Текст книги "Демон движения"

Автор книги: Стефан Грабинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Вонтон провожал Остапа на свадьбу, которую он должен был наутро с хозяйской девушкой справлять. Показалось им, что опаздывают к назначенному времени, а перед свадьбой надо было еще кое-что устроить, поэтому и двинулись одолевать перевал, желая сократить путь.

Младший шел впереди, весь улыбающийся, радостный, довольный скорой женитьбой. Вонтон, повесив голову, с каким-то исступлением повторял шаги брата.

Склоненного лика было не разглядеть, но когда он время от времени выпрямлялся, можно было видеть землистое лицо, едва похожее на человеческое, с ввалившимися щеками, изъеденное глубокими ямами. Только зрачки его полнились грозовым светом, где-то глубоко в пещерах глазниц таящимся. В деревне говорили, что этот человек уже источен до основания. И в самом деле: из последних сил шел за братом...

Удивительно, сколь много странного бывает в сей земной юдоли, и насколько разные люди блуждают по безумным тропам сего мира.

– 76 -

Идет себе человек, идет, словно сам не свой, до тех пор, пока не поймет, куда и зачем пришел. С виду кажется, что по доброй воле идет, а на деле как та кукла дерюжная, ветров игрушка, перекати-поле. Многоножкой кружится и в круг без конца возвращается... Доля ты, доля человечья...

Многие крепко проникаются верованием во что-то и стоят на своем так прочно, словно громадный скальный замок, что с места не сдвинешь. А вера-то разная. Один бьет поклоны Богу, другой бесу поклоняется, почтение выказывает, а некоторые с потусторонними силами борются.

Нелегко пользоваться оными заклятыми силами, словно держась за незримую руку, по лесистым горным ущельям движешься.

Не отгадаешь никогда, откуда берется такое могущество – от темных владык, которым люди доверяются, или то собственного духа вера стальная?

Ибо ниоткуда не узнаешь, правда ли сие.

Может, из самой человеческой души выходит на свет могущество?

А иногда человек и сам догадывается, что является источником силы.

Про таких говорят, что он с Богом или с дьяволом рядом держится. Или еще с кем-нибудь – может, и с самим собой?..

Но неоднократно встречается также и некое слияние с верой, когда она являет свою обратную сторону, ужасную для людской доли.

Тогда оборачивается она на союзников и единым святым словом наземь валит верующих.

Так бывает и тогда, когда проклятие нависает грозовой тучей над головой того, кто в него верит.

На такой адский вызов некоего таинственного бога неизбежно являются оба божества, из света и из тьмы, чтобы карающей мощью своей подтвердить веру...

Ибо никогда не проклянет тот, кто не верует...

Так вот завязывается проклятие, общее в этой нелюдской троице, и тянется, тянется, пока не исполнится...

А сбыться должно, потому что веруют.

– 77 -

А может быть, и нет этой троицы, нет ни образов, ни следов тайных владык, только два духа человеческих с взаимной силой своей всевластной...

Ведь невозможно постичь ни Бога, ни собственный дух Все равно одинаково выйдет – лишь бы верили. Когда-нибудь, после всего, скажут люди:

– Бог покарал.

Но на самом деле неведомо. Может быть, человек сам себя карает незримо. Может, его собственная душа невольно исполнит проклятие. Во мраке ибо блуждаем все, в тумане, и никто не знает почему.

Бывает и другая сила душевная, в равной степени страшная и властная. Мощь неверия. Пусть даже отец или мать родная такого человека к суду Божьему призовет, проклятие наложит, а ему это все – мелочь и развлечение: ничего плохого с ним не делается. Встречаются, встречаются такие люди, наподобие Остапа!

И они тоже могущественные, властные, да только по-другому. Ибо во мраке темном бродим, от века пребываем на незамерзающих топких болотах, беспрестанно пары испускающих, туманами затянутых, где брат брата во мгле не отличит. Земные ссыльные!

И лишь одно в этих отбросах ясно проглядывает, одно налитым кровью оком слезится: кривда! Жестокая, безвинная кривда людская!..

