Текст книги "Лотерея "Справедливость""

Автор книги: Сухбат Афлатуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Кто-то уже разводил костер. Некоторые танцевали.

Алекс поднес трубку к уху:

– Да, Билл...

– Ну что, прочли?

Голос у Билла был странный: громкий и веселый.

– Еще не до конца, – сказал Алекс.

– Как вам его вывод, что третьего этапа Лотереи не будет, а?

– Как не будет?.. Нет, я еще не дочитал до этого места.

– А... Читайте. Не забыли про наш вчерашний договор?

– Нет, – скривил губы Алекс.

– Молодец, – похвалила его трубка. – И вот еще. Останетесь сегодня на ночь в офисе, на дежурство... Да, где-то с девяти вечера. Не волнуйтесь, компенсируем.

“Почему у него такой радостный голос?”

– Билл, как вы себя... чувствуете? Вы будете сегодня в офисе? Билл, вы меня слышите? Билл... что с Акбаром? Алло... Вы меня слышите? Вы слышите меня?..

В трубке шумели тяжелые холодные волны.

Алекс поднялся и стал медленно ходить по льдине.

Уход

Вера складывала вещи. Вещи. Вещидзе. Вещенко. Вещевская.

Почему она такая Вещевская? Откуда столько вещей? А носить – нечего. Женский парадокс. На пол падали какие-то платья, свитера, бесконечные ночные рубашки. Мужчины назло ей дарили весь этот хлам.

“Может, что-то ему оставить? Пусть думает, что мне ничего не надо...”

Вера села на пол и стала перебирать вещи. Нет, это она, конечно, ему не оставит, перебьется. И это – тоже...

“Что же такое? Сколько барахла, а оставить нечего. Может, вот это... Сейчас это уже не носят”. Вера расправила зеленое платье, поскребла ногтем пятнышко. Встала, надела, прошлась перед зеркалом, злобно виляя бедрами.

Появилась кошка и стала брезгливо обнюхивать одежду. Почувствовав, что Вера на нее смотрит, спряталась под диван. Отношения у них были натянутые.

“Кошкина, Кошкунская, Дрянюнская”, – думала Вера, стягивая платье.

Нет, не оставит. Зеленый – это ее цвет; прочь волосатые руки от ее цвета. Вера стала наполнять вещами чемодан. Надо было успеть все до прихода Врага.

Враг стал приходить рано. Серым, ласковым, неинтересным. Она сразу запиралась в своей комнате и включала на полную громкость все, что попадалось под руку. Магнитофон! Телек! Главное, чтобы уши отваливались. Или начинала петь сама, у нее был сильный самодеятельный голос. За дверью рыдала кошка.

Иногда, сквозь музыку, она слышала, как приходят какие-то соседи и чего-то требуют. А Враг им объясняет. Тогда она включала еще что-нибудь, и Враг со своими дорогими соседями тонул. А Вера падала на кровать и смеялась. Ей было жалко его, жалко себя, жалко кошку, которая стала худой и плаксивой.

Иногда она выходила из комнаты и видела, как Враг с растерянным лицом появляется из туалета. Или разогревает непонятно на какой свалке найденную пиццу. Или стоит в пижаме и смотрит на нее.

Что у нее может быть общего с мужчиной, который курсирует по квартире в пижаме? Который разбрасывает везде свои драгоценные носки и отказывается пойти и поговорить с ее свекровью?

Один раз она эти носки выбросила в окно. Не рассчитала, и они повисли на ветвях дерева. “Ой, смотрите, носки на дереве!” – радовались дети. “Безобразие, во что двор превратили!” – перекрикивали их взрослые. Вера смотрела на покрытое носками дерево и спрашивала себя, как она вообще могла поселиться в этой квартире с таким совершенно ненужным ей мужчиной.

“Он из породы воздушных шариков, – говорила Вера сама себе, стоя у зеркала. – Такие или летают надутыми где-то в небесах, или лопаются и превращаются в тря-почку”.

– Вера... – говорила ей по вечерам тряпочка.

Она знала все, что он сейчас скажет. Что он не может взять ее ребенка. Умница! Что у него есть ребенок от первой жены и он по нему тоскует. Молодец! Что сейчас у него очень сложная ситуация, он в долгах. Гений! Что он хочет, чтобы она родила ему и это был бы их ребенок. Не дождется! Что он не пойдет к этой ее “гадалке”. Ну и дурак. Что еще?

– Вера... С тобой что-то происходит.

