Текст книги "Демон движения"

Автор книги: Стефан Грабинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Из его блока медленно потянулась длинная белая полоска. Склонившись над зеленым прямоугольником сукна, взял в руку ползущую ленту и принялся высматривать знаки на ней. Однако она была пуста: ни единого следа иглы печатающего устройства. Ждал, напрягая взгляд, следя за движением ленты...

Наконец появились первые слова с длинными, минутными интервалами, слова темные, как загадка, составленные с большим усилием и напряжением, дрожащей и неуверенной рукой...

...Хаос... темно... беспорядок сна... далеко... серый... рассвет... ох!., как тяжко!., как тяжко... освободиться... мерзость! мерзость!., серая масса... густая... зловонная... наконец... я оторвался... Я существую...

После последнего слова был долгий перерыв на несколько минут; но бумага ленивой волной продолжала тянуться дальше. И снова появились знаки: теперь уже напечатанные более уверенной, смелой рукой:

...Я существую! Я существую! Я существую!

Она... моя оболочка лежит там... на софе... холодная, брр... понемногу разлагается... изнутри... Мне уже безразлична... Накатываются какие-то волны... мощные, светлые волны... водоворот!.. Чувствуешь Этот гигантский водоворот?! Нет! Ты не можешь его чувствовать... И все сущее передо мной... все теперь... Чудесная бездна!.. Подхватывает меня!., с собой! подхватила!.. Иду, уже иду... Прощай... Ром...

– 185 -

Депеша неожиданно оборвалась, аппарат замер. Тогда я, наверное, зашатался и упал на паркет. Так, по крайней мере, утверждал помощник, прибывший около трех утра: зайдя в контору, он застал меня без сознания на полу, с рукой, обмотанной лентами бумаги.

Очнувшись, я спросил о товарном поезде. Он не прибыл. Тогда я без колебаний сел на дрезину, запустил двигатель и сквозь понемногу рассеивающийся мрак направился в сторону Вышнинки. После получаса езды я был на месте.

Уже на самом входе понял: произошло что-то необычное. Обычно спокойную и уединенную станцию заполнила толпа людей, протискивавшихся к служебному помещению.

Безжалостно распихивая зевак, я проложил себе дорогу внутрь. Здесь увидел нескольких мужчин, склонившихся над софой, на которой с закрытыми глазами лежал Йошт.

Я оттолкнул одного из них и бросился к приятелю, хватая его за руку. Однако рука Йошта, холодная и твердая, словно мрамор, выскользнула из моей и бессильно упала за край постели. На лице, скованном холодом смерти, под растрепанными буйными пепельными волосами лежала тихая блаженная улыбка...

– Сердечный приступ, – пояснил врач, который стоял рядом. – Случился в полночь.

Я почувствовал острую колющую боль слева в груди. Невольно поднял глаза на настенные часы над софой – и они остановились в трагическую минуту, и они тоже показывали двенадцать.

Я сел на софу рядом с умершим.

– Он сразу потерял сознание? – обратился я к врачу.

– Моментально, смерть наступила ровно в двенадцать ночи, в тот миг, когда он передавал депеши по телефону. Когда в десять минут пополуночи мы прибыли на вызов обходчика, пан начальник был уже мертв.

– Кто же тогда телеграфировал мне между вторым и третьим часом? – спросил я, вглядываясь в лицо Йошта.

Присутствующие изумленно переглянулись.

– 186 -

– Нет, – ответил помощник, – это исключено. Я зашел в эту комнату примерно в час ночи, чтобы принять пост умершего, и с тех пор не покидал служебное помещение ни на минуту. Нет, пан начальник, – ни я, ни кто-либо другой из служащих в эту ночь не пользовался телеграфным аппаратом.

– И все же, – сказал я вполголоса – нынче ночью между вторым и третьим часом я получил депешу из Вышнинки.

Воцарилось глухое, каменное молчание.

Какая-то слабая беспомощная мысль натужно пробивалась в мое сознание...

«Письмо!»

