Текст книги "Громкая история фортепиано. От Моцарта до современного джаза со всеми остановками"

Автор книги: Стюарт Исакофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Глава 7. Горячие головы

Часть 1. Новый завет

Моцартовская оценка Клементи – музыкальный автомат – отчасти объяснялась их совершенно разным подходом к исполнению. Итальянец по рождению, Клементи ослеплял публику техническим мастерством и в интервью 1806 года, вспоминая о соревновании с Моцартом, сам это признавал, хотя и отмечал, что впоследствии освоил более мелодичную, благородную манеру игры. Некоторые его приемы, например рискованные аппликатурные «прыжки» или двойные арпеджио, были позаимствованы из клавесинной музыки Доменико Скарлатти, которая сама по себе не отличалась особой нюансировкой (что, впрочем, вовсе ее не обесценивало – Шопен, к примеру, разучивал Скарлатти со своими учениками). У Mоцарта, конечно, тоже была кое-какая техническая подготовка, но ой тем не менее в значительно большей степени старался рассказать с помощью звуков фортепиано некую историю или же воплотить в них человеческое настроение, состояние души, а не просто привести публику в кратковременный экстаз.

Современные пианисты тоже разрываются между этими крайностями. Кто-то ставит во главу угла чистое мастерство, другие стремятся прежде всего задеть струны человеческой души. В творчестве горячих голов – музыкантов, чья непостоянная, непредсказуемая исполнительская манера будто отражает саму сущность жизни с ее внезапными поворотами, – совмещаются оба подхода. И никто не выразил этого лучше, чем вторая фортепианная суперзвезда мирового значения – Людвиг ван Бетховен (1770—1817).

Пианист-романтик Ганс фон Бюлов блестяще сформулировал значение Бетховена, когда назвал «Хорошо темперированный клавир» Баха Ветхим Заветом классической музыки, а фортепианные сонаты Бетховена – ее Новым Заветом. Эти произведения в действительности разделяет меньше столетия, но аналогия кажется удачной. Бах свел воедино все, что существовало до него, Бетховен же устремил взор в будущее. В музыке Баха – надмирная, божественная упорядоченность; у Бетховена – сугубо мирские, человеческие страсти.

(Его жизнь была столь же сложной и запутанной, как и его музыка, – калейдоскоп из гневных сцен, дикого упрямства, скабрезных шуток, гнетущего одиночества и духовных триумфов. Немудрено, что произведения Бетховена, как писала парижская Tablettes de Polymnie, «то парили над землей подобно вольному орлу, то ящерицей змеились в скалистых отрогах… Сначала он наполняет душу сладкой меланхолией, а затем обрушивает на нее поток варварских аккордов. Этот музыкант на короткой ноге со всей природой, от голубки до крокодила!»

Данное описание особенно подходит самым камерным бетховеновским работам – струнным квартетам и фортепианным сонатам; в этих малых формах композитор зачастую обкатывал новые идеи. Несмотря на то что сонаты по сути представляли собой формальные эксперименты, многие из них вошли в золотой фонд мировой музыки, особенно те, которые получили специальные прозвища: мечтательная Лунная (сам Бетховен ее так не называл и, говорят, был весьма раздражен ее невероятной популярностью), трагичная Патетическая, шумная «Буря», печальная «Прощание», монументальная «Хаммерклавир», ритмичная «Вальдштейн» и темпераментная «Апассионата». Ни в одной нет возносящихся к небесам мелодий, как у Шопена или Рахманинова, но во всех есть невероятная внутренняя красота.

Что такое соната? Что значит ее номер?

