Текст книги "Плоть и серебро"

Автор книги: Стивен Эмори Барнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Он направился к трубе, но Джон положил руку ему на рукав, удерживая. Он неохотно обернулся.

– Послушайте, док. Это щедрое предложение, но я прошу вас обещать, что вы не будете возиться с ним ни на каплю больше, чем будет абсолютно необходимо. Ладно?

– Договорились, – ответил Марши, бросая тоскливый взгляд на дверь шлюза. – Непременно.

– И еще одно.

– Что?.. – Он прикусил язык, не сказав «еще». Хален смотрел на него с серьезным лицом. Смотрел так прямо, что Марши стало не по себе.

– Вы сделали для нас больше, чем мы когда-либо сможем оплатить, – сказал Джон со спокойной силой.

– Это ерунда, – ответил Марши смущенно.

– Не ерунда. У нас мало что есть. Но мне предоставлена честь предложить вам то, что мы имеем. Это не такое, что вы должны забрать прямо сейчас, а его ценность – это такая вещь, которую только вы можете понять.

Джон подтянулся, и его тощее ироническое лицо вдруг стало суровым и гордым. Марши открыл было рот сказать, что ему ничего не нужно, но был приведен к молчанию величественным видом этого человека. В ангаре наступила тишина, смолкли разговоры, казалось, даже дыхание остановилось.

Джон заговорил, возвысив голос так, чтобы его слышали все, неразборчивый акцент жителя пояса астероидов исчез, и слова его зазвенели ясно и отчетливо, как ноты фанфары.

– Доктор Георгори Марши, ты появился среди нас вопреки своей воле, и был для нас чужим. Более ты не чужой нам. Ты стал нам всем настоящим другом. Теперь ты сказал, что тебе пора нас покинуть. Хотя мы желали бы, чтобы ты остался, мы благословляем твой путь. Но раньше, чем ты нас покинешь, мы хотим вручить тебе кое-что.

Друг наш, мы вручаем тебе наши жизни, ибо это ты нам их вернул. Мы вручаем тебе нашу веру, ибо это самое меньшее, чего ты заслужил. Мы даем тебе нашу вечную дружбу, ибо ты был истинным другом для нас, когда друг был нам нужнее всего. Мы вручаем тебе нашу любовь, ибо из любви вырастают дружба, вера и сама жизнь.

Джон положил руку на плечо Марши, и лицо его было торжественно, как лицо судьи, и все же светилось радостью.

– И последнее: мы даем тебе наш дом. Теперь это твой дом, потому что дом – это там, где ждут тебя дружба и вера, любовь и жизнь. Приходи в страхе и приходи в радости, приходи в миг торжества и в час нужды. Знай, что ты всегда можешь вернуться в свой дом, и мы обнимем тебя с радостью, что ты вернулся.

И тут Джон обнял Марши и расцеловал в обе щеки. Когда он отступил назад, в карих глазах его блеснули слезы радости. У Братства было мало ритуалов, и этот был самый старый и драгоценный. И для Джона он был тем более значим, поскольку Марши чуть не умер вместе с ними.

– Возвращайся снова домой, брат Марши, – произнес он, завершая ритуал. – Возвращайся туда, где ждут тебя твои родные.

Никто не нарушил наступившего напряженного молчания. Все глаза глядели на Марши, и на многих блестели слезы.

Марши понял, что от него ждут ответа. Их простое и искреннее предложение тронуло его так глубоко, что он не находил слов.

– Спасибо вам, – сказал он, и от стеснения в груди и в горле вышел только сдавленный хрип. Он оглядел обращенные вверх лица, многие из которых были ему теперь знакомы. Он покачнулся всем телом под мощной волной любви и благодарности, грозящей смыть его прочь. Такой глубокой, что можно утонуть.

Такой огромной, что могла похоронить его.

– Спасибо вам! – на этот раз это был отчаянный крик, и ответом ему был гром приветственных возгласов, прокатившихся из конца в конец. И гром становился все сильнее и радостнее.

