Текст книги "Отчет Брэдбери"

Автор книги: Стивен Полански

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

В последний год, предваряемый событиями, о которых здесь говорится, я начал читать Библию. Я читал ее регулярно, от Ветхого Завета к Новому, без ясного понимания того, зачем я это делаю. У меня имеется Библия Короля Иакова. Нелегко было заполучить экземпляр. Я купил ее, когда мы впервые оказались в Монреале, в букинистическом магазине на рю де ла Монтань. Я повсюду возил ее с собой. Она со мной и теперь. Это красивая книга, в хорошем состоянии. Очень большая и тяжелая. Я читаю медленно. Я нахожу ее отчасти знакомой, отчасти очень странной, отчасти унылой и бесполезной, отчасти прекрасной и волнующей. Я пока еще не повернулся к Богу. Самая первая история, история Адама и Евы, показалась мне самой провокационной. Еву создали из ребра Адама. Следовательно, Адам, первый человек, был и Первой мастер-копией. Поскольку Еву создали из него, Адам должен чувствовать особое тепло к этому последнему, производному животному. Применив такой асексуальный способ воспроизводства – беспрецедентный и до недавних пор неповторимый, – Бог, как я понял из этой истории, оставил прореху в крепкой, до тех пор безупречно целой грудной клетке. Проделал прямую дорогу к его, Адама, сердцу.

Простите за наглую метафору, но меня вскрыли точно так же. Меня переделали. Я забыл, кем я был прежде и кем я мог стать. Меня заставили об этом вспомнить. (Ева родилась, зная прямой путь к сердцу Адама и, что очень важно, имея возможность отвернуть его сердце от Бога.) В нашем мире, систематически опровергающем Священное Писание, копии делают из генетического материала оригинала. Оригинал, таким образом, является новым Адамом, современным Адамом, Адамом-добровольцем, Адамом с просвещенным личным интересом, Адамом, которого просят не слишком рисковать (кровяная клетка или две) в этой необычно современной версии библейских инвестиций, когда вкладывают в здоровье, а не в любовь, человека или божество. Копия делается, чтобы она послужила оригиналу так же, как – здесь все вывернулось – Адам послужил Еве. Если это когда-нибудь потребуется.

До того, как Анна связалась со мной и вызвала последующий ряд событий, клонирование практиковалось уже двадцать один год и стало не только юридически, социально и этически законной практикой, но и вполне обыденным делом – лишь в самых исключительных случаях у оригинала не забирали и не отправляли на хранение кровь из пуповины, – и я не очень-то задумывался об этом. Я вообще не думал о своем клоне, где бы он ни был. (Я бы знал, где он, если бы позволил себе думать об этом.) Как и большинство американцев. После года общения с Анной – в основном говорила она, и она же снабжала меня сведениями, – я убедился, что правительство сделало все возможное, чтобы помешать нам об этом думать. Термины, которые мы используем, «оригинал», «копия», – были придуманы, чтобы выставить в выгодном свете разработчиков и не обращать внимания на новые исследования, чтобы отдалить нас от науки, сделать более спокойными, более лояльными и, в итоге, слепыми. С согласия американской общественности клонирование с благодарностью положено в основу федеральной системы здравоохранения. Эта байка убеждает и умиротворяет нас, к тому же позволяет правительству не слишком заботиться о совершенствовании здравоохранения. Я использую язык Анны – язык протеста. Это не мой язык, моя причастность к нему – личная, а не политическая, но вы должны видеть, как вижу теперь я, что мы все замешаны в это дело. Наша вина, каждого по отдельности и всех вместе, в нашей ошеломляющей самовлюбленности. С самого начала этой жестокой практики, унижавшей и ограничивавшей нас, мы стали безропотными, как овцы. Единственные настоящие общественные дебаты велись о том, надо ли приватизировать бизнес клонирования, и там были вспышки сопротивления. Но эти группы оказались слишком терпимы и бессильны. (Анна и ее муж были активными деятелями оппозиции. Оба отказались участвовать в программе копирования. Этот отказ стоил мужу Анны двадцати или тридцати лет жизни.) Необходимо отметить ужасную симметрию. Соединенные Штаты – единственная страна в цивилизованном мире, где клонирование является легальным и спонсируется государством. В остальных странах оно вне закона. Мы также единственные среди просвещенных стран, мошенничающие с отказом от высшей меры наказания. Отменив этот варварский обычай, Соединенные Штаты сохранили за собой право на санкционированное его использование. Немногие знают об этом, никто об этом не говорит, но такова участь лишних или, в самых редких случаях, своенравных клонов. И их сообщников.

