Текст книги "Отчет Брэдбери"

Автор книги: Стивен Полански

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Я подошел к окну. В огороде за кирпичной оградой две женщины согнулись над грядкой. На вид они были ровесницами, лет под семьдесят, и, скорее всего, сестрами. На одной из них была широкополая соломенная шляпа, на другой – красный козырек. Обе одеты в шорты и футболки, у обеих на руках садовые рукавицы. Я наблюдал за ними, пока Анна и Алан осматривали спальню, которую нам с ним предстояло делить, что в данный момент казалось зловещей перспективой. Одной из многих. Эти две женщины выглядели так счастливо и мирно. Мне хотелось открыть окно и позвать их. Рассказать им, что здесь происходит. Мне никогда не нравилось копаться в земле – слишком много насекомых, слишком много грязи. Я предоставлял заниматься этим Саре, и она вдохновенно работала в саду. Но сейчас я предпочел бы спуститься в огород к этим двум старым счастливым сестрам, занятым обычным делом под дневным солнцем, наедине с насекомыми и канадской грязью.

Анна вернулась в комнату, Алан держался около нее. Он выглядел довольным. Она несла коричневый бумажный пакет из магазина.

– Это вся его одежда, – объявила она. – Ему нужно все. Белье, носки, рубашки и брюки. У него ничего нет. Не могу поверить. О чем они думали?

– Он может пока надеть что-нибудь из моих вещей, – предложил я.

– Если они подойдут, – сказала она. – Скоро осень. Ему нужна теплая одежда.

– Все будет в порядке, – заверил я.

– Нам придется повести его за покупками.

– Только не сейчас, – попросил я.

Анна улыбнулась:

– Нет. Не сейчас.

Мы повели его за покупками неделю спустя. Совершенно безрассудно. Если не считать короткой полуночной прогулки по Фриэл-стрит, чтобы он немного подышал свежим воздухом, он впервые вышел из квартиры. Прошедшая неделя показала, что он кое-как мог говорить, когда хотел. Ему нравилось произносить имя Анны. Он не называл меня по имени и не заговаривал со мной. Если он хотел есть, он просил еду. Говорил: «Я голоден», или «Я хочу еду», или «Дайте мне еду», или «Я хочу есть». Он не испытывал трудностей с местоимениями, никогда не путал «я» и «ты», «мой» и «твой», как, по словам Анны, часто делают маленькие дети. Говорил: «Я устал», когда ему хотелось спать, желал Анне спокойной ночи, прежде чем лечь спать. Он говорил: «Мне надо поссать» и «Мне надо посрать». Анна просила его употреблять вместо этих слов «пописать» и «покакать», но он не стал этого делать. В первую неделю он узнал, что такое телевизор, а потом постоянно просил включить его. «Я хочу телевизор», – громко повторял он, и нам приходилось его включать, чтобы клон заткнулся. Когда он уставал сидеть в квартире – в первые несколько недель мы, не без причины, отказывались выпускать его на улицу, и он слонялся из угла в угол, – то говорил: «Я хочу на улицу».

Мы поехали за покупками в понедельник утром, выбрав такой день и время, когда, как мы полагали, в магазинах мало народу. Мы отправились в молл в западном пригороде. Мы не учли, что скоро начнутся занятия в школе, и трехэтажный универмаг в одном конце молла был полон матерей с детьми. Я наблюдал за реакцией Алана на отношения матерей с детьми, представленные там во всем своем многообразии, но его это как будто не удивляло. Он не проявлял никакого интереса к детям, но смущенно разглядывал женщин, особенно молодых матерей, и так глазел на каждую из них, словно пародировал изумление. Анна прилагала усилия, чтобы увести его оттуда, заставить молчать и шагать дальше. Проходя мимо молодой светловолосой женщины с большой грудью (возможно, она еще кормила цепляющегося за нее малыша), Алан наклонился и сказал что-то на ухо Анне. Не знаю, что он сказал – она не стала повторять, – но его слова расстроили и рассердили ее.