Термин «соната» использовался в самых разных значениях. В свое время сонатой называли любое инструментальное произведение (часто – трех– или четырехчастное) в противовес вокальному. Многие ранние фортепианные сонаты – например, Скарлатти, – строились по простейшей «бинарной» схеме: часть А играется и повторяется снова, затем часть Б тоже играется и повторяется снова. Однако словосочетание «сонатная форма», как правило, подразумевает несколько более изощренную, получившую распространение в эпоху классицизма концепцию произведения, при которой музыкальная тема отправляется в своего рода метафорическое путешествие. После первого появления в композиции мелодия меняет исходную тональность, скрещивается с другими темами, заходит на новые, неизведанные территории, развивается, мутирует и в конце концов возвращается в ту тональность, в которой была задана. Впрочем, единого метода сочинения сонаты не существует: разные композиторы модифицировали изложенную выше схему по-своему. А некоторые, например Бетховен, так активно экспериментировали с темой сонаты, что порой ту было не узнать.

Номера, под которыми фигурирует та или иная соната, означают разные способы каталогизации. Номер опуса, как правило, отражает место, которое занимает то или иное произведение в хронологии работ композитора; впрочем, как в случае с бетховенскими фортепианными сонатами ( ор. 31 nо. 1, ор. 31 nо. 2, ор. 31 nо. 3), несколько разных произведений могут включаться в один опус. Произведения некоторых композиторов были каталогизированы конкретными музыковедами-энтузиастами: буквы BWVв нумерации баховских работ означают созданный в 1950 году Вольфгангом Шмидером «Каталог произведений Баха» ( Bach-Werke-Verzeichnis), в котором композиции сгруппированы тематически. Творческое наследие Скарлатти (Доменико, а не его отца Алессандро) существует в трех разных классификациях и, следовательно, в трех разных системах нумерации: номера, начинающиеся с К, означают место произведения в каталоге Ральфа Киркпатрика, с L– в каталоге Алессандро Лонго, с Р– в каталоге Джорджо Пестелли. Музыка Моцарта также иногда идет под номером с буквой К, но это уже относится не к Киркпатрику, а к композитору, писателю и ботанику Людвигу Риттеру фон Кехелю. Гайдновские Hob-номера отсылают к Антони ван Хобокену, а шубертовские D-номера означают хронологическую классификацию его произведений, созданную Отто Эрихом Дойчем. Работы многих других композиторов также классифицированы по специальным схемам их поклонниками и последователями.

Еще есть короткие, но яркие, запоминающиеся на раз фрагменты – например, забавный эпизод в начале шестнадцатой сонаты, в котором автор явно иронизирует над раскоординированными пианистами, неспособными нажимать на клавиши обеими руками в одну и ту же долю секунды. Или щемящее сопоставление «высокого» и «низкого» в его предпоследней сонате ( ор. 110), где использованы цитаты, с одной стороны, из скорбной песни на смерть Христову из баховских «Страстей по Иоанну», а с другой стороны – из народных песен «Наша кошка родила котят» и «Я бедняк», – вот вам и божественная голубка в сожительстве с двумя крокодилами! Или, наконец, гипнотическое растяжение времени в самой последней сонате ( ор. 111), где нежные фортепианные трели постепенно сливаются в мерцающую всепроникающую космическую гармонию, словно Большой Взрыв, увиденный в замедленном повторе.

Искусство Бетховена – это искусство контрастов. В те времена венских пианистов, как правило, ценили за ясность и четкость игры, а лондонцев – за их певучее звучание. Но «ударник» Бетховен, колотивший по клавишам словно в последний раз, как инструменталист не принадлежал ни к одной из этих школ. Его даже обвиняли в порче инструментов! Достаточно взглянуть на нотную запись его произведений, чтобы составить представление об особенностях его игры – здесь зачастую (например, в первой части Лунной сонаты) правая педаль удерживается на протяжении небывало долгого времени, так что играемые ноты в конечном счете сливаются в единый мощный гул. Некоторые современники списывали это на ухудшающийся слух композитора. «Из-за этого чудовищные нагромождения нот кажутся ему вполне нормальными», – категорично написал один парижский рецензент. Впрочем, в инструментах тех времен педаль продлевала звук все же не так долго, как в современных фортепиано, поэтому нельзя сказать, чтобы подобные приемы были совсем уж беспрецедентными.