Звонок Анны, предвестник событий, раздался год назад – в прошлом июле, двадцать пятого числа. Той весной я преподавал в средней школе в Лебаноне, вел свой заключительный семестр. Я был более чем готов уйти, но не знал, чем займусь после отставки. Проще говоря, я был нервный, усталый, мне все надоело, но мне нужны были кусок хлеба и покой. Я и не подозревал, но у меня были все признаки болезни сердца. Я понятия не имел, куда поехать. Мне хотелось вернуться в Шотландию, в Троссакс, Лох-Войл, где Сара и я проводили наш медовый месяц. Некоторое время, месяца два или три, я хотел пожить в Италии, в Умбрии. Скажем, в Сполето. Я не знал о нем почти ничего, кроме того, что дорогущее оливковое масло, которое Сара использовала при готовке, изготовляли именно там. Я представлял себе неторопливую живописную поездку по северной части страны, от Нью-Гемпшира до штата Вашингтон и через Миннесоту – в Канаду. Можно было провести одну-две зимы вместо Новой Англии на Гавайях, или в Аризоне, или на американском острове Самоа. Я читал слишком мало английской классической литературы и говорил себе, что это шанс восполнить пробел. Но при этом мне было ясно, что, хоть я и купил том с полным собранием сочинений Шекспира, я никогда не буду их читать. У меня имелись знакомые, с которыми я встречался за обедом или за кофе, но настоящих друзей не было. Все годы моего вдовства я питался в ресторанах, и вот теперь начал подумывать о том, чтобы научиться готовить. Я не увлекался рыбалкой. У меня не было хобби. Если бы Анна не позвонила, я, возможно, постепенно подошел бы к незаметному концу.

Была суббота, одиннадцать часов утра, десять часов по ее времени. Я еще не снял пижаму. День был прохладный, воздух наконец очистился, и я открыл окна. Я плохо спал. Мне все труднее было засыпать и спать до утра, не просыпаясь. Почему-то болело правое плечо. До него было больно дотрагиваться. Я сидел за кухонным столом, ел хлопья и разгадывал кроссворд в местной газете. За кухонным окном о чем-то пересвистывались две рыжие белки, а Софи и Мэри, соседки-близняшки, рисовали мелом на тротуаре. Раздался звонок по Интернету – необычайное явление в моем доме.

– Это Рэй Брэдбери? – спросил женский голос.

Чтобы защитить Анну, себя и тех, кто мог вступить с нами в контакт, я менял имена и названия всякий раз, когда это казалось необходимым. Девичья фамилия Анны была не Уикс, а в замужестве она была не Пирсон. Меня зовут не Рэй Брэдбери. Когда я начал писать это повествование, Анна предложила мне назваться этим именем. Она страстно любит книги и рассказала мне, что Рэй Брэдбери – это знаменитый писатель последней половины прошлого столетия. Я живу в Нью-Гемпшире, а не в Лебаноне. Сара Берд звалась не Сарой Берд. Она приехала не из Индианолы, а из похожего местечка. Даже Ле-Марс на северо-западе Айовы, где, как я говорил, Анна и я останавливались, чтобы пообедать бифштексами и жареным бататом, это не Ле-Марс.

– Это я, – ответил я.

– Это Анна Пирсон. Возможно, вы меня не помните.

Я мгновение подумал. Имени вспомнить я не мог. Со мной это часто случалось.

– Не помню.

– Конечно, – ответила она. – Когда мы были знакомы, меня звали Анна Уикс.

– Анна?

– Да.

– Я помню. Конечно, помню. Это ты?

– Да.

– Как ты? Где ты?

– Я в Айове. Никуда не уезжала. У меня все хорошо. А ты как?

– Все в порядке, – ответил я. – Стал старше. Состарился. Ты бы меня не узнала.