Полез в карман, разорвал конверт – письмо было предназначено мне. Вот что писал Йошт:

Ultima Thule, 13 июля

Дорогой Ромек!

Я должен погибнуть вскоре, внезапно. Человек, которого я видел сегодня во сне, в одном из окон лачуги, был я сам. Возможно, я вскоре исполню свою миссию, а тебя выбираю посредником. Расскажешь людям, дашь правдивое свидетельство. Может, поверят, что другой мир существует... Если я сумею.

Прощай! Нет! До свидания – когда-нибудь, на той стороне...

Казимеж.

Глухой путь

В пассажирском поезде, поздней осенней порой /-/направлявшемся в Гронь, стояла страшная давка; купе и пассажирские отделения забиты до отказа, атмосфера парная, жаркая. Из-за недостатка мест стерлась разница между классами, люди сидели и стояли где только можно, в соответствии с древним правом сильного. Лампы над хаосом голов горели тусклым притемненным светом, который стекал с вагонных потолков на усталые лица и помятые профили. Табачный дым поднимался кислыми испарениями, вытягивался длинными седоватыми жгутами в коридорах, клубился туманами в жерлах окон. Равномерный грохот колес настраивал на сон, поддакивал своим монотонным стуком дремоте, которая воцарилась в вагонах. Так-так-так... Так-так-так...

Только одно отделение третьего класса в конце пятого вагона не поддавалось общему настроению; общество здесь было шумное, бодрое, оживленное. Вниманием путников полностью овладел маленький горбатый человечек в мундире железнодорожника низшего ранга, который что-то проникновенно рассказывал, подчеркивая слова красочной пластичной жестикуляцией. Слушатели, сплотившиеся вокруг, не сводили с него глаз; некоторые встали с дальних мест и приблизились к средней скамье, чтобы лучше слышать; несколько любопытных высунули головы из дверей соседнего отделения.

– 188 -

Железнодорожник говорил. В выцветшем свете лампы, вздрагивавшей в тряском вагоне, его большая нескладная голова двигалась в такт движению, окруженная вихрем седых волос. Широкое лицо, неровно изломанное на линии носа, то бледнело, то наливалось пурпуром в ритме бурлящей крови: примечательное, неповторимое, ярое лицо фанатика. Глаза, рассеянно скользившие по собравшимся, пылали жаром непоколебимой, годами выкристаллизовывавшейся идеи. И все же этот человек на какие-то мгновения вдруг становился прекрасным. Порой казалось, что горб и уродливые черты исчезали, напоенные воодушевлением глаза наполнялись сапфировым блеском, и фигура карлика начинала источать благородный, влекущий восторг. Через мгновение это преображение угасало, развеивалось, и среди слушателей вновь сидел всего лишь занятный, но чудовищно безобразный рассказчик в железнодорожной блузе.

Профессор Ришпанс, худой высокий мужчина в светло-пепельном костюме, с моноклем в глазу, деликатно проходя мимо притихшего во внимании пассажирского отделения, внезапно остановился и внимательно посмотрел на говорящего. Что-то его поразило; какая-то фраза, вырвавшаяся из уст горбуна, приковала к месту. Оперся локтем на железный прут перегородки, прищурился, покрепче стиснув глазом монокль и прислушался.

– Да, господа мои, – говорил железнодорожник, – в последнее время число загадочных событий в железнодорожной жизни существенно увеличилось. Все это, похоже, имеет какую-то собственную цель, стремится к чему-то с воистину неумолимой последовательностью.

Он на мгновение замолчал, вытряхнул пепел из трубочки и продолжил дальше:

– А слышал ли кто-нибудь из уважаемых пассажиров о «вагоне смеха»?

– В самом деле, – вмешался профессор, – с год назад я что-то читал об этом в газетах, но вскользь и не придав этому большого значения; история смахивала на журналистскую сплетню.

– 189 -

– Куда там, милостивый государь! – страстно возразил железнодорожник, обращаясь к новому слушателю. – Хорошая сплетня! Истинная правда, факт, подтвержденный свидетельствами очевидцев. Я разговаривал с людьми, которые ехали в этом самом вагоне. Все они после поездки проболели целую неделю.