Марши неуклюже повернулся к люку, дрожа и не в силах дышать. Джон протянул свою изувеченную руку. Марши принял ее, серебряные пальцы охватили искривленный розово-черный узел. Не было мысли о несовершенстве работы. Это была рука друга.

– Счастливого пути, мой друг, – крикнул Джон, перекрывая рев. И подмигнул: – Еще не поздно передумать!

Марши склонил голову – невысказанные да и нет одновременно. Джон выпустил его руку, и он подтянулся к люку по провисшей веревке перил, в корабль – одной рукой. Другая прижимала к груди бутылку.

Оказавшись внутри, он в отчаянной спешке задраил люк. Двери зашипели, отсекая приветственные и прощальные выкрики. Марши почти подбежал, спотыкаясь, к панели управления, сунул бутылку под мышку и шлепнул по клавиатуре. Появилась надпись: ИНИЦИИРОВАНА ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ ОТЛЕТА.

Корабль ожил, зарокотав, как стальная тварь, готовая переварить что там попало ей в брюхо. Марши стоял, вцепившись, как тисками, серебряными руками в край панели, и глаза его слепо уставились на оранжевый сигнал ПРЕРВАТЬ.

Истрепанные панели, закрывавшие зону ангара, загудели, открывая звездную бездну. Одинокий толчок, когда отпустили зажимы, и корабль начал падать в ждущую пустоту.

Через минуту он выплыл из раскрытого купола на каменной рябой поверхности Ананке в свет бледного холодного солнца. Корабль скользнул в сторону, отходя от небесного тела, его электронные органы чувств настраивались на следующую цель.

Сигнал ПРЕРВАТЬ все еще моргал, и время передумать уходило, как песок в часах. Марши закрыл глаза, чтобы не видеть искушения.

Загудел сигнал предупреждения об ускорении. Через десять секунд включился главный двигатель. На Марши навалился вес, прижимая вниз, и корабль понес его прочь от Ананке, набирая скорость с каждой секундой.

Наконец Марши открыл глаза и стоял, глядя, как пустынная серая луна превращается в размазанную точку на экране.

Такой уютный, мирный уголок. Уродливый что снаружи, что внутри. Едва 20 км в диаметре, и гравитации еле хватает на притяжение пыли.

И все же этот мир притягивал его, рождая прилив в крови. И неимоверная гравитация Юпитера была куда слабее этого притяжения. Она может притянуть только тело.

– Доктор, – пробормотал Марши механически, – я диагностирую серьезную необходимость медикаментозного лечения для преодоления последствий вашего пребывания в условиях, близких к свободному падению.

Он повернулся спиной к экрану и нырнул в сторону камбуза.

Комбинация клавиш, которую он знал наизусть, выдала ему из раздатчика чашку синтетической водки. Как всегда, корабль был готов дать то, что ему нужно. Все виды бегства прямо под рукой.

Марши метнул ее назад, вздрогнув, когда она упала. Когда в глазах у него прояснилось настолько, что стала видна клавиатура, он заказал другую.

Эту он поднял в пародийном приветствии.

– Итак, я это сделал! Теперь я в безопасности.

Он рассмеялся, но как-то неглубоко и горько, и выражение его лица мало подходило человеку, который вырвался из западни и обрел свободу.

Ангел смотрела, как мигает и тускнеет сияющая голубая мошка на центральном экране ее спальни. Когда ее уже нельзя было отличить от других светящихся точек, она выключила прибор.

Экран потемнел, и свет погас вместе с ним. Ангельский глаз автоматически переключился на сочетание усиления света и инфракрасного зрения, чтобы видеть в темноте. Но ничего не освещало поиски пути в той черноте, которая была у нее в душе. Это мог сделать только один свет, и теперь его не было.

Она повесила голову, признавая поражение.

Так много она хотела ему сказать.

Но даже не сказала «до свидания».

Ангел со вздохом заставила себя встать. Есть работа, которую надо делать. Работа – это то, что она умеет. Для чего годится.

Может быть, если заполнить ею все свои часы, она сможет не думать о той бесконечной и безутешной ночи, имя которой – будущее.