И этот вечный вопрос: пошто? За какую провинность?

Вопрошал так и Вонтон, искал отгадку целый год, с первого часа, и до сего дня не получил ответа. Истощился до предела, и душа его сжалась...

Поднялись на Чертов Скок.

– Остап! Братец, дай руку, а то как-то нехорошо на сердце!

– Хватайся, парень! да держись крепче!

– Благослови Бог – так вернее...

Шли дальше. Остап, что шагал впереди, сжимая в протянутой назад руке ладонь брата, бросал по вершинам спокойные взгляды, впивался рысьими глазами в желобчатую котловину. Внезапно почувствовал, что кисть Вонтона на-

– 78 -

чала как-то необычно дрожать в его руке, будто ее то ли что-то вырывало, то ли он сам хотел освободиться... Рывком вывернулась у него из хвата, и в следующий миг Остап услышал позади себя внезапный шум, как будто кто-то в сугроб свалился и пропал... Резко оглянулся; Вонтона уже рядом не было, лишь там, внизу, в глаза ему бросился кусок братовой епанчи...

Без крика его смело, без стона.

А был то день Введения во храм Пресвятой Богородицы, когда уже листва обильно опадает, землю густо устилая, солнышко все ниже к земле склоняется, а по полям по широким тихая печаль развешивает мглистые осенние завесы...

Остап приостановился.

– Старик это или сам? Хм!..

И крикнул в бездну:

– Глупый ты! Почто ж верил!?

Хохотом прогремело эхо в страшных скалах.

Постоял еще какое-то время на самой середине головокружительного перевала, словно с вызовом, с глумлением... ждал, пока солнышко в низину опустится. Тогда еще раз зашелся смехом и, насвистывая, пустился в путь: спешил он на повенчанье; самую красивую девку из села в жены брал – Ксению чернобровую.

19 января 1908 г.

ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ЗВОН

Они погрузились в вечернюю задумчивость.

Гул города доносился сюда лишь приглушенным тихим отзвуком; толстая, поросшая травой стена не пропускала посторонний шум в тихий, уютный сад приходского священника. Лишь на дальнем конце она прерывалась уз кой калиткой из железных решеток, являя взору фрагменты уличной жизни. Время от времени мимо нее тянулись с песнями группы подвыпивших солдат в кожаных колет небрежно бряцавших опущенными рапирами, мелькнуло пушистое перо в широких модных линиях изогнутой шляпы, затрепетал на ветру рыцарский плащ...

Время от времени шелестела бархатным шлейфом платья скромная горожанка, быстрым шагом поспешавшая домой, прошла важным шагом компания городских советников, проплыла величественная фигура матроны в черных одеяниях...

Где-то на углу змеиными движениями выгибал гибкое тело жонглер-канатоходец, сверкая пестрыми одеждами среди толпы зевак. А дальше – дальше вились вечерние дымы и солнце блестело на крышах...

Из сада доносились сырые запахи свежескошенной травы, выплывали влажные испарения земли. Час назад прошел дождь, и промокшие деревья, трава и цветы нежно блестели, плавно сочетая свои оттенки с сочным багрецом заката.

– 80 -

Шелковые тени накатывали волнами на росистое руно травяного покрова, поддаваясь капризным движениям ветра, контуры переплетшихся ветвями деревьев окутывала паутина сумерек. В центре, словно коралловый щит, лежал отраженный от витража соседнего костела пламенный отблеск солнца и медленно угасал. На улицу ложились сумерки...

На лице ксендза Павла светилось тихое спокойствие; седые глаза мистика со снисходительностью смотрели в пенящийся водоворот жизни, наполненные любовью и состраданием, охватывали разгоряченный мир чувств, объясняя все, прощая всех.

Иначе смотрел в город приятель отца Павла и его наперсник, звонарь Себастьян. Тонкое лицо ваятеля, окаймленное темной щетиной, дышало сильной волей, которая вот-вот должна была отступить под натиском новых желаний, очень сильно отличающихся от тех, что доселе окрыляли его душу.