– Пожалуйста, расскажите нам поподробнее, – отозвались несколько голосов. – Интересная история!

– Не столько интересная, сколько веселая, – поправил карлик, потряхивая львиной шевелюрой. – Если коротко и ясно, история такова: в прошлом году в число своих солидных и уважаемых товарищей незаметно затесался какой-то увеселительный вагон и две недели с лишним рыскал по железнодорожным линиям к развлечению и огорчению людей. Развлечение, однако, имело подозрительную природу и порой выглядело зловещим. Кто бы ни садился в вагон, он сразу впадал в крайне беззаботное настроение, которое вскоре переходило в буйное веселье. Словно приняв веселящего газа, люди без всякой причины взрывались смехом, хватались за животы, сгибались к земле в потоках слез; в конечном итоге смех начинал приобретать угрожающий характер пароксизма: пассажиры со слезами демонической радости извивались в беспрерывных конвульсиях, как одержимые бросались на стены и, гогоча словно стадо скота, пускали пену изо рта. Через пару станций приходилось выносить из вагона по несколько таких злополучных счастливчиков, ибо были опасения, что в противном случае они просто лопнут со смеха.

– Как же на это реагировали железнодорожные органы? – воспользовавшись паузой, спросил коренастый, с энергичным профилем инженер Знеславский.

– Сначала эти господа полагали, что в игру вступила какая-то психическая зараза, которая передавалась от одного пассажира к другим. Но когда подобные случаи стали повторяться ежедневно и всегда в одном и том же вагоне, одного из железнодорожных врачей осенила гениальная идея. Предположив, что где-то в вагоне сидит бацилла смеха, которую он наскоро окрестил bacillus ridiculentus, или же

– 190 -

bacillus gelasticus primitivus*, врач, не теряя времени, подверг зараженный вагон немедленной дезинфекции.

– Ха-ха-ха! – громко расхохотался над ухом несравненного causeurs его сосед, какой-то врач из В., у которого пробудилось профессиональное любопытство. – Интересно, какое средство он использовал для дезинфекции: лизол или карболку?

– Ошибаетесь, уважаемый, ни одного из названных. Печально известный вагон с крыши до рельсов облили специальным препаратом, который изобрел ad hoc** уже упоминавшийся врач; сам изобретатель назвал его lacrima tristis, что означает «слеза грусти».

– Хи-хи-хи! – давилась смехом в углу какая-то дама. – Какой же вы золотой человек! Хи-хи-хи! Слезинка грусти!

– Да, любезная пани, – продолжал невозмутимый горбун, – ибо вскоре после того, как очищенный от заразы вагон снова запустили в движение, несколько пассажиров покончили с собой выстрелами из револьверов. Такие эксперименты чреваты ответной реакцией, любезная пани, – закончил он, грустно покачивая головой. – Радикализм в подобных случаях неуместен.

На мгновение в купе воцарилось молчание.

– Через несколько месяцев, – продолжал далее железнодорожник, – по стране начали расходиться тревожные слухи о появлении так называемого трансформационного вагона – carrus transformans, как его прозвал какой-то филолог, якобы оказавшийся одной из жертв новой напасти. Однажды были замечены странные изменения во внешности нескольких пассажиров, которые путешествовали в этом роковом вагоне. Семья и знакомые, которые ждали их на вокзале, никак не могли признать людей, которые сердечно приветствовали их, выйдя из поезда. Жена судьи К., молодая и привлекательная брюнетка, с ужасом отпихнула от себя упитанного господина с солидной лысиной, который упрямо утверждал, что является ее мужем.

____________

* Бацилла смеха, или же первая бацилла насильственного смеха(лат.).

** Специально для этого случая (лат.).

– 191 -

Пани В., хорошенькая восемнадцатилетняя блондинка, забилась в истерике в объятиях седенького, словно голубь, подагрического старичка, который подошел к ней с букетом азалий, назвавшись ее «женихом». Зато супруга советника 3., дама в летах, приятно изумилась при встрече с элегантным юношей, апелляционным советником и ее законным мужем, чудесным образом посвежевшим на сорок с лишним лет.

