Текст книги "Искатель, 2000 №7"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Рябинин пристально глянул на его вытянутую голову, на конусообразную прическу, в его какие-то незначительные глаза. Почему сумасшедшие женщины разгуливают по городу, почему бандиты свободно разъезжают в автомобилях по улицам, почему расплодились бомжи?.. Говорят, права человека. Да, права человека, а не подлеца и не дурака.

– Что произошло этой ночью? – спросил Рябинин, не сомневаясь в пустяшности и грязи ночного времяпровождения.

– Зинка живет впритык к кладбищу. Зашел к ней, правда, поздно. А у нее лось сидит.

– Какой лось?

– Мужик, морда шире приклада. У меня нервы узлом пошли…

– Ты же говорил, что не ревнуешь?

– Дело не в ревности. Чем она лося угощает? Коньяком. Меня лосьоном, а его коньяком! Кинулся я в отмах. Посуда на пол, стол на бок… Ну, если без подробностей, то милиция, санитарный транспорт, Зинку связали…

Поскорее выпроводив свидетеля, Рябинин распахнул дверь и оставил кабинет открытым. Сидел за столом, на виду всего коридора, ожидая наплыва другого воздуха.

Причины преступности… От голода и от недостатков, от жилищной неустроенности и от безработицы, от нехватки денег и безотцовщины, от нитратов и пестицидов, влияющих на детский плод… От всего от этого. Но есть главная причина преступности – низкая культура. Да какая там культура? Первобытная бездуховность.

Полуподвальные коридоры лаборатории походили на скалистое ущелье с пещерами, проходами и выходами. Металлические шкафы до потолка; разноформенные не то ящики, не то сундуки; какие-то станочки; отработавшие свое муфели; бутыли из-под кислот. Эльга и Аржанников столкнулись на боковой дорожке между центрифугой и стальным изделием, похожим на самогонный аппарат.

– Ты мне нужен, – выпалила Эльга, хватая Аржанни-кова за рукав.

– Я твой.

– Игорь, эта целительница, Ираида, заявила на меня в прокуратуру?..

Аржанников удивился:

– Вряд ли. Скорее всего, ее клиенты разболтали.

– Кажется, украли младенца для дьявольской воды.

– Эту воду для матери мне Ираида тоже рекомендовала. Что ты рассказала в прокуратуре?

– Правду. Что она велела найти младенца и утопить.

– Это должна сделать ты?

– Ираида советовала это сделать тому, кто достал воду приворотную.

– Я, значит?

– Значит, ты.

– Мне остается ждать вызова в прокуратуру…

На лице Аржанникова проступила улыбка сложная, нет, сложенная, как бутерброд: печаль и злость. Эльга ждала упреков, если не открытого ругательства, но он сообщил почти философски:

– Эльга, мы движемся к средневековью.

– Газеты, радио, телевидение полны колдунов и прорицателей. Звездочеты, зодиаки… Не может же все это быть ложью.

– Реклама и деньги.

– Сам Ираиду мне рекомендовал…

– Как целительницу, а не как ведьму.

– Маму твою лечит…

– Толку пока не видно. Эльга, что бы в прокуратуре ни сказали, я буду тебя защищать. – Помолчав, он добавил полушепотом: – Всегда и везде.

Эльга горячей ладонью погладила Игоря по щеке. Аржанников сделал движение плечом, слегка придавив ее руку, чтобы со щеки не сползала. Эльга вздохнула:

– Игорь, мне теперь кажется, что лучше быть любимой, чем любить самой.

– Я думаю о другом: часто женщину берут измором.

– Каким измором?

– Настойчивостью, постоянством и преданностью.

– Брали меня, Игорек, измором. Один аспирант безумно любил меня и горечи.

– Любил тебя с горечью? – не понял Аржанников.

– Нет, меня любил отдельно, а горечи отдельно.

– Какие горечи-то?

– Горькие.

– Не врубаюсь.

– Растительные горечи. Полезны для здоровья. И я поняла, что горечи ему дороже меня.

– Эльга, я не люблю горечи.

– И еще был у меня продвинутый хакер. Парень-оборотень.

– В каком смысле оборотень?

– Умным прикидывался. А в голове ничего не было, кроме мысли о собственной потенции. Укреплял ее постоянно. При помощи янтаря, ел какие-то корни, посещал международные эротические салоны…

– У тебя богатый опыт, – усмехнулся Аржанников так, что ее ладонь съехала с его щеки.