– Мы оба состарились. Я бы тебя узнала.

– Вряд ли, – сказал я. – Слушай, вот так сюрприз! Ты еще разговариваешь со мной?

– Да. Это очевидно. – Она засмеялась. – Я сердилась на тебя. Очень долго. Ты меня обидел.

– Я знаю, – ответил я. – Я поступил отвратительно.

– Да. Точно.

– Не люблю об этом думать.

– Ты об этом думаешь?

– Кажется, не думаю, – ответил я. – Наверное, нет.

– Тем лучше, – сказала она.

– Нет.

– Ты был влюблен. Ты был мальчишкой.

– Да.

– А Сара? Как она? Вы до сих пор вместе?

– Сара умерла.

– О, нет, – воскликнула она.

– Это случилось давно. Тридцать пять лет назад.

– Что? Что случилось?

– Она умерла при родах.

– А ребенок?

– Он тоже умер.

– О, нет, – повторила она. – Сочувствую. Это ужасно.

– Спасибо. Это, и правда, было ужасно.

– Не знаю, что сказать. Я часто вспоминаю Сару.

– Я тоже, – ответил я. – Ты замужем?

– Была. Мой муж умер в прошлом году.

– Сожалею, – сказал я. – От этого не убежать.

– От чего?

– От печали. От боли. Она не делается меньше.

– Да, – сказала она. – Я горюю. Тоскую без него. Мне не хватает его каждую минуту. Но мы прожили хорошую долгую жизнь. Мы родили детей. Я благодарна за это. Очень. Я была счастлива.

Она замолчала. Потом произнесла:

– Я не подумала. Прости меня. Я не хочу быть жестокой. Тебе, должно быть, трудно это слышать.

– Вовсе нет, – ответил я.

По моей просьбе она коротко рассказала о муже, который был садовником и владельцем питомника, и о детях. Их было трое, два мальчика и девочка. Старший – профессор истории; средняя девочка – лаборантка и медсестра-акушерка; младший учится в магистратуре на философском факультете. Один из сыновей живет на Тихоокеанском Северо-Западе, другой – за границей. Дочь живет поблизости. Есть два внука – пока.

– Ты – молодец, – сказал я.

– Мне очень повезло. Правда, с недавних пор мне хочется, чтобы мальчики были поближе к дому.

– Они вернутся, – заверил я, сам не понимая, что имею в виду.

– О, да. Они хорошие мальчики.

– Ты до сих пор преподаешь?

– Я вышла на пенсию в прошлом году, – ответила она.

– А я только что, – сказал я. – Этой весной.

– Что будешь делать?

Этот вопрос оказался с подтекстом.

– Понятия не имею, – ответил я. – А ты что собираешься делаешь?

– У меня много дел.

Потом она произнесла мое имя. Не Рэй, конечно, а мое настоящее имя. Она произнесла его так – понимающе, нежно, умоляюще, как никто меня не называл с тех пор, как умерла Сара. Я остолбенел, вновь услышав это.

– Что? – спросил я.

– Мне надо с тобой кое о чем поговорить.

– О чем?

– Я хочу тебя навестить.

– А что случилось?

– Не буду говорить сейчас. Поговорим, когда приеду.

– Звучит серьезно, впечатляюще.

– Так и есть, – согласилась она. – Это очень важный разговор.

– Хорошо, – сказал я. – Когда ты собираешься приехать?

– Скоро. Если тебе удобно, в начале августа.

– Значит, на следующей неделе.

– Тебя это устроит?

– Приезжай в любое время. Я совершенно свободен.

– Если можно, я бы хотела остановиться у тебя.

– Да. Хорошо. У меня много места. Скажи, когда соберешься, я тебя встречу.

– Я приеду на машине, – сказала она.

– Из Айовы?

– Да. Послушай. Рэй. – В том, как она произносила мое имя, не было ничего необычного, но действовало это потрясающе. – Никому не говори о том, что я приеду.

– Мне некому говорить, – ответил я.