Марши сумел удержать веки раскрытыми, хотя они весили по несколько кило каждое. Яркий свет резал налитые кровью глаза, как будто в них выстрелили из ружья битым стеклом. Марши снова зажмурился, чтобы они не просверлили в мозгу дыры.

Он полежал несколько секунд, укрепляясь для новой попытки. Застонав от усилия, которое потребовалось, чтобы поднять голову, он прищурился и осмотрелся, чтобы понять, где находится. Мозг включался в работу постепенно, как коробка передач, набитая песком, галькой и смолой.

Он облизал губы. Тьфу! Ощущение во рту было такое, будто там ночевал шелудивый пес.

Выяснилось, что Марши отрубился около стола на камбузе, и этим объяснялось ощущение теплоты и онемения с одной стороны лица. Остались четкие воспоминания о первой и второй чашке водки. Удалось вспомнить, как с помощью встроенной в стол клавиатуры он проверил состояние своего пассажира, и потом рюмка, которой вознаградил себя за то, что не забыл это сделать. Потом все как-то расплывалось.

Взгляд на часы сообщил ему, что с момента прощания с реальностью прошло уже двенадцать часов. Морщась от грохота пальцев по клавиатуре автоматической кухни, он ввел заказ на кофе с бренди. Жадно выпил, смывая шерсть с языка.

Это укрепило его настолько, что он сумел встать и поплестись под душ. Душ корабля с настоящей водой был не просто роскошью – это было спасение в таких случаях, как сегодня. В этом хрупком состоянии ультразвуковой душ мог бы убить человека.

Через пятнадцать минут Марши вернулся в камбуз с таким видом и самочувствием, что мог бы даже сойти за человека. Он переоделся в мягкие просторные черные штаны и вышитые тапочки. Не обращая внимания на воду, капающую с сохранившихся на затылке волос, он натянул свободную черно-красную майку.

Потом выбил себе второй кофе, на этот раз чистый, и заставил себя съесть безвкусный, но питательно сбалансированный кекс для завтрака, стараясь не думать, из чего он сделан.

Когда чашка опустела, он подумал было о третьей, снова с бренди, но решил, что не надо. По крайней мере не сейчас.

Была работа, которую надо было сделать, пока он не успел себя отговорить. И сделать это лучше, находясь в полном сознании. Еще глоток-другой жидкой храбрости могут заставить его быть смелее, но от этого работа станет только опаснее.

Он оставил отсек корабельной клиники ярко освещенным, будто его обитатель был ночным монстром, которого яркий свет останавливает. Будь у него запасец чеснока или связка распятий, он бы и их использовал для верности.

Помедлив в дверях, он еще раз подумал насчет своего отказа от очередной рюмки. Нет, точно еще одна больше принесет пользы, чем вреда.

Ага. А потом еще одна. Он укрепился в прежнем намерении и вошел внутрь.

Пробежавший по коже мороз никакого отношения не имел к температуре в отсеке. Марши подошел к медкойке. Черные боковины устройства обернулись вокруг пациента в режиме транспортировки, и вся конструкция была похожа на гроб.

Он подошел к приборам кровати и поглядел на скелетоподобную фигуру человека, который называл себя Братом Кулаком.

Старик лежал неподвижно, как смерть, больше похожий на свежеэксгумированный труп, чем на живого человека. Голый, если не считать одеяла, закрывающего его до груди; сморщенный пергамент, обернутый вокруг костей истощенного тела, казался слишком серым и бескровным, чтобы быть чьей бы то ни было кожей, кроме как трупа. Глаза были закрыты и глубоко запали в орбиты. Печеночного цвета разрез рта чуть приоткрылся. Только еле заметные колебания тощей груди выдавали наличие тоненькой ниточки жизни.

Марши знал, что по всем правилам ему полагалось бы уже умереть. Он уже был чуть лучше подогретого мертвеца из-за рака формы V, когда Марши был привезен его лечить, а свержение его стало началом конца. Форма V немедленно перешла в терминальную стадию лесного пожара.