После этого Анна взяла инициативу в свои руки. Она быстро подобрала носки, трусы – я настоял на «боксерах» – и пижаму, потом взяла несколько рубашек и слаксы, чтобы он примерил. Еще шерстяной свитер с треугольным вырезом. Все это, кроме свитера, мне не понравилось – вещи были слишком модными и дешевыми – но клону было безразлично, как и ей. Мы нашли мужские примерочные. Мы радовались тому, что Алан ведет себя прилично, но все же побоялись отправить его в занавешенную кабинку одного. Мне с ним идти было нельзя, мы даже не рассматривали такую возможность. Всю прошлую неделю мне пришлось спать на диване в гостиной, потому что он отказался впустить меня в спальню. К тому же он не позволял мне смотреть на него, пока он полностью не оденется. Алан спал в нижнем белье – он избегал пижамы, которую купила Анна, – и даже когда он согласился на то, что я буду спать в комнате, я мог войти туда лишь после того, как он ляжет в постель и укроется одеялом. Отчаявшись, Анна решила рискнуть и заплатить за одежду без примерки. За исключением коротковатых слаксов, обтягивавших промежность, одежда вполне подошла ему.

– Он, должно быть, голоден, – сказала Анна. – Ты голоден? – спросила она Алана.

На сей раз он отчетливо кивнул.

– Прогресс, – заметил я.

– Он голоден.

– У нас есть еда?

– Нет, – сказала она. – Холодильник пустой. Надо купить.

– Я схожу.

– Это было бы здорово, – согласилась она.

С утра мы полчаса гуляли по окрестностям, чтобы убить время, и увидели небольшой супермаркет недалеко от нашего дома.

– Что купить?

– О, ты сам знаешь. Все, что необходимо. Хлеб, молоко, яйца, масло. Оливковое масло. Купи фруктов и овощей. Может быть, пасту и соус. Чай, кофе. Не знаю – куриное филе… Купи, что хочешь. Что понравится.

– Ладно, – кивнул я. – Но я обычно плохо соображаю, что нужно. Учти.

– Купи хоть что-нибудь.

– Я возьму машину.

– Конечно, – ответила она. – О, еще купи бумажные полотенца, салфетки и губки для мытья посуды. И туалетную бумагу.

– Ладно, – ответил я. – Я быстро.

– Давай, – сказала она. – Может быть, хлопья. Какие ты любишь. На завтрак. Сок.

– Ты справишься?

– Все будет в порядке. Но все-таки возвращайся побыстрее.

– Так быстро, как смогу.

Я взглянул на Алана, стоявшего около нее. Он улыбался.

– Анна, может, мне лучше остаться?

– Нет. Поезжай. И привези мне несколько журналов.

– Каких?

– Все равно. Любых. На твой выбор. Что-нибудь почитать. И десерт. Крекеры. Печенье. Мороженое. Шоколадное с шоколадными крошками. Мы его любим.

– Что-нибудь еще?

– Ха-ха, – усмехнулась она. – Список нужен? Или запомнишь?

– Будет здорово, если я запомню, где мы живем.

Зеленая машина все так же стояла перед домом, и я сумел найти супермаркет без особых проблем. Уверен, что забыл половину того, что перечисляла Анна. Помню, что купил шоколадное мороженое с шоколадными крошками, потому что вечером во время ужина Анна дала Алану на десерт шарик мороженого, после чего он требовал того же во время каждого приема пищи, даже на завтрак. Если мы не ходили в магазин, и мороженого он не получал, он мог вести себя неприветливо и грубо. Впрочем, в самом начале он почти всегда был таким.