Глава вторая

Я понимаю, каким образом поддерживается напряжение в сюжете. Но я не романист. Меня не интересуют уловки подобного рода. Один из университетских преподавателей заметил, что моя проза похожа на убогий перевод с чешского. Не раз мне указывали на сходство между литературным слогом – при этом обычно имели в виду поэзию – и языком математики. Я – не математик, а лишь учитель математики в средней школе, но я считаю это неверной аналогией: желаемое выдают за действительное. Результаты – выразительность в одном случае, теоретические построения в другом – имеют радикальные различия, они несопоставимы. Сам я глух и слеп к нюансам. Не однажды об этом слышал. Эта неспособность сделала мою жизнь сносной.

Шесть дней между звонком Анны и ее прибытием в Нью-Гемпшир я чувствовал напряжение. Мне это не нравилось. Я находил это состояние неприятным, неудобным. Почему она мне позвонила именно сейчас, после стольких лет молчания? О чем она хотела поговорить со мной? Чего она хочет от меня? Что случится потом? Если бы у меня нашлось какое-то занятие после того, как я подготовил дом (у меня десятки лет не было гостей), я бы сумел отвлечься от дум о ее визите. Как бы то ни было, эти шесть дней я провел в размышлениях и раздумьях. Я отпускал мысли на свободу, не стесняя их логикой или правдоподобием. Может, Анна выждала время после смерти мужа, а потом позвонила, чтобы увидеть, можем ли мы в нашем возрасте попробовать начать сначала? Может быть, она до сих пор обижена, рана, нанесенная мной, причиняет ей страдания, и, поскольку ей больше нечего терять (выдвигая это смешное предположение, я не думал о ее детях и внуках, о ценности ее жизни вне брака), она решила отомстить? Или она хочет попросить денег? Получить компенсацию? А может быть, она умирает (эту мысль я принял с некоторым облегчением) и объезжает всех по очереди, чтобы лично попрощаться с теми, кто сыграл какую-то роль в ее жизни?

Я постелил новое белье на кровать в комнате для гостей. Освободил несколько ящиков в шифоньере и унес свои зимние пальто, шапки и шарфы из гардеробной для гостей, оставив Анне дюжину пустых вешалок. Не так ловко, без особого удовольствия – я вообще не испытывал удовольствия – я делал то же самое, что, как мне помнилось, делала Сара перед визитами ее семьи. (Отец Сары не простил ее за то, что она вышла за меня замуж, и никогда не приезжал к нам в гости. Это устраивало и меня, и Сару.) Я купил несколько срезанных цветков – лилии, ирисы, альстрамерии, неуклюже расположил их в керамической вазе и поставил на ночной столик рядом с новой коробкой косметических салфеток. Я прибрал в гостевой ванной, повесил туда свежевыстиранное банное полотенце, полотенце для рук и махровые салфетки, положил нераспечатанный кусок мыла и поставил новый флакон шампуня. Избавился от ненужных и несъедобных продуктов в холодильнике, вытер полки. Сходил в магазин и приобрел самое необходимое: апельсиновый сок, молоко, сыр, английские маффины, яйца, пиво, крекеры и хлеб. Кофе в доме было достаточно. Я купил две бутылки вина, красное и белое, а также штопор. Вымыл кухонный пол, добавив в воду душистое лимонное моющее средство, которое нашел под раковиной, и оттер столешницу специальным порошком. Обошел дом, убирая ненужные вещи, которых, впрочем, было совсем немного. Пропылесосить и протереть пыль я решил накануне ее приезда. Косить лужайку не требовалось. В то лето практически не было дождей, и нам строжайшим образом приходилось экономить воду. Я не был садовником. У меня не было цветов, нуждавшихся в уходе. Ничего не осталось от сложных клумб с многолетними растениями, которые Сара разбила и посадила, когда мы переехали сюда больше сорока лет назад. За эти годы несколько деревьев – две березы, каштан, красный клен и древний тенистый дуб в переднем дворе – погибли от погоды, насекомых и болезней. Выжил лишь один свидетель краткого пребывания Сары – декоративная магнолия с цветами, похожими на белые звезды. Сара посадила ее возле кухонного окна. Каждую весну, совершенно неожиданно – я никогда не замечал бутонов – на день или два, пока его не разорял дождь или жестокий ветер, это дерево (или кустарник; понятия не имею, чем оно является) распускалось и поражало великолепием, усеянное нежными белыми цветами.

