Текст книги "Демон движения"

Автор книги: Стефан Грабинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

____________

* Жарче! Жарче! Больше огня. Огонь трещит... (ит.).

– 362 -

ных бумаг и газет, а рядом с ней Юзика, с восторгом в глазах наблюдавшего за процессом горения.

Через несколько дней во время уборки комнаты Марианна с негодованием вытащила из-под кровати какой-то полуобугленный предмет, завернутый в коврик. Следствие, проведенное Марией, показало, что этой таинственной головешкой была старая шахматная доска пана Анджея, которую Юзик украдкой приговорил к жертвенному сожжению.

Мальчик дрожал от страха перед отцовским гневом и забился куда-то в мышиную нору однако к всеобщему изумлению Роецкий принял известие об этом преступном деянии с какой-то странной снисходительностью, не сделав сыну ни малейшего упрека.

Вообще на почве симпатии к огню между отцом и сыном произошло какое-то удивительное уравнивание: архивариус в этом отношении стоял на одном уровне с ребенком, «понимал» страсть Юзика и даже – странное дело – завидовал, что сын может удовлетворять ее в такой легкодоступной форме. Вскоре он умудрился перещеголять его.

Где-то в середине января ему пришла в голову мысль устроить «игры с огнем». Пока жена проводила с Юзиком урок игры на фортепьяно в салоне, Роецкий решил устроить им «сюрприз». Тихо, не привлекая к себе внимания, он прокрался с фляжкой спирта в спальню и там вылил все ее содержимое на одну из подушек; а потом поджег...

Вспыхнул сильный огонь, который в мгновение ока охватил постель, а пан Анджей, довольный таким эффектом, позвал из соседней комнаты музицировавших. Мария издала возглас удивления и, судорожно вцепившись в руку сына, принялась неотрывно вглядываться в огненные языки, которые уже жадно тянулись к занавеске. Первым очнулся от оцепенения хозяин дома, который до сих пор, скрестив руки на груди, следил за разгулом стихии. С каким-то ужасным смехом он бросился укрощать огонь; сорвал с соседней кровати тяжелое турецкое покрывало и матрас и с яростью швырнул их на клубящееся пламя. Атака удалась: моментально задохнувшиеся бледно-лазурные змеи куда-то исчезли, скользнули под постель. Однако Роецкий

– 363 -

не дал пожару ввести себя в заблуждение. С самозабвением профессионального пожарного он пошел в повторное наступление, давя космы бледно-голубого огня, которые предательски ползали внизу. До того как укрощенная стихия сумела восстановить силы, последовала третья и последняя атака: на этот раз водой из ведер, которые очень вовремя подала Марианна. Огонь потушили. Пан Анджей с нервно сжатыми кулаками некоторое время стоял молча, изучая сожженную постель и наполовину обугленную кровать. Внезапно он как-то странно и смущенно рассмеялся:

– Ха-ха! У нас в «Пожарове» был «пожар»! Да, Маня? И мы погасили его собственноручно, без посторонней помощи – этими голыми руками. Мы раздавили эту красную гидру, – добавил он тише спустя мгновение. Ха-ха-ха. Что, Юзик? Тебе понравилось, да?

И будто ничего не произошло, все трое сели ужинать. Поздно вечером, уходя отдыхать в сильно поврежденную спальню, Мария шепнула мужу на ухо:

– А все же, Андрусь, огонь – это прекрасная стихия...

С тех пор «сюрпризы» происходили в «Пожарове» все

чаще. С самозабвением сорванца Роецкий устраивал семье «огненные проделки», не считаясь с огромными убытками, которые они влекли за собой. Его безмерно развлекал этот разгул стихии, который он в критический момент умел обуздать, каждая новая победа, одержанная над коварным противником, доставляла ему неизъяснимое наслаждение.

Огонь уничтожил половину спальни, сжег дотла часть дорогой обстановки, сожрал значительную часть белья и одежды. Роецкие смотрели на это безразлично, будучи жадными лишь до эмоций, порождаемых пожаром, алча новых «красных впечатлений».