В тот день в магазине со мной произошла неприятность. Не самая последняя неприятность такого рода. Я был в середине какого-то прохода, тележка была завалена покупками. Я смотрел на тележку, смотрел на покупки, но не мог вспомнить, как брал их с полок. Не знаю, как это вышло, но я не узнавал ничего, что лежало в моей тележке. Если, например, там были помидоры, я не мог сказать, что это. Мое сердце заколотилось, появилась одышка. А может, мне просто показалось, что у меня учащенное сердцебиение и что мне трудно дышать. Я превосходно знал свое тело и как оно работает. Начался звон в ушах. Я подумал, что у меня инсульт – я до сих пор помнил весь этот медицинский малопонятный жаргон, – но мне не было больно, я не ощущал особого дискомфорта. Меня захлестнул ужас. Я хотел бежать. От этой тележки. Из этого магазина. Из этого города. Из этой страны. Что я здесь делаю? Покупаю продукты в продовольственном магазине в понедельник днем в Оттаве. Кто бы мог поверить в такое? В тележке лежали продукты, а я не знал, как они называются. Я думал: что я делаю? Кто я такой? Я на самом деле задавал себе эти вопросы. Мне хотелось сесть в зеленую машину и без остановки ехать обратно в Нью-Гемпшир. Я помнил, где живу. Семь часов, и я дома. Меньше всего на свете мне хотелось возвращаться в квартиру, где меня ждали Анна и клон.

Я не сбежал. Я малодушно стоял около тележки и ждал, сам не понимая этого, пока пройдет приступ. Он прошел. Я покатил тележку – хорошо, что было за что держаться, на что облокотиться – к кассе, заплатил за продукты наличными. Выйдя на улицу, я глубоко вдохнул вечерний воздух. Было все еще жарко и душно. У меня собралось пять пакетов с продуктами. Я изумился, увидев, сколько всего я купил. Загрузил сумки в багажник зеленой машины и вернулся на Фриэл-стрит. Оставив машину перед нашим домом, я три раза проделал путь вверх и вниз по лестнице, отдыхая между подъемами, оставляя сумки перед дверью квартиры. Когда я принес все, я постучал в дверь. Три коротких стука – у меня и в мыслях не было шутить, – как стучал Высокий. Никто не ответил, не раздалось ни шороха. Я снова постучал три раза, подождал, затем попробовал повернуть ручку. Дверь была открыта. Я поднял две сумки с продуктами и вошел внутрь. Анна сидела в углу дивана, клон лежал, растянувшись во весь рост и положив голову ей на колени. Она поглаживала его по волосам. Она поднесла к губам указательный палец, потом улыбнулась мне. Клон спал. Пьета, [10]10
  В изобразительном искусстве – сцена оплакивания Христа или статуя скорбящей Богоматери с телом Христа, которое лежит у нее на коленях.


[Закрыть]подумал я, чувствуя себя внезапно расстроенным. Я внес остальные сумки тихо, как только мог.

Анна так и сидела на диване, держа голову Алана у себя на коленях. Я унес сумки на кухню. Мы не разговаривали. Никто из нас, хотя и по разным причинам, не хотел его будить.

День почти прошел. Алан спал, Анна сидела с ним. Может быть, она тоже задремала. Я распаковал в спальне свою одежду. Алан проснулся. Анна приготовила ужин. Пока она была на кухне, я старался вести себя как можно тише. Не помню, что мы ели на ужин. Манеры Алана за столом были лучше, чем я думал. Он умел пользоваться ножом и вилкой. Жевал с закрытым ртом, сидел ровно, не звякал приборами. Когда он не пользовался салфеткой, то клал ее на колени. Он ел вдумчиво и съел все, что дали, включая два шарика мороженого на десерт.

После ужина я стал мыть посуду, а Алан долго сидел в туалете. Он провел там довольно много времени, так что Анна забеспокоилась и постучалась, чтобы узнать, все ли в порядке. Мы втроем посмотрели телевизор. Я сидел в кресле, Алан и Анна – на диване. Не помню, что мы смотрели – что-то развлекательное, – но, судя по всему, Алан впервые столкнулся с телевидением. Он очень заинтересовался программой и расстроился, когда через несколько часов мы выключили телевизор.