Да, она перестала пускать его к себе. После двухнедельного бойкота, наконец, он почувствовал, что с ней что-то происходит. Забеспокоился, зараза. Даже полы вымыл. Вера потоптала вещи в чемодане, стала закрывать. Чемодан сопротивлялся.

– Чемоданский... Чемодунский... – ругалась Вера, ломая ногти.

Наконец, закрыла. Тяжело дыша, Вера доставала косметичку.

Она уже два дня назад придумала себе макияж для Ухода.

Ярко бордовые губы, зеленые веки.

Объект

Бывший спецобъект прятался за обычной бетонной стеной.

За спиной Алекса убегали в бесконечность высокие настороженные тополя. Чистый воздух пригорода покалывал ноздри.

На проходной сидел старичок с шахматами и ставил самому себе мат. “Вы к кому?” – оторвал он взгляд от доски.

На доске вместо двух-трех недостающих фигур стояли колбы с заспиртованными червячками.

“Зародыши”, – решил Алекс и назвал фамилию В.Ю.

Здание проглотило Алекса; он плыл, озираясь, по серым коридорам.

Коридоры были пустыми и пахли свалявшимся сигаретным дымом, мертвыми осами в оконных проемах и пылью. Окаменевшей чайной заваркой.

“Елка для детей сотрудников”, – прочел Алекс, проходя мимо доски объявлений.

Представить в этом вакууме сотрудников с детьми и елкой было почти невозможно.

Дверь. Дверь. Еще дверь.

Все закрыты. Открыта только одна, с надписью: “Осторожно! Аппарат под высоким напряжением!”. И натюрморт: череп с молнией.

Алекс заглянул внутрь. Посреди комнаты на тряпке стояло ведро, в него что-то радостно капало с потолка.

– Алекс!

Алекс обернулся. В конце коридора стоял Владимир Юльевич и махал рукой.

Диалог третий

А л е к с. С о з д а т е л ь б о м б ы.

А л е к с (рассматривая, трогая руками приборы): Да... А снаружи и не догадаешься.

С о з д а т е л ь б о м б ы (с гордостью): Это же бывший объект, его для того и строили. Чтобы начинка не просвечивала... Прежняя власть не верила в Бога, ей приходилось верить в науку. Наш объект был чем-то вроде монастыря. Или храма. Вот вы сейчас находитесь в святая святых.

А л е к с: Вы с Биллом похожи...

С о з д а т е л ь б о м б ы: Билл? А что... Билл?

А л е к с: Нет, ничего... Он тоже о Боге рассуждать любит. Хлебом не корми.

С о з д а т е л ь б о м б ы (медленно): Да, хлебом... Хлеба и зрелищ... Вы ничего не заметили странного в его поведении в последнее время?

А л е к с: У Билла? Нет... То есть... Голос у него сегодня был какой-то странный. Радостный.

С о з д а т е л ь б о м б ы: Радостный?

А л е к с: Да.

С о з д а т е л ь б о м б ы (с усмешкой): В какое странное время мы живем, Алекс... Радостный голос кажется подозрительным. Сильная любовь вызывает изжогу. Справедливость – насмешку...

А л е к с: И мы, Люди Льдины...

С о з д а т е л ь б о м б ы: Что?

А л е к с: Нет, ничего. Вам когда-нибудь подкладывали дохлую собаку?

С о з д а т е л ь б о м б ы: Не припомню.

А л е к с: Ну да. Уважаемый ученый, секретный гений, и вдруг такое бе-э-э... Сегодня утром ваша подопечная, пока я спал, вывалила все цветы в ванну, а сверху подкинула дохлую...

С о з д а т е л ь б о м б ы: Алекс...

А л е к с: Не волнуйтесь, Владимир Юльевич, я все это занес в тетрадь наблюдений. Объективность, только объективность.

С о з д а т е л ь б о м б ы: Алекс, я же объяснял вам насчет цветов. Вы подарили ей букет цветов, понимаете?

А л е к с: Букет, который дали мне вы!

С о з д а т е л ь б о м б ы: Да, я. С вашего согласия. Больше того, по вашей просьбе.

А л е к с: Но вы должны были меня как-то предупредить!

С о з д а т е л ь б о м б ы: Я вас предупредил, Алекс. Я вас предупредил, что сам не могу предвидеть всех последствий...

А л е к с: И мы, Люди Льдины... Нет-нет, это я так, прицепилось... Да, вы меня предупредили. Завтрашний день науки. Философия любви. Луч света в кучке дерьма. Последствий нельзя предвидеть.

