Текст книги "Громкая история фортепиано. От Моцарта до современного джаза со всеми остановками"

Автор книги: Стюарт Исакофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

С ростом популярности Слепому Тому довелось выступить в Белом доме для президента Джеймса Бьюкенена, а также в Европе, где его талант лично засвидетельствовали пианисты Игнац Мошелес и Чарльз Халле. Музыканта по имени Йозеф Познаньский наняли, чтобы тот познакомил Тома с шедеврами европейской музыки, а также нотировал его собственные произведения для публикации. В 1866 году поляк рассказал в интервью Washington Post, как проходило их сотрудничество: «Я играл для него, после чего он поднимался с места, ходил вокруг, вставал на одну ногу, дергал себя за волосы, несколько раз бился головой об стену, а затем садился за фортепиано и играл нечто весьма похожее на то, что я только что исполнил, но со своими вариациями».

Готшалк узнал о Слепом Томе из статьи в Atlantic Monthly, однако поначалу не поверил написанному. В конце концов публику, в подавляющем большинстве абсолютно музыкально не образованную, было очень легко облапошить. Готшалк вспоминал, как однажды оказался на собрании, на котором представляли некоего математического гения, «с ходу решающего сложнейшие задачи». Но кто проверит, действительно ли он их решает, осведомился музыкант. «Ведь он, в сущности, мог отвечать все что угодно – честной люд ни бельмеса не понимал в алгебре и простодушно верил всему услышанному».

Произведения самого Готшалка содержали множество элементов американы [22]22
  Американой называют совокупность корневых американских музыкальных традиций от автохтонной музыки индейцев до фолка, кантри и ритм-энд-блюза.


[Закрыть]. Многие из них до сих пор не кажутся устаревшими: например, Banjoс мелодиями и переборами, отсылающими к американскому фолку; Bamboula– галопирующий, ритмически заряженный оммаж Новому Орлеану; меланхоличная The Last Норе, ставшая настолько популярной, что композитору приходилось исполнять ее буквально на каждом шагу, о чем он сам в какой-то момент отозвался как о «печальной необходимости».

Его дневники отражают все взлеты и падения, присущие карьере гастролирующего музыканта. «Как ни ужасно, но на Сент-Томасе свирепствует тропическая лихорадка, – писал он во время тура по Карибским островам. – Прошло два дня, и мы уже потеряли семерых членов экипажа корабля, причем трое ушли буквально за пару часов». В другой раз он замечал, что «недавние политические события в Барселоне [Венесуэла] должны отрезвить любого, кого посетит безумная идея поехать сюда с гастролями». После тяжелого путешествия по всему североамериканскому континенту он чувствовал себя подавленным: «Пусть идут к черту все поэты, воспевающие радости артистической жизни».

С другой стороны, по возвращению в Нью-Йорк в 1862 году Готшалк вспоминал гастрольные приключения с совсем другим настроением: «Долгие годы я бродил под голубыми тропическими небесами, позволял любой случайности изменять мой маршрут, давал концерты везде, где можно было найти инструмент, засыпал в то мгновение, когда ночь настигала меня, – на траве ли в саванне или под соломенной крышей гостеприимного рабочего с табачной плантации, с которым поутру делил кофе, банан и кусок черепашьего мяса…» Он видел «времена года, сменяющие друг друга как одно бесконечное лето», а под сенью пальм встречал «сказочных красавиц», шептавших ему на ухо слова любви. «Конечно, моралисты все это осудят и будут в своем праве, – признавал композитор. – Но, знаете, поэзия вообще нередко вступает в конфликт с добродетелью».

Пути Господни неисповедимы. В декабре 1869 года в возрасте сорока лет с Готшалком случился удар прямо во время выступления в Рио-де-Жанейро, он так толком и не оправился и вскоре умер. По иронии судьбы композиция, которую он играл в этот момент, называлась Morte [23]23
  Смерть (фр.).


[Закрыть]. Американская ученица Листа Эми Фэй писала из Берлина: «Но какая романтичная смерть! Упасть бездыханным прямо на клавиатуру во время исполнения La Morte[ sic!]… Страстная влюбленность, которую я и 999 тыс. других американских девушек испытывали к нему, по-прежнему полыхает в наших сердцах!» Наверное, ему было бы приятно это услышать.