От всего прочего мира архивариус, однако, старательно скрывал свои «забавы»: Марианне под угрозой немедленного увольнения со службы велено было ни единым словом не упоминать никому в городе о том, что время от времени происходит на вилле. Странная вещь: пан Анджей, столь раскованный в этих взглядах перед женой и ребенком, словно бы стеснялся своих «вкусов» перед людьми.

– 364 -

Повреждения, причиненные дому искусственными пожарами, исправляли втихую и с необычайной тщательностью. В случае неожиданного визита моментально убирали поврежденную мебель, торопливо затирали предательские следы, или же сообразительная Марианна сразу вела гостя в комнату, в которой до сих пор не бывало компрометирующих происшествий.

Однако эта постоянная скрытность, эта непременная осторожность в отношении близких знакомых раздражали честолюбие Роецкого. Наконец ему это надоело, и он решил сыграть с гостями шутку, которая одновременно оказалась бы еще и актом мести.

Однажды в воскресенье, когда многолюдная компания приглашенных забавлялась в салоне «Пожарово», внезапно занялась от свечи портьера, висящая над дверью гостиной.

Кто-то крикнул «Пожар!» – и началась ужасная паника. Парочка дам упала в обморок, некоторые выскочили через окно в вечерних туалетах, без верхней одежды на двадцатиградусный мороз. В несколько секунд Роецкий потушил «пожар» и с сардонической улыбкой начал приглашать перепуганных гостей обратно в дом. Однако люди не желали развлекаться дальше и, провожаемые ироничным взглядом хозяина дома, поспешно расходились по домам.

– Вот видите, любезные господа, – говорил им на прощание неумолимый Роецкий. – Ну что? Неужели вам так страшен огонь на горелище?

– Да-да, вы правы, любезный пан Анджей: нас удивляет та энергия, с которой вы обуздали проклятую стихию, – признавались гости. – Однако, любезный пан, лучше не играть с огнем: осторожность не помешает.

И потихоньку удалялись с виллы...

Так прошел февраль, повеяло мартом. Роецкий беспрестанно играл в пожары. Но постепенно мотивы забавы подверглись изменениям. Если сначала речь шла прежде всего о наслаждении от подавления и укрощения разбушевавшейся стихии, то теперь удовольствие от одержанной победы уступило место непреодолимой потребности огня ради огня. Поэтому он оттягивал момент тушения с каждым

– 365 -

разом все дольше, позволяя пламени разгораться все свободнее. Вначале он хотел вдоволь налюбоваться картиной бушующего огня, прежде чем решиться начать его гасить. Поэтому не раз случались довольно критические моменты, и игра становилась по-настоящему азартной. Несмотря на это, несмотря на опасность, которая угрожала его семье, пан Анджей никогда не был доволен – ему постоянно казалось, что он начал гасить огонь слишком рано, что можно натянуть струну еще на тон выше. Неведомым образом он предчувствовал, что все эти «пробы» являются прелюдией к чему-то большему, всего лишь бледным предвестием «забавы в высоком стиле».

И он не ошибся. Вскоре должен был наступить желанный миг. Случилось это девятнадцатого марта, аккурат в день святого Иосифа.

После шумной забавы в семействе Варецких Роецкие вернулись домой поздно ночью. Мария, утомленная бесконечными турами вальса, вскоре провалилась в глубокий сон. Роецкий не мог уснуть. Он закурил папиросу и, лежа навзничь, отдался каким-то неясным грезам.

Медленно образы начали собираться в единое целое и сгущаться, пока наконец в мыслях его не нарисовался цельный четкий контур пылающего дома.

Роецкий знал этот дом. То был Дворец дожей в Венеции, который он видел много лет назад, когда путешествовал за границей. Теперь он весь стоял в пурпуре пожара на фоне черной душной летней ночи.

Почему именно этот дворец? Он не знал. Лишь отчетливо чувствовал жар огня и выразительную вонь паленого, совсем близко, всего в нескольких шагах...