С о з д а т е л ь б о м б ы: Не утрируйте, Алекс. По моим расчетам, эта вспышка у нее вскоре пройдет...

А л е к с: Нет, вы, конечно, говорили: “Всех последствий нельзя предвидеть”. Но я... я думал, что это как в обычной любви. Любви без последствий не бывает... Я, кажется, не то говорю... Идешь куда-то, делаешь глупости... Постоянно страх потерять то, что еще не нашел. Вам этого все равно не понять... (Молчит). Ладно, извините. Но вы могли меня предупредить, что она за какую-то неделю постареет лет на десять?

С о з д а т е л ь б о м б ы: Она прожила за эту неделю десять лет. Эмоционально, понимаете?

А л е к с: Нет, не понимаю. Когда человек любит, он молодеет. Даже врачи говорят, что любовь омолаживает...

С о з д а т е л ь б о м б ы: Да, Алекс, любовь-страсть, любовь-влечение омолаживает. То, что греки называли эросом. Но ведь есть другая любовь, любовь-сострадание, милосердие, жертвенность... В этом ведь суть моей бомбы. Представляете, если бы это была бомба, заряженная эросом? Ошалевшее от любви человечество, люди прыгают друг на друга, планетарная собачья свадьба!

Алекс молчит.

С о з д а т е л ь б о м б ы: Нет, нет, Алекс, – только вместе с жертвенностью. Состраданием. Вы представьте, что Соат пережила. Каждый ваш поступок казался ей высшим самопожертвованием. Вы подарили ей цветок, а ей, наверное, казалось, что вы поливали его своей кровью... Или что сорвали этот цветок с самой высокой вершины, я не знаю... Теперь она пытается отблагодарить вас за него. Да, таким вот образом.

А л е к с: А собака?

С о з д а т е л ь б о м б ы (медленно проводя рукой по стенду с приборами): Не знаю... Вы уверены, что это сделала она?

А л е к с (вспомнив): Там были чьи-то чужие следы...

С о з д а т е л ь б о м б ы: Следы?

А л е к с: Да... Хотя, стойте. Как этот человек мог войти? Только если ему открыла Соат.

С о з д а т е л ь б о м б ы: А если у него был ключ?

А л е к с: Откуда? Я давал ключ Соат. У Верки, правда, еще был. Нет, она его вернула.

С о з д а т е л ь б о м б ы: У какой Верки?

А л е к с: У бывшей моей, помните, рассказывал? Ее теперешний муж еще ко мне приходил, лотереей интересовался, про мафию чего-то рассказывал... Вы серьезно думаете... Нет. Я ведь мог в любой момент проснуться.

С о з д а т е л ь б о м б ы: Аэрозоли.

А л е к с: Что?

С о з д а т е л ь б о м б ы: Снотворные аэрозоли. Голова, когда проснулись, не болела?

А л е к с: Болела! Но мы... но я вчера выпил... Что за чушь! Для чего им нужна была эта собака? Цветы... и собака?

С о з д а т е л ь б о м б ы: Не знаю. У меня ведь тоже побывали. Дома.

А л е к с: Тоже – собака?

С о з д а т е л ь б о м б ы: Да... Где-то зарыта собака... Что? Нет, чертежи не тронули. Может, перефотографировали (подносит к лицу воображаемый фотоаппарат). Чик. Чик. Вчера вечером обнаружил. И оставили письмо.

А л е к с (берет из рук С о з д а т е л я б о м б ы конверт, достает рисунок, рассматривает): Что это? Какой-то древний рельеф... А это кто, корова?

С о з д а т е л ь б о м б ы: Не знаю. На вечер договорился с одним искусствоведом. Повезу, спрошу.

А л е к с: Смотрите, и собака в уголке!

С о з д а т е л ь б о м б ы: Может, и собака. Идемте, Алекс. Я покажу вам кое-что поинтереснее. Тот самый агрегат.

А л е к с: Вашу “Вавилонскую башню”?

С о з д а т е л ь б о м б ы: Да. Идемте. Я должен вам все это показать. Если со мной вдруг что-то произойдет, то...

Уходят. Темнота.

Темнота

Дорога обратно в офис была дорогой из полудня в ранний вечер. Небо вдруг вылиняло, потемнело, свернулось.

Машина, в которой трясся Алекс, постоянно ломалась. Шофер выходил, распахивалась челюсть капота, капала мертвая мазутная слюна.

Алекс смотрел, как водитель ходит вокруг машины, как вокруг раненого жеребца, и снова звонил Биллу.

“Умер он, что ли...” – думал Алекс, слушая гудки.