Тем не менее описания выступлений Бетховена создают образ композитора-экстремала. Его ученик Карл Черни рассказывал, что «слабые, несовершенные инструменты тех времен просто не выдерживали его богатырского напора». Композитор Антонин Рейха как-то подрядился переворачивать страницы для Бетховена во время исполнения им моцартовского концерта, но на самом деле вынужден был, помимо этого, «на ходу поправлять молоточки рояля, которые выбрасывались так резко, что застревали между струнами. Бетховен настаивал на том, чтобы доиграть концерт до конца, так что мне ничего не оставалось, кроме как все время вскакивать со стула, оттягивать струны, высвобождать застрявшие молоточки и не забывать при этом в нужный момент переворачивать страницы с нотами; в каком-то смысле моя работа в тот вечер была тяжелее, чем бетховенская!».

Бетховен стирает пыль с рояля. Фердинанд Рис

Как-то вечером у графа Брауна мне довелось играть бетховеновскую сонату ля минор, ор. 23, исполняемую не очень часто… Как обычно, сам Бетховен переворачивал мне ноты и в какой-то момент, когда я упустил ноту в левой руке, легонько дал мне щелбан. Принцесса Л., которая сидела напротив, заметила это и улыбнулась…

Тем же вечером Бетховену и самому пришлось сыграть. Он выбрал сонату ре минор ( ор. 31. nо.2), которая незадолго до того была опуликована. Принцесса, по-видимому ожидавшая, что и сам Бетховен не обойдется без ошибок, теперь стояла прямо за его спиной и внимательно следила за тем, как я переворачивал ноты. В 53-м и 54-м тактах Бетховен пропустил вступление… А дальше это звучало, будто с клавиш рояля стирают пыль! Принцесса колотила его по голове, причем вовсе не легонько, и приговаривала: «Если ученику полагается щелбан за одну пропущенную ноту, учитель за более серьезные ошибки заслуживает как минимум пощечин!» Все хохотали, и сам Бетховен громче всех. Отсмеявшись, он начал заново и на сей раз сыграл все великолепно.

В присутствии Бетховена не только музыкальным инструментам было впору трепетать. Фердинанд Рис вспоминал, что композитор «редко брался за что-то, чтобы не сломать или не разбить это. Например, он постоянно ронял свою чернильницу прямо внутрь рояля. Под угрозой были и предметы мебели, особенно ценные, – Бетховен все опрокидывал, оставлял грязные пятна на обивке, а то и просто ломал. Непонятно, честно говоря, как он вообще умудрялся бриться – его щеки вечно были в порезах». Неудивительно, что квартира композитора всегда была в страшнейшем беспорядке.

Бетховена было легко вывести из себя – ему ничего не стоило, скажем, швырнуть в официанта поднос с едой во время обеда в трактире «Белый лебедь». Не делал композитор исключений и для знати. Как-то раз во время прогулки с Гете он повстречал императора Франца со свитой; писатель отошел в сторону и поклонился, а Бетховен даже не шелохнулся. «Когда такие люди, как я и Гете, встречаются с этими аристократишками, – писал он в августе 1812-го, – нужно дать им понять, кто по-настоящему велик».

Но этот брутальный господин был способен и на поистине невероятные проявления нежности. Так, когда баронесса Доротея Эртман, сама неплохая пианистка, которой Бетховен посвятил фортепианную сонату ля мажор ( ор. 101), в 1804 году потеряла трехлетнего сына, она погрузилась в полную прострацию, не могла даже плакать. Бетховен пригласил ее к себе и, как она сама много лет спустя рассказывала Феликсу Мендельсону, усадил подле фортепиано, сказав: «Теперь мы будем разговаривать нотами». И играл около часа, пока баронесса в конечном счете не начала всхлипывать. «Я чувствовала, словно ангельский хор торжественно приветствует моего несчастного сынишку на том свете», – писала она племяннице.