Я находил все эти усилия досадной помехой. Не могу сказать, что я с нетерпением ждал визита Анны. Я был одинок, невыносимо одинок, так продолжалось все тридцать пять лет, но я не жаждал общества. Я никогда не искал его. Даже общества домашних животных. Анна ни словом не намекнула, надолго ли она останется. Я понятия не имел, о чем мы будем говорить, когда обсудим главный вопрос, каким бы он ни был. Перспектива жить в одном доме с другим человеком, даже короткое время, пугала меня. Как и мысль о предстоящих воспоминаниях, разговорах о прошлом – я верил, что моя память о Саре под любым давлением останется неоскверненной, – где я непременно буду выступать в роли злодея. Я был закрыт для всего, кроме чрезвычайно узкого диапазона чувств и опыта, и не имел ни малейшего желания открываться.

В полдень следующей субботы, почти ровно через неделю после ее первого звонка, Анна позвонила мне, остановившись передохнуть на нью-йоркской автостраде к западу от Сиракуз. Она ехала всю ночь. Она сказала, что подремлет часок в машине, а потом поедет дальше.

«Когда же она приедет?» – подумал я.

Я прикинул, что ей остается пять-шесть часов езды. Значит, мы встретимся около семи. Я сказал, что, во сколько бы она ни приехала, я буду рад ее видеть. В три часа – Анна в этот момент должна была находиться в Олбани или западнее Массачусетса – у меня случился первый сердечный приступ.

Я пылесосил кабинет. Мой великолепный «кабинет». Комната находится в задней части дома, из нее видна, помимо моего невзрачного двора, задняя часть шатающегося древнего соседского сарая. С соседом я никогда не разговаривал. В комнате почти нет мебели. Эту комнату мы с Сарой хотели обустроить, но так этого и не сделали. Я оставил ее такой, как она была, не в память о жене и не в качестве фетиша. Здесь есть небольшой столик, деревянный стул со спинкой из перекладин, настольная лампа, компьютер и книжный шкаф, где осталось еще свободное место для книг. (Когда Сара умерла, я избавился от всех своих книг и практически перестал читать.) На полу – овальный коврик, связанный крючком. Два окна с опущенными шторами. За исключением календаря, который я меняю каждый год, стены пусты. Здесь никогда никто не занимался, не работал. Когда я готовился к экзаменам, сложным зачетам или занятиям – со временем мне требовалось все меньше времени на подготовку, – я устраивался за кухонным столом. Я старался лишний раз не заходить сюда, разве что мне нужен был компьютер.

Я наклонился, чтобы вытащить из розетки вилку пылесоса, и у меня закружилась голова. Со мной это часто случалось, когда я наклонялся или вставал слишком быстро. На сей раз головокружение не проходило. Я сел на стул возле стола. Вытянул на столе левую руку. Я чувствовал напряжение в груди, словно кто-то ее сжимает. Я уперся локтями в колени и свесил голову. Несколько минут смотрел на пол. Боли не было. Головокружение не проходило, в груди ощущалась тяжесть. Тогда мне и в голову не пришло, что я могу быть серьезно болен. Меня затошнило. Потом онемели мизинец и указательный палец левой руки. Тяжесть в груди росла. Постепенно онемела вся ладонь, за ней – вся рука. Я начал задыхаться. Общеизвестные признаки, которых я не распознал. Я встал. Решил сходить на кухню за стаканом воды. Подумал, что мне станет лучше, если выпить немного воды. И осел на пол. Я не ощутил никакого страха. Словно о постороннем, я подумал о том, что могу умереть. Кажется, я не боялся умирать. Стоя на коленях, я дотянулся до компьютера и нажал клавишу вызова экстренных служб. Через пару секунд раздался голос диспетчера.

– Чем могу помочь? – спросил голос. – У вас проблемы?

Мне казалось, что голос доносится издалека, через время и расстояние, но все же это был человеческий голос, вежливый, беспристрастный, неопределенного пола.

– Да, – сказал я. – Похоже, так.

– Что за проблема?

– Не знаю, – ответил я. – По-моему, я умираю.

– У вас боли?

Этот вопрос не показался мне дурацким. Он показался мне интересным.