Средний интервал между началом терминальной стадии и смертью – неделя. Любой другой уже был бы мертв. Но не Кулак. Каким-то бешеным усилием воли он удерживал свою гнилую душу в распадающемся теле.

Марши положил серебряную руку на плоскую клавиатуру сбоку от медкойки, и электроника протезов подключилась к системам комплекса. Тихо, как музыка из другой комнаты, зазвучали показания:

Дыхание медленное и поверхностное [7/31], но соответствует состоянию пациента. Пульс редкий и нитевидный [14], артериальное давление низкое и постоянное [40/28]. Газообмен…

Марши успевал интерпретировать поток данных и вносить мелкие поправки в параметры системы жизнеобеспечения. Нейронные поля койки были установлены в режим подавления боли, иммобилизации пациента и глубокого сна.

Подходящее состояние для старого монстра. Все еще жив, но мертв для внешнего мира. Спящий дракон с погашенными огнями и голодом, взятым под контроль. При весе всего сорок килограммов и отделенный от смерти несколькими днями, он был так же опасен, как всегда. И пока разум его функционирует, он таким и останется.

На Ананке Марши держал его запертым на складе и под полем усыпления. Запер он его не для того, чтобы Кулак не сбежал, а чтобы не допустить к нему бывших подданных. Гарантировать его безопасность он не мог, но ощущал как свой долг необходимость сделать для этого все возможное.

Замок казался логичной предосторожностью. В конце концов у бывших подданных было достаточно причин хотеть до него добраться. Кто угодно на их месте попытался бы пыткой выведать у него секреты, а потом линчевать то, что останется после допроса.

Но не Братство. Они выучили свой урок, и выучили хорошо. Иметь с Кулаком любые дела – это значило играть с разрушением. Он их поработил, он пытал и убивал тех, кого они любили, извратил их веру и украл все, что они ценили: плоды их труда, свободу, достоинство и будущее. Кулак наверняка постарался, чтобы месть стоила им всего, что они вновь обрели, и они это знали. И потому бегали от него, как от чумы – каковой он и был. Через несколько дней Марши перестал запирать дверь.

Вскоре после того, как ему было предложено снова вернуться в график, Марши предложил, что возьмет Кулака с собой и передаст тем властям, которые на это согласятся. Причина была в том, что людям Ананке проще будет оправиться от случившегося, если удалить источник инфекции.

Предложение было сделано всей общине через Джона Халена, который уже стал кем-то вроде лидера. Или по крайней мере выразителем общего мнения. У Братства не было особых лидеров до Кулака, и сомнительно, что они появятся после. Марши не особо удивился, когда Джон вернулся с ответом, что они будут рады избавиться от Кулака.

С тех самых пор Марши обдумывал идею заставить Кулака открыть, что он сделал с добытым на Ананке. Стоя под струями душа, омывающими разболевшуюся голову, ощущая приливную тягу позади и предвидя мертвые часы и дни впереди, он находил эту идею все более заманчивой.

Это отвлечет мысли от… от других предметов.

– Отключить поле сна, – сказал он, и системы кровати прозвенели в ответ на команду. – Привести пациента в сознание. Иммобилизацию и анестезию сохранить.

Пробудить дракона. До сих пор он пробуждал Кулака только до полубессознательного состояния: вначале, чтобы починить его сломанную руку и помятое горло, потом во время ежедневных проверок.

Марши вполне охотно признавал, что Кулак пугает его дьявольски. И любой, у кого есть хоть половинный запас мозгов, чувствовал бы то же самое. Сердце его забилось быстрее, он схватился за боковину койки, будто чтобы не дать себе сбежать. Играть с Кулаком – отвлечение небезопасное. Куда менее рискованно бриться стогигаваттным шахтным лазером.

Гофрированные веки Кулака задрожали, когда он стал приходить в сознание.

Марши не мог избавиться от воспоминаний о бесконечных и бесчеловечных жестокостях Кулака. Его глубоком наслаждении чужими страданиями. Как Кулак чуть не разрушил его собственную жизнь. Это вызывало искушение отключить и поле подавления боли.

