Текст книги "Демон движения"

Автор книги: Стефан Грабинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– 220 -

Вот так, выследив существование этого демонического «нечто» в железнодорожной жизни, он объявил ему войну не на жизнь, а на смерть. Однако, предчувствуя, что ему достался небывалый противник, он должен был соответствующим образом подготовиться. Сейчас уже знал, как его «ухватить», с какой стороны зайти и опередить; после многих лет наблюдений научился парировать удары.

Ибо сопоставив на железнодорожной карте своего региона точки катастроф, которые произошли на протяжении последних одиннадцати лет, он обнаружил, что все они лежали на геометрической кривой, называемой параболой, вершина которой удивительным образом приходилась на Тренчин, то есть на станцию, которая уже пять лет находилась под его руководством. Координаты каждой из этих роковых точек, подставленные в уравнение у² = 2 – рх, безупречно ей соответствовали. Подобным же образом, после проведения кропотливых расчетов и измерений оказалось, что и пункты, куда поступали ложные предупреждения, были на самом деле определяющими точками той же самой кривой: обе линии точно перекрывались, ложась одна на другую как конгруэнтные треугольники; парабола катастроф и парабола ложных тревог проникали друг в друга и сливались в единое целое, хотя пункты, которые послужили основой для их построения, были совершенно различны по своему расположению и внутреннему значению.

С 1880 года и до текущего момента Бытомский насчитал пятнадцать таких точек, входящих в два объединения: первая группа, состоявшая из семи пунктов, тянулась откуда-то из бесконечности с востока на юго-запад, вторая, сложенная из восьми пунктов, – с востока на северо-запад. Таким образом, обе они направлялись в сторону Тренчина по неумолимой траектории параболы.

Хотя линия до сих пор не была замкнутой и между пунктами последних катастроф пока еще существовал солидный промежуток в несколько десятков миль, Бытомский, не колеблясь, заполнил этот пробел и соединил оба ответвления красной перемычкой в цельную, вытянувшуюся на запад кривую. Параболическая тенденция этой линии для

– 221 -

него была столь выразительной, что он мог бы под присягой определить направление, с которого должны прийти ближайшие тревожные сигналы, а вслед за ними и места подтверждающих их катастроф.

Он уже накопил много данных, оперировал огромным числом предпосылок, чтобы продолжать раздумывать и сомневаться. Обе ветви роковой параболы: верхняя, положительная, и нижняя, отрицательная, с неумолимой, истинно геометрической последовательностью стремились к вершине, которой могла быть только станция Тренчин...

Последняя авария в Бежаве, предсказанная им с такой точностью деталей, укрепила его в этом убеждении. Не подлежало ни малейшему сомнению, что обе ветви параболы приближались друг к другу с фатальным упорством. Начальник уже видел их неотвратимо смыкающиеся клещи. Через какое-то время, может, уже совсем скоро, они должны были по-сестрински подать друг другу руки... на его станции.

Бытомский ждал этого момента с нетерпением игрока: жажда перехитрить врага и в то же время какой-то смутный страх сотрясали его попеременно, всякий раз, когда он размышлял о решающем моменте. К тому же он пока не знал, какая роль отведена Тренчину: будет ли на его станции разыгрываться комедия тревоги или же трагедия катастрофы. Итак, речь шла о том, чтобы вовремя получить известие о ложных сигналах с третьей станции слева или справа от Тренчина и вслед за этим предотвратить несчастье или же, в случае безосновательного предупреждения Тренчина, вовремя предостеречь коллегу, которому действительно будет угрожать опасность.

Сразу после возвращения из Бежавы он бросился лихорадочно изучать свою параболу и вычислять расстояния.

Конечными пунктами, до которых уже добрались концы обоих отростков кривой, были станция Бежава на юге и Могиляны на севере. Между этими местностями простиралось несколько десятков миль железнодорожного пути. Тренчин находился примерно посередине, третьей станцией слева от него были Ганьчары, а с противоположной стороны располагался полустанок Полесье. На линии между Ганьчарами

– 222 -

и Могилянами, над осью параболы, так же, как между Полесьем и Бежавой, под той же осью было еще несколько больших и малых железнодорожных остановок. Поскольку удар должен был быть нанесен по одному из этих пунктов, надлежало не спускать глаз со всей области.