Звонить Акбару он боялся. Звонить Соат не хотел.

– Странные вещи в городе творятся, – сказал водитель, вернувшись. – Новые разбойники появились. Загримированы под милицию. Посмотришь, ничем от милиции не отличить. Форма, глаза, запах, – все как у милиции.

Машина поехала.

– А отличить их можно только по тому, что денег не берут. И без суда на месте суд делают. Без денег. Говорят, Правительство им такое разрешение дало.

– Кому?

– Разбойникам, – сказал водитель.

“Что же делать... Что-то надо делать...” – думал Алекс, глядя на кровавое яблоко светофора.

– Между прочим, их привезли из Англии. И сама королева приказ отдала. Наши молчат; кому охота с английской королевой базарить? Кореш в аэропорту работает; собственными глазами, говорит, видел, как их из самолета под музыку разгружали...

– Кого? – спросил Алекс.

– Разбойников, – сказал водитель.

Наклонившись к Алексу, добавил:

– Сучка не нужна, спаниэль? Обалдеть, какая добрая...

Подъехали к офису. К машине кинулись какие-то люди.

Узнав Алекса, стали рассказывать ему свою жизнь.

Сережа стягивал с себя веселый галстук и собирался уходить.

Посмотрел на входящего Алекса:

– Все ушли.

Снова стал что-то собирать, закрывать, застегивать.

– У нас объявили неполный рабочий день? – спросил Алекс. – Сережа промолчал. Алекс сел и стал наблюдать, как охранник готовится к бегству. – Билл просил меня подежурить ночью, – сказал Алекс.

– Да, он прислал факс.

– Факс?

Сережа сел напротив Алекса. Посмотрел на него трусливыми мужскими глазами:

– Алекс, ты что, серьезно собираешься здесь оставаться?

– А что?

– Ну и оставайся.

– Ну и останусь. Схожу только, поужинаю...

– Можешь расслабиться. О тебе позаботились.

– В смысле?

– В смысле ужина. Из ресторана заказали. Ножички-вилочки, все дела... Там, у Акбара в кабинете.

– Серьезно? – Алекс поднялся, собираясь сходить и посмотреть.

– Первомайская шутка, – сказал Сережа и тоже поднялся.

“Да, сегодня же Первое мая...” – вспомнил Алекс и почувствовал запах открыток, которые надписывал в детстве: розовые цветы и трудящиеся – цена 5 коп.

– Алекс!

Сережа направился к выходу. Могучий, геометрически правильный Сережа. Вылитый трудящийся.

– Алекс, не оставайся тут... Фигово здесь.

“Чем я виновата? – говорил кто-то на улице. – Все до копеечки им отдала...”

Кто-то плакал по-узбекски.

“...до крохотной копеечки!” – клялся голос.

Алекс стоял в дверях кабинета Акбара.

Из полумрака на него глядел ужин. Хрусталь... Длинные свечи – раз, два... Двенадцать свечей. Алекс поймал в сумерках включатель. Нажал.

Лампы молчали. Еще раз нажал. Подошел к окну, стал поднимать жалюзи. Слабая струя света брызнула в лицо. И тут же опустил жалюзи. Он успел увидеть головы, которые как-то протиснулись сквозь решетку и смотрели в комнату, прижав к стеклу расплющенные носы. Алекс закрыл глаза и прислонился к стене.

– Ну что, начали уже прием? – хрипло спросил кто-то за жалюзями.

– Вам уже сказали, сестра, – объяснял быстрый, как ящерица, голос. – Завтра начнут. Сегодня же международный день отдыха.

– Праздник мира и труда, – уточнили невидимые голоса.

– Мехнат байрами1, – согласились другие.

Голоса исчезли. Алекс обошел стол. Красное вино. Изобилие хлеба. Двенадцать тарелок.

– Сережа! – Алекс выбежал из комнаты. – Сережа...

Охранника уже не было. На спинке стула висел галстук.

Алекс зашел к себе. Помучил выключатель. Света не было и здесь.

Сварил себе кофе.

Полшестого.

“Я ведь только переводчик”, – думал Алекс.

Встал, снова прошелся по офису. Ковролан. Раковина, перед которой Соат попросила его помыть руки. Тяжелая теплая вода. Он уронил тогда кусок мыла. Надо было поднять его и бежать, бежать отсюда. Теперь поздно. Двенадцать свечей зажжены. Усмехнулся. Вспомнил, как еще студентом перевел original sin2 как “оригинальный грех”. “Алекс!” – качала головой преподавательница и играла по парте пальцами, словно там были клавиши. Вокруг шевелились смеющиеся рты. Оригинальный грех.