После таких известий в городе поднялся колоссальный переполох, не говорили ни о чем другом, как о загадочных метаморфозах. Через месяц – новая сенсация: зачарованные дамы и господа медленно обрели свой первоначальный вид, вернувшись к внешности, дарованной им судьбой.

– И на этот раз вагон обеззараживали? – с любопытством спросила какая-то дама.

– Нет, любезная пани, в данном случае средствами предосторожности решили пренебречь. Дирекция, разумеется, окружила вагон особой заботой, поскольку оказалось, что железная дорога может извлечь из этого колоссальную выгоду. Начали даже выписывать специальные билеты в чудесный вагон, так называемые трансформационные билеты. Спрос, натурально, был огромным. В первые ряды за билетами встали целые колонны старушек, некрасивых вдовиц и старых дам, настойчиво требуя проездные документы. Кандидатки добровольно набивали цену, платили втрое и вчетверо, подкупали чиновников, кондукторов, даже носильщиков. В вагоне, перед вагоном и под вагоном разыгрывались драматические сцены, порой переходящие в кровавые драки. Несколько пожилых седовласых женщин испустили дух в одной из схваток. Однако страшный пример не остудил жажды омоложения; бойня за места продолжалась дальше. В конце концов всей этой авантюре положил конец сам чудесный вагон: однажды после двухнедельной трансформационной деятельности он неожиданно утратил свою удивительную силу. Станция приобрела нормальный вид, полчища обезумевших старушек и старцев отхлынули обратно в уют домашних очагов и теплых спален.

– 192 -

Он замолчал, и посреди гула возбужденных голосов, смешков и шуток на затронутую рассказом тему, украдкой выбрался из отделения.

Ришпанс шел вслед за ним, как тень. Его заинтересовал этот железнодорожник в потертой на локтях блузе, выражавшийся культурнее, чем любой рядовой интеллигент; что-то тянуло его к нему, какая-то таинственная волна симпатии подталкивала в сторону этого оригинального калеки.

В коридоре вагона первого класса он легонько положил ему руку на плечо.

– Простите меня. Могу ли я попросить вас на несколько слов?

Горбун довольно улыбнулся:

– Конечно. Даже покажу вам место, где мы сможем спокойно побеседовать. Этот вагон я знаю насквозь.

И, потянув профессора за собой, он свернул налево, туда, где стена с дверьми пассажирских отделений, изгибаясь, переходила в коридорчик, ведущий на платформу вагона. Сейчас здесь, на удивление, не было никого. Железнодорожник показал своему новому товарищу на стену рядом с последним пассажирским отделением.

– Видите этот маленький карнизик там, вверху? Это замаскированный замок, тайное помещение для высоких железнодорожных чинов на особые случаи. Сейчас мы рассмотрим его подробнее.

Он отодвинул карниз, добыл из кармана кондукторский ключ и, вложив его в отверстие, провернул. Вслед за этим вверх мягко поднялась стальная штора, открывая маленькое, изысканно обустроенное купе.

– Входите, пожалуйста, – пригласил железнодорожник.

Через минуту они сидели на мягких, вышитых подушках, отгороженные от шума и давки вновь опущенной шторой.

Железнодорожник смотрел на профессора с выражением ожидания на лице. Ришпанс не торопился с вопросами. Наморщил лоб, крепче сжал монокль и погрузился в задумчивость. Через некоторое время он заговорил, не глядя на собеседника:

– 193 -

– Меня поразил контраст между юмористичностью событий, о которых вы рассказывали, и серьезным предварением, которое им предшествовало. Насколько я припоминаю, вы сказали, что в последнее время на железной дороге случаются загадочные явления, которые будто бы ведут к какой-то цели. Если я хорошо понял тон ваших слов, вы говорили серьезно; похоже, у вас сложилось впечатление, что эти скрытые цели вы признаете весомыми, возможно даже переломными...

Лицо горбуна озарила таинственная улыбка.