Ибо это был вечер перелома и мятежа, разъединившего пути двух человеческих душ, до сего дня напоенных могучей силой; отныне каждый должен был идти своим путем.

Почти ровесники, они воспитывались вместе, росли в общности взглядов и идей. Павел, будучи по натуре мистиком, посвятил себя духовному служению и несколько лет жил при костеле, где вскоре после рукоположения прославился как проповедник и исповедник. Себастьян, не желая расставаться с приятелем, взял на себя обязанности звонаря, а в свободное время занимался скульптурой и пластикой. У него была душа ребенка, страстно проникнутая красотой веры, поющая звонами колоколов, вслушивающаяся в мелодии серафимов. Таким его издавна знал ксендз Павел, таким полюбил и видел в своих мечтах. Себастьян был его идеалом, той единственной безупречной душой, которую он искал и изо всех своих сил старался удержать ее на сияющих поднебесных высотах.

У них сложилось необычные, так сказать, метафизические отношения. Легчайшее колебание мыслей доносилось от одного к другому невидимыми волнами, гармонически пронизывало обоих извечно чистым, безупречным созву¬

– 81 -

чием. Из уст Павла исходили архангельские вздохи, играя на арфах братской груди звонаря, чтобы отсюда, усиленные восторгом красоты, взмыть ввысь тысячеструнным хейналом*. Скульптор принимал творческую мысль приятеля на белые крылья своего искусства и нес куда-то за пределы мира, туда, где располагалась обитель ангелов и господа Бога.

Павел решил укрепить отношения, приковать его к себе неразрывно, прежде чем другие силы овладеют его душой И соединил их архангел Михаил, великий святой воин, творение мыслей и душ обоих, созданный руками Себастьяна.

Подвесили его, летящего на гигантских крыльях, нал главным алтарем приходского костела.

Звонарь вырезал статую два года, черпая вдохновение в разговорах с приятелем, в молитвенном сосредоточении.

Многократно закаленные железные полосы незаметно удерживали тело героя небесных воинств; при необходимости они отстегивались, и статуя легко скользила по блокам, помещенным за балдахином, скрывающим верхнюю часть свода.

Устройство это мастер полагал необходимым для перемещения статуи и ремонта поврежденных частей. Тайну механизма, однако, он не доверял никому, кроме Павла, опасаясь, чтобы неуклюже или слишком резко запущенная машинерия не привела к роковому падению статуи с высоты.

Раз в год умелой рукой он опускал статую вниз, очищал от паутинной пряжи, восстанавливал изначальный блеск запылившихся одеяний. И вновь взмывал под аркадами небесный витязь с божьим пылом в очах и развевающимися волосами.

Памятным был день, когда впервые в пустом костеле подвесили лучезарный плод душевного труда гордого и счастливого творца.

Тихо стояли, глядя на святой, храбрый огненный лик и громоносный жест десницы, целящейся в сатану – радостные, изумленные надмирной красотой творения замыслов своих... Архангел Михаил!

____________

* Сигнал времени, исполняемый с башни костела.

– 82 -

И заключили обет великий, обет духовный и скрепили клятвой. На всю жизнь, на всю долгую человеческую жизнь, которая отныне должна была быть священной и непорочной, посвященной любви к Богу и людям, от земных наслаждений свободной. Господь был им свидетелем и клятву принял...

В существовании души можно различить определенные сферы, к которым одни относятся с полнейшим равнодушием, или, вернее, с сухим неверием, иные же все свое личное глубоко скрывают в ее тайных безднах. И тогда во всей кровожадной полноте являет свои знамения жестокость бытия! Оные «свободные люди» безразличны, ничем не стесняя себя во всех отношениях, действуя безнаказанно, с демоническим хохотом совершая самые жестокие преступления, часто впутывая в них и других, случайно оказавшихся втянутыми в эту зияющую адскую бездну.

Проклятие и кара тем, кто верит!

Вера твоя погубила тебя!

Пусть трепещет верующий грешник!