Ложные друзья переводчика. Запомним: истинных друзей у переводчика нет. Только ложные. Солнце – это не солнце. Машина – это не машина. Земля – не земля. Любовь – не любовь. Love. L.O.V.E. Четыре буквы. На две буквы короче русской. В английской любви нет похабной буквы “б”...

Поэтому она другая. Не такая, как “любовь”. Если бы исчезла буква “б”, сколько эротических существительных и глаголов пропало бы из русского языка...

Интересно, когда В.Ю. досочинит свою бомбу и побомбит ею что-нибудь, на каком языке начнут разговаривать люди? Захотят ли они вообще разговаривать?

Странствие по дороге сновидений

Алекс открыл глаза. Перед ним темнела Соат.

– Я не могла тебя оставить здесь одного, любимый.

Вскочил с кресла; нажал на мобильник. Без пяти десять!

– Где ты была?

– У психиатра, милый.

Включила настольную лампу. Алекс снова упал в кресло. Тело было тяжелым, потным. Целлулоидным.

– И что он тебе сказал?

– Сказал, что от любви они не лечат. Посоветовали пить витамины и завести ребенка.

Алекс стал тереть виски.

– Витамины я уже купила...

Дверь офиса распахнулась, вылетел Алекс, застегивая рубашку.

– С праздником, с праздником! – зашумели люди.

Палатки, костер.

– Эй, сеньор, сеньор... Улуг байрамингиз билан!3 Когда прием начнете?

1 Праздник труда.

2 Первородный грех (англ.).

3 С великим праздником! (узб.).

Машин не было. Алекс бросился в сторону проспекта. Выбежала Соат.

– Туда, туда побежал, – замахала толпа. – С праздником, сестра. Мир, труд, май!

Соат бросилась за Алексом. Желтые окна, стволы. Ни одной машины.

– Алекс! Не убивай меня, Алекс! – кричала ему в спину Соат. – Любимый... Счастье мое! Жизнь моя... Ты мне столько дал, любимый мой!

Заскрипели открывающиеся окна:

– Пьяная... Милицию надо!

Алекс остановился.

– Соат...

– Счастье, счастье! – нахлынула на него Соат.

Алекс отшатнулся. Выдохнул:

– А собаку? Мертвую?

– Клянусь, клянусь – не я, – Соат приседала и пыталась есть землю.

Алекс хватался за голову и улетал в пустые лабиринты Дархана. В кармане весело пел мобильник. “Всех нас подружит бе-елый танец ва...”.

– Алле! – кричал Алекс.

– Алекс, – плакал голос Владимира Юльевича. – У меня беда! Алекс, срочно...

– Да что это я им всем... Через полчаса перезвоните!

Короткие гудки. Стук каблуков за спиной.

– Алекс, мне ничего не нужно... Только...

Машина!

Не доезжая, остановилась.

Из машины прямо на Алекса вылетела женщина с чемоданом и перекошенным лицом. За ней выбежал мужчина: “Верочка... Верочка”

– О! Какие люди! – расхохоталась Вера, узнав Алекса. – Алекс, знакомься, это Слава; врежь ему, пожалуйста, по морде!

Сзади подлетала Соат:

– Любимый... Я хочу, чтобы ты подарил мне ребенка...

– О! – Вера сделала круглые глаза. – И эту дамочку я знаю! Не лезь, говорю, подонок... И ты не лезь. Сейчас мой Алекс даст по морде моему Славику, а потом пусть дарит, что хочет...

– Алекс! – орал Славяновед, вырывая у Веры чемодан. – Зачем тебе Вера? Зачем ты ее к себе... Да стой, по-мужски поговорим!

Алекс бросился прочь.

– Трус! – захлебывалась Вера. – Подонки! Отдай чемодан. У меня сын есть! Он вырастет и вам всем... слышите, всем врежет!

– Сын! – перекрывал ее голос Соат. – У тебя есть сын, а что у меня?.. Алекс, подари мне ребенка. Только ребенка...

– Ну уж нет, – трясла растрепанными волосами Вера. – Сначала – по морде, потом ребенка... А ты отцепись, молекула!

– Верочка, – тянул к ней руки Славяновед. – Я сейчас скажу одно важное слово: я согласен поговорить с твоей свекровью!

– Любимый, бессмертная моя любовь! – бежала Соат.

Налетев на какую-то выбоину, упала.

– Осторожно, дура! – закричала Вера и бросилась ее поднимать. – Ты же в положении. О, какое у тебя лицо! Ты... я все знаю!

