Хаоса – Наар, свежий ветер, несущий перемены.

– И что в этом плохого?

– Вонь. Запах разложения. Этот мир гниёт уже давно, и тление коснулось даже богов, всё больше забывающих, кем они были и кто они есть на самом деле.

– А при чём тут я?

– Ты можешь всё изменить. Дама Озера ждёт тебя, ты – лучший из её снов за последние три тысячи лет. Ты и твой роковой друг, встречи с которым ты жаждешь. И ещё – в Ашеронском лесу для тебя приготовлен подарок. Вот и всё, что я должен тебе сообщить.

– Постой!

Тела призрачных женщин медленно таяли в воздухе. Неведомый собеседник тоже начинал удаляться, погружаясь в незаметно подступивший со всех сторон влажный холодный туман.

– Ответь ещё на один вопрос! Одна мать родила меня, другая вырастила. Кем была третья?

– Никем, – коротко отозвался голос из тумана,– женщиной, которую считал твоей матерью человек, которого ты считал своим отцом.

– И что с ней стало?

– Она мертва. Убита тринадцать лет назад жрицей Ордена Чёрного Озера. Той, что тебя воспитала. Ты разве не знал?

***

...Госпожа Ифрида действительно не всё ему рассказала. Он мог бы догадаться. Он чувствовал какие-то пустоты во время их последнего разговора, но был слишком взволнован, чтобы всё обдумать.

Она была необыкновенно красивой в тот день.

– Оставим в покое Энану. Мы служим другой богине.

– Мы?

– Орден. Мы ждали тебя много сотен лет. Я всегда говорила тебе, что ты особенный. Знамения, расчёты, пророчества – всё сошлось, и в указанный час в день затмения мы отыскали тебя. Все знаки на теле младенца совпали с предсказанными, все обстоятельства.

Мне выпала великая честь – заботиться о тебе, господин, и устроить так, чтобы сбить со следа тех, кто мог тебе навредить. Было нетрудно пойти прислугой в дом, где ожидали первенца и подменить новорождённого. А потом хозяйка дома умерла, и я заняла её место. Всё это время я была с тобой, учила тебя всему, что знаю сама. Надеюсь, я делала это хорошо, и теперь мои слова не могут ранить тебя, как было бы с человеком слабым и сентиментальным. Для меня будет счастьем и дальше служить тебе и увидеть тебя во всей твоей славе.

Госпожа Ифрида склонилась в глубоком поклоне.

Энтреа бросился к ней:

– Матушка...

– Не называй меня больше так. Я недостойна. Ты – мой отец и господин.

Сейчас, вспоминая эту сцену, Энтреа разгадал лёгкую дрожь в голосе женщины и понял, почему она промолчала об убийстве. Она не щадила его чувства. Она боялась его гнева, внезапной необъяснимой вспышки.

Она знала его лучше других.

Ему должно было быть безразлично это убийство. Наверняка – маленькая глупая женщина, такая же, как тысячи других, живущая страстями и иллюзиями, привычками и предрассудками. Жертва, которую нужно принять со смирением и благодарностью. Несущественное препятствие на пути сверхъестественно ослепительной судьбы.

Но что-то в душе Энтреа протестовало, отказывалось соглашаться с давним преступлением, совершённым ради него.

***

Караван шёл на Восток.

Покопавшись в тюках с товаром, Хлай, с одобрения хозяина, подобрал лёгкий клинок нифламской работы для Фран и взялся было обучать её обращению с оружием, однако выяснилась полная бездарность ученика по части боевого искусства и упрямое отвращение к благородному блеску металла.

Фран сама не знала, отчего это так. Оружие не могло помочь в её страхах, напротив, его смертоносная сила рождала новые. К тому же, бывало тяжело справиться со смущением, внезапные приступы которого порой овладевали ею на этих занятиях.

