Текст книги "Дети солнца"

Автор книги: Светлана Шишкова-Шипунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Так, с этим ясно, – сказала мама. – А что ещё за «папа Витя»?

– Друг его, полгода жил, потом взял и повесился. По пьяни.

– Дай‑ка ты мне адрес своих родителей.

– Зачем? – испугалась Танька.

– На всякий случай, – сказала мама.

– Не надо, теть Рай, я туда всё равно уже не вернусь.

– Ты можешь не возвращаться, – сказала мама, ударяя на слово «ты».

После этого разговора мама что‑то надумала, но ни Таньке, ни Аллочке до поры до времени ничего не говорила. Зато, гуляя с коляской по улице, мама разговаривала о своём предстоящем отъезде с маленьким Сашей. Вот, мол, уедет скоро твоя бабушка, как ты тут будешь? Будешь за мной скучать? Саша обхватывал её посреди улицы за ногу и говорил:

– Бабушка Рая, я тебя не пущу.

– А хочешь со мной поехать в Краснодар? На поезде?

– Хочу на поезде! – с готовностью отвечал Саша.

За неделю до предполагаемого отъезда мама снова пошла к Таньке. Та была одна, и в комнате было более или менее прибрано. Видно, накануне ночью обошлось без гостей.

– Я домой еду, – сказала мама. – Могу Сашеньку забрать с собой. Может, твои родители в Краснодар приедут, это ж намного ближе, и я им Сашу отдам. Ты только письмо напиши, чтобы они знали, что это их внук.

Танька опустила голову и сказала:

– Хорошо, теть Рай.

Мама обрадовалась, потому что в душе сомневалась, что Танька так просто отдаст ей ребёнка, какая ни есть непутёвая, а все же мать. Но та согласилась, не раздумывая, только с письмом тянула до последнего, да так и не написала.

Перед отъездом мама купила Саше одёжку поприличнее, сама его подстригла, искупала и нарядила во все новое. Аллочка напекла им в дорогу пирожков, сварила курицу, яиц. На дорожку всплакнули обе.

– Как я без тебя управлюсь с Аринкой?

– Теперь управишься. А там тоже – Женечка, Родик маленький, папа – как они без меня? Надо ехать.

И поехали они с Сашей поездом через всю страну. Ехали долго, неделю до Москвы, там пересадка, да оттуда сутки. Саша в поезде привык, был, как дома, бегал по всему вагону, ходил в гости в соседние купе, где его угощали купленными на станциях орехами и ягодами. Днём разрешалось ему лежать на верхней полке и глазеть оттуда в окно, а вечерами мама читала ему купленную в дорогу книжку – «Русские народные сказки». За время пути они каждую сказку прочитали по два–три раза, и некоторые Саша запомнил почти наизусть.

– Вообще, мне с ним хорошо было ехать, не скучно! – закончила мама свой рассказ.

– Да уж, с ним не соскучишься, – сказали мы.

Папу больше интересовал практический вопрос.

– Так тебе эта мамаша адрес родителей дала?

– Дала. Письмо не написала, говнюшка такая, а адрес дала. Может, говорит, вы сами им напишите.

– Так ты ж возьми и напиши сразу, не тяни, – гнул своё папа.

– Успеется, – сказала мама. – Пусть ребёнок отдохнёт с дороги, поживёт в нормальных условиях.

– А вдруг они вообще не захотят его взять? – спросила Женя.

– Не возьмут и не надо. Будет у нас жить. Усыновим.

Только после этих слов поняли мы, наконец, что она на самом деле задумала. Надо было знать нашу маму, чтобы не удивиться такому её заявлению. Усыновит запросто! И нас не спросит.

Тут пора, пожалуй, рассказать предысторию описываемых событий.

Начать придётся издалека. Со своего собственного рождения. Я была у родителей первым ребёнком. Имя мне придумала бабушка, которая где‑то услышала, что так зовут дочку Сталина. Мои мама, незамужняя тётя и бабушка (особенно бабушка) меня обожали, но вот папа… Папа, оказывается, хотел сына. Мне было всего три месяца, когда мама снова забеременела. По рассказам бабушки, мама не хотела так быстро рожать второго ребёнка и даже отправилась было в больницу, чтобы сделать аборт, но тут вмешалась одна мамина подруга, убедила её этого не делать, чуть ли не с больничной койки стащила и за руку домой привела. «А вдруг там мальчик?» – говорила эта подруга. Мама послушалась и оставила ребёнка, из‑за этого у неё пропало грудное молоко, и меня пришлось вскармливать искусственно, чего бабушка никогда потом не могла простить ни маме с папой, ни моей сестрёнке. В детстве я часто болела, и бабушка каждый раз пеняла маме:

– Вот видишь, а все потому, что она искусственница!