Фортепиано и смерть

Готшалк был не единственным пианистом, который умер в процессе или сразу после своего выступления. Органист Антон Каэтан Адльгассер (1729—1777), знакомый Моцарта, погиб от удара прямо в зальцбургском соборе во время игры. В 1779-м Моцарт занял его место за органом собора. А однажды, когда Вольфганг Амадей со своим отцом услышали органиста, который был так пьян, что едва мог играть, Моцарт предложил подойти к нему и зловеще прошептать в ухо: «Адльгассер!»

Как и Готшалк, Шарль Валантен Апькан (1813—1888) написал не одну композицию о смерти. Он постоянно волновался за свое здоровье, по-видимому, совершенно безосновательно. Среди его ранних композиций были, например, Morte(«Смерть») и Le Mourant(«Умирающий»), своего рода музыкальный портрет человека на смертном одре. После сочинения этой пьесы композитор прожил еще полвека, в конце концов расставшись с жизнью в результате бытового несчастного случая.

Испанский композитор Энрике Гранадос погиб после того, как в его корабль во время Первой мировой войны угодила бомба. Однако он вообще не должен был оказаться на том корабле, если бы не отложил возвращение домой, получив предложение выступить в Белом доме. Косвенным образом именно музыка привела к его кончине.

Виртуозу Симону Бареру (1896—1951) выпала честь стать единственным пианистом, который свалился замертво (в буквальном смысле слова) прямо на сцене нью-йоркского «Карнеги-холла». Американо-русский исполнитель был известен молниеносной техникой, и каждый год он непременно демонстрировал ее на сольных концертах в самом престижном американском зале. 2 апреля 1951 года в самом начале исполнения Фортепианного концерта Грига с Юджином Орманди и Филадельфийским оркестром он умер от кровоизлияния в мозг.

Многие знаменитые музыканты уходили из жизни добровольно (или пытались это сделать). Роберт Шуман бросился в воды Рейна, однако был спасен рыбаком. Венгерский пианист и композитор Реже Шереш в 1933 году сочинил песню под названием Gloomy Sunday, которую «Би-Би-Си» запретил к трансляции после того, как она спровоцировала волну самоубийств (многие самоубийцы при этом сжимали в руках ноты композиции). Сам Шереш впоследствии пережил холокост, а спустя много лет выбросился из окна.

Впрочем, самый печальный образ смерти у клавиатуры предлагает история Александра Келбрина (1903—1940). Он заранее наметил дату своего последнего концерта и решил, что будет исполнять на нем только произведения, связанные с темой смерти (в одном из отзывов говорилось, что пианист продемонстрировал «не столько недостаток подготовки, сколько состояние крайнего психологического напряжения»). Выступив в последний раз, подавленный музыкант, который в тот момент проходил через тяжелую процедуру развода, инициированную его женой, наглотался снотворного и ушел из жизни в возрасте 36 лет.

Чем ближе становился XX век, тем больше выдающихся пианистов из России, Германии, Франции, Италии, Америки и других регионов гастролировало по свету. Эти люди писали историю музыки, основывали школы и конкурсы, воспитывали чуткую аудиторию. Некоторые заключали соглашения с производителями фортепиано – нередко с непредсказуемыми, а порой и откровенно трагическими последствиями. Золотой век фортепиано только начинался.

Тем временем композиторы всех мастей продолжали снабжать пианистов музыкой. Несмотря на грандиозный временной и пространственный разброс, большинство из них можно причислить к одному из четырех течений: ритмизаторы, мелодисты, алхимики и горячие головы. Их история и будет рассказана на следующих страницах.

Глава 6. Четыре звука

Все пианисты, профессионалы и любители, использовали доступную им музыку; между тем фортепианный репертуар расширялся год за годом, и этот процесс продолжается до сих пор. Композиторы и сейчас не устают исследовать бесконечные возможности инструмента, вслушиваются в перезвон его струн, перестук его молоточков и в эхо его резонансной деки, улавливая в этих звуках то нежный гул деревянных духовых, то бурный рокот медных, а то и воздушные переборы арфы. Фортепиано действительно может заменить целый оркестр.