– Этого хакера я дальше пуговицы не пускала.

Проходившая лаборантка их потеснила. Он был вынужден прижаться к Эльге настолько, что в полутемном коридоре разглядел не только зелень ее глаз, но и мерцание далекой мистической электросварки. Игорь знал, что это мерцание разгорается только в двух случаях: от злости и от любви.

– Эльга, если бы я достал миллион долларов, ты бы меня полюбила?

– Ну где ты возьмешь миллион? – всплеснула руками Эльга.

– Хорошо, полмиллиона.

– Размечтался…

– Пойду обивать двери, натирать полы, рыть колодцы…

– И заработаешь?

– Ладно, запишусь в киллеры.

– Побегу, завлаб меня ждет…

Эльга выскользнула на простор коридора. Она лукавила: никто ее не ждал. Злость, скопившуюся от посещения прокуратуры, даже влюбленный Игорь не растопил. Эльга бежала в приемную утолить эту злость, которая могла выжечь душу.

Она схватила трубку, припоминая, что не видела у колдуньи ни телефонного аппарата, ни сотовой трубки.

– Ираида?

– Слушаю, – ответил не то голос, не то скрип.

– Меня в прокуратуру таскали!

– И правильно сделали.

– Почему… правильно?

– Потому что ты дура.

– Что? – не поверила своим ушам Эльга.

– Мужика арканят не приворотами, а долларами, автомобилями, загородными виллами и яхтами. Ясно?

Эльга не знала, отвечать ли на эту сентенцию, и вообще говорить ли после «дуры». Вырвалось само:

– Где же все это взять?

– У вас в институте.

– Не поняла…

– В сейфе лаборатории лежат десять капсул с осмием.

– И что?

– Возьми и неси мне.

– А вы?

– Одномоментно отвалю тебе сумму на «мерседес». Как?

Ацетон брел по кладбищу в настроении, которое бывало только после вытрезвителя. Коляна Большого забрали в ментовку. Неужели имел отношение к умерщвлению младенца? Что вряд ли, поскольку в зверстве не замечен. Хотя в жизни случаются фантики цветастые…

Был у Ацетона дружбан, парень как парень. И вдруг ночью является в сапогах и в белом платье их мохеровых кружев– синим, то есть голубым оказался. Пришлось кусок мохеровых кружев ему в глотку запихнуть.

Ацетону сейчас как никогда и как всегда требовалась жидкость. Хотя бы ацетон.

Он пробирался вдоль северной стороны, зорко всматриваясь во все посторонние предметы, особенно в стеклянные.

Ага, мать их в досочку, голубчики теперь здесь. Видимо, спугнутые его блеянием, они перебрались в другой конец старинной части кладбища. Сидели на ветхой скамейке, прикрытые кустом бузины. Ацетон видел их спины, это были они, трахалыцики. В мужике не ошибешься: всегда в костюме, подтянут, говор ровный и спокойный. Видать, начальник из почтового ящика, которых рядом с кладбищем больше, чем ларьков. Его бабу он ни в лицо, ни по фигуре не узнал бы – если только по взвинченному голосу, которым она глушила слова мужика.

Сидят и не обжимаются – чего? Ацетону захотелось услышать, о чем может беседовать парочка, коли не заняты прямым делом. Он вполз в бузину, примостив лысую голову к позеленевшему каменному облику. Слышимость – как лежишь под телевизором.

Голосом нечистым, смешанным из хрипотцы и обидчивости, вроде ерша из пива с водкой, женщина спросила:

– Виталий, знаешь, какие есть яхты?

– Разные.

– Хорошие яхты. Сильнейший мотор, в море полное самообеспечение на шесть месяцев, мраморная ванна, все позолочено, субтропический садик, катер на борту, вертолет…

– Где же такие яхты?

– Стоимостью в четыре миллиона долларов.

Ацетон навострил уши: у кого такая яхта? У этой бабы?

– К чему все это говоришь?

– Виталий, прекрасно знаешь, к чему.

– У меня нет четырех миллионов долларов.

– И не будет, – хрипловато-обидчивым голосом подтвердила женщина, да еще злорадствуя.

– Тогда повторяю: к чему разговор?

– Пока не будет.