Лучше разорвать все путы, которые сковывают душу, чем оставить самую тонкую нить, ибо и ее достанет, чтобы увлечь в омут погибели. И мельчайшая искорка, тлеющая глубоко под пеплом не до конца потухшей веры разжигает в день возмездия пожар всеуничтожения.

Ксендз Павел и Себастьян были людьми верующими. Обет, который они приняли, мог стать опасным для обоих, особенно для того, кто понял его глубже, чем следовало.

Когда в тот вечер они покидали храм, чудесный май распускал цветы в садах, покрывал зеленью луга и поля, разворачивал гроздья плодов. Осыпались густым ливнем лепестки яблоневого цвета, разносились головокружительные запахи сирени и жасмина, пьяно колебался одурманенный магнолиями ветер. По улицам проскакивали дрожащие от наслаждения пары влюбленных, прижимавшихся друг к другу в весеннем желании, сплетая руки.

Себастьян вдруг опечалился. Но уже звал его за собой на поднебесные тропы серьезный голос ксендза:

– 83 -

– С этого дня каждый из нас отвечает за другого. Мы приняли взаимную клятву, мы вошли в святую обитель, которую нельзя безнаказанно осквернять верующим. Если кто-то из нас нарушит обет, другой ответит за него очищающей жертвой.

– Но верно ли мне кажется, что ответственность исчезнет, если мы перестанем верить?

– То правда – даже если подобное случится хотя бы с одним из нас. Но и это должно быть искренним. Понимаешь меня? Полное неверие!

– Да... но на это мы по сути своей не способны...

– Поэтому мы должны быть начеку! Мы служим вечной гармонии духов. Горе нам обоим, если кто-то из нас осмелится ее нарушить!..

Глубоко задумавшись, они расстались.

С тех пор прошло несколько лет. Обет, похоже, сплотил обоих еще сильнее. Но вскоре должны были произойти перемены.

Павел по отношению к другим всегда оказывался понимающим и мягким, к приятелю же был требовательным и часто даже суровым с самого начала их тайной связи Себастьян, с самого детства воспитывавшийся под его всесильным влиянием, сторонился соблазнов внешнего мира. Казалось, что он не сразу почувствовал неловкую опеку; в нем еще не пробудились неизбежные душевные порывы. Преследовавшую его иногда временную меланхолию приятель умел направлять в нужное русло, разжигая в нем неземной экстаз и любовь. Однако спавшие до поры до времени силы наконец проявили себя в тихих, почти незаметных, но настойчивых в своих действиях движениях души.

Однажды скульптор почувствовал себя чрезвычайно одиноким. Пришла мысль, что до сих пор он не наслаждался жизнью и до принятия присяги мог в любой момент получить свою долю счастья, сорвать цветок любви – ибо был красив и молод. Однако после того, что произошло под стопами Михаила, подобный путь для него был теперь закрыт. Неприступные стены заключили его в храме, искрящемся

– 84 -

морозной свежестью кристаллов среди каскадов льдисто-холодных радуг. Его охватил мучительный хлад мрамора, белизна алебастров болезненно слепила очи. На отчаянный крик сердца он неизменно получал в ответ глухое эхо огромных пустых покоев. А там, за витражами оконных ниш, сиял праздник жизни, проходили мимо солнечные золотые дни. А там, за драпировками окон щедро изливали благоухание лона роз, соревновались в напрасном томлении по отважной руке обильные лаской девы.

И, как птица, попавшая в ловушку, забился о стекло, заколотился о решетку, но через минуту борьбы опустился на дно клетки. Вера не позволяла расправить крылья.

В этом душевном разладе он познал Марту и понял, что является мужчиной.

Она была танцовщицей из бродячей труппы цирковых актеров. Когда смуглое тело креолки начинало виться в буйных вихрях сарабанды, а кошенилевый платок опоясывал голову алой лентой, толпы собравшихся вокруг людей немели и, затаив дыхание, следили за каждым движением гибкого танца. Она была подобна туе, оплетенной краснеющим виноградом осени...

Пришла к нему в вечерний час с лучами заката, пришла на порог одинокого дома, тайно, ненадолго, одна:

– Прислал меня твой великий Архангел...