Разные участки клавиатуры, регистры, имеют индивидуальные звуковые особенности. В крайней левой ее части самые низкие, глубокие басовые ноты отвечают за громовые раскаты и зловещее бормотание. В середине клавиатуры – там, где встречаются женский и мужской вокальные диапазоны, – звук четкий, чистый и теплый. Высокочастотные звуки в верхнем регистре сияют и звенят, словно колокольчики.

Из чего складывается звук фортепиано. Мюррей Пераи

В идеале то, что вы слышите в голове, должно транслироваться прямо через кончики пальцев. В действительности приходится как следует поработать над разными техниками звукоизвлечения – не только над тем, чтобы играть быстро, но и над выразительностью басовых нот или контрапунктных мелодических линий. Играя фортепианную фразу, я стараюсь вначале услышать, например, звук рожка или гобоя, а затем добиться на фортепиано того же эффекта. Нужно очень внимательно вслушиваться в оркестр и воспроизводить его звучание в домашних условиях. Чем больше звуковых нюансов я слышу, тем четче осознаю, какое же богатство тонов пианист должен держать в голове и по возможности воспроизводить. Прямо скажем, это порой сбивает с толку.

Игра на фортепиано – искусство иллюзии. Ты воспроизводишь не тон, но его иллюзию. Чем красивее твой инструмент, тем больше у тебя возможностей.

Все эти вибрации улавливаются и затем усиливаются резонансной декой. В современных фортепиано это, как правило, тонкий гибкий лист древесины арочной формы, на него оказывается постоянное давление. Когда диафрагма вибрирует под воздействием струн, звуковая волна выбрасывается наружу и достигает эластичной мембраны в наших ушах. Мы воспринимаем эти вибрации как звук, поскольку неравномерное давление на барабанные перепонки вызывает колебания маленьких косточек, а они в свою очередь заставляют спиральный ушной канал, называемый улиткой, посылать в мозг электрический сигнал.

Пианист может воздействовать на звучание инструмента еще и с помощью ножных педалей, расположенных по центру фортепиано под клавиатурой. В современных инструментах педалей обычно три. Правая поднимает демпферы, останавливающие вибрацию после того, как нажатая и затем отпущенная клавиша вернулась в исходную позицию, – в итоге струны продолжают звучать. Левая, также известная как una corda, сдвигает молоточки так, что те ударяют не по трем струнам, соответствующим большинству нот, а только по двум (а во времена Бетховена и вовсе по одной, отсюда и una). Наконец, средняя педаль, она же педаль sostenuto, продлевает звук лишь тем нотам, которые были взяты на момент ее нажатия. Орудуя педалями, пианисты могут добавить свой игре блеска или, напротив, приглушить звучание, а еще, например, повесить в воздухе долгое звуковое эхо и на этом фоне позволить другим звукам появляться и исчезать без следа.

Техника работы с педалями

Грамотное использование этих приспособлений – непростая наука. Пианист Антон Рубинштейн называл правую педаль «душой фортепиано». С ее помощью удавалось добиться певучих мелодий, насытить произведение атмосферой и звучностью, придать ему дыхание. Однако в начале XVIII века многие считали эту педаль истинным наказанием. При ее нажатии струны, по которым бьет молоточек, продолжают свободно вибрировать, и комбинации тона и тембра их вибраций легко превращаются в грязь. «Наши пианисты напрочь растеряли слух, – кипятился Фридрих Вик, отец Клары Шуман. – Что это за грохотанье и жужжанье? Увы, всего лишь стоны несчастного фортепиано с постоянно поднятой педалью!» А Чарльз Халле с улыбкой вспоминал, как исполнял в Париже Бетховена на инструменте со сломанным педальным механизмом – в итоге «все критики отмечали мое сдержанное, рассудительное обращение с правой педалью».

Во времена Моцарта и раннего Бетховена пианисты управляли педалями с помощью коленей, а не ступней. После 1805 года нормой стало иметь в любом инструменте по четыре-пять педалей, включая, например, «регулятор», который двигал по струнам полоску ткани, приглушая звучание. Около 1820 года в роялях Клементи пианистам предложили еще одну дополнительную педаль, позволяющую соседним струнам производить «ответную» вибрацию и усиливающую звучание инструмента. Люди, как правило, быстро устают от таких новинок, но очередная все равно поджидает за углом: к примеру, очевидец рассказывал, что в 1815 году в Америке придумали педаль, поднимавшую одну из секций крышки рояля и затем дававшую ей с грохотом опуститься на место – таким образом имитировался бой канонады. Говорят, прием был особенно эффективен при исполнении батальных сцен.