Фридрих Боденмюллер (1845—1913), «Бетховен и слепая девушка». Вариация художника на тему Бетховена, своей игрой вызывающего ангелов исцеления. Бетховен-хаус, Бонн

За устрашающими повадками скрывалось сердце тонкого лирика. Бетховен все время влюблялся, и почти всегда безответно. Он страдал от самых разнообразных недугов, включая, разумеется, и прогрессирующую глухоту, которая начала развиваться, когда ему не было и тридцати. В 1810-м, после десятилетних страданий, он написал: «Если бы я не прочитал где-то, что человек не должен добровольно расставаться с жизнью, поскольку так он лишит себя возможности творить добрые дела, то я давно бы уже это сделал, действительно абсолютно добровольно». Болезнь, как он признавался, «навсегда отравила ему жизнь». А «добрыми делами», которые он обещал делать, была, разумеется, та музыка, которую он дарил миру.

* * *

Творческая родословная Бетховена, как и всех остальных горячих голов, восходит к Карлу Филиппу Эмануэлю Баху. Оказавшись в 21 год в Бонне, он поступил в обучение к композитору и органисту-самоучке Кристиану Готлобу Нефе, который сам освоил инструмент по книге Карла Филиппа Эмануэля «Очерк на тему истинного искусства игры на клавишных». Этот же труд был положен в основу бетховенского музыкального образования, и его влияние на композитора было несомненным. Карл Филипп Эммануил практиковал взрывной подход к исполнению музыки – с внезапными сменами настроения, с нотами, которые разбегались и сталкивались, закипали и остывали, словно чайник, периодически подносимый к огню.

Во времена Баха-мл. подобные тенденции проникли практически во все сферы искусства. Например, садово-парковый дизайн конца XVIII века тяготел к сочетаниям дикорастущих и культивируемых трав и кустов – таким образом подчеркивалась свободная, непредсказуемая природа окружающего мира, а сам стиль стал называться живописным. Отец живописного стиля Уильям Гилпин описывал его как своего рода творческий вандализм: «Памятник палладианской архитектуры может быть изящным до невозможности, но если мы хотим придать ему живописную красоту, то должны использовать молоток вместо резца, должны одну его половину несколько обезобразить, а другую вовсе разрушить и разбросать поблизости кучу обломков, – другими словами, из законченного здания сделать грубую руину».

В подобном контексте как раз и рассматривали современники музыку К. Ф. Э. Баха – в частности, немецкий журнал Magazin der Musik. Редактор Карл Фридрих Крамер писал: «Выдающиеся виртуозы, присутствовавшие здесь, в Гамбурге, при его импровизациях, были изумлены смелостью его идей и переходов», а также непредсказуемыми сменами тональности – в общем, Бах, будто на самом деле вооружившись молотком, атаковал устоявшиеся правила исполнения. Чарльз Берни тоже посетил его и записал свои впечатления: «После изысканного ужина, прошедшего в веселой болтовне, я настоял, чтобы он снова сел за клавикорды, и он играл почти без перерывов до одиннадцати вечера. В это время в него словно вселился бес: его глаза неколебимо смотрели в одну точку, нижняя губа повисла, изо рта капала пена. Он сказал – если часто заставлять меня так играть, я, наверное, снова помолодею!»

Немецкая литература примерно в те же годы вступила в период, получивший название Sturm und Drang(буря и натиск). Сфокусировав внимание на безответной любви и вообще разного рода психологических страданиях своих героев, писатели – последователи этого течения в самом деле катализировали целую волну подростковых самоубийств, особенно мощной она стала после издания в 1774 году «Страданий юного Вертера» Гете – эпистолярного романа, в котором убитый горем главный герой кончает с собой. Юноши по всей Европе одевались «под Вертера» (в синие фраки и желтые жилеты), а некоторые и вели себя соответственно.