Сестру назвали Неллей в честь той самой маминой подруги, которой она обязана была своим рождением. К Нелле бабушка относилась прохладно, считая, что я, её любимая первая «унучечка», обделена из‑за неё вниманием родителей. Сама она жалела и любила меня изо всех сил до самой своей смерти.

После второй неудачной попытки мама целых пять лет не решалась больше рожать. А когда рискнула (это случилось уже после нашего переезда в Краснодар), горячо убеждала папу, бабушку и нас с сестрой, что уж на этот раз точно будет мальчик. Кто‑то ей, якобы, нагадал.

От тех событий остались у меня довольно смутные воспоминания. Нам с Неллей шесть и пять лет, мама лежит на диване, а мы стоим на коленках на полу и поочерёдно прикладываемся ухом к её большому животу.

– Слышите? – спрашивает мама. –Это ваш братик.

Когда «братика», оказавшегося на самом деле девочкой, принесли из роддома, мы с трудом смогли её разглядеть, такая она была крошечная. Видимо, из‑за того, что мама сильно переживала, девочка родилась раньше срока, семимесячной, и весила всего кило восемьсот. Врачи вообще сказали маме, что она не выживет. Два месяца её держали в каком‑то пуху, и она не только выжила, но росла потом таким крепышом, какими мы с Неллей сроду не бывали.

С её появлением в доме связана была одна не самая приятная для нас процедура – мама заставляла нас пить сцеженное в гранёный стакан грудное молоко. Молока у неё было в тот раз много, в какой‑то момент она даже кормила им не только нашу Аллочку, но ещё и свою племянницу Ирочку, которая родилась на три месяца раньше и которую мамина сестра тётя Инна привозила летом из Тбилиси к нам на показ. Мама прикладывала их к груди поочерёдно, они наедались и отваливались, тогда наступала наша очередь. Мама сцеживала молоко тонкими голубоватыми струйками в стакан, накрывала его марлей и звала через раскрытое во двор окно нас с Неллей. Мы не хотели пить это молоко, оно казалось нам слишком тёплым, сладким и приторным.

– Пейте, я кому сказала! – приказывала нам мама. – Это вам не магазинное!

Мы морщились и пили.

Папу я запомнила в тот день (1 марта 1957 года), когда родилась наша третья сестричка, сидящим за столом посреди комнаты, спина его была согнута, голова опущена на руки. То ли он выпил, то ли спал, то ли просто молча страдал, но что‑то такое с ним происходило. Бабушка, дежурившая у роддома весь день и заглядывавшая там в окна в надежде увидеть или услышать, как мама будет рожать, первой узнала, что девочка. Она поехала домой и довольно скорбно сообщила об этом папе, только что пришедшему со смены и как раз собиравшемуся идти проведывать маму. Узнав про девочку, папа передумал идти в роддом и сказал бабушке, что и вообще туда не пойдёт, пусть она, если хочет, сама свою внучку забирает, а ему она не нужна! И не пошёл. Зарегистрировали девочку тоже не сразу, а только месяца через полтора, и все это время не было у неё никакого имени, говорили просто «малая».

– Будем сегодня малую купать?

– Слышишь, малая кричит, пойди покачай!

Об имени шли в доме какие‑то споры, помню, фигурировали Шура и Люба, но кончилось тем, что папа записал её Аллой – в честь киноактрисы Аллы Ларионовой, которая ему в тот период очень нравилась.

– Значит, дедушка Женя мою маму не любил? – надувает губки Арина, и, кажется, вот–вот заплачет.

– Ещё как любил!