– А когда будет?

– Когда послушаешься меня.

Ацетон чуть было не высунулся из-за своего зеленого обломка: где это есть четыре миллиона?

– Виталий, я устрою тебя в российско-американскую фирму.

– Так меня там и ждут.

– Тебя? – изумилась женщина. – Господи, у тебя идей не на одну Нобелевскую премию. Ты ведь почти закончил работу об использовании электропроводки для всех видов коммуникаций… Я и то поняла: телевизор, телефон, радиола – все на одном проводе без всяких антенн. Ты помог биологам записать звуки каких-то протеинов… А тебя ценят? Кабинета приличного не дали. Крысы съели блок памяти компьютера. А там зарубежные командировки.

Ацетон слегка отъехал, поскольку разговор перестал быть интересным. Про золоченую яхту и доллары куда приятнее. Все-таки Ацетон не ушел, задержанный любопытством: перетянет она мужика или нет? Лично он, бомж, никакой проблемы тут не видел. Чего мужик понты колотит, если предлагают яхту с ванной?

– Какие командировки от жены, – сказал этот Виталий так тихо, что Ацетон подтянулся обратно. – Она нервная.

Купит не то – расстроится, грубое слово услышит – обидится, мышь пробежит – испугается. Отсюда постоянные стрессы. Плюс больное сердце с двумя инфарктами.

– В той фирме поможешь ей скорее.

– Чем?

– Долларами на лечение.

Разговор вернулся как бы к своему началу, к долларам. Ацетону пришла мысль глупая, но веселая: попроситься бы к ним на яхту чистить золотые краны да поливать тропический садик. Хотя куда там проситься, если они не могут найти общего языка!

Их разговор стал вроде несоленой каши: газетная тягомотина. Вдобавок из-под обломка, из-под веток, отовсюду поползли муравьи, желтые, мелкие и полупрозрачные. Щекочущие руки и, главное, ноги, которые без носков. Ацетон уже хотел было отвалить, когда разговор перескочил на другую колею и другой накал.

– С чем я туда приду?

– Виталий, с товаром.

– Товаром ты зовешь мои идеи?

– Нет, натуральный товар.

– Не понимаю…

– Что хранится у вас в сейфе?

– Много чего хранится…

– Я имею в виду десять капсул осмия.

– Откуда ты знаешь?

– Сам же говорил, что таможня привезла для анализа.

– Лежит, ну и что?

– А знаешь, почем осмий за рубежом?

– Предлагаешь… украсть осмий?

– Взять.

Ацетон отполз, стал на четвереньки, отошел несколько метров, поднялся в полный рост и зашагал по кладбищу. Восьмий… Что за фрукт? Наверняка ослышался: не восьмий, а восемь. Чуть было не фраернулся… Баба наводит мужика на сейф, где лежат восемь кусков. Точнее, восемь «лимонов». А ему какое дело: от зависти – все ненависти.

В молодые годы Ирина Владимировна боялась смерти. Плакала по умершим знакомым. На любых похоронах впадала в долгую задумчивость и тяжкое настроение, из которого выходила с трудом. Вид кладбища портил настроение. Но с годами чувство смерти притупилось: теперь у могил уже не плакала, а лишь вздыхала. Позже вообще перестала жалеть умерших. Ужаснулась этому, но разгадка успокоила.

Ирина Владимировна перестала воспринимать смерть как вечную разлуку, а значит, и трагедию. Чем сильнее ноет больное сердце, тем ближе собственная смерть. Тем скорее встреча с умершими родственниками. Вот и Виктор, первый муж, звал к себе.

Туча сбросила косую и черную гриву, ударившую по асфальту градом. За стеклами потемнело так, что автомобили включили свет и замедлили движение. Ирина Владимировна перекрестилась…

И тогда позвонили. В дверь. Ирина Владимировна лишь привстала, потому что почудилось. Но звонок повторился: несильный, почти вкрадчивый и поэтому зовущий.

Она прошла в переднюю на цыпочках и приложила ухо к двери. Тишина: ни шороха, ни дыхания.

Но звонок как бы о себе напомнил, булькнул слабенько.

Также слабенько Ирина Владимировна спросила:

– Кто?

– Иринушка…

– Виктор?