Со своей стороны эту атмосферу мелодраматического ужаса подпитывали живописцы вроде Иоганна Генриха Фюсли – такими картинами, как «Ночной кошмар» или «Всадник, на которого нападает гигантская змея». А Карл Филипп Эммануил Бах привнес сходное ощущение тревоги и непокоя в музыку, словно отсканировав с высоким разрешением человеческие переживания во всей их переменчивости и интенсивности. Он даже настаивал, что музыканты должны сами по возможности испытывать как можно больше сильных эмоций, чтобы как можно более точно транслировать их слушателям.

Йозеф Гайдн

Композитор Франц Йозеф Гайдн (1732—1809), друг Моцарт и учитель Бетховена, принял это к сведению и в конечном счете выработал собственный вариант живописного стиля – его произведения были полны причуд и необычных диковин; эдакая манифестация внезапного. Моцарт говорил, что Гайдн – самый потрясающий композитор на свете, но это было до появления Бетховена.

* * *

Несмотря на недостаток мелодий, которые можно было бы напевать, бетховенские сонаты по-прежнему мгновенно цепляют слушателя и даже не думают отпускать. Во многом это связано с гениальным использованием самых элементарных материалов. Крошечные даже не мелодии, а фрагменты мелодий, которые исчезают и вновь появляются по несколько раз на протяжении пьесы в самых разнообразных вариациях, становятся основными структурными элементами уже самой первой сонаты Бетховена ( ор. 2 nо. 1). Она стартует с взмывающей ввысь музыкальной фигуры (в те времена она называлась «маннгеймской ракетой»), которая затем повторяется много раз в укороченном или фрагментированном виде, причем с каждой новой репризой тема играется все более энергично и в конце концов превращается в единственный взрывной аккорд, который наконец и вспарывает ткань композиции, словно тонкое перышко, протыкающее воздушный шарик.

Начало сонаты Бетховена ( ор. 2). Тема постепенно сокращается и наконец сводится к одному-единственному аккорду

Саму мысль обращаться с музыкальными темами подобным образом Бетховен, по-видимому, почерпнул у Гайдна (хотя сам и бросил как-то, что у Гайдна ничему научиться невозможно, тем не менее его собственная музыка опровергает данное утверждение). Он никогда не терял интереса к этому методу организации музыкального произведения, а равно и к эстетическому принципу, провозглашенному поэтом Фридрихом Шиллером (чью «Оду к радости» впоследствии даже ввел в финал своей Девятой симфонии). Согласно Шиллеру, противоположности должны сталкиваться, частично взаимоуничтожаться, и тогда на их обломках вырастет новое прекрасное целое. Звуковые конструкции Бетховена зачастую обыгрывали этот философский тезис. Когда его биограф Антон Шиндлер – человек, по выражению одного знаменитого дирижера, «такой же худой, как его фигура, и такой же сухой, как его черты лица» – попросил композитора рассказать о двух его фортепианных произведениях, тот ответил, что они написаны как своего рода «соревнование двух разных принципов или диалог двух разных людей». Поэтому в произведениях Бетховена была своя неоспоримая логика, но любой устоявшийся канон он норовил сотрясти до основания, заставляя его элементы по-новому взаимодействовать (порой сталкиваясь друг с другом), без стеснения стирал границы между зачином и кодой. В любом случае на выходе, как правило, получалась музыка необыкновенной красоты. Композиции Бетховена, с одной стороны, совершенно органичны, а с другой – глубоко неуравновешенны, они пылают злостью и лучатся нежностью, одновременно и притягивают, и отталкивают.

Пожалуй, гений Бетховена заключается именно в этом умении из совершенно обычного материала делать нечто поистине впечатляющее. Композитор и издатель Антон Диабелли как-то раз послал свою ничем не выдающуюся тему в размере вальса всем композиторам, которые пришли ему на ум (включая Шуберта и юного Листа), с просьбой написать на нее вариацию. В ответ он получил пятьдесят утвердительных ответов. Бетховен же поначалу отказался (назвав оригинальный вальс «сапожной заплаткой»), но потом написал самостоятельное произведение «Тридцать три вариации на тему Диабелли». По словам пианиста Альфреда Бренделя, композитор взял невыразительный исходник Диабелли и «спародировал, высмеял, подавил, оплакал, улучшил, преобразил и возвысил его». От смешного до великого, как это обычно у Бетховена и бывало.