Аллочке (она же Алёнка, она же Котёнка, прозванная так папой за любовь к найденному на улице котёнку, она же до сих пор Котя) – года три, она у нас настоящая акробатка, папа устраивает с ней целые представления на берегу моря: подбрасывает её и ловит, она делает мостик, а он поддерживает её под спинку, он ложится на песок, вытягивает вверх руки, и она делает на них стойку вверх ногами, только косички болтаются. Он называет её «моя любимица», учит плавать и обещает: «Котёнка наша точно пловчихой будет!».

После Аллочки проходит ещё несколько лет, и мы с Неллей уже совсем большие, нам 12 и 11, а Котя идёт в школу, и вдруг…

Однажды (должно быть, это была осень 1962 года) я сижу за круглым столом посередине комнаты и, откинув жёлтую бархатную скатерть, делаю уроки. Бабушка сидит позади меня, прислонясь к тёплой печке (она всегда там сидит – спину греет) и разговаривает как бы сама с собой, но с явным намерением вовлечь в разговор и меня.

– Твоя мама уже совсем с ума сошла. Она хочет быть, как Сара! – произносит бабушка.

Я отчего‑то испугалась этих слов, совершенно ещё не понимая, что бы они значили, но почувствовав за ними что‑то нехорошее, даже стыдное. Слишком я знала все бабушкины интонации. Я не обернулась и ничего не спросила, а только втянула голову в плечи и замерла, ожидая продолжения фразы.

– Ей мало трох, ей надо чатырох, – закончила бабушка.

Несмотря на свои 12 лет, я совершенно точно поняла, что она имела в виду. У нашей мамы будет ещё один ребёнок! И нас станет четверо! Как у нашей соседки, адыгейки тёти Сары, недавно родившей четвёртого ребёнка, мальчика Рамазана. Хоть бы и у нас был мальчик, хоть бы мальчик!

В ближайшую субботу, в бане, куда мы ходили всей семьёй (женщины – в отдельный номер, а папа – в общее мужское отделение), я стала исподтишка разглядывать мамин живот, но ничего нового не заметила. Новое появилось гораздо позже, и было стыдно и страшно наблюдать, как «оно» растёт и шевелится. Мама разрешала нам потрогать свой живот, мы трогали, и «братик» отзывался лёгким вздрагиванием. «Ножкой стучит, – говорила мама, – бегать хочет». Мы терпеливо ждали, а пока придумывали имена. У нас с Неллей был целый список имён, в котором перечислены были все те мальчики из нашей школы, которые нам более или менее нравились, потом, конечно, артисты кино – Олег (Стриженов), Кирилл (Столяров), потом космонавты – Юрий, Герман и Валерий (Быковский), а больше к тому времени ещё никто не полетел.

И вся история повторяется. Бабушка караулит возле роддома, папа на работе, мы трое целый день торчим возле трамвайной линии (дело происходит летом, у нас каникулы). Мы ждём известия о братике. И вот вдалеке, на остановке появляется бабушка. Она с трудом слезла с высокой подножки трамвая, чуть не упала, мы несёмся ей навстречу, она сначала не видит нас, идёт медленно и смотрит себе под ноги, мы кричим: «Бабушка–а–а! Ну что? Мальчик?». Она поднимает голову, видит нас и машет с досадой рукой:

– Можете не бежать. Девочку родила.

Мы останавливаемся, как вкопанные. Котя сходу начинает плакать. Она плачет и приговаривает:

– Папа маму убьёт.

Мы с Неллей, не хуже её понимая весь драматизм ситуации, тем не менее, держимся стойко, Нелля даже выписывает Коте лёгкий подзатыльник, чтобы заткнулась.

– Может, не говорить папе?

– Ага, а если он пойдёт в роддом и узнает?

Папа и на этот раз не пошёл в роддом и целую неделю пил «с горя», как объясняла, защищая его, папина мать баба Даша.

Четвёртую девочку назвали Евгенией – в честь папы. И это было последнее, чем мама могла его утешить. Правда, она предприняла тогда ещё одну совершенно отчаянную попытку сгладить ситуацию. Оказалось, что когда она рожала Женю, одновременно с ней одна совсем молодая девушка родила… негритёнка и подписала на него отказную. И вот мама пишет нам всем, в первую очередь, конечно, папе, записку из роддома. В ней она описывает, какой хорошенький этот негритёнок, просто весь роддом ходит на него посмотреть, так вот, если мы согласны, мама может забрать его вместе с нашей девочкой, и будут у нас девочка и мальчик. Как бы близнецы. Братик, правда, чёрненький, но очень симпатичный.