Отшатнулась, чуть не сбив Славяноведа.

– Она одержима, – зашептала Вера, грозя кому-то пальцем. – Святая Бибихон излечит ее. Только святая Бибихон. Она вытащит у нее изо рта... страшную вещь!

Соат поднялась, посмотрела на разбитое колено и захромала к Алексу, который стоял, раскачиваясь, на одном месте...

Залаяли собаки. Где-то недалеко зашумела музыка, заскрипели оконные рамы, заплакали дети.

– Любимый... Моя радость, – улыбалась жалкой, дрожащей улыбкой Соат. – Ты столько мне дал! Я никогда не сумею тебя отблагодарить... Я уже продала всю мебель, я готовлю тебе подарок... Я все продам. Ночью я не сплю, и мне кажется, что мое сердце светится. Я все тебе отдам, любимый...

– Дьявол к ней в гости пришел! – кричала Вера, лупя ладонями по асфальту.

– Любимый... Мой нежный...

Праздник!

Алекс стоял, белый и молчаливый.

Он смотрел.

Улица двигалась на него.

Приближались огни; он насчитал двенадцать. Люди, собаки, дети. Из огромных шатающихся труб шумела музыка... Как их, эти трубы? Карнаи... Да, карнаи. Играли карнаи, пели собаки, дети, огни...

– Билл!

Впереди шел Билл. Он танцевал. Двигал руками. На нем был длинный белый хитон. На голове болтался венок из цветов.

– Билл!

Шествие приблизилось к Алексу. Стало видно, что музыканты, карнайчи, тоже в белых хитонах, а к спинам приделаны склеенные из газет крылья. Дети корчили рожи и дергали за эти крылья.

– Что это, а? – спрашивал сзади Славяновед. – Это что?

– Билл, – тихо позвал Алекс.

Шествие замерло.

– Алекс! – закричал Билл. – What a nice surprise…1 Я думал, ты в офисе, а ты...

1 Какой приятный сюрприз! (англ.).

– Билл, что это значит?

– Это мои друзья, Алекс... Познакомься, вот этот, с карнаем, это Ахмад, а вот его брат Юнус... Вот Хашим, величайший повар! У меня сегодня безумно много друзей, Алекс!

Новые друзья Билла кивали и посмеивались. Дымили факелы.

– Билл, что с вами?

– Праздник, Алекс, праздник, конец света. Извините, мне некогда. Сейчас протрубят мои ангелы и вы все поймете...

Ангелы подмигнули друг другу и собрались трубить. Завыла собака.

– Нострадамус, Нострадамус, – подозвал ее Билл и почмокал губами. – Проголодался, бедняга... Дайте ему мяса.

– Шашлык ему дадим, – пообещали в толпе. – Только доллар организуйте, мистер.

– No problem, – сказал Билл. – One, two, three!

Полетели купюры.

– In God we trust! – засмеялся какой-то мальчик и увел собаку.

Алекс подошел к Биллу, пытаясь поймать его глаза. Его халдейские рыбы... Нет, рыбы были на месте. Но только другие. Маленькие безумные рыбки, пляшущие в сетях.

– Билл, я сделал то, что ты просил... – сказал Алекс, глядя в эту пляску.

Бил смотрел на него, пытаясь что-то вспомнить.

Вернулся мальчик, привел другую собаку:

– Мистер, она тоже хочет покушать...

Бил смотрел на Алекса.

Потом вдруг увидел стоящую позади Соат.

И почти не открывая рта, Билл сказал:

– Шлюха.

Блеснули халдейские рыбы... И снова забилась рыбешка.

– Она из Вавилона, понимаете... – кричал Билл, сияя пустыми глазами. – Все там такие, лицо нарумянят и в бой. Ахмад, Хашим, бросьте в нее камень, ну, кто из вас без греха! Ну, кто из вас без греха? Бросьте, прошу! Умоляю вас!

Он плакал. Трубачи скромно смотрели в землю.

Соат спрятала мокрое лицо. Прихрамывая, пошла прочь.

Алекс смотрел, как она уходит.

– Я без греха, – похвастался мальчик с собакой.

– Молодец, – похвалил его Билл и снова засмеялся. – Братья, мы должны грустить. Алекс, зачем вы повесили ваш нос? Смотрите, у него нос висит! У вас лицо мертвой собаки, Алекс. Идемте с нами. Сейчас я закажу для вас что-нибудь нашему оркестру. Маэстро Ахмад...