– Нет.

– Кровотечение?

– Нет.

Затем, ясно и коротко, что даже тогда показалось мне чрезвычайно странным, я перечислил симптомы:

– У меня головокружение. Тяжесть в груди. Тошнит. Я не чувствую руку. Проблемы с дыханием. Не могу встать.

– У вас инфаркт, – без колебаний заявил голос.

– У меня?

– Да. Где вы находитесь?

– В кабинете. На полу.

– Оставайтесь там, – велел голос. – Помощь уже близко.

Что за чудесные слова, подумал я. Что за прекрасная система. Если бы я умер, размышляя об этом, я бы умер счастливым.

Я лежу на полу. Я спокоен. Я чувствую себя так, словно я (именно я, а не комната вокруг и не весь мир) уменьшаюсь. Как будто я съеживаюсь, становлюсь компактнее. В этом не было элемента принужденности. Это было мирное, приятное убавление. Я даже почувствовал некоторое раздражение, когда прибыли работники «Скорой помощи» и занялись мной. Не могу сказать, как быстро они приехали. Может, в течение нескольких минут или часов. Я то выплывал из сознания, то снова вплывал в него. Ни боли. Ни страха, ни, что еще удивительнее, сожаления. Приятное, соблазнительное состояние. Подозреваю, что они прибыли довольно быстро. Они вошли без проблем – когда я дома, я не запираю входную дверь. То, что происходило дальше, я помню отрывками. Двое молодых людей в униформе. Квалифицированные, умелые, вежливые. От одного из них пахло свеклой. Я помню, что они прямо в кабинете присоединили меня к чему-то вроде диагностического аппарата. Раздался тихий механический шум. Я услышал, что один из мужчин сказал: «Этого парня надо забрать». Потом я оказался в санитарной машине, под капельницей. В какой-то момент я, должно быть, открыл глаза. «У вас инфаркт», – объяснил один из молодых людей. Меня вытащили из санитарной машины и повезли на каталке в больницу Дартмут-Хичкок, в Центр репродуцирования, где я довольно долго лежал на столе. (Я тщательно заменяю псевдонимами имена людей и названия мест, включая больницу, куда меня привезли, но не сомневаюсь, что при желании меня легко смогут разыскать. Предполагаю, что так и будет. Но я не подвергну опасности женщину, которую называю Анной.) Как я узнал впоследствии, врачи ожидали повторного инфаркта. Этого не случилось, и мне по старинке сделали ангиопластику. Я, разумеется, этого не помню. Оказалось, что две артерии опасно сужены, одна блокирована на сто процентов, другая на восемьдесят. Мне вставили два стента. [4]4
  Устройство для реконструкции просвета сосуда.


[Закрыть]Врачи проделали все стандартные процедуры, потому что, как мне сказали, инфаркт был обширным, и я запросто мог умереть. Я пробыл в больнице три дня. Потом я уже смог ходить сам, и меня выписали. Пока было невозможно узнать, насколько серьезна болезнь моего сердца. Надо подождать шесть-семь недель, «чтобы все устаканилось», как выразился кардиолог, и тогда врачи смогут оценить мое состояние. То есть мои шансы возросли.

В больнице было не так уж плохо. Народу было мало, и мне предоставили отдельную палату без дополнительной оплаты. Я спал. Немного ел. Читал газеты. Телевизор, кажется, не выключался. На грани жизни и смерти я не испытал никаких откровений или пророческих видений, не пришел к эпохальному пересмотру своей жизни. Необычным было лишь то, что я оказался более слабым, более хрупким, более усталым. Мне казалось, что на мою грудь упало дерево. Я знал о жизни и смерти не больше, чем раньше, до приступа. Кроме докторов, медсестер и прочего персонала больницы, ко мне никто не приходил, никто не звонил. Как только мне стали вводить меньше успокоительных и болеутоляющих и я получил возможность ясно соображать, я вспомнил Анну.

Я позвонил ей на мобильный, хотя она строго-настрого велела мне этого не делать. Был ранний вечер понедельника.

Она оказалась у меня дома.

– Дверь была открыта настежь, – сказала она. – Я вошла и решила подождать тебя. Ты не пришел. Я осталась.