В этой идее была некоторая темная притягательность, но Марши отодвинул ее в сторону. Не только потому, что это было бы против его Клятвы и всех его принципов, но еще и потому, что он знал: Кулак справится с нею и обратит против него. Он не сомневался, что старик сможет овладеть собственной болью и заставить страдать от нее кого-нибудь другого.

Затянутая вялой кожей птичья клетка груди Кулака поднималась все выше с каждым вдохом. Костлявые руки слабо задергались.

Марши подавил импульс отступить назад. Не только потому, что дыхание старика было невыразимо мерзким, воняющим болезнью и смертью, но еще и потому, что он знал: сейчас откроется дверь в камеру хранения ужасов человечества.

Слезящиеся гнойного цвета глаза Кулака медленно открылись, мигнули. Если он и смешался, это не проявилось. Сморщенная душа, таящаяся за этими глазами, оглядела обстановку с холодным нечеловеческим расчетом, лишенным удивления, ожидания или неуправляемых эмоций.

Когда Марши еще учился в колледже, он первый и единственный раз посетил Землю, и там, в каменном храме в стране под названием Индия, видел настоящего живого крокодила, которого держали монахи. Было сказано, что крокодилу почти сто лет, и это почти единственный естественно рожденный экземпляр. Огромная холоднокровная тварь лежала неподвижно, наполовину погрузившись в бассейн, и оглядывала окружающий мир с такой же бесстрашной плотоядной рассеянностью. Бездушный взгляд оценивал тебя как мясо или угрозу, и если тебе везло, тебя выкидывали из рассмотрения, как не представляющего собой ни первого, ни последнего.

Кулак повернул голову взглянуть на Марши, показав неровные шрамы, оставленные на его тощей шее когтями Сциллы. Несколько долгих и неприятных секунд он смотрел молча перед тем, как заговорить.

– Вы меня увезли… с Ананке. – Кулак говорил шелестящим шепотом, с присвистом, как голос пресмыкающегося. Болезнь легких перешла в развитую терминальную стадию. Осталось вряд ли больше, чем несколько кусочков здоровой ткани, а все остальное уже был разрастающийся рак – цветы ночи, распускающиеся во влажной тьме.

– Это верно, – ответил Марши, напоминая себе, что каждое слово надо выбирать тщательно. – Вы довольно сильно там загостились.

Ха-а-а-а-а-а. Смех Кулака прозвучал булькающим змеиным шипением, от которого у Марши волосы встали дыбом.

– Думаю… так и было. – Тень пожатия плеч. – Вы меня увезли… чтобы они не… убили… бедного старика… который для них… столько сделал?

Марши покачал головой, чуть не улыбаясь от того, что предоставлялся шанс дать старику щелчок по самолюбию.

– Ни один из них даже руку поднимать на вас не собирался. Думаю, вы не испортили их настолько, насколько думали.

Конечно, не повредило и то, что все это время Кулака держали в поле сна. Этот тип святого мог бы довести до человекоубийства.

– Или я… научил их лучше… чем они сами знают. – Он дернул рукой, отметая эту тему. – Не важно. А как… моя Сцилла?

– Ее зовут Ангел, – ответил Марши холодно, и приятность предыдущей секунды тут же испарилась при упоминании ее имени и вызванных этим воспоминаний. – Сцилла – это имя того создания, в которое вы пытались ее превратить. Но это ведь тоже не так хорошо получилось? Помните, как она вам чуть голову к чертям не оторвала? Она больше не Сцилла и не ваша.

Бесчеловечные желтые глаза ввинтились в лицо Марши, требуя его полного внимания.

– Если она больше… не моя игрушка… значит… ваша. Вы обратили ее… вытеснили меня. Это делает ее… вашей.

Улыбка Кулака внушала ужас. И снова Марши вспомнилась хохочущая Чума с косой на средневековых картинах.

– Правда… чудесная собственность? – Кулак облизнул губы длинным серым языком. – Молодая. Красивая. Невинная. И так рвется… доставить радость.