Во времена Бетховена указания на использование педали проникли в нотную запись, один символ означал нажатие педали, другой – отпускание. К концу XIX века появился и ряд более изощренных методов работы с правой педалью: в частности, прием «полупедали», при котором рычаг зажимался лишь частично, или «порхающая педаль» – в этом случае ее предполагалось нажимать и отжимать целой серией быстрых движений, подпуская легкое эхо, но одновременно постоянно очищая воздух от лишних отзвуков. Педаль sostenuto, позволяющая музыканту продлить звучание конкретных нот, не трогая остальные, была впервые представлена конструктором Ксавье Буассело на парижской выставке 1844 года. Ее изобретение часто приписывается слепому французскому ремесленнику Клоду Монталю (кроме того, подобный механизм создал еще и Александр Франсуа Дебен), однако до совершенства это устройство довел и затем запатентовал Альберт Стейнвей в 1876 году.

Педальные отметки в нотной записи сонаты Бетховена (ор. 53). На отметке Ped. педаль должна быть нажата, а на «звездочке» – отпущена

Выдающийся пианист, как правило, использует разные сочетания педалей – так же как художник смешивает краски, чтобы нащупать нужный цвет. Бетховен, к примеру, одновременно работал с правой и левой педалями, оформляя с помощью их сочетания те мелодические темы, которые встречались в композиции по нескольку раз. Согласно одному наблюдателю, Шопен тоже «зачастую использовал обе педали сразу, достигая мягкой, приглушенной звучности… при этом он порой довольствовался и одной лишь левой педалью для легких, журчащих пассажей, которые создают нечто вроде прозрачной дымки вокруг мелодии, обволакивая ее на манер добротного футляра». А шопеновский биограф Фредерик Никс отмечал, что «у всякого достойного внимания пианиста, разумеется, свой стиль обращения с педалями». Например, разница между игрой Сигизмунда Тальберга и Ференца Листа, как-то схлестнувшихся в фортепианной дуэли, по утверждению одного из очевидцев, заключалась в том, что один (Лист) «искрился электричеством, вокруг него будто сверкали молнии», тогда как другой (Тальберг) «плыл по морю чистого света». Подобное впечатление создавалось во многом из-за того, что «дуэлянты» абсолютно по-разному использовали педали.

Отвлекаясь от педалей, в том, как именно устроен звук любой фортепианной ноты, уже заложен фундамент всего многообразия стилей и подходов, которое породил этот инструмент. Собственно, само слово pianoможет дать представление о том, что мы слышим, когда нажимаем на клавишу. Произнесите его громко – p-ia-n-o. Слово начинается с короткого выброса воздуха – это рвырывается из сжатых губ; лингвисты сказали бы – глухой взрывной согласный. Это первый звук, который мы можем уловить при нажатии на клавишу: мягкие молоточки с легким отрывистым хлопком – р! – пружинят от туго натянутых струн. В отзвуке этого хлопка уже слышится воздушный дифтонг ia– две гласных подле друг дружки, тянущиеся ровно столько, сколько надо для того, чтобы из этого звука могла родиться песня. Этот новый звук вскоре на короткое время оказывается прижат, прищемлен носовым n, но вскоре, на финальном о, вновь открывается нараспашку.

А теперь прислушайтесь к тонам фортепиано, и вы убедитесь, что у него очень схожая панорама звуков. Возьмите любой простой аккорд, и вслед за начальным отрывистым ударом молоточка ( р) струны завибрируют певучими гласными ( ia) .Но внимание: через какое-то время вы услышите легкое колебание (словно струны мягко повторяют n), прежде чем звук заново откроется внешнему миру ( о), впустит в себя воздух и медленно затихнет в нем. Это колебание называется биением и происходит оттого, что струны звучат не совсем в унисон. Как бы там ни было, звук очевидно находится в постоянном движении и наполнен жизнью.