Анна первая собралась спать. Алан стоял перед дверью ванной комнаты, пока она была там, а я следил за ним из другого конца коридора, чтобы он не сделал ничего дурного. Когда Анна вышла из ванной в длинной ночной рубашке и халате, туда вошел Алан. Этот случайный порядок – сперва Анна, потом Алан, потом я – так и остался незыблемым, потому что Алан отказывался его менять. Мы с Анной стояли в коридоре.

– Долгий день, – сказал я.

– Да.

– И странный.

– Очень странный, – кивнула она.

– Что будем делать завтра?

– Начнем.

– Что начнем?

– Начнем с ним работать.

– Это будешь делать ты, – уточнил я. – А я?

– Ты будешь помогать.

– Не уверен, что от меня будет польза.

– Значит, просто не будешь мешать.

Анне нравилась роль учительницы Алана, она относилась к ней очень серьезно. Но она испытывала двойственные чувства к этому проекту. Ради Алана, да и ради себя она хотела, чтобы он постоянно развивался под ее руководством. И так оно и было. В то же время она считала планы своей организации в отношении Алана и те способы, какими ее соратники намеревались использовать его, когда он будет готов к разговорам и выступлениям на публике, настолько одиозными и жестокими, что ей всеми фибрами души хотелось замедлить процесс, помешать развитию клона, чтобы он оставался бесполезным для них так долго, как только возможно. Однако это было сложно для нее самой. Она без тени сомнения верила, что Алан может стать определяющим фактором в усилиях ниспровергнуть правительственную программу клонирования. Точно так же она верила в великую важность этих усилий. Обучая Алана, она считала, что у нее есть возможность участвовать в чем-то, что имеет важное преобразующее значение. Она полагала – и говорила об этом, заглядывая вперед, – что находится если не во главе революции, то в самом ее сердце. Ее саму нисколько не интересовала власть, но, несмотря на принципиальную приверженность к жизни простой, как григорианский хорал, в глубине души Анна была революционеркой. Она давно могла бы… что? Править? Нет. Жить. Я не верил в идею, что Алан, Анна или ее организация сумеют вызвать хоть какое-то реальное изменение в политике или действиях правительства, и не хотел участвовать ни в этой революции, ни в любой другой.

Алан вышел из ванной. Он все еще был в одежде.

– Стой спокойно, – сказала Анна.

Она сняла бейсболку с его головы.

Алан вошел в спальню, нашу спальню, и закрыл за собой дверь. Анна немного подождала, потом постучала (она ожидала ответа, но не получила его), потом вошла в дверь. Я остался в коридоре. Алан лежал в кровати, той, что стояла дальше от двери. Он укрылся одеялом. Анна присела на краешек его постели. Положила руку ему на грудь.

– Хочу пожелать тебе спокойной ночи, – сказала она. – Желаю тебе хорошего сна. Хочу, чтобы тебе приснились добрые сны. Утром все будет гораздо лучше. Будет не так странно, не так чуждо. Спи. И не тревожься. Если я тебе понадоблюсь, я буду в соседней комнате. – Она выключила лампу, стоявшую на тумбочке между кроватями. – Спокойной ночи. Сладких снов.

Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

– Думаешь, подействует? – поинтересовался я.

– Что именно?

– Думаешь, он уснет?

– Надеюсь, – ответила она.

– Я тоже, – проговорил я. – Не хочешь поговорить?

– Не знаю. Не очень. А ты?

– Я бы не возражал.

– Ладно, – сказала она. – Идем в гостиную.

Мы проговорили около часа. Мы говорили об Алане. О его отношении к ней – я выразил свои сомнения – и о его отношении ко мне. Это беспокоило нас обоих. Я не стал рассказывать о том, что случилось со мной в магазине, но выразил опасения о своем здоровье.

– Ты ведь знаешь, – сказал я, – рано или поздно мне понадобится врач. Кардиолог.

– Хорошо, – ответила Анна.

– Я рассчитывал попасть к своему врачу через семь недель. Чтобы проверить, насколько сильно повреждено сердце.