– Она ничья не собственность, – сурово ответил Марши. – Она не щенок и не кукла. Она теперь сама своя. И никто ею не владеет – меньше всех я. Теперь, когда вы не дергаете ее за ниточки, у нее есть возможность создать собственную жизнь.

В тлетворном немигающем взгляде Кулака тепла было столько же, сколько в дыхании космоса. Любая уверенность увяла бы под ним, как орхидея на льду.

– Вы… ее покинули? – спросил он со зловещей ноткой обвинения в голосе.

Марши заставил себя не отвернуться, чувствуя, что приколот к стеклышку микроскопа и его изучают, рассматривают: годится ли он для анатомирования. Кроме того, он не был уверен, что смог бы отвести глаза, если бы захотел.

– Да.

На самом деле он не покинул ее, но понимал, что спорить на эту тему не стоит. В войне слов он сам и окажется первой жертвой.

– Тогда вы ее… приговорили, – произнес Кулак, явно довольный этой перспективой.

– Я ее освободил. – Марши не смог убрать нотку оправдания в голосе. – Я дал ей шанс самой кем-то стать.

– Вы ее… приговорили, – повторил Кулак со стальной уверенностью, от которой кровь в жилах у Марши превратилась в новокаин. Он сказал себе, что Кулак пытается поймать его в ловушку. Жизнь или смерть Ангела что-то значат для Кулака, постольку-поскольку он может обратить их себе на пользу.

Но как Марши ни старался, а не клюнуть на эту приманку он не мог. Он должен спросить Кулака, что тот имеет в виду, хотя почти наверняка играет на руку старику.

– Объясните, что вы хотите этим сказать.

Это прозвучало скорее как призыв, а не требование, как хотел бы Марши.

Кулак игнорировал вопрос. Он оглядел кусочек интерьера, который был виден изнутри кровати, потом снова перенес внимание на Марши.

– Куда вы… меня везете?

Марши покачал головой, не желая оставлять тему:

– Сначала объясните, что вы имели в виду, когда сказали, будто я приговорил Ангела.

Пучок обтянутых бумагой палочек, который был рукой Кулака, шевельнулся в нетерпеливом жесте – дескать, это все ерунда.

– Ничего. – Снова тот же rictus sardonicus. – Если она такова… как вы говорите… личность сама по себе… то ее судьба… ее личное дело… и не ваша забота. – Он с ожиданием вгляделся в Марши. – Или это… не так?

Марши открыл было рот – и закрыл снова. Его прежний провальный образ действий с Кулаком научил его, что каждое сказанное им слово только глубже затягивает его в трясину. И потому он неохотно оставил тему и ответил на вопрос Кулака:

– Мы направляемся в пункт под названием станция Боза.

Что-то мелькнуло на маске лица Кулака. Мелькнуло так быстро, что Марши не успел понять, что это было. Кажется, не страх, но, быть может… смятение?

Кулак закрыл глаза. На его лице нельзя было ничего прочесть. Но монитор койки сообщил о пике учащения пульса. Эта реакция не была искусственной.

– Я отдохну немного, – произнес Кулак повелительным тоном, отворачивая голову. – Оставьте меня.

Марши смотрел на старика, пытаясь понять, что сейчас произошло. Кулак не обращал на него внимания, и на пергаменте лица ничего не выражалось.

Через пару минут Марши проверил установку режимов кровати, потом поставил задержку включения поля сна, дав старику еще двадцать минут бодрствования.

У двери клиники он остановился, задумчиво глядя на своего пассажира. Упоминание станции Боза зацепило какой-то рычажок, в этом не было сомнений. Дать Кулаку подумать об этом может оказаться полезным. А если его подозрения верны…

– Мы будем у станции Боза через четыре с половиной дня, – сказал он. И вышел, не ожидая реакции, закрыв за собой дверь.

– Тогда нам поставлен… – шепнул Кулак, и что-то вроде улыбки проползло по сморщенной физиономии, – поставлен срок.

Марши убил пару часов у клавиатуры компьютера, выискивая, что удалось найти о станции Боза. Расширил свое образование, но ни капли не приблизился к пониманию реакции Кулака.