Он поднялся с кровати и, как автомат, зажег свечу. Прикрывая ее свет рукой, принялся что-то искать в сундуке. Нашел перевязанный шнуром тюк, приготовленный там уже давно. Развязал. Посыпались свитки пакли...

Он подложил под шкаф округлый комок волокон и поджег. Не оглядываясь назад, перешел в гостиную, подбросил под кресла несколько комьев пеньки и, быстро поднеся к ним свечу, словно во сне прокрался в столовую. Через

– 366 -

минуту он уже поджигал стол в кухне и, задыхаясь от дыма, раскладывал костер в гостиной. Когда он переходил к купальне, ему уже преградило дорогу мощное пламя, вырывавшееся из алькова. Он засмеялся ему коротким нервным смешком и исчез в глубине коридора с пучком зажженной пакли в руке...

–

Под утро в Кобрине тревожно зазвенели колокола.

– Горит! Пожар! – вопили чьи-то перепуганные голоса. В окнах появились встревоженные лица, на улицы выбегали люди. Колокола непрерывно гремели протяжным погребальным стоном.

– Иисус, Мария! – выкрикнул какой-то женский голос. – Огонь на горелище! Роецкий горит!

– И этот не уберегся!

– И для него наконец пришло время!

Люди суеверно крестились, остолбенело глядя на огромную красную колонну над пихтовым холмом за городом...

Однако никто не спешил на помощь: страх приковал ноги к земле, сковал движения, заморозил волю...

Издали донесся сигнал тревоги: играла пожарная труба. Через минуту быстро промелькнули несколько насосных установок и машина со спасательной командой. Через четверть часа они прибыли на место... Поздно! Вилла представляла собой одно большое море пламени. Огненные языки вытягивались из окон, вырывались в клубах дыма из дверей, выстреливали кровавыми факелами выше дымоходов. А вокруг с топором в руке, словно одержимый бегал в исподнем Анджей Роецкий, рубил пихты и ели и с какой-то демонической радостью, с пеной на губах швырял их на съедение огню...

Несколько наиболее смелых пожарных прорвались вглубь дома, чтобы вскоре извлечь оттуда три обугленных тела: двух женщин и ребенка. Бешено сопротивлявшегося Роецкого в конце концов связали веревкой и доставили в клинику для душевнобольных.

ПИРОТЕХНИК

Астральная сказка

Под гранатовые небеса брызнул новый сноп огней, распорол сияющей линией траурные одеяния июльской ночи и, рассыпавшись там, в самом зените, искрящимся мириадами звезд букетом, обрушился каскадом между деревьями королевского парка...

Прежде чем восторженная толпа зрителей пришла в себя, в пространство вознеслась трехцветная «Палица Геркулеса»: ослепительно-белый луч света взмыл вертикально вверх, точно стрела, а вокруг него кружили две полосы, две дивных пряди: пунцовая и топазовая...

А когда в небесах погасла трехцветная ракета и сумрак аллей вновь освещали лишь огни и смоляные факелы, гомон придворных зевак внезапно заглушил протяжный свист рассеченного воздуха, и посреди дождя золотых искр под небо взлетела большая зеленая сфера. За ней вдогонку скользнуло продолговатое веретено и, догнав ее на подзвездном пути, пронзило своим острием навылет. Огромный изумрудно-пурпурный волчок на мгновение заколебался, закачался и, описав громадный круг, витками спирали начал тихо опускаться к земле...

И так уносились в небо все более чудесные огни, играющие миганием вспышек, смеющиеся радугами красок, буйные, щедрые и прекрасные. Распускались в сластолю¬

– 368 -

бивой пышности чудесные кусты, раскидывались огнистые корзины, рассыпаясь бесчисленными звездами, лепестками и цветами, выстреливали пламенные ракеты, красные гейзеры, померанцевые фонтаны...