– Я обещал прийти…

Его голос, его интонация и его – теперь она слышала – дыхание. Она подняла руку и опустила, почему-то не сумев дотянуться. Но его голос всхлипнул:

– Иринушка…

Он плакал. Открыть немедля. Виктор пришел домой. Неважно, живой или покойный; неважно, что она давно вновь замужем. А если какой-нибудь шантажист? Открыть только на длину цепочки… И у нее здесь, в передней, есть газовый баллончик – она выхватила его из сумки для обувного крема.

– Иринушка, мне тяжело…

– Сейчас, родной, сейчас…

Ирина Владимировна распахнула дверь…

Виктор стоял в полумраке лестничной площадки. Его фигура, его костюм, его кепка… Свободной рукой она схватилась за дверь, чтобы не упасть. И нет сил крикнуть… Виктор качнулся, намереваясь шагнуть в переднюю. Вместо лица белели кости, зазубренные.

Ирина Владимировна осела на пол и потеряла сознание.

…Все белым-бело. И колышется крупными волнами. Это же потолок ее квартиры – вон и след ржавой струйки после протечки. Но почему волны?

Ирина Владимировна напряглась и села. На диване – значит, на нем лежала. След ржавой струйки, диван, телевизор, будильник на нем… Ее квартира. Ирина Владимировна тихо спросила у нее, у своей квартиры:

– Что со мной?

– Тебе лучше знать, голубушка, – ответила квартира женским голосом.

Людмила, ее приятельница, появилась из кухни с подносом, уставленным чашками и пузырьками. Из одной высокой мензурки она заставила выпить какую-то гадость. И когда Ирина Владимировна поморщилась, то Людмила обиженно сообщила:

– «Скорую» вызвала.

– А что было?

– Что? Поднимаюсь на лестничную площадку, хочу звонить в дверь, а она распахнута. Вхожу, ты на полу лежишь, как брошенное пальто. Господи, думаю, убили. Вызвала «скорую». Врачи сказали, что это глубокий обморок. Сделали укол. Как сейчас себя чувствуешь?

– Голова кружится.

– Хорошо, что не очередной инфаркт. Выпей чаю.

Ирина Владимировна вдруг ощутила такую жажду, что выпила две горячие чашки, не остужая. И только тогда заметила, что подруга еще не сняла плаща и на нем даже не просох дождь: желтый плащик казался обрызганным каплями растительного масла.

– Люда, разденься.

Силы возвращались к Ирине Владимировне. Она ступила на пол и прошлась: голова уже не кружилась, и, главное, успокоился потолок, перестав ходить волнами. Она понимала, что подруга ждет от нее какой-то информации. Но у Ирины Владимировны был вопрос, без которого она не могла рассказывать, да и не могла ничего толком понять:

– Люда, я лежала в передней… А рядом?

– Что «рядом»?

– Никого не было?

– А кто должен быть?

– Люда, а на лестничной площадке?

– Тоже никого не было. Да кто должен быть-то?

Ирина Владимировна не ответила. Ее задумчивая молчаливость возбудила память подруги:

– Да, в передней на полу лежал газовый баллончик. Врач предположил, что ты им и отравилась.

Людмила была на семь лет моложе. Видимо, поэтому следила за собой. То ли дождь виноват, то ли виновата вся эта история, но сейчас Людмила выглядела растрепанной, словно ее окунули в воду и не просушили. Серые кольца завивки улеглись в общую непричесанную массу; тщательно выщипанные брови вздернуты зигзагами; краска с ресниц потекла грязновато; губы выцвели.

– Ирина, надо вызвать милицию.

– Зачем?

– На тебя же напали?

– Люда, на меня не нападали.

– Как? Дверь открыта, ты оборонялась газовым баллончиком…

– Не нападали.

– И никто не приходил?

– Приходил.

– Кто?

– Виктор.

– Какой Виктор?

– Первый муж.

Темно-карие глаза Людмилы потемнели. Ирине Владимировне показалось, что и лицо подруги посерело от напряжения. Видимо, она хотела что-то спросить, но это напряжение заклинило ее омытые дождем губы. Ирина Владимировна подтвердила:

– Да, приходил муж.

– Он же давно умер…

– Да, но приходил. И не смотри на меня как на полоумную.

– Ну да, приходил, – согласилась подруга.