Мамина записка всерьёз обсуждалась в доме, и мы трое – я, Нелля и Алла – были, конечно, «за». Мальчик! Негритёнок! Вот это да! Ни у кого в школе такого нет, а у нас будет! Это был 1963 год, время большой популярности у нас Африки и африканских лидеров, борющихся за освобождение от колониализма. Наша школа носила имя Патриса Лумумбы, убитого за два года до этого, и нас учили солидарности с нашими «чернокожими братьями». Совершенно не помню, какую позицию занял в этом вопросе папа. Но бабушка встала стеной и сказала, что, если мама это сделает, она, бабушка, немедленно уедет к тёте Инне в Ужгород, и пусть тогда мама сама нянчит «усех» – и чёрненьких, и беленьких. Видимо, папа придерживался схожей точки зрения, потому что ничего из маминой безумной затеи не вышло.

Впрочем, мама, кажется, готова была родить и пятого ребёнка. Любимым её выражением в то время было: «Где четверо, там и пятеро». (Папа называл это «идти до победного конца»). У них был уже чисто спортивный интерес: ну, хоть когда‑нибудь родится мальчик или нет? Возраст, однако, взял своё: когда мама родила Женю, ей было уже сорок лет, так что пришлось на этом остановиться.

Что касается папы, то с годами он совершенно успокоился и уже не считал себя «бракоделом», напротив, очень гордился дочками, говорил, что мы у него все красавицы, все как на подбор. К старости он вообще стал сентиментальным и, подвыпив, особенно если дело было при гостях, заводил такой разговор:

– Значит, у меня четыре дочки. Но самая любимая это… – тут он обводил взглядом всех нас по очереди и, если дело происходило на моём дне рождения, то останавливался соответственно на мне: – … Светочка!

В другой раз, на дне рождения у Жени, он говорил, что самая любимая – это, конечно, Женечка! Гости смеялись, и кто‑нибудь говорил: «Константинович! А остальные как же?». Папа делал вид, что удивлён, и начинал сначала:

– Подожди! У меня четыре дочки, так? Все – любимые. Но самая любимая это… Мать, скажи!

– Уже готов, – говорила мама. – Больше ему не наливайте.

Выпить папа любил всегда, но, выпив, был смирный и добрый, лез целоваться к маме и, в конце концов, засыпал на диване одетый, обняв пушистого белого пёсика по имени Дружок, который жил с ними в последние годы, когда никого из нас уже не было в доме. Все мы выросли, вышли замуж и жили отдельно.

Поначалу «проблема мальчика» невольно передалась и нам. Будучи с детства твёрдо убеждены, что мальчики родятся в чьих угодно семьях, только не у нас, мы с Неллей и не надеялись на такое счастье. И даже заранее честно предупредили своих мужей, чтобы на сыновей не рассчитывали и никаких претензий нам потом не предъявляли. Первой родила Нелля. Мальчик! Моя реакция на это известие была такая: я упала на грудь мужу и зарыдала. Рыдала я по двум причинам: во–первых, от радости за сестру, что она отмучилась (почему‑то за её роды я переживала больше, чем за свои). Во–вторых, я решила, что раз у Нелли родился мальчик, то уж у меня наверняка будет девочка, не может же это счастье выпасть нашей семье два раза подряд! Через два месяца у меня родился сын. Потом подросли и вышли замуж наши младшие сестры, и там тоже пошли мальчики. Надо ли говорить, как счастлив и горд был папа!

Наши дети рождались почему‑то парами. Сначала, в 1975 году, с разницей в два месяца родились Антоша и Алёша. Потом, десять лет спустя, в 1985–м, с разницей в месяц – Арина и Родион. Ещё через три года появились на свет Саша и Кирилл, у этих разница чуть больше – в несколько месяцев, но всё равно парочка. При этом никто ни с кем, конечно, не договаривался: давай, мол, сестра, с тобой разом… Само собой как‑то выходило. Сначала мы с Неллей, потом Алла и Женя, потом (по второму заходу) Нелля и Алла.

В детстве все мы думали, что, когда вырастем, будем иметь много детей. Как мама и даже больше. Играя в куклы, «хвастались» друг перед другом:

– А у меня будет трое!

– А у меня четверо!