Павла в городе не было: уехал на довольно продолжительное время. Когда вернулся, уже все случилось. Мог ли он сопротивляться?

Было грустное, больное счастье – бледная радость солнца на скорбных залежах туч надвигающейся грозы.

Себастьян не переставал верить в святость клятвы. Слова Павла черными тревожными линиями прорезали светлый узор любви...

Влюбленные решили сегодняшней ночью покинуть город и отправиться на юг, к рощам кипарисов и померанцевым садам. Тем временем этот последний вечер он посвятил Павлу.

Неужели ксендз догадывался, предчувствовал?

Неизвестно. Вот он опустил лицо на ладонь и молвил:

– 85 -

– Этой ночью мне приснился странный сон. Приснились мне два близнеца, по какому-то несчастному случаю сросшиеся грудями. Через некоторое время выяснилось, что один из них заражен отвратительными пустулами, которые начали уничтожать его тело самым жестоким образом. Чтобы спасти второе дитя, их нужно было разделить. Врачи сочли это невозможным. Было установлено, что они имели общее сердце, и хотя оно полностью располагалось в груди здорового, но жила, связывающая его с больным, в случае отсоединения должна была перестать выполнять свою функцию и убить другого. Таким образом, оба были обречены на гибель. Вдумайся... всего одна крошечная жила! Роковая!

Себастьян внимательно изучал лицо друга:

– Что же дальше?

– Дальше? Что же ты хочешь? Результат ясен. Я с ужа сом наблюдал за кошмарной медленной гибелью одного из них, того, кто передал свою судьбу здоровому. Очнулся я как раз в тот момент, когда болезнь подбиралась к сердцу...

– В самом деле, – пробормотал звонарь, – в самом деле... – и добавил тише: – Удивительное сходство...

Уже совсем стемнело. Павел встал и протянул руку на прощание. Обнялись: один как бы с немым упреком, другой перед долгим, может быть, окончательным расставанием.

Через минуту скульптор уже сидел один перед домом..

Ползущая по небу луна уже какое-то время предавалась извечным грезам о хороводах сновидений, серебряной задумчивости и неясной тоске, обливала нежным бледным светом ряды пихт и каштанов. Среди розовых кустов вспыхивали светлячки, сияя огоньками призрачного счастья. Откуда-то поднялись туманы и, обнимая стволы деревьев развевающимися шалями, разрывали свои молочные груди на сучьях. Где-то надрывался стонами соловей...

За решеткой калитки замаячила хрупкая фигурка.

Наконец-то!

– 86 -

Они быстро пошли в сторону пригородных бульваров. Город уже спал. Только из придорожных винных погребков падал на тротуар свет ламп, факелов, слышалась музыка да раздавались хриплые песенки.

Они вошли в последний из них, располагавшийся на самом дальнем конце города, откуда обычно уходил в путь почтовый дилижанс. Он должен был отправиться только после полуночи, так что времени у них было много. В трактире они застали цыганскую капеллу, крикливую, но страстную. Давка была огромная, и трубочный дым заполнял все помещение, так что они едва нашли место за столом.

Нежные тона скрипок, флейт, вперемешку со звуками бубнов и хрустом трещоток созвучно заиграли в душе Марты: она начала танцевать.

Толпа расступилась.

Краткое вступление... Пара резких, хищных движений и... кругом... Тело горделивое, королевское... Фиолетовая шаль... Движения рук надменные, широкие: креолка!..

Замедлила бег... дремлют с вожделением струны – круги все меньше, в самом центре... замерла!..

Эй, кровь ты моя, кровь шальная – льется через край, не стыдясь ничего! Пламени дочь! Эй, кровь ты моя, кровь!., ошалей, заиграй, плещи! Как факел огнем дышишь!..

Вихри, повороты, гомон!.. Понеслась в танце. Оргия изгибов, поклонов, сплетающихся рук, лент, золотой вихрь волос! И этот красный платок, этот красный платок!..

Молниеносная встреча зрачков...

– Что, хороша тебе невеста?..

Боль, погибель, обожание! Архангел Михаил!