Станция Боза была центром регионального управления, вторичной обработки и строительства компании «ОмниМат» – второй из крупнейших мегакорпораций по добыче полезных ископаемых и материалов в космосе. Только «ОллМайн» превосходила ее по размерам. Эти две фирмы и еще «Юнайтед Ресурс» составляли Большую Тройку – или, как их чаще называли, Грешную Троицу. Следующая по масштабам после «Юнайтед Ресурс» большая корпорация вовсе и не была большой. Все, что потенциально могло бы конкурировать с Грешной Троицей, было либо поглощено, либо уничтожено десятки лет тому назад.

Станция Боза была гелиостационарной и находилась с солнечной стороны Юпитера между орбитами Амальтеи и Каллисто, где-то в девяти миллионах километров от поверхности гиганта. Уродливая маленькая Ананке была отделена от станции Боза примерно третью пути вокруг кривизны Юпитера. Хотя расстояние было черт знает каким большим – почти восемнадцать миллионов километров, – времени дорога занимала не слишком много. Некоторые из вызовов на дом требовали для своего выполнения три недели.

Объем, занимаемый лунами Юпитера, огромен, но он всего лишь уютный уголок по сравнению с Поясом, окружность которого примерно вчетверо превышает расстояние между Землей и Юпитером. Марши, хотя и не мог бы этого доказать, был уверен, что одну-две длины Пояса уже налетал.

Его сведения о фактах и цифрах, касающихся около-юпитерианского пространства, были более чем отрывочны, и он пришел к выводу, что заслужил какую-нибудь медаль за полную и неподдельную ненаблюдательность. Он налетал сотни миллионов километров и был почти в любой точке обитаемого пространства, и при этом понятия не имел, где он побывал и как далеко залетел.

Изучая данные на панели, он изумился, как плотно населенной стала система Юпитера. Не так давно это была граница. Только ученые и самые смелые и отчаянные старатели рисковали залетать дальше, к Иксиону и за его пределы в надежде составить себе имя и состояние на недвижимости лун Сатурна.

Теперь все луны либо были заселены, либо разрабатывались. Повсюду выросли обитаемые базы. Вблизи Леды судовой магнат по имени Кинг – а называли его все Псих Эдди – устроил странную комбинацию обитаемой базы, отеля и развлекательного заведения, построенную в Поясе астероидов и притащенную аж оттуда. Одна из женщин, попавших в сети Кулака при розысках своей тетки несколько лет назад, предложила попросить Кинга о помощи. Джон Хален связался с ним два дня назад, и Кинг пообещал прислать необходимое с ближайшим транспортом.

«ОллМайн» и «ОмниМат» в зоне Юпитера действовали политикой большой дубинки. Они приперлись и прибрали к рукам то, что основали или начали другие, как было в Поясе и до того – на Марсе. Дело шло уже к тому, что каждый, кто хочет сохранить независимость, будет вынужден двигаться дальше, к Сатурну. Уже Иксион стал больше транзитным пунктом, чем конечной станцией, как было, когда Марши навестил там Эллу.

Как-то все эти изменения прошли мимо него, хотя его и посылали в последние годы на разные станции и поселки. Операционные все похожи друг на друга – особенно если тебе глубоко плевать, где ты находишься. Корабль у Марши был полностью автоматизирован и следовал получаемым откуда-то инструкциям. Ему оставалось только взойти на борт, а остальное делал сам корабль. Чаще всего он даже не заботился узнать, куда его дальше повезут.

Оглядываясь назад, он вынужден был признать, что и сам был отлично автоматизирован. Д-р Георгори Марши, робот-хирург. Смазывайте его как следует, и он обеспечит вам безотказное обслуживание.

Обвинения Ангела все время его преследовали. Каждый раз, когда они возвращались к нему на ум, он говорил себе, что если бы и интересовался, куда летит, разницы бы не было никакой. Это как беспокоиться, что с каждым годом стареешь. Происходит – и все, а думай не думай, ничего тут не изменишь.