Музыканты могут использовать в своих целях любую часть этой сложной тональной конфигурации. Делать упор на отрывистом предзвучии для достижения большей ритмической живости или на неторопливом дифтонге для пущей мелодичности. Варьировать силу нажатия – так исполнение получится более эмоциональным – или искать волшебный резонанс, который дает взаимодействие определенных тонов друг с другом. Немудрено, что фортепиано может идеально воплотить в звуке лирическую простоту моцартовской мелодии и ритмическую хватку, присущую пассажам Оскара Питерсона, взрывной нрав бетховеновских концертов и мерцающий сумрак баллад Билла Эванса.

Загадка фортепианных струн

Звучание фортепианных струн, выше или ниже, зависит либо от их длины (чем длиннее струна, тем ниже вибрация), либо от натяжения (чем она туже натянута, тем выше будет звучать). Тем не менее привести их все в соответствие друг другу – весьма непростая задача.

Самые прекрасные, «естественные» гармонические взаимоотношения – октавы (от одного до к другому) или квинты (от до к соль) – не могут сосуществовать друг с другом в условиях фиксированного строя. Тона, которые отстоят от основной частоты на пять или десять единиц, возникают в естественном строе лишь как мягкие обертона, призрачные отзвуки, вызванные самой физикой вибраций. Однако математические пропорции, задающие эту гармонию (в случае с октавой – две частоты, вибрирующие в соотношении 2:1, а в случае с квинтой – в соотношении 3:2), порождают настройку, которая «съезжает» по мере продвижения в прочие участки клавиатуры. Поэтому невозможно настроить фортепиано таким образом, чтобы оно воспроизводило и чистые октавы, и чистые квинты.

Современная наука решает эту проблему с помощью настройки, которая называется равномерной темперацией: естественные соотношения в ней модифицированы так, чтобы тона могли сливаться друг с другом. Отчасти вследствие этого компромиссного строя, а отчасти в связи с тем, что струнам как таковым заведомо присуща определенная жесткость, заставляющая их периодически расстраиваться, фортепианный звук обретает некое «биение», эдакое «вау-вау», вторгающееся в красоту созвучия.

Как и у любой системы, у этой есть свои плюсы и минусы. К примеру, чистое, сияющее звучание натуральных терций в равномерной темперации становится жестче и тусклее. С другой стороны, в целом инструмент приобретает большую тональную гибкость, благодаря тому что в нем оказываются исключены особо шероховатые звуковые коллизии, возникающие тогда, когда натуральным октавам, квинтам и терциям дозволяется «потолкаться» друг с другом в чистом строе. Порой пресловутое «биение», свойственное фортепианным созвучиям, даже способно придать дополнительное обаяние некоторым произведениям, особенно работам романтиков вроде Шопена. А частота модуляции фортепианного «вау-вау», к слову, анализируется настройщиками инструментов, когда те ослабляют или усиливают натяжение струн в поисках верного тона.

Чтобы достичь максимальной красоты фортепианного звучания, экспериментируют и с толщиной струн: например, тугость и малоподвижность басовых струн нивелируют, обматывая их стальной остов медной проволокой. Кроме того, настройщики зачастую смещают тон басовых струн еще ниже по звукоряду, а высокие ноты, наоборот, поднимают выше.

Вся эта наука фортепианных струн также играет роль в способности инструмента воспроизводить многообразие звуковых «красок». Ударьте по клавишам с силой – и высокие обертона (то есть мягкие отзвуки более высокой частоты, нежели основной тон струны) зазвучат во весь голос. Возьмите ноту мягко – и дополнительные вибрации окажутся приглушены. Мы слышим это как разницу в «тембре».

Специалист по античной космологии наверняка обратил бы внимание на то, как похожи четыре основных компонента фортепианного звука (отрывистый хлопок, певучий дифтонг, колеблющаяся волна и плавная смена громкости) на четыре главных элемента мироздания, выделенные Эмпедоклом в V веке до н. э.: земля, вода, воздух и огонь. Оказывается, они отлично подходят и для метафорического описания музыкальной вселенной.

К примеру, огонь – знак горячих голов: темпераментного классика Бетховена, рок-н-ролльщика Джерри Ли Льюиса или джазового авангардиста Сесила Тейлора, каждый из которых привносил в фортепианную игру ощущение напряженной непредсказуемости и творил музыку то медленно тлеющую, то взрывающуюся яркими вспышками.