– Семь недель еще не прошли, – отозвалась она. – Заканчивается вторая.

– Правда? – изумился я. – Господи! Действительно, правда. Но мне все равно нужно это сделать. Напомнишь мне?

– Ты волнуешься.

– Да, – кивнул я. – А ты бы не волновалась?

– Волновалась бы.

Мы поговорили о Высоком. Я пожаловался на зеленую машину. Обсудили завтрашний день. Пока мы разговаривали, Алан лежал в постели и, по-видимому, уснул.

– Ты заметила, – спросил я, – что у него пробор с правой стороны?

– Нет, – ответила она. – А что?

– У меня пробор слева. Похоже, он делает его в соответствии с ростом волос. Тебе это не кажется странным?

– Не знаю, – сказала она. – Не думаю, что это имеет значение.

– Нет, конечно, я понимаю, – ответил я.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и Анна ушла в свою спальню. Я помылся, потом проверил дверь квартиры, чтобы убедиться, что она заперта. Выключил свет. Я оставил свет в ванной и прикрыл дверь в нее так, чтобы в коридоре было не совсем темно. Потом открыл дверь спальни. Увидел Алана, лежащего в кровати. Казалось, он спит. Я разделся как можно тише и лег в постель. Как только я натянул одеяло, Алан сел.

– В чем дело? – спросил я и тоже сел.

Он не ответил. Встал с постели. Я увидел, что он не снял брюки.

Я тоже поднялся.

– Что случилось? – спросил я. – Все в порядке?

Он подошел к двери. Вышел в коридор, но свернул не к туалету. Я пошел за ним. Он остановился перед дверью Анны. Взялся за ручку двери.

– Эй, – окликнул я. – Что ты делаешь, малыш?

Он открыл дверь.

Я вцепился в его руку, чуть выше локтя.

Это был первый раз, когда я дотронулся до моего клона. Что я почувствовал, коснувшись плоти, которая была моей плотью? Самое тесное в мире кровное родство. В Нью-Гемпшире Анна рассказывала мне, что ощущала, когда касалась своих детей. Она говорила, что ее это успокаивало. Говорила, что это похоже на прощение, словно возвращаться домой из долгих странствий, как блудный сын. Я не почувствовал ничего подобного. Его рука была твердой и мощной, и я ощутил под рукой только грозную силу.

– Что ты делаешь? – воскликнул я.

Он повернулся ко мне, вырвав свою руку. Бросил на меня сердитый взгляд. Клянусь, он оскалился! Затем, ясно как день, он произнес:

– Долбаная задница!

(Это были единственные слова, которые он произнес за весь первый день. Мы обнаружили, что у него был довольно богатый словарный запас сексуальных понятий, особенно гомосексуальных, извращенных.)

Он поднял кулак, чтобы меня ударить. Я съежился и закрыл лицо.

Анна открыла дверь.

– Прекратите, оба, – велела она. – Просто перестаньте. Что происходит?

Он опустил кулак.

– Возвращайся в постель, – сказала она Алану. – Сейчас же. А ты, – повернулась она ко мне, – ляжешь спать в моей комнате.

– А ты где будешь спать? – спросил я.

– У вас.

– Только не это. Он – сумасшедший. Я тебе не позволю.

Алан стоял и смотрел на нас.

– Иди спать, – снова велела ему Анна.

Он повиновался.

– Что, черт возьми, происходит? – спросила она.

– Он меня чуть не ударил.

– Почему? Что ты сделал?

– Я пытался не дать ему войти в твою комнату.

– Почему?

– Я не знал, что у него на уме.

– Я разрешила ему прийти, если понадоблюсь, – сказала она.

– Я не был уверен, что он ничего не замышляет.

– И что, по твоему мнению, могло случиться?

– Понятия не имею, – ответил я.

– Ничего бы не случилось, – настаивала она.

– Ты не знаешь.

– Знаю, – возразила она.