С тех пор начальник Тренчина не знал покоя. В постоянной боязни, что его застанут врасплох, он ежедневно общался с коллегами на дальних и ближних постах по телеграфу или телефону. Дня не проходило, чтобы начальники станций на этой линии не получили депеш из Тренчина, удивительно назойливо допытывавших, не поступал ли в станционное бюро какой-нибудь ложный сигнал тревоги. Поначалу ему отвечали спокойно и лаконично: мол, нет, – однако со временем, когда ежедневные запросы на одну и ту же тему стали казаться им скучными и надоедливыми или, хуже того, безумными, начали открыто насмехаться или вообще не давали никакого ответа.

Для Бытомского подобное поведение не было неожиданностью. Ведь еще раньше, задолго до катастрофы под Бежавой, он старался вовремя предупреждать тех, кто должен был быть в этом заинтересован, – однако никто не хотел ему верить. Лишь однажды некий Радловский, начальник станции в Преленчине, счел его предостережение заслуживающим доверия, принял на своей станции соответствующие предупредительные меры и сумел избежать крушения.

Ввиду упорной позиции своих коллег Бытомский решил предоставить их своей судьбе.

– Эх, – ворчал обескураженно, – я умываю руки. Делайте что хотите. У меня были самые лучшие намерения.

Зато тем упорнее он поддерживал непрерывный контакт с начальниками третьих станций справа и слева от Тренчина – С. Качмарским, заместителем начальника Полесья, и В. Венборским, начальника Ганьчаров. Они находились ближе всех остальных от Тренчина, поэтому ему было проще на них воздействовать и обратить их в свою веру. В течение частых разговоров по телефону или общения посредством телеграфа, а также во время товарищеских визитов в дни, свободные от службы, он сумел полностью убедить их

– 223 -

в правильности своих взглядов на так называемые ложные тревоги. Устрашающий пример катастрофы под Бежавой в последнее время сильно повлиял на обоих, превратив их в покорное орудие в руках старшего коллеги из Тренчина. Наконец они поняли, что речь идет о безопасности вверенных им станций и целостности собственной шкуры. Поэтому они без передышки и с редкой терпеливостью отвечали Бытомскому иногда по несколько раз в день, что в Полесье и в Ганьчарах все в образцовом порядке и покой ничем не был нарушен...

Так прошел месяц, второй, третий, миновал год, за ним второй – о тревогах, катастрофах не было ни слуху ни духу: крушения словно демонстративно обходили регион Бытомского.

– Притаилась беда, – так объяснял этот чуткий журавль из Тренчина своему помощнику.

– Или же она испугалась нас, заметив, что мы вынюхали ее почерк, – отвечал помощник Жадурский, безоговорочный последователь теории своего начальника.

Однако Бытомский никому не доверял и нигде не «отпускал вожжи». Как вскоре выяснилось, он был совершенно прав.

Однажды зимним вечером, за несколько дней до Нового года, около пяти часов пополудни пришла телеграфная депеша из Кротошина, большой узловой станции к востоку от Тренчина, с сообщением, что пассажирский № 25, который ждали в 17.15, опаздывает на два часа. Бытомский подтвердил прием и, закурив трубочку, заметил стоявшему рядом Жадурскому:

– Опять начинаются эти проклятые опоздания. Видимо, где-то колею замело.

– Несомненно, – ответил помощник. – Вчерашние газеты сообщают о страшных метелях в Стенжицком уезде.

– Да-да, – грустно покачал головой начальник, глядя сквозь замерзшее окно на рельсы.

В этот момент пробудился аппарат на другом конце стола. Жадурский скривился и нехотя начал читать выскользнувшую из приемного устройства бумажную ленту.