А там, на дощатых лесах, высоко над толпой королевских гостей чернела в свете китайских фонариков фигура фейерверкера. Словно чародей, который мановением волшебной палочки являет дивные картины и видения, мастер Ян быстрым и неуловимым жестом руки поднимал готовые к взлету ракеты, активировал дремлющие батареи, поджигал запалы и фитили, крутился, словно злой дух, среди штабелей зарядов, пирамид бомб, огненных сигар, бенгальских огней и гранат. Из-под его узких, нервных, почти женских пальцев выплескивались в небо каскадами огней оды жизни к ее удивительной красоте...

А когда медный звон замковых курантов возвестил полночь и король поднялся с трона чтобы подать знак к окончанию представления, со ступеней лесов взлетела большая, сверкающая красками сфера, промелькнула над вершинами деревьев и косыми прыжками заскакала по глади паркового пруда. Тогда Роксана, первородная королевская дочь, сойдя вниз, в прибрежные аллеи, склонилась над водой, в детском восторге протягивая руки к танцующей сфере. И тут неожиданно блистающее явление разлетелась тысячами осколков, а из его нутра выпала пурпурная роза и, пролетев над балюстрадой, легла у ног венценосной девы.

Губы Роксаны окрасила улыбка, и она тихо отдала распоряжение одной из фрейлин. А когда через несколько минут дрожащий от обожания фейерверкер предстал перед ней, с полным любви взглядом ожидая ее воли и приказа, она стянула с пальца рубиновый перстень и отдала ему в дар. Мастер Ян покорно склонился к коленям принцессы и поцеловал краешек ее платья.

– Завтра, – услышал, как сквозь сон, ее чарующий шепот, – завтра вечером я буду здесь, у пруда.

И удалилась со свитой прелестных придворных девушек...

– 369 -

С той чудесной ночи, ночи огней и световых игрищ, для Яна началась новая жизнь. В уединение его мастерской алым пламенем ворвалась любовь и зажгла сладкий, одурманивающий безмерным наслаждением пожар. Придворный пиротехник стал тайным любовником королевской дочери.

И любовь их скрывали верные парковые деревья и отдаленные, опутанные косами вьюнков и плющей укромные тайные беседки...

Чудесно выросло в то время искусство Яна. Окрыленный безграничным счастьем, гордый благосклонностью Роксаны, он создавал шедевры, уникальные, великолепные, исключительные. Возносились огненные симфонии радости, гремели светлые победные марши, пеаны* буйной плодородной силе, шумные, как юность, искристые, как вино, крепкие, будто пасечные меды. Все блаженное наслаждение жизнью, которое распирало его молодую грудь, ясными ночами бросал мастер на экран небес; и пылало оно там, высоко на небосводе, огненными гимнами и рапсодиями провозглашая славу любви и чудеса земных путей.

Однако известно, что счастье человеческое – гость редкий и долго нигде не задерживается; как блеснуло внезапно, неожиданно – так же быстро и погасло.

Как-то вечером в парковой беседке вместо своей венценосной любовницы Ян застал ее камеристку, Доротку. Девушка с насмешкой в черных очах подала ему тяжелый шелковый кошель и сказала:

– Госпожа моя велела отдать вам, пан, это золото, в благодарность за дружбу и сердечное одолжение. В сады королевского величества, пан мастер, больше не ходите, поскольку отныне сии труды будут бесполезны, а риск превеликий. Через неделю Роксана разделит ложе с князем Снигора, который несколько дней назад прислал нам сватов. Оставайтесь с Богом и забудьте! Так приказывает королевна, моя госпожа.

Черная боль пронзила сердце Яна, ужасная боль и мука оскверненной гордости.

____________

* Пеаны (др.-греч.) – песнопения во славу богов.

– 370 -

Швырнул в лицо девушке кошель в благодарность за известие и молча пошел прочь.

Начались блуждания по одинокому, пустому миру. С посохом путника в руке, с ларцом рабочего оборудования под мышкой бродил пиротехник с места на место, как осенний листок, который носят случайные дуновения. Его мучила нужда, терзал стьщ; душа пропиталась горечью, сердце кровоточило.

Поэтому он мстил людям, показывая им мир в карикатурном виде, а жизнь – в кривом зеркале чудовищ и уродов.