– Ты слышала, что он сказал?

– Да.

– И что ты думаешь?

– Просто слова, – сказала она.

– О, я так не считаю.

Той ночью я спал на диване, как и всю последующую неделю. Анна спала в своей комнате. Я настоял, чтобы она запирала дверь, и она согласилась. Когда я освободил комнату, довольный Алан стал спать там один.

В самом начале этого отчета я заметил, что в какой-то невероятный момент – мне было двадцать два, и я учился в аспирантуре – мною интересовались сразу три женщины, Энн, Анна и Сара, причем две из них, Энн и Сара, были в меня влюблены. Учитывая мою, как я считаю, реалистическую самооценку, а также скудный опыт общения с девушками, это действительно достойно изумления. Я не знал тогда, чем объяснить их тяготение, и теперь, после года наблюдений за Аланом, пытаясь понять его и мою привлекательность, тоже этого не знаю. К примеру, взять Энн (с которой я поступил бесцеремонно): мы дружили с раннего детства; наша любовь была скорее родственной, она не зависела – по крайней мере, так было с ее стороны – от внешности. Но как объяснить отношение Анны и, что еще более непостижимо, Сары? Ни у одной из них, как мне это представляется, не было никакой нужды, никакой разумной причины полюбить меня.

Анна уверяет меня, что Алан красив, и часто добавляет – не только для точности, – что он выглядит лучше, чем я, каким она меня когда-то знала. Я согласен, что он не лишен привлекательности и выглядит лучше, чем я когда-либо. Но когда я смотрю на него, когда сравниваю его с собой – хотя стараюсь делать это как можно реже, – я вижу в основном то, что мне не нравится в себе.

Как и у меня, у него почти нет волос на теле. В моем отрочестве это было причиной многих проблем: я сменил много прозвищ, пока не стал Фасолиной, и эта кличка прижилась. Проведя рядом с нами несколько месяцев, Алан стал менее щепетильным, и я несколько раз видел его в его трусах-«боксерах». Как и у меня, у него нет волос на груди и животе, за исключением тонкой вертикальной линии на груди – она всегда казалась мне похожей на шрам – и уродливых жестких курчавых волосков, похожих на лобковые, вокруг сосков и необъяснимым образом появившегося пупка. Как и у меня, на ногах у него есть лишь маленькие смешные пучки над коленями. Когда я впервые увидел его в Оттаве, у него слегка загорели лицо и руки (судя по всему, прежде чем очутиться за пределами Отчужденных земель, он проводил много времени на воздухе), а когда мы приехали в Виннипег, а также зимой, его кожа (везде, кроме лица) стала белой и восковой, какой она во все сезоны бывает у меня. Его пальцы, как и мои, были короткими, толстыми, с маленькими ногтями, а большие невелики. Мои руки и руки Алана не так страшны, как у Высокого, но далеки от стандартов красоты. Два пальца моей правой, метательной руки, искривлены из-за травмы, полученной во время бейсбольных состязаний, когда я ловил мяч. У Алана все пальцы прямые. Мои ступни, плоские, с растрескавшимися подошвами – мне это кажется оскорбительным, – сейчас двенадцатого размера и даже больше, хотя, когда я был в его возрасте, я тоже носил десятый. За исключением больших, пальцы моих ног – из-за неподходящей обуви? – изогнуты, мизинцы едва видны, ногти похожи на рог. У Алана пальцы ног аккуратные.

У нас карие глаза, носы длинные и тонкие. Его волосы темнее и гуще, чем мои, более волнистые, но я помню, что мои волосы когда-то были точно такими. Его зубы белее моих, потемневших, как и весь я. У меня слегка неправильный прикус; у него все в порядке. Как и я, он опускает взгляд, когда улыбается, хотя делает это неохотно и не часто. Я часто спрашивал себя, почему. Это жест застенчивости? Покорности? Страха? В любом случае это привычное и машинальное движение, которое я не могу контролировать, а наблюдения за Аланом напоминают мне о том, что я слишком большую часть жизни провел, отводя взгляд или отворачиваясь.