Вместо трубы в рубашке Алекса заиграл вальс. Звонил нетерпеливый В.Ю.

“Вихрем закружит...”

Бил захлопал в ладоши:

– Гениально! Вот что надо играть. Вальс Судного дня. Подхватывайте, ребята!

Ребята с трубами подхватили; Билл стал кружиться; толпа двинулась.

– Алекс, – кричал в трубке В.Ю. – Что с вами? Алекс, у меня горе... Вы слышите? У меня пропал...

Алекс отключил мобильник. Шествие, покачивая трубами и огнями, двигалось по улице. Вера куда-то исчезла; Славяновед, поискав ее, примкнул к шествию. “Умножися в нашей русской земли иконнаго письма неподобнаго изуграфы, – объяснял он кому-то. – Пишут Спасов образ Еммануила, лице одутловато, уста червонная...” “Класс! Пропессор!” – говорили ему и угощали семечками.

Чуть сбоку от шествия шел человек без пола, возраста и национальности.

Алекс догадался, что это Государство, и подошел к нему.

– Предъявить документы? – спросил его Алекс.

– Бросьте, они у вас все равно фальшивые. Мы настоящих давно уже не выдаем. Столько возни с ними, с настоящими... Ну что у вас там?

– Что с этим человеком? – спросил Алекс, глядя на шествие.

– Откуда я знаю? Я что, добрый доктор Айболит? – нахмурилось Государство. – Уже часа три так ходит.

– Он американец. Вы уже сообщали в посольство?

– Сообщали. Без толку. Свобода вероисповедания, свобода слова. Вот он и ходит на этой... свободе, проповедует.

Подбежали попрошайки, стали дергать за рукав: “Мистер, ван доллар!”

– Уже связались с кем надо, – сказало Государство. – Сейчас херувимы с инъекцией прилетят.

Устало улыбнувшись, Государство растворилось в толпе.

Алекс остался один. Его знобило. Дул слабый, тоскливый ветер.

“А офис остался открытым”, – вспомнил Алекс. Возвращаться не было сил.

Там оставались вещи, его компьютер, какие-то деньги.

Представил, как туда входят эти люди. С расплющенными носами.

Поплелся в офис.

Пир

Толпа перед офисом встретила его тишиной. Даже костер горел бесшумно. В чьих-то руках блеснула гитара, звука не было. Только красивый мужчина в сломанных очках посмотрел на Алекса и сказал:

– Спасибо за свечи.

Вдоль улицы были расставлены свечи. Похоже на посадочную полосу.

Алекс вошел в офис. Включатель ничего не включал. Темнота. “Весело”, – сказал Алекс. И замер. Кто-то закрывал снаружи дверь офиса. На ключ.

– Эй! – Алекс бросился к двери. Бесполезно. Закрыт. Удаляющиеся шаги.

Полчаса Алекс пинал дверь, кричал, угрожал, пытался найти ключ, стучал в окна, пытался выломать решетки. Офис молчал.

Молчала и с сонным любопытством улыбалась улица. Тихо пели под гитару. Молчали телефоны, пустые трубки высасывали из уха кровь. Наконец, куда-то исчез мобильник.

Алекс вспомнил попрошаек, дергавших его за рубашку, и хлопнул себя по лбу.

Его колотил озноб; давясь и обжигаясь, он вливал в себя чай. Хорошо, хоть в розетках была жизнь. Правда, настольные лампы были выведены из строя. Все.

Кому-то хотелось держать его в темноте. Темноте живой и холодной, как дно лужи. Чай оставил привкус ожога. Внутренности стали наждачными. Тепла не было, пальцы дрожали. Идти в комнату с ужином, откуда в коридор натекла лужица света?

Его комп не загружался.

Включил комп Соат. Та же история. Выключать не стал. Все-таки свет. Он слышал, как на улице совещаются. Потом какие-то люди запели.

“Грешной душе пошли прощенье. Сжалься над той, которой нет возврата...”

“Я это уже слышал”, – вспоминал Алекс и стучал зубами.

Потом он перестал чувствовать свои руки. Ему показалось, что они покрыты инеем. Он замечал свои руки далеко, на другом конце комнаты. Потом руки вдруг приближались, он видел каждый ноготь и маленькое белесое солнце, всходившее в нем. “Эти солнца никогда не взойдут”, – думал Алекс и открывал, что стук его зубов похож на тиканье часов. И что зубы – это шестеренки.

“...Сжалься над той, которой нет возврата. Даруй ей от ада избавление. Будет костер за все грехи расплатой...”