– И вы не ошиблись... Контраст исчезнет, если мы воспримем эти «веселые» явления как насмешливый вызов – провокацию, прелюдию к другим, более глубоким событиям, как пробу сил некоей высвобождающейся неведомой энергии.

– All right! – откашлялся профессор. – Du sublime аu ridicule il n'у a qu’un pas*. Я догадывался о чем-то подобном. Иначе не начинал бы дискуссии.

– Вы принадлежите к немногочисленным исключениям; вообще же до сих пор я нашел в поезде всего семь человек, которые поняли всю глубину этих историй и заявили о готовности отправиться вместе со мной в лабиринт последствий. Возможно, в вас я найду восьмого добровольца?

– Это будет зависеть от уровня и качества объяснений, которые вы обещали мне предоставить.

– Разумеется. Ради этого я и нахожусь здесь. Прежде всего, вы должны знать, что таинственные вагоны вышли на маршрут прямо с глухо го пути.

– Что это значит?

– Это означает, что перед тем, как выпустить их на рельсы, они долгое время отдыхали на глухом пути и пропитывались его специфической атмосферой.

– Не понимаю. Прежде всего – что такое глухой путь?

– Боковое, заброшенное ответвление рельсов, одинокое ответвление колеи, растянувшееся на пятьдесят – сто

____________

* От великого до смешного один шаг (фр.).

– 194 -

метров, без выезда, без выхода, перекрытое искусственной насыпью и ограниченное шлагбаумом. Словно засохшая ветка зеленого дерева, словно обрубок искалеченной руки...

Слова железнодорожника струились глубоким трагическим лиризмом. Профессор изумленно смотрел на него.

– Вокруг запустение. Сорняки прорастают сквозь заржавевшие рельсы, буйные полевые травы, лебеда, дикая ромашка и осот. Сбоку накренилась полусгнившая стрелка с выбитым стеклом фонаря, который некому зажечь ночью. Да и зачем? Ведь путь этот закрыт, по нему не проедешь дальше, чем на сто метров. Поодаль на линиях бурлит движение паровозов, гудит жизнь, пульсируют железнодорожные артерии. Здесь же вечная тишина. Иногда заблудится на пути маневровый паровоз, иногда неохотно втиснется вагон с выбитыми стеклами, изредка заедет на длительный отдых разваливающийся от долгой эксплуатации вагон, тяжело, лениво наклонится и встанет здесь, немой, на целые месяцы или годы. Птичка совьет гнездышко в ветхой крыше и выкормит птенцов, в расщелине платформы прорастет сорняк, выбросит побеги ива. Над рыжеватой лентой рельсов склоняет вывихнутые руки сломанный семафор, благословляя унылые руины...

Голос железнодорожника дрогнул. Профессор почувствовал его волнение; лиризм описания одновременно удивил и тронул его. Но откуда взялась эта трогательная нота?

– Я почувствовал, – сказал он через какое-то время, – поэзию глухого пути, однако не могу объяснить себе, как ее атмосфера может вызвать упомянутые явления.

– От оной поэзии, – пояснил горбун, – веет глубокой тоской – тоской по бесконечным далям, доступ к которым перекрыт ограничивающей насыпью, отрезан брусом шлагбаума. Совсем рядом мчатся поезда, уносятся в большой, прекрасный мир паровозы – а здесь глухой рубеж в виде травянистого холма. Тоска обездоленности. Вы понимаете? Тоска без надежды на осуществление порождает презрение и насыщает самое себя, пока мощь ее стремлений не перерастет живую реальность... полностью и окончательно. Здесь зарождаются потаенные силы, годами

– 195 -

копится невоплощенная мощь. Кто ведает, не взорвутся ли они разбушевавшейся стихией? И тогда силы эти превзойдут повседневность и выполнят высшие задачи, прекраснее самой реальности. Выйдут за ее пределы...

– А можно ли узнать, где находится этот путь? Предполагаю, что вы имели в виду какую-то вполне определенную ветку?

– Гм, – усмехнулся тот, – это уж как посмотреть. Наверное, какая-то одна из них была отправным пунктом. Но глухих путей полно везде, на каждой станции. Может, этот, а может, и тот.