– 224 -

Внезапно он нахмурился.

– Гм, – шепнул с тенью беспокойства, – неужто перед нами то, чего мы так долго ждали?

Бытомский сорвался с места.

– Что вы говорите, коллега?! Сигнализируют?! Кто?! О чем?! Откуда? Покажите!

– Приказ из Подвижа, – ответил Жадурский, вдруг странно успокоившись. – Очевидно, они не знают о двухчасовом опоздании двадцать пятого.

Начальник едва ли не грубо отодвинул его от аппарата и сам склонился над лентой. Телеграмма гласила:

Непременно пустить № 25 на боковой путь! Главный путь оставить свободным для внепланового Экспресса, который должен разминуться с № 25 в Тренчине в 17.30. Если № 25 придет раньше, остановить его на боковой колее вплоть до прибытия Экстренного! Ситуация исключительная! Внимание!

Бытомский с многозначительной улыбкой поднял голову от стола и взглянул на часы.

Было 17.15.

– Значит, они якобы должны разминуться здесь через пятнадцать минут? – с иронией в голосе спросил он помощника.

– Вроде бы так, пан начальник. Однако эта депеша выглядит для нас, по крайней мере, беспредметной после сообщения, поступившего из Кротошина пятнадцать минут назад. Двадцать пятый пассажирский опаздывает на два часа и не прибудет сюда раньше чем в семь пятнадцать.

– Разумеется. Они зря беспокоятся о нас. Но что это за фантазии – пускать в такую собачью погоду экстренные поезда?

– Наверное, опять какая-то политическая миссия или «салонный вояж» в угоду кому-то из высокопоставленных особ.

– Гм, возможно. В любом случае перед нами типичная ложная тревога.

– 225 -

– Пан начальник, разве вы не прикажете соединить въездную линию со стороны Кротошина с боковым путем?

– А зачем? Неужели ради того, чтобы пустить на нее, согласно пожеланиям господ из Подвижа, двадцать пятый пассажирский и таким образом «очистить» главный путь для приема высокого гостя? И не подумаю.

– Разве это нам чем-то помешает, пан начальник? – робко настаивал на своем предложении Жадурский. – Просто перевести стрелку – и все.

Бытомский с укором посмотрел на помощника:

– Значит, и ты, Брут, против меня?! И вы встаете на сторону этих недоумков? Ведь вы сами, коллега, мгновение назад признали эту дурацкую депешу «беспредметной»? Не нам сейчас угрожает опасность!

– Ну да, да, – краснея, бормотал Жадурский, – конечно, вы правы, пан начальник, – я хотел так, на всякий случай... Такая мелочь... перевести стрелку...

– Нет, коллега! Именно в данном случае – это не мелочь; здесь речь идет о принципе, понимаете? Сопоставив обе депеши с двух противоположных сторон, мы пришли к выводу, что Тренчин потревожили безосновательно, иными словами, эта тревога является ложной. Что из этого следует?

– Что на самом деле опасность угрожает третьей станции от Тренчина слева или справа, – без запинки ответил помощник, как школьник, хорошо выучивший урок.

– Прекрасно. Тогда к делу! Надо немедленно предупредить станции в Полесье и в Ганьчарах. Я беру на себя Качмарского, а вы, коллега, пообщайтесь по телеграфу с Венборским, который, впрочем, наверняка уже слышал о непрошеном госте, ибо депеша, отправленная из Подвижа, должна была пройти через его станцию. Прошу передавать то, что я одновременно буду говорить в телефон.

Жадурский молча встал у стола, положив руку на аппарат Морзе.

– Алло! – зазвучал через мгновение голос его начальника. – Говорит Тренчин, Бытомский. Мы только что получили ложную тревогу. Поэтому я советую вам удвоить

– 226 -

бдительность. На всякий случай освободите главный путь! Следует ожидать появления внепланового экспресса из Подвижа!!!

Здесь он сделал паузу и обернулся к помощнику:

– Достаточно. Того, что я сейчас сообщил, Ганьчарам хватит. Закройте депешу.