В итоге нашей не слишком бурной детородной деятельности мы все, вместе взятые, произвели на свет шестерых детей – пять мальчиков и одну девочку. Но все были довольны и счастливы – и наши мужья, и мы сами, и, конечно, папа, который называл внуков «пацанятами» и мечтал дожить до того времени, когда можно будет выпить с ними по кружке пива.

На этом кончается предыстория, и продолжается собственно история владивостокского мальчика Саши.

Когда он появился в доме у наших родителей, им обоим было уже за 60. Но для нашей мамы это ровным счётом ничего не значило, она на полном серьёзе готова была его усыновить. Папа смотрел на это дело скептически и до поры до времени помалкивал. По выходным мы приходили их проведать и брали Сашу с собой, чтобы вместе со своими мальчиками сводить в кино или в парк, на качели–карусели. Саша ждал этих походов с восторгом, всему радовался и за каждую мелочь говорил: «Вот спасибо!» (он произносил это по–своему, врастяжку: «Ву–у–ут спаси–и–бо!»). Мы с Неллей выгребли из своих шкафов все детские вещи, из которых выросли Антоша и Алёша, и теперь в них ходил–красовался Саша. Мальчики, видя такое дело, стали отдавать ему свои старые машинки, велосипеды, игрушки и книжки. При этом все никак не могли понять, кем он им приходится – братиком, или кем?

– Дядей! – смеялись мы.

О маме Тане Саша не вспоминал, если его о ней специально не спрашивали. А когда спрашивали (например, мамины подруги с бывшей её работы, иногда заходившие посплетничать о начальнике), Саша говорил: «Она плохая, она меня била и кушать не давала». А однажды вдруг ни с того, ни с сего поведал такие подробности про «других дядей», которые заставляли его «делать нехорошее», что трём немолодым тёткам стало дурно.

– Может, он выдумывает?

– Откуда ребёнок может такое выдумать?

В Донецк мама ещё только собиралась написать, отговариваясь тем, что все как‑то некогда. Папу эта ситуация настораживала. Не то, чтобы он плохо относился к чужому мальчику, нет, они вместе выгуливали собаку, ходили за хлебом, лёжа в обнимку на диване, смотрели по телевизору футбол. Но папа считал, что мать зря так долго не отдаёт его родным деду с бабкой, привыкнет ребёнок, потом не оторвёшь.

– Его же когда‑то и в школу придётся оформлять, ты об этом подумала? У тебя ж на него никаких документов нет, кроме метрики.

Наконец, мама написала письмо в Донецк и стала с тревогой ждать ответа. Через неделю раздался телефонный звонок. Звонил из Донецка Сашин дедушка. В голосе его чувствовалось недоверие. Это действительно Танин ребёнок? А почему она сама ничего им не писала про него?

– Ну, это вы у неё потом спросите, – сказала мама, которая никаких подробностей про Танькину жизнь в письме не сообщила.

Он задал ещё несколько вопросов в том же духе, после чего сказал:

– Я сейчас жене дам трубку.

Танина мама была настроена не лучше. Стала говорить что‑то о материальных трудностях и о том, что приехать вот так сразу они не имеют возможности.

– Да я вас и не тороплю! – обрадовалась наша мама. – Пусть Сашенька у нас пока живёт, здесь его все любят, и дети мои, и внуки, ему у нас хорошо. Вот можете сами с ним поговорить.

Сашина бабушка растерялась.

– А он… разговаривает хорошо?

– Да что вы! Он такой умный мальчик, он вам что хотите расскажет! На, Сашенька, поговори со своей родной бабушкой.

Саша, заранее подготовленный нашей мамой, взял трубку (говорить по телефону он научился недавно, названивая по вечерам «маме Свете» и «маме Нелле»).

– Аллё! – закричал он в трубку. – Здравствуй, моя родная бабушка! Это я, Саша!