– Да-да, но я имел в виду тот, с которого выехали на маршрут эти вагоны.

Горбун нетерпеливо покачал головой:

– Мы не понимаем друг друга. Как знать, может, таинственные пути удастся обнаружить повсюду? Только надо суметь их найти, выследить; надо суметь попасть на них, заехать, оказаться на нужной колее. До сих пор это удалось только одному...

Прервался, всматриваясь в профессора глазами, переливающимися глубоким фиалковым цветом.

– Кому? – машинально спросил тот.

– Обходчику Стругу. Лавр Струг, горбатый железнодорожник, на котором отдохнула природа, ныне являющийся королем глухих путей, их печальная, жаждущая освобождения душа.

– Я понял, – прошептал Ришпанс.

– Обходчик Струг, – страстно закончил железнодорожник, – некогда ученый, мыслитель, философ, брошенный судьбой, как игрушка, между рельсов презренного пути – добровольный страж забытых маршрутов, их фанатик, живущий среди людей...

Он поднялся, направляясь к выходу. Ришпанс подал ему руку.

– Я с вами, – твердо сказал он.

Дверь отодвинулась, и они вышли в коридор.

– До скорого свидания, – попрощался горбун, – я иду охотиться за душами дальше. У меня осталось еще три вагона...

– 196 -

И исчез в дверях переходной платформы.

Профессор задумчиво приблизился к окну, обрезал сигару и закурил.

Снаружи царила темнота. Лишь огни ламп, вырывающиеся в пространство из четырехугольников окон, быстро перемещались по обочинам насыпи, мимолетно открывая взору окрестности: поезд проносился через пустые луга и пастбища...

Какой-то мужчина приблизился к профессору, попросив огонька. Ришпанс стряхнул пепел с сигары и учтиво подал ее незнакомцу.

– Спасибо. Инженер Знеславский, – представился тот.

Завязался разговор.

– Вы заметили, как внезапно обезлюдел вагон? – спросил инженер, осматриваясь вокруг. – Коридор совершенно пуст. Я заглянул в два отделения и с удовольствием обнаружил, что в них полно свободных мест.

– Любопытно, – подхватил Ришпанс, – каково состояние дел в других классах.

– Можем их осмотреть!

И они прошли через несколько вагонов вплоть до конца поезда. Количество пассажиров во всем поезде в самом деле значительно уменьшилось.

– Это странно, – произнес профессор. – Полчаса назад была ужасная давка, но за это недолгое время поезд останавливался всего один раз.

– Действительно, – подтвердил Знеславский. – Наверное, тогда и вышли все эти люди. Загадочная высадка для одной, к тому же второстепенной станции.

Они уселись на одну из скамеек во втором классе. Под окном вполголоса разговаривали двое мужчин. Профессор с инженером уловили отрывок разговора.

– Знаете, – говорил один из пассажиров, похожий на чиновного канцеляриста, – что-то соблазняет меня покинуть этот поезд.

– И не говорите! – ответил второй. – Меня тоже. Дурацкое ощущение. Я нынче непременно должен быть в Зашумье, специально еду именно туда – а все-таки выйду уже

– 197 -

на ближайшей станции и подожду там утреннего поезда. Экая волокита и пустая трата времени!

– Я последую вашему примеру, хоть и мне это тоже не с руки. Опоздаю в контору на несколько часов. Но иначе не могу. Я не поеду дальше этим поездом.

– Простите, – вмешался инженер. – А что, собственно, заставляет вас покинуть поезд с такими неудобствами для себя?

– Не знаю, – ответил чиновник. – Какое-то туманное предчувствие.

– Словно внутренний приказ, – пояснил его спутник.

– А может, давящая непостижимая тревога? – добавил Ришпанс, прищуриваясь с легкой ехидцей.

– Может, – спокойно отказал пассажир, – но я не стыжусь этого. Ощущение, которое я испытываю в данный момент, настолько необычное, настолько suigenerus* что, собственно, никак не похоже на то, что мы привыкли называть страхом.