Жадурский послушно отошел от аппарата.

– Алло! – заканчивал предостерегать Полесье Бытомский. – Если по несчастному совпадению опаздывающий двадцать пятый пассажирский окажется на вашей станции раньше, на всякий случай пустите его на боковой путь! Вам грозит серьезная опасность! Предупреждаю заблаговременно. Будьте настороже, коллега!!!

Повесил трубку на место и удовлетворенно посмотрел на помощника.

– Ну, пан Жадурский, кампания началась, роли распределены. Посмотрим, чья возьмет. Я тебе дам ложный сигнал! – погрозил он кулаком в сторону невидимого врага.

Снова глянул на станционные часы.

– Пять двадцать пять, – задумчиво произнес он. – У нас осталось пять минут до столкновения... ха-ха-ха! Скорее уж, до срыва подготовленных негодяйских планов!..

Зазвенели сигналы, извещающие о прибытии.

Жадурский выбежал из бюро управления движением. Начальник с сожалением покивал головой ему вслед.

– Пошел проверить откуда.

Через минуту помощник вернулся, заметно успокоившийся.

– Из Подвижа, – сообщил он с облегчением в голосе. – Через несколько минут у нас будет этот необычайный гость.

– Вы зря выскочили на перрон, коллега, – кисло ответил Бытомский. – Откуда бы он еще мог поступить, как не слева? Ведь мы не ждем сейчас ни одного поезда из Кротошина, а запаздывающий копуша под номером двадцать пять может приползти только в полвосьмого. Они спокойно и благополучно разминутся где-нибудь на другой станции.

Издалека донесся зычный посвист экспресса.

– 227 -

– Один из нас должен выйти на перрон, чтобы встретить сановную персону – усмехнулся начальник. – Может, вы избавите меня от этой неприятной роли? Прошу, коллега, – вот служебная фуражка.

Жадурский вышел. Через полузамерзшее окно Бытомский наблюдал за его движениями, видел, как он, завернувшись в служебную шинель, стоял в служебной позиции перед главным путем, как повернув голову в сторону прибывающего поезда, что-то говорил, жестикулируя, одному из служащих...

Вдруг из правого крыла станции, со стороны Полесья выскочил стрелочник и, отчаянно жестикулируя на бегу, начал что-то кричать; в то же время со всех сторон зазвучали отчаянные свистки...

У Бытомского кровь застыла в жилах.

«Что это может означать?» – пронесся в уме бесполезный вопрос.

В следующую секунду он выскочил из помещения и оказался на площадке перед перроном, чтобы увидеть неповторимую в своей жуткости картину. По главному пути к станции с противоположных сторон подъезжали на полной скорости два поезда: экспресс из Подвижа и пассажирский № 25 из Кротошина; их разделяло не более шестидесяти метров. Столкновение было неизбежным, как судьба.

Машинисты, видимо, только сейчас сориентировались в ситуации и делали отчаянные усилия, чтобы при помощи тормозов сдержать разогнавшиеся локомотивы... Наивные!..

Какая-то странная апатия охватила вдруг станционных служащих: стояли бледные, до смешного беспомощные, с глазами, бессмысленно уставившимися на мчащиеся паровозы. Помощник Жадурский с побелевшим, как полотно, лицом лишь тер рукой лоб и как-то странно улыбался. Никто больше не думал о спасении: ужасающий момент парализовал мысли, сковал волю. Каким-то могучим трагизмом веяло от этих наблюдателей, жутких в своем спокойствии...

– 228 -

В последнюю секунду Бытомский взглянул в узкий, всего в пару метров, просвет между паровозами, успев увидеть, как с другой стороны железнодорожной насыпи по тракту бодро несутся несколько саней с крестьянской свадьбой. Усмехнулся, вытащил что-то из кармана пальто и приложил к виску!.. Гром выстрела слился с адским грохотом сокрушающих друг друга поездов...