Очень редко доводится услышать со стороны собственный голос, как его слышат другие, но Анна подтверждает, что голос Алана имеет тот же самый тембр. Думаю, его можно назвать гортанно-хрипловатым, что звучит не так уж неприятно. Смеется он еще реже, чем улыбается, и его смех обычно короткий и носовой. Я тоже так смеюсь, и тоже нечасто. Когда он растерян, что в то время бывало нередко, он указательным пальцем почесывает голову сбоку, как шимпанзе, когда подражает задумавшемуся человеку. То, что я делаю то же самое, как заметила Анна, заставляет меня ежиться от отвращения. Он постоянно подражает мне, хотя и без всякой задней мысли. В первые месяцы нашей совместной жизни мне казалось, что меня непрерывно передразнивают, и это было очень тяжело.

В этом смысле Алану повезло: он не видел себя во мне.

Я обрезан. Алан, насколько я знаю из дневниковых свидетельств Анны, нет. Я не жестикулирую, когда разговариваю. Думаю, я этому научился, привил себе кое-какие хорошие манеры. Может быть, поэтому и Алан не жестикулирует, когда говорит. Не знаю, определено ли это генетически, но, когда я смотрю на него, на его неподвижные руки, прижатые к бокам, это кажется неестественным.

Если ему интересно то, о чем ему говорят, особенно Анна, он слушает, наклонив голову набок, как щенок. Я очень надеюсь, что не делаю так. Один раз я видел, как он плачет. Я не плачу.

Мы оставались в Оттаве, в квартире на Фриэл-стрит, три месяца, до конца ноября. Мы жили также в Виннипеге, Риджайне и Калгари. Из этих городов – конечно, если бы я мог жить там самостоятельно – мне больше нравилась Оттава, город величественный, спокойный, настоящий.

Обычный распорядок наших дней в Оттаве был таким. Утром, после завтрака, пока я выполнял разные поручения и задания – порой ненужные, только чтобы удалить меня из квартиры, – Анна несколько часов учила клона говорить и читать. Она быстро забросила книги, купленные в Монреале. Каждый вечер она читала ему «Принца и нищего», затем «Оливера Твиста», и он слушал. (Он не интересовался книгами, где главными действующими лицами являлись животные или игрушки, а также не любил сказки и явное фэнтези.) При первой возможности мы набрали полку книг, легких для чтения, иллюстрированных словарей и прочего, чем Алан, похоже, остался доволен. Но Анна быстро заметила, что лучше всего он поддавался обучению в форме рассказа, систематического и подробного. Она делала это всякий раз, когда Алан изъявлял желание слушать. Он не слишком стремился выучить язык.

Она рассказывала об окружающем мире, начав с квартиры и при помощи детского атласа перемещаясь наружу. Когда, по ее мнению, поведение Алана стало более цивилизованным и предсказуемым (понадобилось всего несколько недель обучения), а его открытая враждебность ко мне уменьшилась – он разрешил мне, например, спать в одной с ним комнате, – мы стали выводить его в общественные места. После обеда, если погода была хорошей, он и Анна шли на улицу. Сначала они не слишком удалялись от квартиры, но со временем отважились заходить подальше. Иногда с ними гулял и я, хотя в таких случаях Алан был менее предсказуем и его было труднее контролировать. Ему нравилось наблюдать за сменой караула. Он любил гулять вдоль канала, стоять на площади перед Шато-Лорье. Ему нравилось смотреть на прохожих. Нравилось разглядывать пары, группы юношей и девушек, идущих вместе, хотя его явно тревожили компании, состоящие из одних мужчин, молодых или постарше. Анна рассказывала ему о том, что он видит. Мы купили детскую энциклопедию о человеческой анатомии и физиологии. Анна называла Алану части тела, его и свои – я всячески старался не присутствовать на этих уроках, – и они обращались к тексту. Она рассказывала ему об истории, например, о второй корейской войне, которую изучала сама. Алану нравилось, когда она рассказывала о войне. Время от времени – что ему не очень нравилось – она привлекала меня, чтобы дать ему представление об арифметике, о числах, простых действиях сложения и вычитания. Ни она, ни я не говорили с ним о смерти.