Ирину Владимировну взяла слабая злость: своим покладистым согласием Людмила как бы подтверждала сумасшествие подруги и переводила разговор в другую плоскость общения – общения с больной. Но злость тут же ее покинула вместе с волей – упав головой на диванную спинку, она расплакалась. И в квартире началась тихая суматоха. Людмила поила подругу корвалолом, а сама пила крепкий чай; Ирина Владимировна плакала, а Людмила принялась за корвалол; Ирина Владимировна попросила сделать кофе, а Людмила начала плакать…

Успокоились они не скоро. В конце концов сели рядом на диване, где Ирина Владимировна рассказала все подробно и по порядку. То ли обилие кофеина с корвалолом, то ли женские нервы истощились, то ли сработало глубинное человеческое стремление найти выход, но подруги стали думать и рассуждать здраво.

– Муж у двери мог тебе просто привидеться, – решила Людмила.

– Так явственно?

– Ирина, мы отстали от цивилизованного мира. Во всех странах есть службы наблюдения за привидениями. Если бы у нас была такая служба, ты сходила бы к ним и получила информацию.

– Привиделось… А телефонный звонок?

– Прислышалось.

– Как это может быть?

– Ирина, жизнь набита тайнами, о которых мы даже не подозреваем. Вот я читала… Двух кошек, живших вместе, развезли в разные концы города. И одну ударяли током. Представляешь, вторая кошка тоже вскрикивала от боли.

Людмила видела, что эти доводы лишь задевают подругу, отлетая в пустоту. Ее следовало успокоить, хотя бы оживить глаза, хотя бы согнать со щек прозрачную бледность.

– Ирина, многие великие люди сталкивались с подобной проблемой.

– Какие великие люди?

– Пушкин верил в приметы и угадывал события.

– Пушкин был умным человеком с высокой интуицией. Других великих людей Людмиле вспомнить не удалось. Зато удалось прийти к правильной мысли: успокоить надо не примерами великих людей, а примерами собственными.

– Ирина, я живу отдельно от родителей. Когда мать умерла… Да ты помнишь… Готовились к похоронам, как и положено. Все зеркала в их квартире я занавесила. Ночью сплю у себя дома и меня как кто толкнул: «Сходи и покрой зеркала». Я даже проснулась. Странно, зеркал a-то мною были занавешены. И что? Утром прихожу к ним, а зеркало в ванной открыто. Отец, оказывается, брился.

И она глянула на подругу, спохватившись: не успокаивает, а нагнетает. Якобы существуют потусторонние силы. Тему следовало закрыть и подругу отвлечь. Бабскими разговорами, жизненными мелочами, политическими дрязгами… Перед ее глазами как бы побежал газетно-журнальный частокол заголовков. Одна сенсация хлеще другой, одна мода непонятнее другой.

– Ирина, если человеку кажется то, чего нет, куда надо идти?

– В церковь.

– Нет, к врачу.

– К какому?

– К психиатру.

– Люда, только не проговорись Виталию, – попросила Ирина Владимировна.

Осмотревшись в квартире, Лузгин заподозрил неладное, прежде всего по лекарственному запаху:

– Ирина, что случилось?

– Людмила была, – отозвалась жена.

– И это она выпила пузырек корвалола? – не поверил Лузгин.

Жена лежала на диване. Бледное лицо от голубой подушки слегка голубело. Он нагнулся, вглядываясь в ее черты. Какие они: любимые, безразличные, родные, чужие? Ирина Владимировна улыбнулась:

– Сейчас накормлю.

– Лежи, я только кофе.

Она все-таки встала и дождалась, когда он примет душ и переоденется. Обычно кофе Лузгин пил в своем кабинете, ровно две чашки, не спеша, перелистывая журналы и делая какие-то трех-четырехсловные записи. Но сейчас прошел на кухню, чтобы Ирине не бегать туда-сюда. Ей кофе запретили врачи, поэтому она лишь смотрела, как пьет он.

– Виталий, я давно не видела, как ты ешь. Утром бутерброд, вечером кофе…

– У нас на работе хорошая столовая.

– Виталий, помнишь кофточку, в которой я была, когда мы познакомились?

– Еще бы.

– Смотрю, а на груди мокрое пятно.

– Облила.

– Я не ношу ее, висит в шкафу.

– Случайно брызнула.

– Да? Утюгом высушила и повесила на место. На второй день опять мокрая.

– Значит, с потолка.