ЗАБРОШЕННАЯ ЛИНИЯ

Железнодорожная баллада

Между Оршавой и Биличем обновили и выровняли отрезок пути. Это стало возможным благодаря тому, что на участке засыпали болота над Вершей и выполнили нивелировку под так называемым Уступчиком. Вследствие этого линия значительно сократилась, потому что поезд вместо того, чтобы обходить обширную болотистую местность по большой дуге, изгибающейся, точно охотничий лук, далеко на север, шел сейчас по его тетиве, направляясь к цели прямо, как стрела.

Такое спрямление оказалось очень выгодным для всех. Движение на пути значительно ускорилось, а окрестности, до сих пор страдавшие от малярии из-за болотных испарений, вскоре превратились в сухую, здоровую равнину, быстро покрывшуюся буйной зеленью.

Старую окружную ветку, прозванную теперь «глухой», закрыли и изолировали. К разборке колеи и демонтажу путевых объектов управление движения собиралось приступить лишь спустя какое-то время. Спешить было некуда; известно ведь, что снести легко, построить куда труднее...

Тем временем через год после официального закрытия старой линии произошло странное и неожиданное событие.

Однажды к директору путевого департамента в Оршаве явился некий Шимон Вавера, заслуженный инвалид-желез¬

– 230 -

нодорожник, отставной кондуктор с просьбой, чтобы ему отдали под опеку выведенную из эксплуатации «глухую ветку». Когда директор объяснил, что это совершенно излишне, ибо петлю в ближайший месяц разберут и обязанности «смотрителя» в тамошних условиях были бы как минимум иллюзорными, чтобы не сказать смехотворными, Вавера ответил, что будет охранять старый путь совершенно бескорыстно.

– Потому прошу пана начальника, – горячо доказывал он, – что в нынешние тяжелые времена люди готовы и на рельсы позариться. А для железной дороги это был бы большой ущерб, пан начальник, большой ущерб. Сами посчитайте: столько хорошего кованого железа! Там почти двенадцать километров колеи! Есть чем поживиться. А я буду следить за ней верно, как пес, пан начальник. Не позволю взять ни одного метра! Слово старого кондуктора Ваверы! Ни копеечки за это не хочу, ни ломаного гроша. Даже если бы мне пан директор сам совал в руки, не возьму ничего. Только из большой любви к профессии и ради чести я хочу быть смотрителем на «глухой ветке».

Директор уступил.

– Ну, разумеется, если вы так уверены и не имеете никакого материального интереса, тогда следите за этой линией до поры до времени. Итак, – добавил он с легкой ироничной улыбкой, хлопая его по плечам, – назначаю вас отныне станционным обходчиком «глухой ветки».

Вавера со слезами на глазах пожал начальнику руку и вышел из кабинета, счастливый как никогда.

На следующий день он принял «службу». Забрал с собой из Оршавы самые необходимые вещи – мебель, постельное белье, немного книг, кухонную утварь и, сложив это скупое хозяйство на ручную тележку, переселился в новое жилье, которым должна была отныне стать будка бывшего смотрителя на выведенной из эксплуатации ветке. Был то небольшой домик, простоявший год без всякого ухода, но зато располагавшийся в удивительно привлекательном окружении.

Втиснутая в самое дно оврага, возвышаясь всего на пару метров над насыпью, издали будка под своей крышей из

– 231 -

красного шифера выглядела точно зачарованный домик из сказки. Маленький еловый лесок, выросший полукругом на вершине яра, обнимал ее заботливыми объятиями ветвей и берег от северных ветров. В выбитые окна заглядывали золотые головки подсолнухов, разрастались широколистые лопухи, в причудливо изогнутых водосточных трубах прятались гнезда писклявых ласточек. Перед домом, в наглухо заросшем высокими сорными травами садике стоял открытый всем ветрам одинокий тополь...

Приблизившись к своей новой усадьбе, Вавера обвел ее влюбленным взглядом и живо взялся за уборку и ремонт. Работы было немало, поскольку его предшественник покинул участок еще год назад, сразу после того, как закрыли ветку, и будка, оставленная на милость судьбы, крепко пострадала от непогоды и человеческой жадности. Однако Вавера не пал духом и немедля принялся за работу.