Святой, чистый, мой! Взбурлившей крови клятва, смиреннейшее раскаяние...

Нет!.. Истина во мне!..

Дивный поворот головы, изгиб губ... Кто же это?

Я палевая пантера!

Там блеснуло за окном?.. Ничего... нам повезет!

Знаю я колдовские сады, любовь райскую. Знаю источники сладчайшие, упоительные пристанища, пряденье ткани божественных снов.

– 87 -

Пойдем!

Там гремело за окном?.. Ничего! Ничего!..

Жар знойный, алчущий похоти, жаждущий исступлен

Знаю, как тела раздразнить, я молодая, желанная.

Ласки на ложе тихие, едва ощутимые...

Пойдем!

Буря деревья ломает?.. Я сильная!

Песни буду петь, лоном убаюкаю, когда вернешься утомленный после работы. Распущу волосы, изголовье вьют лилиями, розами усыплю...

Ха!.. Что это?!..

Приникла к любовнику.

Сквозь внезапно распахнувшуюся дверь в задней стене брызнули струйки дождя, и на пороге возникла черная мантия священника. То был отец Павел, промокший! нитки, побледневший.

Около полуночи его внезапно разбудили и позвали к умирающему. Он сорвался с постели и, прихватив самое необходимое, без плаща, пошел в сопровождении малолетнего мальчика. Дорога была довольно далекой, но ночь выдалась светлая, видно было почти как днем. На o6paтном пути его нагнала буря.

На ощупь, не ведая, куда идет в темноте, он подошел к двери первого повстречавшегося ему дома на краю города. Осмотревшись, уже хотел было повернуть назад, но взгляд его упал на Себастьяна и танцовщицу, прижимавшуюся к нему в объятиях.

Лицо ксендза на миг исказилось бессильным отчаянием. Но уже в следующее мгновение он овладел собой и, не отступая больше, шагнул к ним:

– Себастьян, ты перестал верить?

Скульптор молчал. Он знал, что момент решительный, но и священный. Перед этим пронзительным, ясным взором он не смел лгать, даже чтобы спасти себя. После долгой паузы он тихо ответил:

– Нет...

Яростная судорога свела его челюсти.

– Прости!.. Я не мог иначе...

– 88 -

– Благодарю тебя, брат. Будь спокоен: Я спасу Его. Восстановлю пошатнувшийся союз. А ты будь счастлив с ней... если только хватит сил...

Он улыбнулся.

Когда звонарь нашел в себе силы ответить, ксендза Павла в зале уже не было...

Тем временем погода на дворе прояснилась, и луна завершила прерванную прогулку.

Где-то еще звучала музыка, люди разошлись. Только по углам дремали путники в ожидании почтового дилижанса.

Себастьян тупо смотрел в потолок, не обращая внимания на Марту, которая безрезультатно пыталась вывести его из тяжелой задумчивости.

Так прошло несколько часов.

Внезапно рожок заиграл сигнал к отправлению. Скульптор поднялся, будто только что очнулся, и, делая вид, что идет договариваться о месте в дилижансе, вышел с постоялого двора. За воротами свернул к городу; его понесло в сторону приходского костела.

Через полчаса был на месте. В костеле горел свет: сквозь открытые двери он увидел тусклый огонек свечи. Словно желая в чем-то убедиться воочию, заглянул внутрь... Горько засмеялся:

– Так и знал.

Оловянным шагом направился к звоннице...

–

Было около трех часов ночи, и петухи уже пропели трижды. Предрассветная тишина простирала над городом ленивые руки, полаивали спущенные с цепей собаки, над рекой тянулась туманная мгла. С крыш сонно капали слезы ночного дождика, в кадках плескалась мутная дождевая вода. На востоке тонули в синеве звезды...

Потом застонал голос колокола: одинокий, хриплый... Кто-то бил тревогу. Вот прозвенел второй раз, третий... все.

Летели по улицам бронзовые щиты звуков и, сталкиваясь друг с другом, гремя, разбивались о стены...