Знеславский многозначительно взглянул на профессора.

– Может, пройдемся дальше?

Через некоторое время они оказались в почти пустом отделении третьего класса. Здесь, в сигарном дыму сидели трое мужчин и две женщины. Одна из них, молодая пригожая мещанка, говорила своей спутнице:

– Странная эта пани Зетульская! Ехала со мной в Жупник, а сама вышла на полпути, за четыре мили до цели.

– Не говорила, почему? – допытывалась вторая женщина.

– Сказала, конечно, но я не думаю, что это правда. Будто бы она внезапно почувствовала недомогание и не могла дальше ехать поездом. Бог знает, что это было.

– А те два пана, которые так громко обсуждали предстоящее веселье в Троне завтрашним ранним утром, разве они не вышли еще в Питоме? Уже за Туронем как-то притихли и начали беспокойно крутиться по всему вагону – а потом их вдруг как будто вымело наружу. Знаете, пани, и мне тут тоже как-то не по себе...

____________

* Своеобразное, единственное в своем роде {лат.).

– 198 -

В соседнем вагоне оба мужчины заметили, что пассажиры явно испытывают ощущение нервозности и тревоги. Люди яростно вытаскивали поклажу из багажных сеток, нетерпеливо выглядывали в окна, подталкивали друг друга к выходу на платформу вагона.

– Что за черт? – буркнул Ришпанс. – Вполне изысканное общество – сплошь элегантные господа и дамы. Почему эти люди так сильно хотят выйти на ближайшей станции? Насколько я помню, это какое-то захолустье.

– Именно так, – согласился инженер, – это Дрогичин, полустанок в чистом поле, глушь глухая. Вроде бы там только станция, почта и участок жандармерии. Гм... интересно! Что они там будут делать ночной порой?

Он взглянул на часы.

– Всего второй час.

– Гм-гм... – покачал головой профессор. – Мне припомнились интересные заключения, которые сделал один психолог после изучения статистики человеческих жертв в железнодорожных катастрофах.

– И что же? К каким выводам он пришел?

– Он обнаружил, что сравнительные потери оказались значительно меньшими, чем можно было бы предположить. Статистика свидетельствует, что поезда, попавшие в катастрофы, всегда были заполнены меньше, чем другие. По-видимому, люди высаживались заранее или вообще отказывались от поездки на роковом поезде; иных перед самым путешествием останавливало какое-то неожиданное препятствие, некоторые слегли с внезапным недомоганием или более серьезной болезнью.

– Понятно, – произнес Знеславский. – Все зависело от силы инстинкта самосохранения, который в зависимости от тревожности ситуации приобретал самые разные оттенки; у одних выражался сильнее, у других слабее. Так вы думаете, что и то, что мы здесь видим и слышим, можно объяснить подобным образом?

– Не знаю. У меня лишь возникла такая ассоциация. Впрочем, даже если и так, то я рад, что появилась возможность наблюдать этот феномен. Собственно, я должен был

– 199 -

выйти на предыдущей станции, которая была целью моего путешествия. Как видите, я еду дальше, «по личной необходимости».

– Это похвально с вашей стороны, – с уважением отметил инженер. – Я тоже останусь на посту. Хотя, признаюсь вам, что с некоторых пор тоже испытываю особое чувство: нечто вроде беспокойства, словно какое-то напряженное ожидание. Вас в самом деле не беспокоят подобные ощущения?

– Ну... нет, – медленно протянул профессор. – Конечно, вы правы. Что-то носится в воздухе: мы здесь не вполне нормальны. Но у меня все это проявляется в интересе: что будет дальше, что из этого получится?

– В таком случае мы оба плывем в одной лодке. Я даже думаю, что у нас имеется несколько товарищей. Влияние Струга, насколько я вижу, затронуло определенные круги.

Лицо профессора дрогнуло.

– Значит, и вы тоже знаете этого человека?

– Естественно. Я почувствовал в вас его сторонника. Да здравствует братство глухого пути!