– Шкаф сухой, даже пыльный. Я еще раз кофточку отгладила. Вчера смотрю – грудь опять мокрая.

– Иринушка, твоя мнительность.

– Нет.

– Ну, остается полтергейст.

– И знаешь, какое место намокает? Напротив сердца. Худой сигнал, Виталий.

– Потому что постоянно думаешь о своей болезни.

Выше всего Лузгин ценил ум. И ум другого человека, естественно, измерял сопоставлением со своим умом. Его критерием дружбы было единомыслие. Познакомившись с Ириной, он возрадовался – единомышленница. Время шло. Лузгин стал замечать, что с женой совпадают взгляды даже на то, чего она не знала и о чем слыхом не слыхивала. Ее ум мог существовать только рядом с его умом. Лузгин догадался: Ирина постигает его мысли и настроение не умом, а интуицией. Именно тогда он усомнился в ней, в интуиции, в явлении, которое должно быть тонким и непознаваемым. А это всего лишь угадывание?

– Виталий, может, пригласить батюшку?

– Зачем?

– Освятить, изгнать…

– Не выдумывай.

Ирина Владимировна улыбнулась. Наверное, так улыбается человек в осеннем саду от увиденной красоты и прилившей грусти. Когда-то она записывала его мысли даже при гостях – есть толстый блокнот, – а теперь он не может понять ее состояния. Дочь далеко. Их осталось двое, двое близких людей: муж да подруга. Муж уже не в счет, подруга вечно занята… А женщину непременно кто-то должен любить. А если некому? Тогда сама себя. А если она сама себя не любит, так кто же ее полюбит?

Но муж не в счет.

– Виталий, у вас на работе есть солярий?

– Зачем же…

– Где ты так загорел?

Он нервно провел ладонью по побуревшим щекам.

– Иногда гуляю в обеденный перерыв по кладбищу.

– Виталий, у мужчины должна быть только одна работа.

– У меня одна, – удивился он.

– И только одна женщина, – добавила она.

– Почему? – вырвался у него неразумный вопрос.

– Потому что все втрое – это уже суррогат.

– К чему говоришь?

Лузгину показалось, что правая рука, державшая чашку, мелко дрогнула; он взял чашку левой, но и она держалась некрепко – пришлось локтем упереться в стол. Но Ирина Владимировна этого не заметила, потому что думала о другом. Не расспросил, как она провела день, что ела-пила, как себя чувствует, зачем приходила Людмила…

– Виталий, я знаю не только о том, что у тебя есть женщина, но даже знаю, с какого числа.

– Кто тебе сказал? – вырвалось у него, потому что он мог утаивать, но не мог хитрить.

– В тот день ты подал мне кофе в кровать.

– Но отсюда не вытекает…

– Вытекает. Заговорила твоя совесть – чувство вины.

Лузгину показалось, что волна чего-то теплого и тоскливого окатила его с головы до ног. Жалость… Любому человеческому чувству можно найти аналог в поведении животных: любовь – секс, родительские чувства – продолжение рода, дружба – стадность… И только аналога жалости нет: звери жалости не знают. Откуда же она у человека? От разума, от интеллекта, ибо каждому бывает больно.

– Ирина, что бы ни случилось, я тебя никогда не брошу.

Он хотел добавить слов, она хотела что-то сказать… Он бы объяснил… Они бы разговорились, и неизвестно, чем бы кончился разговор и по какому бы пути пошла их жизнь…

Но в комнате давно надрывался телефон. Лузгин успел ответить:

– Слушаю!

– Виталий Витальевич, хорошо, что я вас поймал, – сказал завлаб своим тяжелым, с одышкой голосом.

– В чем дело?

– Немедленно приезжайте в лабораторию.

– Десять вечера… В машине бак пустой…

– Берите такси, но немедленно!

– Да что случилось-то?

– Осмий украли.

– То есть… как это украли?

– Все десять капсул!

Громадное помещение, размером с хороший кинозал, было центром лаборатории. И как понял Рябинин, сама лаборатория была центром всего научно-исследовательского института. Серьезные преступления вызывают наезд разноведомственных сотрудников. Кроме него, следователя районной прокуратуры, была милиция в лице майора Леденцова, капитана Оладько, криминалиста и еще двух оперативников из спецмилиции, присутствовал чекист, но Рябинин знал, что ФСБ это дело не возьмет; не возьмет его и спецпрокуратура, поскольку этот научно-исследовательский институт перестал числиться в секретных.