– 89 -

Новые порции звенящего воздуха, бешеный размах ослепительных фаланг и вновь грохот столкновения... Безумные звоны...

Сбежались люди с факелами на церковную площадь.

Костел стоял с широко распахнутыми дверьми. В центре, у подножия большого алтаря, лежал в луже натекшей крови ксендз Павел с разбитым черепом, держа в объятиях архангела Михаила, который укрыл его золотыми крыльями.

Рухнувшая с самого верха статуя уцелела после жестокого удара: неповрежденная, лежала на теле ксендза, собственным весом раздавив ему голову.

А там, на звоннице, кипела буря звуков, дергались неистовые шнуры, гремели разбушевавшиеся языки колоколов.

Звонарь костела сошел с ума.

25 мая 1908 г.

ДЕМОН ДВИЖЕНИЯ

Сборник, 1919-1920 гг.

МАШИНИСТ ГРОТ

Начальник Подвижа получил из железнодорожного бюро станции Бржана депешу такого содержания:

Обратите внимание на скорый № 10! Машинист пьян или сошел с ума!

Чиновник, высокий костистый блондин с рыжеватыми бачками, прочел ленту, затем перечитал вторично, оторвал узкую белую полоску, торчавшую из приемника, и, накрутив, словно колечко, вокруг пальца, засунул в карман. Краткий взгляд, брошенный на станционные часы, подсказал, что до появления поезда, о котором сигнализировали из Бржаны, времени еще достаточно. Так что он тоскливо зевнул, небрежным движением прикурил папиросу и перешел в соседнюю комнату к кассирше, его случайному эпизодическому идеалу, светловолосой пани Феле, скрашивавшей ему минуты хандры в ожидании лучшей судьбы.

В то время как пан начальник столь достойно готовился принять подозрительный поезд, тот уже одолел немалый участок пути от станции Бржана.

Пора была замечательная. Горячее июньское солнце уже миновало зенит, рассеивая по миру золотистые семена лучей. Мимо мелькали села и выселки с цветущими яблонями и черешнями, стелились навстречу зелеными покрывалами луга и сенокосы. Поезд мчался на всех парах: то его при¬

– 93 -

нимал в шумящие владения раскачивающихся сосен нелеп лес, то выскальзывал из объятий деревьев и тогда хлебные поля приветствовали его простоволосыми поклонами. Далеко на горизонте синела мглистой лентой линия гор...

Грот, облокотившись на внутреннее крыло паровозной будки, вперил сквозь овальное окошко неподвижный взгляд в лежавший перед ним путь, который разматывав длинным серым трактом, окаймленным черными полосками рельсов. Поезд легко скользил по ним, хищно охватывал железными тисками колес и торопливо подминая под себя.

Машинист чувствовал почти физическое наслаждение от этого безостановочного, постоянно несытого обретения нового, что легкомысленно отпускает уже настигнутую добычу и мчится к следующим завоеваниям. Грот любил покорять пространство!..

Бывало, засмотрится в ленту колеи, задумается, размыслится, о мире божьем позабудет, пока кочегар не потрясет за плечо, предупреждая, что давление слишком высокое или что станция уже неподалеку. Ибо машинист Грот быт еще тот забывака!

Свою профессию он любил больше всего и не променял бы ее ни на что на свете. На службу поступил относительно поздно, на тридцатом году жизни, но, несмотря на это, сразу проявил такое умение в управлении паровозами, что вскоре превзошел старших коллег.

Кем он был до тех пор, неведомо. Когда расспрашивали, ворчал что-то невнятное или упорно молчал.

Товарищи и начальство проявляли к нему безоговорочное уважение, выделяя среди других. В его коротких словах, которыми он скупо оделял людей, проявлялся незаурядный ум и величественное достоинство.

О нем и о его прошлом ходили разнообразные слухи, часто противоречивые, однако их объединяло общее убеждение, что Кшиштоф Грот был, как говорится, человеком надломленным, чем-то вроде упавшей звезды, одним из тех. кто должен был пойти вышним путем, но фатализм жизни посадил его на мель.