Рыжий и рябой Хлай, весёлый и некрасивый, с вечно обветренным ртом и выгоревшими ресницами, с оружием в руках непостижимо преображался. Сила и точность движений, жёсткость и целеустремлённость взгляда говорили уже на другом языке. Тело Хлая, разгорячённое поединком, переставало быть привычным телом товарища, с которым в холодные ночи случается ночевать под одним одеялом. Битва и опасность были его стихией.

Но не её, Фран. Она-то не становилась бесстрашной. И уверенной не становилась. До сих пор ей казалось, что они равны. Теперь она видела разницу.

Нанести удар ей было куда сложнее, чем принять и отразить. Ранить человека, рассечь его кожу... Как-то она перевязала плечо другу. Потом ей приходилось менять повязку и видеть, чувствовать под пальцами стадии заживления раны. Фран волновалась так, что сбивалось дыхание. Плоть была для неё открытием и наваждением. Иные мгновенные впечатления: веерная игра сухожилий чьей-нибудь кисти, рисунок обнажённого предплечья – заставляли вздрагивать и теряться, оборачиваясь откровением неизъяснимой красоты.

И собственное тело тоже перестало быть знакомым и безопасным, по нему бродили новые, загадочные и коварные токи. Всегда можно было ждать подвоха. Всегда.

Вчера она видела Хлая целующимся с молоденькой смуглой гадалкой. Он держал её голову своими ручищами. Девочка так на нём и повисла.

Разрешено ли в монастыре думать о поцелуях?

А ведь ей ничего больше не надо: думать. Не думать она не в силах.

В наступающих сумерках пробиралась она между повозок отдыхающего каравана. Этим вечером Хлая с ней не было. Ну и пусть. Она прислушивалась к звукам вокруг себя, звукам самой жизни. В повозках и палатках под ясным звёздным небом ели, пили, играли, смеялись и зачинали детей.

Из раскрытых дверей гостиницы лился свет и доносилась музыка. От музыки у неё мурашки побежали по коже. Фран потянуло в нагретый воздух переполненного зала.

Так она и знала.

За мгновение до того, как увидеть, она уже знала, что это будет он.

Он что-то наигрывал, словно бы для своего удовольствия, словно бы не его потрёпанная шляпа, опрокинутая, лежала рядом. На длинных белых пальцах блестели дорогие кольца. Рубашка бродяги была свежей и тонкого полотна. Мягкие чистые волосы бросали тень на склонённое лицо.

Видимо, выступление было окончено. Фран пожалела, что попустила его, выполняя мелкую работу по хозяйству. Она подошла совсем близко. Публика казалась довольной и благодушной, и никто уже не смотрел на музыканта, когда тот тихо, вполголоса, запел:

По полю, где войско легло

Проходишь ты, как по цветам.

Чело твоё омрачено

Не видом зияющих ран,

Не вонью гниющих кишок,

Не бранью пирующих птиц-

Не латан заплечный мешок,

И очи опущены вниз.

По полю – где прошлой весной,

Когда распускались цветы,

Потеряно девой кольцо

С руки неземной красоты-

И лето, и осень прошли

А после – зима и война.

Пропали под снегом цветы,

Прекрасная дева мертва.

Пусть не был хорошим бойцом-

Весеннее солнце блестит-

Как только отыщешь кольцо,

Прекрасная дева простит.

А потом, так же вполголоса, спросил, не поднимая головы:

– Нравится тебе, дочь рыбака?

Фран огляделась: никто не обратил внимания на странное обращение.

– Не называй меня так.

– А как бы ты хотела называться?

– Своим настоящим именем. Знать бы его.

– Думаешь, легче станет?

– Тебе что-то известно? Скажи!

Но мнимый слепой уже отвлёкся. Словно бы по неосторожности, высоко взмахнув пятернёй, он попал в призывно цветущую плоть над корсажем идущей мимо с подносом служанки. Затем, чтобы удостовериться в недоразумении, продолжил исследования обеими руками, а потом долго извинялся, галантно и чистосердечно, помогая собирать посуду, никем не заподозренный в мошенничестве.