В своем романе «Контрапункт» Олдос Хаксли размышлял, как писатель может воспользоваться бетховенскими методами: «Продумать Бетховена. Перемены настроений, резкие переходы… Еще интересней модуляции, переходы не из одной тональности в другую, а из одного настроения в другое. Тему формулируют, затем развивают, изменяют ее форму, незаметно искажают, и в конце концов она становится совсем другой» [24]24
  Здесь и далее – пер. И. Романовича.


[Закрыть]. Как сделать это в романе? У Хаксли выходит, что «резкие переходы сделать нетрудно. Нужно только достаточно много действующих лиц и контрапункт параллельных сюжетов. Пока Джонс убивает жену, Смит катает ребенка в колясочке по саду. Только чередовать темы».

На самом деле все далеко не так просто. Воображение Бетховена порождало такие сложные композиции, что, по мнению пианиста и знатока Чарльза Розена, именно это в конечном счете привело к тому, что центром фортепианной жизни стала не частная гостиная, а большой концертный зал. Однажды Карл Черни рассказал Бетховену, что в Вене живет дама, «которая уже месяц бьется над его сонатой ре-бемоль – и до сих пор не продвинулась дальше самого начала». Ничего удивительного: даже популярные бетховенские работы, такие как Лунная соната, требуют высочайшего уровня технической подготовки. А в его истинных шедеврах (среди них та самая ре-бемольная соната ( ор. 106), также известная как «Хаммерклавир», – настоящая пытка даже для профессионалов) само искусство фортепианной музыки доведено до полного технического и эмоционального совершенства.

По сей день потомками с восхищением воспринимаются произведения Бетховена, в которых отразилась вся его жизнь, полная поисков и метаний. «Его музыка, – писал Гофман, – движет рычагами страха, трепета, ужаса, скорби и пробуждает именно то бесконечное томление, в котором заключается сущность романтизма» [25]25
  Пер. П. Морозова.


[Закрыть]. Однажды вечером 1837 года, спустя десять лет после смерти Бетховена, небольшая группа друзей-музыкантов собралась в салоне писателя Эрнеста Легуве. Ференц Лист сел за рояль, и комната, до сей поры освещенная одной свечой, внезапно погрузилась в полный мрак. «Случайно ли или повинуясь какому-то неосознанному порыву, – вспоминал Легуве, – Лист заиграл траурное, абсолютно душераздирающее адажио из сонаты до-диез минор [26]26
  Имеется в виду Лунная соната.


[Закрыть]. Все остальные так и остались стоять или сидеть там, где их застиг этот момент, никто не мог пошевелиться… Я медленно опустился в кресло и где-то над головой услышал подавленные стоны и всхлипы. Это был Берлиоз».

* * *

Если традиционный образ Бетховена – человек, грозящий кулаком небесам, то образ Ференца Листа (1811—1886), еще одной композиторской горячей головы, – это, конечно, античный бог, спустившийся на землю. Он и выглядел соответствующе. Ганс Христиан Андерсен называл Листа «современным Орфеем… Когда он входил в салон, по помещению словно бы пробегал электрический разряд; почти все дамы поднимались на ноги, и луч света осенял их лица».

Свидетели описывают Листа как человека высокого, худого и бледного. Одна из его возлюбленных, Мари д’Агу, была поражена его «огромными глазами цвета морской волны, в которых то и дело загорались искры света, словно солнечные блики на воде». «Свои идеальные прямые волосы он отпускал до плеч, а то и ниже», – писал Чарльз Халле. Порой это производило забавное впечатление, ибо «когда он оживлялся и начинал жестикулировать, волосы падали прямо ему на лицо, так что не оставалось видно ничего, кроме носа». Такое случалось сплошь и рядом, поскольку, продолжал Халле, «этот необычный человек все время находится в движении – то переминается с ноги на ногу, то воздевает руки к небесам, – то одно то другое».