Бывало, в звездные ночи раскладывал бродяжью свою котомку посреди рынка где-то в незнакомом городе, местечке или придорожной веске, наспех мастерил леса, а когда толпа любопытных обступала его кругом, запускал в безмолвное небо злобных змей, извергавших огонь из зеленых пастей, какие-то запутанные зловещие вереницы огней, сплетающиеся уродливыми узлами, – слепые, ядовитые, зловредные, извергающие мертвящий фейерверочный чад.

Перепуганная чернь разбегалась по домам с криками ужаса, проклиная жуткого мастера. А он спокойно паковал заряды в гильзы, заворачивал в просмоленные тряпки, чтобы не промокли под дождем, и, плотно заперев ларец, уходил из города с глумливой усмешкой на устах.

Так прошел он немалую часть мира. Был на столичных улицах Европы, где погасил радость изысканной толпы, был на рынке в Византиуме в праздник байрама, где испортил веселье детей Пророка, был на пиру у шейха в Счастливой Аравии, где сковал смертным хладом лица пьяных пирующих. Страх шел за ним следом, смертный страх и ужас, зачарованный мастером в призраки огней, ракет и дождей пламенных...

Пока не сошло на него умиротворение. В один из дней жарким августовским полднем он встретил на портовой дамбе в Неаполе цветочницу Мариту и с той поры забыл о Роксане. Сладкая черноглазая fioraia di Napoli* стала его женой.

____________

* Неаполитанская цветочница (ит.).

– 371 -

И потекли дни тихого счастья.

Те совместные путешествия по длинным большакам, изнурительные от клубящейся пыли и дорожного праха, те ночевки в придорожных заведениях, ночи, проведенные где-то на краю поля под шатром неба! Эх! Боль сжимает сердце, глаза мутнеют от слез... Прошло, все прошло...

И в искусстве Яна тогда произошли изменения. Перестали пылать на окоеме злобные маски, перестали щериться на людей улыбки огненных тварей. Подобрели развлечения пиротехника. Перед глазами зрителей горели теперь голубые огни умиротворения в ореоле лазурных пламен индия и каломеля, расшивали узорами плащ ночи нежные ирисы, склоняли чашечки тюльпаны, раскачивали веера сочной баритовой* зелени длинноволосые пальмы...

Ян начал вести оседлую жизнь. Построил большой белый дом над берегом реки, насадил вокруг финики, лимоны, апельсины. Внутри устроил мастерскую, нанял нескольких помощников. В больших бочкообразных сводчатых печах плавил металлы, прокаливал в тиглях, прогонял их через все состояния.

Марита преданно стояла рядом с мужем: растирала пестиком смеси для зарядов на мраморных плитках, размешивала роговой лопаточкой препараты, с женской осмотрительностью начиняла пустые гильзы и патроны. Гудели топки, кряхтели мехи, шумно пенились реторты.

На плоской крыше дома мастер обустроил пиротехническую лабораторию для огневых проб; здесь подвергал свои творения суровым испытаниям, прежде чем выпустить их в свет, людям на удивление и восторг.

Ибо Ян пожелал возвысить свое огненное мастерство до вершин великого святого искусства; не хотел быть шарлатаном, как другие его бродячие собратья, цирковым потешником, стреляющим в небо ракетами лишь для забавы и блажных увеселений. Старался вложить в огневое дело мысли свои, выразить в бурных и шумных пламенных извержениях свои чувства, грезы и красочные сны. Его по¬

____________

* Индий, каломель, барит – минералы, применяемые в пиротехнике для получения разноцветных огней.

– 372 -

ражало несовершенство средств, снедала боль и тоска по чему-то большому и прочному. И безбрежная грусть ледяным саваном ложилась на сердце всякий раз, когда он видел в небе прекраснейшие из своих огней. Ибо ведал, что мгновения чуда кратки, словно проблеск молнии, что спустя несколько мгновений погаснет световое произведение и падет к его ногам метеоритным шлаком.