Горячий воск каплями падал на кладбищенскую глину. Падали мокрые лепестки цветущих вишен. Люди шли.

“Тянется ночь уныло. Смерть, избавленье дай... О, образ милый, навек прощай. Нет больше силы...”

В компьютере Соат что-то всхлипывало, появлялась заставка.

“Алекс, ты – солнышко. Ты – самый классный, Алекс”.

Тянется ночь уныло. Уныло. Уныло.

Идти в комнату с ужином, где черное вино?

Алекс сполз с кресла. Пошел, не чувствуя бумажных ног, в комнату с ужином.

Медленно открылась дверь.

В глаза ударил пылающий двенадцатью свечами стол. Хрустальное мясо.

Лицо Алекса скорчилось в улыбке.

Здесь уже тоже кто-то был. В тарелках была еда.

– Можно? – спросил Алекс и сел на первый с краю стул.

Никто не возражал. Налил вина.

– Это не кровь?

Присутствующие молчали. Собственно, их не было видно. И слышно. Они не осязались. Не оставляли запахов. Вели себя прилично.

– За что пить будем? – спросил Алекс, держа дрожащими руками бокал.

Молчание.

– За справедливость... так за справедливость! – кивнул и выпил.

Вкуса еды он не чувствовал. Зато стало весело. Поскольку остальные пирующие оказались неразговорчивыми, Алекс начал тамадить и размахивать ледяными руками. Вскакивал, говорил разными голосами, и что-то непрерывно ел, и проглатывал. Было темно, сама еда казалась просто подкрашенными сгустками этой темноты.

– Глубокоуважаемые! – шептал Алекс. – На мои обращения идет вопреки служебным обязанностям выразившись тупость, отвратительность, ехидство, атаки и т.д. Исходя из этого, на каждом шагу меня преследуют психические взрывоподобные подставные ситуации...

Темнота.

– Я все до последней копеечки им отдала…

Темнота.

– Вытащите меня отсюда, – бился Алекс лицом об тарелку, – а Любку внушением (гипноз) отучите позориться, хоть бы занавески задергивала, первый этаж все-таки, а когда к ней вернусь, внушите обласкать, и что никому я ничего не ломал, и суда не было. Вам с современной технологией это ничего не стоит, а я тут без ласки загниваю!

Темнота.

– Я не хочу сказать, что наше Правительство не ошибается, но эти ошибки можно решать мирным путем...

Темнота.

– Что может сделать простой смертник, если руководители отдали меня в аренду марфии, чтобы они со мной занимались мужеловством? Эти люди со мной делают что хотят, они мне сами говорили: мы будем с тобой заниматься “уринотерапия”, за это будем хорошо платить....

Темнота.

– Еще в учебнике написано: “Во многих школах существует традиция отдыхать под звуки любимых мелодий”. В нашей средней школе пока нет этой традиции, но я думаю, что она у нас скоро обязательно появится!

Темнота.

Алекс, шатаясь, гасил свечи:

– Конечно, появится... Ты только жди. Жди, девочка...

Алекс лежал в офисе. Рядом валялся стакан. Черное винное пятно на ковролане.

“А из тапок у меня сыплется всякая ерунда: бумажки, резиновые ломтики. Представляете? Из тапок. Еще линька у подушек началась. Весь пол в этих перьях, и на стол забираются. Вчера долго вылавливал перо из супа. Можете поздравить – выловил...”.

Алекс застонал и повернулся на другой бок.

“Из моих пальцев вырывается яйцо и мчится, расталкивая воздух, к смертоносному линолеуму. От меня уходит женщина. Долго красит напоследок губы и проваливается сквозь землю. Утекает сквозь щели паркета. Оставив мне на память пустоту в шкафу...”

Кнопка диктофона нажата, медленно перетекает голос с одной половины кассеты на другую. Диктофон лежит на столе; иногда, на низких частотах, вибрирует:

дз-з. Дз-з. “...ушла женщина” дз-з... “попал в Лотерею” дз-з...

Забытый диктофон лежит на столе в пустом офисе, и только соседний компьютер внимательно слушает его. По темному экрану ползут божьи коровки букв: “Алекс, ты – солнышко. Ты – самый классный, Алекс. Ты просто великолепен”.

Утро

Он так и лежал на полу.

Только черное пятно на ковролане высохло и стало бордовым. Только первые капли солнца упали на стены и погасли.

Утро было неясным; небо заплевано полуоблаками.

Алекс пошевелился.

Снаружи доносился человеческий гул.

Алекс открыл глаза и увидел потолок. Потолок был белым.