Его поклонники приходили от этого в восторг, равно как и от музыки, которую он играл. Каролина Буасье, мать Валери, юной швейцарской ученицы Листа, была свидетельницей уроков, которые тот давал ее дочери: «Сказать, что его пальцы метают громы и молнии, сказать, что от его agitatiзахватывает дух и что эти бурные, страстные пассажи сменяются моментами нежной изящной меланхолии, а затем мотивами бравурными, но благородными, смелыми, но величественными, – сказать все это значит ничего не сказать, потому что, пока вы его не слышали, вы и представить себе не можете, на что похожа его игра… Слушая его, вы слышите не фортепиано, а грохот бури, молитвенные песнопения, триумфальные возгласы, сшибающие с ног порывы счастья и надрывающую сердце грусть». Это кажется патетическим преувеличением, но лучшие музыканты из числа современников Листа вряд ли стали бы спорить.

Ференц Лист в юности

Лист в зрелые годы

Захватывающей манерой игры, в которой блестяще сочетались музыкальность и театральность, Лист обязан двум своим учителям. Во-первых, Карлу Черни, бетховенскому ученику, который так вспоминал о первом прослушивании Листа (на тот момент Ференцу было всего восемь лет): «Этот бледный утонченный мальчик играл, раскачиваясь на стуле, словно пьяный, так что я боялся, что он просто-напросто упадет на пол… При этом я был сражен талантом, которым его одарила природа». И пианист взял юношу под свое крыло. До встречи с Черни Лист играл на фортепиано разве что для родного отца, который отвесил сыну-вундеркинду пару увесистых оплеух, когда тот в нежном возрасте попробовал исполнить «Хаммерклавир» Бетховена (тот самый, который никак не давался несчастной венской даме). «Тем не менее я был неисправим», – вспоминал потом композитор, и действительно, к 12 годам, когда Лист дал сольный концерт в небольшом венском зале, лондонский журнал The Harmoniconпровозгласил: «Этот юноша уже сейчас принадлежит к выдающимся пианистам наших дней». По совету Черни выступление посетил и Бетховен, по завершении концерта он обнял Листа и поцеловал его в лоб, что многие сочли символическим актом передачи власти от старого повелителя фортепиано к новому.

Вторым, заочным учителем Ференца Листа был скрипач Никколо Паганини, игравший настолько виртуозно, что подавляющее большинство его поклонников были уверены – без колдовства тут точно не обошлось. В 1831 году 19-летний Лист посетил первый концерт Паганини в Париже и мгновенно решил, что будет вытворять с фортепиано то же самое, что Паганини делал со скрипкой.

Гектор Берлиоз описывал Паганини как «человека с длинными волосами, проницательным взором и странными, будто старческими чертами лица». Его личный доктор Франческо Беннати пояснял, что «от общей худобы и практически полного отсутствия зубов у Паганини образовался впалый рот и, наоборот, выпяченный подбородок, из-за чего он выглядел намного старее своих лет. Его голова, поддерживаемая длинной тонкой шеей, на первый взгляд казалась непропорционально большой по сравнению с его изящными конечностями… А его левое плечо на дюйм возвышалось над правым».

Журналист Leipziger Musikalische Zeitungописывал эффект, который этот малопривлекательный внешне человек производил на публику: «Было что-то неземное в его внешности: в одно мгновенье хотелось проверить, нет ли у него на ногах раздвоенных копыт, а в следующее – не растут ли у него ангельские крылья на спине». «У меня на его концерте случилась истерика», – признавалась Мэри Шелли. А великий Гете просто не мог найти слов: «Это было что-то сродни метеору – я так толком и не понял что».