Все приехавшие сгрудились у сейфа, представлявшего металлический шкаф с несколькими разгороженными отделениями.

– Почему сейф не у вас в кабинете? – спросил Рябинин завлаба.

– Не входит, очень массивен.

Стальной мамонт, старинный, с гербом. Использовался не для хранения денег, поэтому и стоял здесь. То, что в нем лежало, требовалось им в повседневной работе.

– Рассказывайте, – велел Рябинин.

Низенький и мучнисто-бледный завлаб начал говорить, но слова шли трудно.

– Сотрудники ушли в шесть-семь часов. Лузгин ушел около девяти… Я уходил последним… Закрываю сейф… Вижу в правом отсеке некоторую дисгармонию… Коробка с осмием пуста! Обзвонил всех сотрудников… Господи, завтра за ним должны приехать с таможни…

– А днем был на месте?

– Разумеется.

– Сейф открывается одним ключом?

– Двумя.

– У кого они хранятся?

– У меня.

– Где?

– В столе, но ключами пользуются и другие работники.

– Все?

– Строго ограниченное число лиц. Я, старший научный сотрудник Лузгин и младший научный сотрудник Аржанников.

– Сегодня эти лица брали ключи?

– Да.

– Все брали?

– Все и по нескольку раз.

– Дайте-ка ключи.

Завлаб протянул, удивившись, что следователь взял их бумажкой, словно боялся испачкаться. Старинные ключи, как и сам сейф, были огромны, вроде тех, что вручают от города. На кольце и с широченной пластиковой биркой размером с записную книжку. Рябинин протянул их криминалисту, который упаковал, объяснив завлабу:

– На одни сутки.

– Да, – спохватился тот. – Сегодня я давал ключи секретарше Эльге и посылал ее в сейф за синей папкой.

– Итак, брали ключи и открывали сейф четыре человека, – заключил Рябинин. – А кто-то другой мог взять?

– Исключено.

Следственная бригада скованно переминалась. Трупа не было, взлома не было, подозреваемые известны – четыре человека. Отсутствовали привычные объекты для изучения: испачканная одежда, пятна крови, следы отмычек, беспорядок, бутылки… Осмотр места происшествия свелся к описанию сейфа для запоминания окружающей обстановки.

– Боря, – предложил Рябинин, – надо организовать тщательный обыск всех помещений лаборатории.

Предложил, испугавшись собственных слов: их окружало нагромождение приборов. Тут век ничего не отыщешь.

– Как хоть он выглядит? – полюбопытствовал майор.

– Вор? – удивился завлаб.

– Этот осмий.

– Десять стальных пробирок, тонких, похожих на карандаши.

– А если пройтись с радиометром?

– Он очень слабо реактивен, – объяснил завлаб.

Рябинин давно пришел к выводу, что на месте происшествия надо не только осматривать, но и делать обыск. Однажды он прямо-таки изучил место убийства, но без обыска всей квартиры. А орудие убийства, нож, лежал за шкафом, брошенный туда преступником. И вспомнился обыск в пригороде у мошенника: нашли две крупные заначки, а хозяин лишь напевает «Клен ты мой опавший…». Слишком нагл или не все отыскали? Рябинин вышел во двор и увидел в саду клен, опавший. Под ним копнули просмоленный чемодан с золотом и деньгами.

– Вызывайте сюда Аржанникова и секретаршу, – попросил Рябинин завлаба.

Допросить и снять отпечатки пальцев у всех четверых. Впрочем, зачем отпечатки? Все лица известны, все пользовались ключами. А пока оперативники рассыпались по лаборатории.

– Я вам нужен? – спросил Лузгин.

– А как же, – заверил Рябинин.

Старший научный сотрудник был похож на военпреда в штатском: сухощав, собран и спокоен. В сущности, один из четверых подозреваемых, а Рябинину казалось, что тот своими серыми глазами изучает следователя, а не наоборот.

– Виталий Витальевич, какой он из себя, этот осмий?

– Серый порошок, в каждой капсуле примерно по два кубических сантиметра. Обогащенный осмий сто восемьдесят семь.

– А есть и другие номера?