И тогда из тоски, окутавшей его в полдень жизни, родился величественный и смелый замысел, который должен был стать единственным в своем роде шедевром, бессмертным и непреходящим творением пиротехника Яна.

Зародился он в тиши семейного счастья и залег глубоко на дне души. Окутала его тайна святости и какая-то особая застенчивость. Ян не открыл его даже жене.

С того чудесного часа зарождения каждый день вечерней порой, когда уже остывали реторты, огонь угасал в топках и товарищи по работе расходились по домам, закрывался мастер в опустелой мастерской. Когда через час-другой выходил из потайного помещения, лицо его выглядело удивительно изменившимся и бледным, а в глазах стояла возвышенная задумчивость. На вопросы жены отвечал невнятно, обещая все раскрыть как-нибудь потом.

Но известно, что женщины любопытны. Не в состоянии совладать со своей нетерпеливостью, прокралась Марита под вечер в мастерскую и спряталась за железной перегородкой, которая отгораживала доступ к печи от ниши для руды. И узрела вещь удивительную.

Убедившись, что двери хорошо закрыты на все засовы, Ян нажал пальцем в определенном месте на стене; и тогда открылся выдолбленный в ней тайник, откуда он извлек большую хрустальную чашу, наполненную какой-то пурпурной жидкостью, в которой плавала черная круглая субстанция. Поставив препарат перед собой на столе, закатал рукав, царапнул кожу острием ножа выше локтя и выпустил в жидкость несколько капель крови. Затем, перевязав руку, склонился над чашей, касаясь черного шара пальцами обеих вытянутых рук. Глаза его медленно остекленели, белки закатились, конечности затвердели, как дерево,

– 373 -

и... он уснул стоя. В какой-то момент выпрямленные руки поднялись вверх и неподвижно застыли над чашей. Тогда черный шар, будто притягиваемый таинственной силой, вынырнул из жидкости и, качнувшись несколько раз над ее поверхностью, свободно завис в воздухе. Мастер спал каменным сном.

Перепуганная Марита не шевелилась. Какое-то смутное предчувствие шептало на ухо, что его сейчас нельзя будить, нельзя трогать. Поэтому ждала, затаив дыхание. А когда долгий час наконец подошел к концу, по телу Яна пробежала дрожь, руки легко затрепетали в воздухе, а застывшие ладони снова косо склонились над чашей. Тогда шаровидная масса медленно погрузилась обратно в рубиновую жидкость. Ян пробудился.

С того вечера Марита перестала расспрашивать мужа. Единожды утолив женское любопытство, она не стремилась постичь суть тайны; была охвачена страхом и тревогой. Поэтому держалась подальше от «Яновых таинств».

Так проходили их лета в тиши и счастье умиротворения. Слава мастера тем временем широко распространилась, расходясь все более широкими, все более мощными кругами. Отовсюду стекались мудрые и сильные мира сего, а равно смиренные и малые, чтобы дивиться искусству пиротехника из Белого Дома. Неизмеримо вырос он в глазах людей...

Пока не пришли дни печали и траура. Однажды утром тяжело заболела Марита. Какая-то убийственная лихорадка предательски овладела ее молодым телом. Она краснела и бледнела попеременно от горячки и холода. Три дня боролась за жизнь, боролась с болезнью, чтобы под утро четвертого тихо отойти в загробный мир на руках Яна...

Смолкла на годы песня мастера огня. Каменная боль воцарилась в сердце, укрыла скорбным трауром тоскующую душу. Умолкли голоса товарищей в пиротехнической лаборатории, стихли веселые песни работников. Зияли жерлами отверстий остывшие печи, дремали в залежах пыли заброшенные тигли, паутина оплела пустые реторты. Ян забылся в боли, застыл в тупом отчаянии.

– 374 -

Пока не освободил его любящий дух Мариты... Она явилась ему в ясную декабрьскую ночь посреди опустевшей лаборатории, в один из тех долгих одиноких часов, которые он теперь проводил впустую, запершись в четырех стенах.