Я объяснил ей, что произошло.

– Господи боже. Как ты себя чувствуешь?

– Я устал. Слегка потрясен. Впрочем, сильно потрясен. Просто шок.

– Да уж, – согласилась она.

– Тебе там удобно?

– Да, – ответила она. – Очень. Спасибо. Я чувствую себя как дома. Ем твою еду. Я не знала, где ты собирался положить меня спать. Поэтому заняла комнату, похожую на комнату для гостей. Цветы чудесные.

– Хорошо, – ответил я.

– Конечно, с моей стороны это наглость, – сказала она, – незаконно вселиться в твой дом. Но я не могла поехать в мотель.

– И правильно. Я все для тебя приготовил. Я рад, что ты осталась.

– Дом очень милый. Везде такая чистота.

– Я старался, – сказал я. – Не успел закончить.

– Ты чуть не убил себя этим.

– Не думаю, что из-за этого.

– Никто не должен знать о моем приезде, – сказала она. – Мы не должны связываться.

– Не понимаю. Но тебе виднее.

– Когда тебя выпишут?

– Наверное, завтра, – ответил я. – Не знаю, во сколько. Ты оставайся там.

– Останусь. Я проделала длинный путь. Кстати, может, тебе что-нибудь нужно? Только скажи, где это взять.

– Не могу ничего придумать, – признался я. – Новое сердце. У тебя достаточно еды?

– Достаточно. Как ты доберешься до дома? Я бы предложила забрать тебя, но это не самая лучшая идея.

– Я собирался вызвать такси.

– Значит, увидимся завтра, – сказала она. – Больше не звони.

Мне начала надоедать такая секретность. Я пережил инфаркт, оказался на пороге смерти, а эта чужая старуха (она была на год старше меня) поселилась в моем доме и настойчиво отказывалась давать объяснения. Мне уже казалось, что ей просто нравится быть таинственной, неприступной и держать все под контролем. Не будь я таким слабым, я бы рассердился. Но я был, наконец-то оправданно, поглощен собой и своим несчастьем. Я стал почти идеальным солипсистом, наблюдающим за каждой пульсацией на попискивающем мониторе возле кровати и самостоятельно контролирующим любой едва различимый, возможно, воображаемый приступ боли.

Перед самой выпиской я посетил кардиолога. Он пожелал знать, как я себя чувствую.

– Ужасно, – ответил я. – Словно гигантская отбивная.

– Так и должно быть. Не исключена и послеоперационная депрессия. Могу выписать вам рецепт, чтобы смягчить ее.

– Мне это не понадобится.

– Все равно выпишу, на всякий случай, – сказал он. – Примете, если понадобится.

– Спасибо.

– Я хочу поговорить с вами о том, что будет дальше. Вы готовы?

– Не уверен, что хочу знать.

Он расценил мои слова как шутку. Но я не шутил.

– Я хочу увидеть вас снова через семь недель. Одна из медсестер позвонит вам, чтобы назначить время. Разумеется, если за это время что-нибудь произойдет, возникнут какие-то трудности – они, несомненно, возникнут, – если вы почувствуете дискомфорт, боль, не стесняйтесь позвонить мне. Но, надеюсь, все будет в порядке. По крайней мере, сейчас.

– А потом?

– Ну, – произнес он, – посмотрим. Мы осмотрим ваше сердце, проведем тесты, оценим травмы и решим, в какую сторону свернуть.

– Какие есть возможности?

– Их три, – сказал он. – Если ваше сердце повреждено минимально или умеренно, то определенной диеты, спорта и, так сказать, изменения образа жизни вкупе с лечением вполне хватит, чтобы вы и ваше сердце выздоровели.

– Я не занимаюсь спортом, – ответил я. – И ем все подряд.

Он улыбнулся.

– Вы захотите это изменить. В любом случае.

– Звучит ужасно.

– Может быть, и так, – сказал он. – Если повреждения окажутся более существенными, можно рассмотреть возможность шунтирования. Это простая процедура. Эффективная. И выздоровление идет неплохо.

– Хотя это и нежелательно.

– Возможно, – согласился он, – но в качестве альтернативы это предпочтительно.