Больше всего Алану нравилось – как и самой Анне, – если она рассказывала о себе, о своей жизни. (Она пыталась рассказывать ему обо мне, но это интересовало его меньше. Хотя он находил подленькое удовольствие в истории о том, как я скатился на заднице с заснеженного холма в Эймсе, когда догонял Анну и Сару.) Некоторые истории он просил повторить снова и снова. Ему очень нравилось, когда рассказ обрастал подробностями, и ни одна из деталей не упускалась, но терпеть не мог сокращений. Особенно он любил одну историю Анны и готов был слушать ее, как одержимый. Это была история про дикую яблоню. В наиболее кратком пересказе она звучала так:

«Когда я была маленькой девочкой, лет шести-семи, однажды утром я сидела дома. Было лето. Мне было нечего делать. Я спросила маму, можно ли поиграть на заднем дворе. Я задумала влезть на старую дикую яблоню, что там росла. Я всегда мечтала это сделать. Мама разрешила мне пойти погулять, но запретила залезать на дерево.

– Ветки тонкие, – твердила мне она, – хрупкие, и если ты заберешься на них, они сломаются.

Я заверила ее, что не полезу на дерево. Вышла во двор. На заднем дворе довольно скучно, если ты один. И я решила забраться на дерево. Я уже лазала на яблоню, несмотря на запрет матери, но никогда не забиралась очень высоко.

Я поднялась к нижнему ряду веток и уселась там. Ветки были толстыми и крепкими. Я немного посидела там, рассматривая двор и дом и поглядывая в кухонное окно, чтобы вовремя заметить маму.

Потом полезла выше. Нашла сук и уселась на него. Ветки там были тоньше, но с легкостью выдерживали мой вес.

Я полезла выше. Теперь я находилась на уровне второго этажа нашего дома. Но ветки не ломались.

Я поднялась еще выше. Забралась на самую макушку дерева. Добравшись до верха, я услышала, как ветка, на которую я опиралась, треснула и сломалась. Я упала. Так вышло, что при падении я не задела ни одной ветки и плюхнулась (это слово из всей истории нравилось Алану больше всего) на лужайку. Я приземлилась в нескольких дюймах от места для барбекю, огороженного кирпичом. На мне не было ни царапины. Я встала и отряхнулась. Мама подошла к кухонному окну, как раз когда я падала, и видела все. Она страшно испугалась, а когда поняла, что я цела и невредима, очень рассердилась. Она отругала меня, а потом отправила на весь день в комнату. Вечером я осталась без ужина».

Боюсь, я не нахожу в этой истории ничего особенного, да и рассказчиком Анна была довольно посредственным. (Сам я в устном жанре безнадежен, поэтому никогда и не пытаюсь.) Можно поразиться тому, что она не разбилась и даже не оцарапалась – хотя, думаю, Алана интересовало что-то другое, – и все-таки история была абсолютно заурядной. Не знаю, почему Алан ее так обожал.

Грустно говорить об этом, но, несмотря на все усилия и таланты Анны, было ясно, что в основном Алан изучает язык и получает представление о мире из телевизора. Он смотрел его все время, когда мы ему разрешали и даже когда не разрешали. Мы с Анной не сходились во мнениях по этому поводу. Анна приводила доводы в пользу телевидения, с разумными ограничениями: оно помогает овладеть языком, социализироваться, способствует росту культурного уровня. Я же считал, что оно бессмысленно и бессодержательно. Просмотр телевизионных программ служил и другой цели: Алан замирал, как только включали телевизор, и это было единственное время, когда она могла спокойно оставить его наедине со мной. Единственное время, которое она могла посвятить себе.