Появилась, прелестная и чистая, с ангельской улыбкой на лице и, положив ему руку на голову, произнесла шепотом:

– Встань и свидетельствуй миру о потусторонних делах.

Возглас радости вырвался из груди Яна, и он протянул руки, чтобы обнять ее; но светлое видение развеялось у него на глазах. Только откуда-то издали, будто дуновение ветра, донесся до него тихий вздох...

И вновь взялся он за духовный труд. Из мастерской пиротехника на небо начали ложиться могучие проекции страстно увлеченной влюбленной души, уже осененной потусторонней радостью: это была какая-то молитва, величественная в своей безграничной кротости, какое-то неизмеримое погружение в надмирную музыку. Брошенные в межпланетное пространство огни расцветали мистическими литаниями духа, чистыми хоралами сердец, небесными ангельскими концертами. Колдовские снаряды, вышедшие из кузни Белого Дома, достигнув свода небес, разлетались по окоему фалангами световых творений, какими-то процессиями пилигримов, движущихся к неведомой цели в мир иной...

И шли по небу эти ясные фигуры в безграничной печали, теплились некоторое время в праведном напряжении, а затем, истощенные слишком длинной дорогой, умирали и гасли...

Их творец смотрел на эту сердечную муку, и с еще большим рвением работал над главным делом своей жизни. И вышло так, что окончил его к тому времени, когда у него уже поседели волосы на висках, когда уже согбенный годами, пожелал опочить вечным сном.

Тогда созвал на представление множество людей из городов и сел и пригласил их сесть в полукруглом каменном амфитеатре на морском берегу. А сам, встав на подмостках в центре круга, над плеском вздыбленных волн, среди смертной тишины, начал действо.

– 375 -

И рассказывал им огненную сказку о человеческой душе и ее странствиях по путям жизни. Говорил о поднебесных взлетах и позоре падений, пел о райских улыбках и адских терзаниях, о лучезарной вере и казнях отчаяния. И вышивал на небе свой рассказ вспышками ракет, зигзагами салютов, чудесным мерцанием бенгальского огня. Рассеивал щедрой рукой целые горсти золотой пыли, швырял в тихую ночь бесчисленные рои радуг и светящиеся дождевые фонтаны. Возводил поднебесные арки, стройные соборы и башенные шпили, разбрасывал в созданном огненном хаосе поднебесные аркады...

Внезапно остановилась оргия света, погасли метеоры, и вокруг победно сгустился ночной мрак.

Люди разочарованно зашептались:

– Неужто это уже конец зрелища?

И разочарованно смотрели вниз, на помост. Там, в свете лампадки стоял мастер Ян с вытянутыми вперед руками, словно муэдзин на молитве, подняв лицо к небу. Казалось, он окаменел, оцепенел на месте...

И тут взлетела под небо чудесная темно-голубая звезда, пронеслась летящей молнией над амфитеатром зрителей и смело вознеслась на небосвод. Шесть лучей выстрелили из голубой ее груди, шесть светящихся сапфировых рук. Воистину удивительная звезда.

Ибо, несмотря на то, что она поднялась так высоко, как ни одна из прежних ракет мастера, звезда не уменьшилась в размерах, но продолжала сиять над землей в своем первозданном блеске. А затем зависла в небесном просторе, восточнее Млечного Пути, и остановилась среди своих сестриц...

Напрасно ждали зрители, когда она угаснет и скатится в море, напрасно...

Ибо звезда мастера Яна уже не должна была вернуться на землю, но, принятая в круг сестер, с этого момента осталась сиять там, в выси.

А здесь, на дощатом помосте, посреди догорающих фитилей и запалов неподвижно распростерлось тело пиротехника: он был бледный, без кровинки в лице, с застывшей на губах улыбкой.

– 376 -

И поняли люди, что он заключил свою душу в сапфировую звезду, чтобы она смогла взлететь на небо...

Астрономы мира заметили той ночью новое небесное тело: какую-то прекрасную и большую звезду, которая неожиданно вспыхнула сапфировыми красками на восточном участке неба.