Вставил выбитые или разворованные стекла, залатал дыры в крыше, починил сорванные с петель двери. После этих самых необходимых действий настал черед разбираться с остальным – перестиланием почти полностью прогнившего пола и установкой недостающих частей разрушенного забора. Это отняло у него несколько дней, поскольку все приходилось делать самому, но он не падал духом, а, наоборот, весело насвистывал за работой. К концу недели, когда работа была почти завершена, приплелся к нему какой-то бродячий пес и поселился в пустой конуре возле поленницы за домиком. Вавера охотно принял его, сочтя появление животного хорошим предзнаменованием на будущее.

Первое воскресенье на новой должности Вавера посвятил молитвам и размышлениям. Разлегшись пополудни на траве возле дома на склоне оврага, он устремил взгляд в майскую лазурь неба и впал в долгую задумчивость, от которой его пробудили только голоса вечерних колоколов, плывшие из Оршавы...

На следующий день с самого утра приступил к службе – с осмотра вверенной ему ветки.

Петля была довольно длинной, почти в двенадцать километров, и практически от начала до конца тянулась по глу¬

– 232 -

бокому узкому яру, склоны которого образовывали проход едва ли вдвое шире самой колеи. Будка железнодорожника стояла примерно посередине «глухой ветки», в месте, где ее дуга сильнее всего изгибалась к северу.

Обход занял у Ваверы почти пять часов, потому что правая нога, ниже колена оканчивавшаяся протезом, существенно затрудняла ему ходьбу. Тем не менее он тщательно исследовал линию на всем ее протяжении, с одной и с другой стороны и, довольный результатом, вернулся к будке перекусить.

В итоге оказалось, что состояние ветки было не таким уж и плохим. В одном только месте не хватало нескольких метров рельсов, но это можно было как-нибудь отремонтировать.

«Не святые горшки лепят, – подумал он, нарезая хлеб и запивая его какой-то имитацией борща. – Люди вставляют себе зубы, так почему же я не смогу установить несколько метров рельсов?»

И установил. Где-то под путевой насыпью, под каким-то каменным мостиком отыскал пару заржавевших рельсов, очистил, перековал на огне заклепки, приладил их к остальным и залатал дыру в колее, так что и не заметишь. Так же гладко прошло с ремонтом старой стрелки и с выбитыми линзами двух «станционных» фонарей возле будки. Вскоре все функционировало, как в старые добрые времена, а ночью, начиная с семи часов, фонари вспыхивали приятным, пусть и немного тусклым светом.

Вавера гордился произведением своих рук, обводя умильным взглядом свою «сторожку», чистенько убранную колею и сверкающие рельсы. Его ветка была поистине безупречной. Здесь было все, как на других, действующих линиях – и двойные колеи, и короткий тоннель дальше за будкой, и даже самый настоящий блокпост, в полном смысле этого слова блокпост с рычагами для перевода стрелок. Наличие этого домика в нескольких метрах от усадьбы обходчика вполне позволяло наречь сей пункт «станцией». Когда-то много лет назад тут в самом деле была маленькая станция, на которой стрелочник одновременно выполнял

– 233 -

обязанности начальника. Похоже, что грузовые поезда иногда ненадолго останавливались здесь еще за год до того, как движение на петле было остановлено.

Этот факт заметно поднял в глазах Ваверы значимость его поста и важность связанных с ним задач. С тех пор он начал рассматривать свою будку как станцию, решив сделать все, чтобы поддерживать ее положение на достойном уровне. Поэтому как можно тщательней окружил своей заботой блокпост и все объекты на нем, которые охранял как зеницу ока. Чтобы как-то обосновать для себя и других существование этой постройки и вернуть ей былой смысл бытия, он добавил к колее возле блока еще одно ответвление рельсов, которое некогда просто обязано было здесь существовать, но позднее его признали излишним и разобрали.