Итак, вот он здесь, в вечер первого своего дня возврата в график. Выполнил домашнее задание по изучению станции Боза. Поиграл в кошки-мышки с Кулаком, и ему пока не обгрызли ни усы, ни хвост.

Он нисколько не удивился, когда в руке у него оказался стакан.

Еще одно из великих достижений этого дня – признаться самому себе, что без этого стакана невозможно вынести одиночество и молчание. Отлично зная, как легко было бы снова погрузиться в непросыхающий режим, в котором он жил до сих пор, он назначил себе строго контролируемый режим приема алкоголя. Предписал себе достаточно для успокоения, но недостаточно для оглушения. Он надеялся, что эти маленькие правила и расписания дадут ему что-нибудь, чем занять ум.

По крайней мере это приглушало ощущение запертости в стальной клетке корабля и позволяло не ходить непрестанно из угла в угол. Хотя у него и были сомнения, достаточно ли высоки дозы, он не позволял себе их увеличить. Хотя бы пока что не позволял.

Он сидел за столом камбуза, перекатывая стакан между серебряными ладонями и пытаясь сосредоточиться на медицинском журнале, который вызвал на экран лежащей перед ним панели. Но вместо того, чтобы думать о новом мутагенном штамме паразита, склонного находиться в неактивной форме в островках Лангерхана, он все время возвращался мыслями к холодным и тускло освещенным туннелям Ананке.

– Мать его, – буркнул он, прочитав одно и то же предложение в десятый раз. Он раздраженно отключил панель и откинулся на спинку, пытаясь назвать овладевшее им чувство в надежде, что тогда он сможет овладеть им.

А чувство было почти… да, почти…

…ностальгией.

Он скривился и глотнул из стакана. Смешно до идиотизма!

Просто ему трудно снова приспособиться к жизни по графику. К одиночеству. К полутрезвости.

И все равно он все думал, как там Джон. И что там с Салли и Айвором, с Индирой и Реем, с Дэнни, Марди и Элиасом, и как все прочие, которых он там лечил? Как они справляются?

И на острой вершине этой пирамиды любопытства – вопрос ценой в десять миллионов кредитов.

Как там Ангел?

Он говорил себе, что продолжает интересоваться – ладно, черт побери, признаем это, – беспокоиться о ней, только потому что слова Кулака засели в мозгу занозой и вокруг них загноилось сомнение, инфицирующее мысли.

Вы ее приговорили.

Каждый раз в ответ на это зловещее эхо он напомнил себе, что это сказал старый гений психопатии. Кулак действовал отрицанием с искусством и точностью хирурга. Как он сам умел, отложив в сторону протезы, войти в череп пациента и загладить аневризму или уничтожить опухоль, так Кулак умел с той же легкостью влезть человеку в голову и извратить содержимое мозга, превращая удовольствие в боль, надежду – в отчаяние, а уверенность – в засасывающую трясину сомнения.

Он врет. Интригует.

Это легко было сказать, но труднее поверить по-настоящему. Марши знал, что тут все не так просто.

Старый монстр – превосходный лжец, но так же легко может сказать правду, если она лучше служит его намерениям. Он может сшивать правду и ложь настолько гладко, что никак не сказать, где кончается одна и начинается другая, и сшивать их в смирительную рубашку, в тюремную робу, в лохмотья шута, в могильный саван.

Только одно было ясно несомненно: Кулак хотел, чтобы он тревожился.

И тут старый гад преуспел. Тревоги хоть лопатой греби.

Марши уставился в стакан. Есть ли хоть одна причина, по которой не следует вызвать Ананке и проверить, как там его бывшие пациенты? Если с Ангелом что-то не так, ему скажут. Если это и есть то, что хочет заставить его сделать Кулак, какой в этом вред?

Единственный способ узнать – попробовать.

Он отставил стакан и пошел к пульту связи. Не прошло и минуты, как он с опасением ждал звуков знакомого голоса.

Ангел брела в свою комнату. Обычно грациозный размах ее движений сменился неуклюжей трудной походкой громоздкой машины после почти тридцати часов физического труда. Последним и единственным перерывом в этой работе была катастрофическая попытка прощания с Марши.