А когда на следующую ночь и во все последовавшие за ней она не исчезла с горизонта, но, казалось, разгоралась все более удивительной голубизной – ее внесли в список звезд первой величины и назвали «Stella Pads», то есть «Звезда Мира».

ГЕБРЫ*

В клинике доктора Людзимирского готовилось большое торжество. Из парка, окружавшего лечебницу, принесли вазоны с олеандрами, усеянными только что распустившимися бледно-розовыми бутонами, горшочки с каннами мрачной темно-красной красоты, пламенно-оранжевые ирисы и тюльпаны. Гжегож, садовник, с очевидной неохотой вынес из оранжереи редкие сорта георгинов, пару близнецов-эвкалиптов и свою любимую пальму «Королева Кашмира» – и осторожно расставил цветы вдоль стен коридора.

На лестнице, ведущей на первый этаж, вспыхнули жирандоли, рассыпая из-под абажуров яркие розетки отблесков света. В воздухе витали нежные ароматы вербены и гелиотропа...

Руководитель клиники, одетый в обтягивающий фрак, гибким пружинистым шагом прохаживался по кулуарам, поправлял свечи в бронзовых семисвечниках, заглядывал время от времени сквозь портьеру вглубь «центрального зала», куда прислуге вход был строго запрещен; после чего, удовлетворенный результатами ревизии, раздавал новые замечания суетливым лакеям в ливреях, указывая на некоторые недостатки, замеченные им в некоторых местах. Впрочем, недочеты были мелкие, и сноровистые слуги, хорошо знакомые с аксессуарами торжества, устраняли их легко и умело, ибо в заведении не в первый раз устраивали

____________

* Парсы – сторонники зороастризма, огнепоклонники.

– 378 -

нечто подобное. «Праздник гебров» уже обзавелся определенными традициями. Обрядовый церемониал развивался в клинике уже несколько лет благодаря изобретательности его «воспитанников» и заботливой опеке, которой окружил его сам руководитель.

Ибо доктор Людзимирский применял оригинальный метод лечения, который заключался в том, чтобы не только ни в чем не противоречить своим пациентам, а, наоборот, нежно поддерживать, «лелеять» со всем пиететом «экзотические цветы, выросшие на почве больных мозгов». Речь шла о том, чтобы мания развилась до своих предельных возможностей и, пройдя все доступные стадии и формы, исчерпала себя и сошла на нет: тогда, по мнению врача, должно было наступить выздоровление. В конце концов, даже в неизлечимых случаях такое «культивирование безумия» могло, по его мнению, принести огромную пользу, если не для конкретного пациента, то, по крайней мере, для науки, необычайно обогащая психологическую дисциплину, посвященную душевным заболеваниям.

Поэтому, с того самого момента, когда он возглавил клинику, то есть уже более пятнадцати лет, психиатр тщательно вел дневник своего пребывания среди сумасшедших, каждому из которых была посвящена отдельная карта. Со временем эти заметки разрослись в ряд интересных жизнеописаний, представлявших собой отдельные законченные истории больного ума и его странных блужданий.

Поначалу врач детально представлял себе пропасть, отделявшую этот заблудший мир от здоровой, нормальной среды, мигом определял подходящую дистанцию и наблюдал за всеми отклонениями и извращениями с определенного расстояния. Однако постепенно эти различия начали для него стираться и перестали поражать; напротив, через несколько лет врач так освоился с миром сумасбродов, что он стал для него слово второй реальностью, к тому же значительно более глубокой и достойной внимания, чем та, в которой обретались люди за пределами его заведения. Ибо он не раз подмечал в ней своеобразную организованность, опиравшуюся на железную, неумолимую логику. Более того,

– 379 -

духовная жизнь его воспитанников казалась ему куда более богатой, чем банальные истории посредственностей, неизменно, до тошноты исполнявших монотонные литании повседневности.

Вот тогда в истории заведения и произошло событие, которое должно было ощутимо повлиять на его будущность. Им стал приступ безумия у доктора Янчевского, близкого приятеля Людзимирского, которого впоследствии пришлось принять в число пациентов клиники.