Поскольку эта последняя задача уже превышала его силы и технические возможности, он обратился за помощью к одному из железнодорожных кузнецов со станционной котельни в Биличе, некоему Люшне, и, обогатив его на пачку хорошего табака, убедил вернуть «станции» ее прежний облик. Кузнец восстановил ответвление в соответствии с указаниями обходчика и с тех пор стал его самым сердечным приятелем.

В вечерние часы, свободные от работы, Люшня приходил навестить смотрителя, и, усевшись вдвоем на шпале рядом с блокпостом или на пороге станции, они болтали до самой вечерни, потягивая трубочки.

В ходе этой дружеской болтовни под стрекот кузнечиков и кваканье болотных лягушек дошла очередь и до взаимных доверительных признаний.

Понемногу выяснилось, что Шимон Вавера не всю жизнь прожил один как перст. Когда-то у него была молодая красивая жена и двое деток с шелковистыми, светлыми как лен волосиками. Эх, прошло счастье, прошло безвозвратно! Жену соблазнил развратный богатей, деток забрала смерть. С тех пор никто не ждал его в пустом холодном доме, когда он возвращался с линии... Потом попал в дорожную катастрофу под Волей, потерял ногу и службу, пришлось уйти

– 234 -

на пенсию. А у него еще было желание работать, ох, какое желание!.. Но что поделать – выхода не было. Проклятое увечье!

И всегда что-то тянуло его к железной дороге. Никак не мог с ней расстаться. Пару лет после выхода на пенсию работал помощником на складах товарной станции, перекатывая бочки и таская тюки по помостам, потом, когда нога начала отказывать подчиняться ему, подрабатывал на поденной работе в котельной Збоншинского вокзала помощником слесаря. И всегда на железной дороге, возле любимых вагонов, паровозов и путей. Это еще далеко от работы кондуктором, далеко, как небо от земли, но зато он, по крайней мере, оставался рядом с любимой железной дорогой

О, не существует ведь другой такой доли, как кондукторская! Едет так вот человек по дороге железной, едет куда-то далеко вперед, едет многие мили, сотни и тысячи... Мир вокруг него крутится, стелется вдаль, проносятся мимо города, мелькают поля, дороги... Вот так едет кондуктор, господа хорошие, кондуктор – скиталец вечный!..

Так шли годы, время текло безвозвратной волной... И вот, полгода назад, случайно услышав в каком-то разговоре о «глухой ветке» между Оршавой и Биличем, он бросил котельную и перебрался в эти края, чтобы получить возможность наблюдать за покинутым участком пути.

И вот сейчас стал смотрителем, более того – начальником станции. Люди будто бы смеются над тем, что он охраняет «глухую ветку» и «защищает ее от проходимцев». Пусть себе смеются на здоровье. Он свое дело знает. А разворовывать колею больше не позволит и порядок сохранит. И вот он снова служит железной дороге и вернулся к ней, как блудный сын в родной дом, спустя годы. Крыша над головой есть, станция и участок есть, за железнодорожным добром присматривает – чего еще надо?..

Люшня выслушивал эти признания с улыбкой на устах, время от времени согласно покачивая головой. А когда приятель на минуту замолчал и задумчиво уставился на уходящую вдаль колею, вытащил трубку из зубов и спросил:

– 235 -

– Так ты, Вавера, устроился тут смотрителем, как бы так сказать, вроде как от большой тоски по железной дороге, да?

Вавера оторвал взгляд от рельсов:

– Да вроде так, любезный кузнец, да вроде так.