Потом из Донецка ещё звонили, в основном она, там, видно, шла какая‑то борьба, чувствовалось, что дед не склонен признавать непонятно откуда возникшего внука, а бабка постепенно привыкает к мысли о его существовании и переживает. Всякий раз Саша брал трубку и очень толково разговаривал с родной бабушкой, рассказывал ей, где был, что делал, хвалился: а «мама Нелля» купила ему тёплое пальтишко с брючками, а «мама Света» – ботиночки и шапку. Наконец (дело было уже глубокой осенью) мама сообщила нам, что за Сашей, кажется, едут. Приехали они втроём – бабушка, оказавшаяся довольно ещё молодой, здоровой тёткой, дедушка, который выглядел старше и как‑то мельче её, и чей‑то – то ли её, то ли его – брат, который и привёз их на своей «Волге». Гости привезли с собой литр водки, килограмм сала и альбом с фотографиями маленькой Тани. Мама велела нам приходить вечером с мужьями и детворой.

– А может, не надо? Чего мы все будем толочься?

– Ничего, пусть посмотрят, какая у нас семья.

Сашу всю неделю готовили к приезду родных бабушки и дедушки, опасаясь только одного, что вдруг он станет их дичиться, не захочет уезжать, и они обидятся.

– Не захочет, так останется, – говорила мама. – Я его потом сама к ним отвезу. Пусть хоть познакомятся для начала.

Но она просчиталась. Для Саши приезд родни стал всего лишь ещё одним интересным событием в ряду всех других, случившихся с ним в последнее время. Он отнёсся к нему с тем же восторгом, как к поездке из Владивостока в Краснодар на поезде, походам в луна–парк и обретению велосипеда и тёплого пальто. Едва открылась дверь и в проёме её нерешительно встала крупная фигура его родной бабушки, как он вылетел навстречу, повис на ней, как раньше повисал на мне, Нелле или Жене, и закричал:

– Бабушка моя родная!

Та прослезилась. К моменту, когда подтянулись все мы, они уже хорошо разглядели друг друга, причём, Саша от них не отходил, ласкался, и наша мама, пробегая с очередным блюдом из кухни к столу, ревниво поглядывала на эту семейную идиллию. За столом Танины родители стали показывать привезённый с собой альбом, где Таня – маленькая хорошенькая девочка, и всё сравнивали её с Сашей – похож, не похож. Вообще чувствовали они себя довольно скованно, видно, не ожидали такого приёма (мама накрыла стол – будь здоров). Но постепенно, рюмка за рюмкой расслабились, стали жаловаться на дочку, которая, по их словам, вообще‑то росла послушной, хорошо училась, ходила даже на музыку и собиралась после школы поступать в институт, но вдруг все бросила и укатила на Дальний Восток – совершенно против их воли и согласия.

– И как уехала, так ни писем, ничего, – говорила, вздыхая, Танина мать.

– Я ведь посылал ей деньги на дорогу, чтобы назад ехала, – словно бы оправдывался Танин отец. – Несколько раз посылал. А она… видите, какой нам сурприз преподнесла…

Надо сказать, что наша мама ничего «такого» про их Таньку по–прежнему не говорила, а сказала только, что ей трудно было одной с Сашей, потому она его и отдала. Папа не встревал, целиком полагаясь в таком деликатном деле, как передача с рук на руки ребёнка, на маму. Вдруг он наклонился к Таниному отцу и спросил:

– А она одна у тебя дочка?

– Одна.

– Ну, так ты чудак–человек! Ты ж радуйся, что внук теперь есть! У меня вон четыре дочки и внуков, видал, сколько… Это ещё не все здесь, ещё внучка во Владивостоке!

Саша залезал на руки то к своим, то к нашим, то под стол, то запрыгивал на диван, в общем, был необычайно возбуждён и всё время спрашивал:

– А вы меня с собой заберёте?

Мы разошлись по домам, гости заночевали, а с утра опять уселись за стол и сидели до обеда, наготовлено было много, и разговоров тоже хватило. Наконец, собрались в обратный путь, обещая писать и звонить, в общем, не забывать. Саша сам сносил в комнату, где стоял раскрытым специально для него купленный чемодан, свои вещи, игрушки и книжки. И вроде был рад, что поедет на машине, но в самый последний момент, когда уже спустились с девятого этажа во двор, стали грузиться и прощаться, он вдруг не захотел садиться в «Волгу», спрятался за нашу маму и заревел.

Все заволновались, не зная, что делать, нехорошо было силой мальчика забирать и запихивать в машину, тем более, соседи тут как тут, стоят поодаль, глазеют.

– Не хочу! – ревел Саша. – Не поеду! Хочу с бабушкой Раей!