Лист во время концерта. Рисунки Яноша Янко, опубликованные в одном из венгерских журналов 6 апреля 1873 года

Масла в огонь подлил Стендаль, написавший о Паганини, что «к вершинам мастерства эту пылкую душу привели не длительные упорные занятия и учеба в консерватории, а печальная любовная история, из-за которой, как говорят, он много лет провел в заключении, в колодках, всеми забытый и одинокий. Там у него было только одно утешение – скрипка, и он научился изливать на ней свою душу» [27]27
  Пер. А. Шадрина.


[Закрыть]. Скрипач воспользовался всеми преимуществами, которые давала ему эта легенда. Комментируя две написанные в 1828 году композиции, в которых использовался прием одновременной игры на двух струнах, он показал себя шоуменом, полностью отдающим отчет в том, как на его действия будет реагировать публика. «Одна из композиций повергла слушателей в слезы, – удовлетворенно заметил он. – Другая, которую я назвал „Религиозной“, заставила их шептать слова покаяния».

О сценической харизме. Андре Уоттс

Что же означает «сценическая харизма» в том смысле, в которой ею обладал, например, тот же Лист? Во-первых, она подразумевает способность к коммуникации с публикой. Некоторые пианисты, кажется, играют исключительно для самих себя – они глубоко проникают в музыку, но скрывают это от слушателей. А ведь установление связи с залом всегда сродни волшебству. Как говорил Иосиф Гофман, мы все играем на ударном инструменте, но притворяемся, что он поет. Если же ты смог – пусть даже бездоказательно, ни на чем не основываясь, – убедить себя, что тебе удается это притворство, ты получаешь в свое распоряжение мощнейший инструмент воздействия на публику; пожалуй, это убеждение и лежит в основе по-настоящему выдающихся выступлений.

К сожалению, харизматичных исполнителей часто называют поверхностными. Мне кажется, виной тому не столько музыка как таковая, сколько человеческая ограниченность. Есть пианисты, которым абсолютно нечего сказать слушателям, но которые при этом считаются глубокими исполнителями – просто потому, что играют скучно и претенциозно. Забавно, что для многих глубина и веселость – две вещи несовместные. Герберт фон Караян считался более глубоким дирижером, чем Леонард Бернстайн, просто потому, что первый дирижировал с закрытыми глазами, а второй приплясывал на дирижерском мостике. Но это же чушь! Что, разве чувство юмора, которое демонстрирует в своих произведениях Бетховен, делает его менее глубоким?

Мы аплодируем спортсменам за легкость и непринужденность, с которой они бьют рекорды. Но при этом пианисты, которые явно вынуждены прикладывать большие усилия для того, чтобы передать внутреннее содержание музыки, почему-то заведомо признаются глубокими мыслителями, хотя на самом деле это значит лишь то, что они не могут справиться без усилий! Если честно, когда я плачу деньги за посещение концерта, я не хочу слышать усилия – их нужно было прикладывать месяц назад в репетиционной комнате!

Это приводит нас к еще одному несправедливому аспекту слушательского восприятия: мы не верим пианистам, у которых все выходит легко. Может быть, дело в какой-то внутренней зависти, но, как бы там ни было, это, конечно же, абсолютно нечестно. То же самое касается и музыкантов, которые слишком разнообразны в своих творческих порывах или же просто слишком плодовиты. Представьте, какой критике в наши дни подвергся бы Шуберт!

Повара часто говорят, что люди едят глазами. На самом деле то что выглядит легким, может быть невероятно трудным, и наоборот. К музыке и к музыкантам это тоже относится.

Лист умел быть таким же расчетливым. Фридрих Вик, отец Клары и учитель Роберта Шумана, побывал на его концерте в 1838 году. «Он играл фантазию на „К. Графе“ [28]28
  Фортепиано производства Конрада Графа.


[Закрыть]так, что две струны лопнули. Тогда он встал и выкатил из-за угла второго „К. Графа“ и стал играть на нем этюд. Вскоре и у того лопнули две струны, и тогда он громко сообщил собравшимся, что очень разочарован, но ради них раздобудет и третье фортепиано. А перед тем, как сесть за него, в ажитации швырнул на пол носовой платок и перчатки».