– Альтернативы смерти?

– О нет. Я имел в виду не это. У вас нет никаких причин умирать. Я говорю о трансплантации.

– Боже мой.

– Нет-нет. Послушайте. Мы делаем по четыре-пять операций в месяц, а наша больница не такая уж большая. Сам я не оперирую, но наблюдаю за послеоперационными больными. Риск, конечно, есть, но, если показания хорошие, все проходит без проблем. Выздоровление идет медленно, иногда бывают осложнения, но если вам это необходимо, не нужно слишком пугаться.

– Я уже чертовски напуган, – сказал я. – Смею вас уверить.

– Да. Конечно, напуганы. Но, если брать во внимание статистику, при благоприятных обстоятельствах у вас все пройдет прекрасно.

– Я в этом не уверен, – ответил я. – Не уверен, что соглашусь на такое. Что за благоприятные обстоятельства?

На мгновение он замолк.

– Учитывая ваш возраст, мне нужно задать вам вопрос.

Он снова замолчал.

– Буду с вами откровенен. Этот вопрос я нахожу отвратительным. Его выяснение – один из самых неприятных моментов в моей работе.

Он поднес руку к лицу, сдвинул очки к бровям, потер переносицу. Обычный жест, но досада была непритворной.

– Мои взгляды на это не имеют никакого значения. Не обращайте внимания. Вы меня понимаете?

– Не уверен, – ответил я. – Какой же вопрос?

– Вопрос такой: у вас есть копия? С вас делали копию?

– Делали, – ответил я. – Наверное, да. Я точно не знаю. Честно говоря, понятия не имею.

– Это выход для вас. Вы помните, что вы участвовали в программе?

– Да.

– Вам шестьдесят шесть.

– Да.

– Если копия существует, а судя по вашим словам, так оно и есть, ей должно быть, предположительно, двадцать один год.

– Думаю, вы правы.

– Ну вот, – сказал он. – Это и есть благоприятные обстоятельства. Они, мистер Брэдбери, не могут быть более благоприятными.

Когда я вернулся домой, Софи и Мэри в своем дворе играли с маленьким мальчиком их возраста, которого я раньше не видел. Был полдень, солнце палило. Девочки были одеты одинаково, как и всякий раз, когда я их видел. Сегодня они надели желтые шорты и белые футболки, что делало их похожими – я радовался возвращению домой, радовался тому, что видел их, – на маргаритки. Они были хорошенькими девочками. Я не мог их различить и не пытался этого сделать. За семь или восемь лет, что они жили здесь, я только здоровался с ними, и они тоже ни разу не заговорили со мной. С моей точки зрения, они были опрятными, тихими, хорошими детьми. Я любил сидеть в своем доме у окна и смотреть, как они играют. (Мне кажется любопытным то, что их родители выбрали близнецов. Впрочем, я читал, что люди все чаще так поступают, хотя правительство их отговаривает. Сообщалось даже о тройнях. Интересно, если рождаются близнецы, копию делают для каждого или обходятся одной?) Я с грустью думал о том, что они меня боятся, что для них я – пугало, живущее по соседству. Или – об этом я думал с меньшей грустью – родители запрещают девочкам говорить со мной и заставляют меня избегать. Не знаю, чем они занимались до того, как я вышел из такси, одна из близняшек держала большую звезду из серебряной фольги – но все втроем остановились и замерли, тихие и насторожившиеся, пока я шел к двери.

Я выглядел ужасно, я знал это. Похожий на привидение, на людоеда, я возбуждал в них страх. Мне было неловко за это и перед детьми, и – заранее – перед Анной. На мне была та же одежда, в которой меня забрали в больницу, больничные шлепанцы, на руке браслет, удостоверяющий личность, в руке – пластиковый пакет с пожитками после пребывания в госпитале: зубная щетка, зубная паста, шампунь, информация для пациентов, рецепты, больничные счета и журналы (я подумал, что Анне захочется их почитать.) От меня пахло антибактериальным очистителем. Я четыре дня не мыл голову, но утром вспомнил, что надо причесаться, чтобы не выглядеть слишком безобразно перед новой встречей с Анной. Из вежливости, не из-за тщеславия. Я больше не был тщеславен.