– Сто восемьдесят седьмой последний, содержит девяносто девять процентов осмия. Платиновая группа. Редок, потому что очень длителен процесс распада исходных веществ.

– Где применяется?

– Компонент сверхтвердых сплавов, без них теперь никуда.

– В военной технике?

– Не только. Мы гнались за тоннами стали. Потом занялись ураном, пренебрегая редкоземельными. А они, редкоземельные, теперь определяют технический прогресс. Иридий, осмий, тантал, гафний…

– Точные приборы?

– Да. И трубы. Мы кладем их в землю без антикоррозийного покрытия. Надолго ли?

Рябинин осмотрелся. Мир науки и техники в ярком электрическом свете казался миром нечеловеческим и чужим. Стекло и никель, медь и пластмасса… На заинтересованный взгляд следователя Лузгин называл камеру высокого давления, компрессорную систему, победитовые пуансоны. Потом посетовал, что им не хватает электрической трубчатой печи до трех тысяч градусов.

– Виталий Витальевич, осмий самый редкий и дорогой?

– Самый редкий элемент – астат, шестнадцать граммов в земной коре. Самый дорогой, пожалуй, калифорний, десять долларов за одну тысячную миллиграмма.

– Ну, а эти десять капсул осмия сколько стоят?

– Нужно уточнить по прайс-листу.

– Примерно.

– Думаю, полмиллиона долларов.

– За рубежом?

– За рубежом.

Пришел Аржанников, пришла секретарь. Рябинин начал первые допросы, как говорится, по свежим следам. Оперативники обшарили все, даже туалеты. Криминалист снял отпечатки пальцев как с ручки и дверцы сейфа, так и взял их у четырех работников. И хотя Рябинин задавал им вопрос о предполагаемом воре, Лузгину он задал его как бы на прощанье еще раз:

– Виталий Витальевич, вы кого-нибудь подозреваете?

– Могу только сказать, кого не подозреваю.

– Кого?

– Себя.

На второй день по лаборатории ползло уныние. Оно заползло не только в приемную, но, похоже, и в то кофе, которое пила Эльга с Аржанниковым. Они молчали – говорить не хотелось. Да и о чем, кроме пропавшего осмия? Эльга все-таки сказала:

– Завлаб на работу не явился, заболел.

– А Лузгин вкалывает, – усмехнулся Аржанников.

– Игорь, за это я и люблю его.

– За трудолюбие?

– За характер.

Она удержалась, чтобы не добавить другое, глупое, даже страшное: и полюбила бы сильнее, если бы Виталий Витальевич взял этот самый осмий. Из карманов, из квартир, из магазинов – кражи. А взять редкоземельный элемент из сейфа – это поступок.

– Игорь, мы теперь подозреваемые?

– Именно.

– А что потом?

– Один из нас, из четырех, станет обвиняемым за хищение в крупных размерах.

Эльгины глаза, приподнятый краешек губ, втянутые щеки и светлая прядка на лбу – все это выразило такое удивление, что Аржанников решил: таких женщин в камеры не сажают.

– Игорь, по-твоему, кто взял?

– Давай пройдемся методом исключения… Принято о присутствующих не говорить. Себя исключим. Завлаб?

– Вряд ли.

– Остается Лузгин.

Аржанников ждал эмоционального взрыва, женского. К его удивлению, Эльга не только не возмутилась, но даже не стала опровергать. Странная ее любовь – не защищает любимого человека. Неужели и следователю дала повод для подозрения Лузгина?

– Игорь, а не мог этот осмий разложиться?

– В каком смысле?

– Все-таки редкоземельный. Распад, полураспад…

– Вместе со стальными капсулами? – усмехнулся Аржанников.

Он веселостью и энергией не отличался – всегда казался понурым. Видеть же сникшую Эльгу было непривычно. Пожалуй, ее настроение сильнее передавало не лицо, а тело – оно утратило былую стать. За столом сидела обычная равнодушная секретарша. Она и сказала равнодушно:

– Без конца говорят о каких-то финансовых потоках. Где они, куда текут, почему все мимо?

– Вот и осмий куда-то потек, – поддакнул он.

– Ведь громадные деньги кому-то привалили…

Аржанников улыбнулся натянуто, разгоняя и собирая бороздки вокруг глаз. Потешная ситуация: исключив себя, они говорят о ком-то. Но остаются лишь двое – завлаб и Лузгин.