На лице у мамы одновременно появились торжествующая улыбка и слезы. Она села на скамейку у подъезда, посадила Сашу к себе на колени и стала что‑то тихо говорить ему на ушко. Постепенно он успокоился, слез с колен, мама его поцеловала, он пошёл и сам, молча, уселся в машину. Взрослые поспешили за ним и, толком не попрощавшись, отъехали.

– Что ты, мама, ему наобещала?

– Сказала, что он поживёт немного у родной бабушки, а потом опять к нам приедет, а потом я к нему приеду.

Первое время мама часто звонила в Донецк и разговаривала с Сашей и его бабушкой, та жаловалась:

– Вы его разбаловали, он теперь нас не слушается.

Дождавшись лета, мама купила два билета на междугородний автобус, взяла с собой в компанию старшего внука Антошу и поехала с ним в Донецк. Шёл 86–й год, Украина была ещё нашей, и проезд был свободный. С собой мама везла в Донецк кучу подарков для Саши – от каждого из нас в отдельности. Саша подрос, вытянулся, успел привыкнуть к новому месту, бабушка с дедушкой тоже к нему привыкли и, кажется, полюбили.

– Он у нас сам и за хлебушком в магазин ходит, и мусор выносит, – рассказывала родная бабушка. – Помощник!

Нашу маму Саша, конечно, узнал, но почему‑то застеснялся и на шею не кинулся, наверное, просто вырос.

– Сашенька, – приставала к нему мама. – А ты помнишь, как мы с тобой в поезде ехали?

– Помню, – говорил Саша и жался к родной бабушке.

После этой поездки мама как‑то успокоилась, стала реже звонить в Донецк, а потом и совсем перестала, лишь писала изредка письма. Как раз в это время на попечение ей был отдан внук Родион, его привозили на всю неделю и забирали только на выходные, и то не всегда.

Когда Саша пошёл в первый класс, из Донецка прислали фотографию – все такой же светловолосый и худенький мальчик в белой рубашке, с цветами и портфелем. На обороте рукой кого‑то из взрослых было написано: «Дорогим бабушки Раи и дедушки Жени от Саши!». Мама поставила её в стенку рядом с многочисленными фотографиями своих детей и внуков. Из последующих писем было известно, что учится Саша хорошо, что дедушка с бабушкой на него не нарадуются и даже не представляют теперь, как бы они без него жили.

– Тётя Света, а что с его мамой стало? – интересуется Аринка, и видно, что, если ей кого и жалко во всей этой истории, то именно её, Сашину маму.

– А это ты у своей мамы спроси, она лучше знает, вы же там, во Владивостоке, по соседству с ней жили, да, Котя?

– Так она ж потом замуж вышла, – говорит Алла. – За хорошего, кстати, парня, за моряка, родила девочку. Муж, по–моему, сначала не знал про Сашу, а когда узнал, дал ей денег, сказал: езжай и привези его, ребёнок должен жить в семье. Ну, она поехала и привезла. Дед с бабкой, конечно, не хотели его отдавать, скучали сильно, потом дед стал болеть и умер. А бабка довольно часто после этого писала нашей маме, жаловалась на свою одинокую жизнь и все такое, а мама её успокаивала и даже приглашала приехать, но уже было такое время, что так просто не приедешь.

– А сколько сейчас этому Саше? – спрашивает Арина.

– Ну, если вам с Родионом по пятнадцать, ему, значит, девятнадцать.

– Так он что, в армии?

Мы с сёстрами удивлённо переглядываемся. Нам самим эта мысль как‑то не приходила в голову, мы и вообще впервые за много лет вспомнили про этого Сашу.

– Может быть и в армии…

– Хоть бы только не в Чечню угодил, да?

– Боже сохрани! Такой хороший мальчик был.

– Мама его очень любила.

– Интересно, помнит он её?

– Он наверное и не знает, что её уже нет.

Некоторое время мы молчим и только вздыхаем.

«В следующее воскресенье надо обязательно съездить на кладбище», – думаю я про себя.

– На кладбище надо бы съездить, – говорит Нелля.

– А давайте в следующее воскресенье, – предлагает Женя.

– Только обязательно! – добавляет Алла. – Не так, как в прошлый раз, собирались и не поехали.

– А можно и я с вами? – спрашивает Аринка.