– Но знаешь, Шимек, по правде сказать, ты сам себя дуришь. Ты тут, собственно, не нужен. Это же глухая ветка, и поезда сюда уже год как не ходят. Здесь нечего охранять. Разве что немного железа в рельсах? Но кому оно тут сдалось? А даже если бы и украли? Не такой уж большой убыток для железной дороги. Это всего лишь забава, и все

Ваверу словно ножом в сердце ударили. Он нахмурился, сжал губы и вскочил со своего места:

– Если так, то убирайся отсюда к чертям! Ну, слышишь?! Вон отсюда, говорю, пока я добрый! Если ты такой же умный, как другие, то иди к ним и смейся надо мной вместе с ними. Так мне и надо, старому дурню! Зачем было открывать сердце первому встречному? Вот тебе и награда! Наплевало быдло в лицо и осквернило душу. Вон отсюда, говорю, не то попомнишь меня!

Люшня смутился, покраснел, расстроился крепко. Срывающимся голосом, полным раскаяния и сожаления, начал оправдываться и извиняться:

– Ну, ну, старик, не гневайся, не сердись так страшно. Я, видишь, хотел что-то другое сказать. Только не знал как. Человек я, конечно, простой, кузнец. Ты – другое дело: кондуктор, по миру поездил, много видел, книжки читаешь. Только, видишь, не мог я никак сообразить, зачем ты, собственно, засел здесь на старости лет. Но теперь-то вижу, словно сердцем чую для чего. Ты не такой человек, как другие

Вавера поглядел на него искоса, слегка недоверчиво, но уже более приязненно:

– Ну, что ж, это другое дело. Если сам признаешь, что дурак и не понял, то на этот раз еще могу тебя простить. Потому что, послушай, Люшня, – добавил он, таинственно понизив голос, – есть и другая причина, которая держит

– 236 -

меня тут на привязи. А что она такое – я лучше всего чувствую это здесь, глубоко в груди – только назвать ее еще не умею по имени, только ухватить ее еще не могу в клещи слов. Но она есть, эта странная причина... есть, есть наверняка...

Люшня смотрел на приятеля расширившимися от любопытства глазами:

– Ты сейчас имеешь в виду не только тоску по железной дороге?

– Нет, нет. Это что-то другое. Что-то, что связывает меня с этой тоской, но также существует и без меня, само по себе.

– Что же это такое, Вавера?

– Тсс! Это тайна! Тайна «глухой ветки».

Оба замолчали, внезапно проникнувшись неописуемым страхом, впиваясь взглядами в уже укрытую сумерками горловину яра. Посреди бездонной тишины августовского вечера от колеи внезапно потянулись тихие, но выразительные шорохи и шелесты. Какое-то слабенькое шепелявение, пугливые одиночные шепотки...

– Слышишь, Люшня? – прервал молчание смотритель. – Рельсы разговаривают...

– Обычно летом под вечер они сокращаются от холода и полязгивают.

– Рельсы разговаривают, – повторил Вавера, пропуская мимо ушей объяснения кузнеца. – Беседуют вечером после жаркого дня.

– Рельсы переговариваются, – эхом повторил Люшня.

– Да-да, – мечтательно произнес обходчик. – Или ты думаешь, что они не живут, как мы, люди, животные или деревья?

Кузнец вопросительно посмотрел на него.

– Живут, Люшня, живут, только своей собственной, отличной от других существ жизнью.

Это уже решительно выходило за пределы понимания кузнеца. Он добродушно поглядел на товарища как на сумасшедшего, покачал головой и, неприязненно сплюнув в сторону, немного отодвинулся вправо.

– 237 -

– А дорога, думаешь, не живая, а? – наседал на него разгоряченный пассивным сопротивлением Вавера. – А этот яр, эта станция с блокпостом и вся эта ветка, а?

– Глухая ветка, – вполголоса пробормотал Люшня.

– Глухая, говоришь? Глухая, всегда глухая! Это вы глухие, вы, глупые, тупые люди, которые не хотят слышать голос Бога!

Кузнец струхнул.

– Ну, я уже и не знаю, – лепетал он, глядя полусознательным взором на товарища. – Ничего не понимаю. Но в Бога-то я верю.

Смотритель с вдохновенным видом, лучезарно улыбаясь, указал рукой на путь, который уже тонул в вечерних сумерках:

– Все это живет и вспоминает.

– Вспоминает? – оживился Люшня. – А что вспоминает?