Восклицание инженера прервал скрежет тормозящих вагонных колес: поезд остановился на станции. Из открытых дверей вагонов высыпали толпы пассажиров. В бледном свете станционных ламп было видно лицо начальника станции и единственного на всем участке пути стрелочника, которые удивленно наблюдали столь необычный для Дрогичина наплыв пассажиров.

– Пан начальник, – смиренно спрашивал какой-то элегантный пан в цилиндре – здесь найдется где переночевать?

– Разве что в блокпосте на полу, вельможный пан, – буркнул в ответ стрелочник.

– С ночлегом будет сложно, любезная пани, – объяснял начальник какой-то даме в горностаях. – До ближайшего села два часа пути.

– Иисус Мария! Вот мы попали! – стенал в толпе тонкий женский голосок.

– Поезд отправляется! – скомандовал потерявший терпение проводник.

– 200 -

– Отправляется, отправляется! – повторили в темноте два неуверенных голоса.

Поезд тронулся. В тот момент, когда станция уже скрывалась во мраке ночи, Знеславский, высунувшись в окно, показал профессору на группу людей, стоящих на краю перрона:

– Вы видите этих слева, под стеной?

– Конечно, это кондукторы с нашего поезда.

– Ха-ха-ха!.. – засмеялся инженер. – Пан профессор, periculum in mora*. Крысы бегут с корабля. Плохой знак!

– Ха-ха-ха! – ответил профессор. – Поезд без кондукторов! Гуляй, душа, по вагонам!

– Нет-нет, – успокаивал Знеславский, – все не так уж плохо. Осталось двое. Смотрите – там один закрыл сейчас купе, другого я видел в момент отправления, когда он запрыгивал на ступеньку.

– Сторонники Струга, – пояснил Ришпанс. – Стоило бы выяснить, сколько человек осталось в поезде.

Они прошли через несколько вагонов. В одном нашли какого-то поглощенного молитвой монаха с аскетическим выражением лица, в другом – двух аккуратно выбритых мужчин, похожих на актеров; несколько вагонов зияли беспощадной пустотой. В коридоре, идущем вдоль отделений второго класса, суетились несколько человек с чемоданами в руках; беспокойные глаза и нервные движения выдавали их возбуждение.

– Наверное, они хотели выйти еще в Дрогичине, – предположил инженер, – но в последний момент передумали.

– И теперь жалеют, – добавил Ришпанс.

В этот момент на платформе показался горбатый смотритель. На его лице играла грозная, демоническая усмешка. За ним вытянутым строем шли несколько пассажиров. Проходя мимо профессора и его товарища, Струг поприветствовал их, как добрый знакомый:

– Смотр окончен. Прошу за мной.

____________

* Промедление смерти подобно (лат.).

– 201 -

У выхода из коридора раздался женский крик. Мужчины посмотрели в ту сторону и заметили исчезающую в проеме приоткрытой двери фигуру какого-то пассажира.

– Выпал или выпрыгнул? – раздалось несколько голосов.

Словно в ответ, в пучину пространства нырнул второй пассажир, за ним устремился третий, а вслед за ними в дикой панике бросилась и вся оставшаяся перенервничавшая группа.

– С ума посходили?! – спросил кто-то в глубине. – Выскакивать из поезда на полном ходу? Ну-ну...

– Видать, им срочно на землю приспичило, – насмешливо произнес инженер.

И уже не придавая особого значения этому событию, вернулись в пассажирское отделение, в котором тем временем исчез обходчик. Здесь, кроме Струга, они застали десять человек, в том числе двух кондукторов и трех женщин. Все сидели на скамейках, внимательно глядя на горбатого железнодорожника, который стоял в середине отделения.

– Дамы и господа! – начал он, окидывая присутствующих пламенным взглядом. – Всех нас вместе со мной тринадцать. Роковое число! Нет... я ошибся, четырнадцать, вместе с машинистом – и это тоже мой человек. Это горстка, всего лишь горсточка, но мне достаточно и этого...

Последние слова он произнес вполголоса, словно про себя, и на минуту замолчал. Слышен был лишь грохот рельсов да перестук вагонных колес.