Текучесть и плавность, присущая водной стихии, ассоциируется с мелодистами – романтиком Францем Шубертом, классицистом И. С. Бахом или джазовым пианистом Джорджем Ширингом. Их музыка разливается извилистыми волнами, которые вздымаются и опадают, будто линии на изысканном восточном узоре. Жан-Жак Руссо, провозгласивший мелодию первоосновой музыки как таковой, утверждал, что в ней воплощаются самые элементарные человеческие инстинкты; другие слышали в ней отголосок нежной геометрии окружающего мира – небесные аркады летящих птиц, спирали морских раковин, волнистые контуры песков в пустыне.

Воздухом дышат алхимики, такие как Билл Эванс, импрессионист Клод Дебюсси или эксцентрик эпохи би-бопа Телониус Монк, – мастера атмосферы. Таинственным образом сочленяя звуки (а также их отсутствие – тишину), они конвертируют приземленные приемы музыкальной композиции в целые призрачные миры, подобно тому как алхимики превращали обыкновенный свинец в золото. Мелодия увлекает, алхимия зачаровывает.

Наконец, земная твердь – фундаментальная основа творчества ритмизаторов, таких как Фэтс Домино, классик латино-джаза Артуро О’Фэррелл или просто классик Сергей Прокофьев. Эти композиторы во главу угла ставят тот отрывистый удар, который, собственно, и дает жизнь фортепианной ноте. Именно ритмизаторы привносят свинг в джаз, гипноз в минимализм и «перчинку» в сальсу. Если мелодия целится в сердце, то пульсирующая симфония ритма возбуждает прочие органы тела, заставляя слушателя дергаться, качаться, притопывать ногами и крутить бедрами в такт музыке.

Конечно, ни одного музыканта нельзя на сто процентов отнести к какому-то из этих типов: тот же Бетховен может в одно мгновение взорваться фейерверком, а в следующее заиграть ангельскую мелодию. Для большинства выдающихся композиторов границы предельно условны; в конце концов, практически любая мелодия содержит в себе в том числе и ритмический рисунок. И тем не менее композиторы, исполнители и импровизаторы, какими бы они ни были музыкальными хамелеонами, как правило, тяготеют к одному из перечисленных типажей и именно таковыми остаются в истории. Они работали в разные эпохи, в разных жанрах, на разных континентах – но все равно обладали одним из четырех основных творческих темпераментов.

К какой категории они относятся?

Любая классификация по определению искусственна и в том или ином ракурсе не выдерживает критики. Ловушек здесь множество, и все они очевидны. Композитор, джазовый пианист и знаток-энциклопедист Дик Хаймен любезно согласился помочь классифицировать выдающихся пианистов по моим четырем категориям, и Дейв Брубек поначалу оказался у него горячей головой. Когда я спросил, почему Брубек принадлежит именно к этой категории, а не к ритмизаторам, Хаймен задумался и через некоторое время прислал ответ: «Теперь я думаю, что его долгая многообразная ка рьера позволяет – несмотря на то что он и горячей головой был, и от ритма много отталкивался – причислить Брубека к мелодистам». Еще в одном письме он признавался, что задача оказалась сложнее, чем он думал. «Позволь мне, пожалуйста, еще немножко пораскинуть мозгами, – просил Дик, – потому что мне всерьез кажется, что у тебя получилась красивая и ясная схема, которая способна помочь усовершенствовать традиционную хронологическую классификацию».

Академический пианист Альфред Брендель в частном письме привел следующий довод: «Я много писал о том, чем Гайдн отличается от Моцарта, оба они – от Бетховена и все трое – от Шуберта. Чего мне всегда хотелось избежать, так это упрощения типа „Моцарт – это в основном то, а Шуберт – это“. Великая музыка работает сразу на нескольких уровнях, ее явно нельзя свести к нескольким строчкам. Если я пишу, что у Моцарта и Шуберта кантабиле [стиль исполнения, имитирующий пение] вокальное, а у Гайдна и Бетховена – инструментальное, это нужно понимать в соответствующем контексте, единственно верным образом».

Что ж, эти предостережения были мной обдуманы и учтены. Тем не менее в следующих главах будет предпринята попытка разъяснить намеченную здесь классификацию в надежде на то, что подобные схемы будут удобной платформой для формулирования мыслей на тему музыки – или по крайней мере спровоцируют новый виток ее обсуждения.