– 94 -

Сам он, однако, словно не осознавал собственного положения и не сетовал на судьбу. Службу нес исправно и не ходатайствовал об отпусках. То ли забыл о том, что прошло, толи никогда и не чувствовал в себе призвания к высшим целям – неведомо.

Из прошлого Грота сумели извлечь лишь два факта. Первый – что он служил в армии во время франко-прусской кампании, второй – что потерял тогда своего любимого брата.

Более точных подробностей, несмотря на все усилия любопытных, никто так и не сумел раздобыть. В конце концов все успокоились, удовлетворившись скупой связкой биографических данных «инженера Грота». Именно так, без какой-то определенной причины железнодорожники со временем прозвали неразговорчивого товарища. Прозвище это, которое ему дали вовсе не по злому умыслу, так тесно срослось с персоной машиниста, что даже начальство использовало его в приказах и распоряжениях. Так люди хотели отметить его своеобразность...

Паровоз работал тяжело, ежесекундно выдыхая клубы лохматого всклокоченного дыма. Пар, который непрерывно поддерживала заботливая рука кочегара, растекался через кости труб по скелету железного великана, толкал ползун, напирал на поршни, раскручивал колеса. Грохотали рельсы, скрипели шестерни, со скрежетом перебрасывались рычаги и реверсы...

На мгновение Грот очнулся от задумчивости и глянул на манометр. Стрелка, очертив дугу, приближалась к роковому числу 13.

– Выпустить пар!

Кочегар протянул руку и дернул вентиль. Раздался отчаянный протяжный свист, и в тот же миг сбоку паровоза расцвел тонкий молочно-белый бутон.

Грот скрестил руки на груди и снова погрузился в мечтания.

«Инженер Грот – ха-ха! Удивительно меткое прозвище! Люди даже не представляют, какое оно меткое!..»

Машинист вдруг увидел где-то в далекой мглистой перспективе минувших лет тихий скромный домик в столичном

– 95 -

предместье. В светлой гостиной – большой стол, заваленный кучей чертежей, причудливых рисунков, технически эскизов. Над одним из них склоняется русая головушка Олеся, его младшего брата. Рядом стоит он, Кшиштоф водит пальцем вдоль сапфировой линии, которая обрамляет эллиптическим изгибом какую-то плоскость. Олесь согласно кивает, что-то исправляет, объясняет... Это их мастерская – таинственная утроба, где родился смелый замы сел летательного аппарата, который должен был покорил атмосферу, свободно паря в пространстве, расширить человеческую мысль и понести ее в иные миры, в бесконечность. Совсем немного оставалось до воплощения замысла: месяц два, максимум три. Неожиданно грянула война, рекрутчина поход, битва и... смерть. Светлая голова склонилась на окровавленную грудь, васильковые глаза сомкнулись навеки..

Он помнит тот миг, один-единственный ужасный миг, когда они взбирались на вершину «красного форта» – Олесь героически рванул вперед, он был издалека виден во главе отряда. Поднятая сабля уже касалась клинком края цвета стой хоругви, мужественная рука уже победно хватала ее древко... Но тут сверкнуло что-то из бастиона, клубящееся облако дыма плеснуло из крепостных амбразур, адский грохот пошатнул зубцы крепости... Олесь покачнулся, зашатался под мерцающей радугой палаша, выпавшего из руки, и сорвался вниз – в разгаре боя, за шаг до победы, вмиг когда он почти достиг цели...

Кшиштоф тяжело перенес эту смерть, долгие месяцы пролежал в лихорадке в полевом лазарете. Затем вернулся к обыденной жизни, наполовину сломленный. Оставил давние помыслы, мироборческие идеи, завоевательные планы стал машинистом. Он чувствовал здесь компромисс, понимал карикатурность этого решения, но сил больше не было остановился на малом. Вскоре суррогат полностью замени, былые идеалы, ограничил тесными серыми рамками некогда широкие горизонты: теперь он покорял пространство на новый лад, в малом масштабе. Но всеже выговорил у начальства право ездить исключительно на скорых – обычных поездов никогда не водил. Таким образом, наверстывая на