Текст книги "Искатель, 2000 №7"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Да, мужик, которого избавляю от алкоголизма. Днем он стесняется.

Ее голову стягивало что-то вроде косынки: темно-синяя ткань – цвета «металлик»? – не выпускала из-под себя ни одной волосинки. Да и были ли они, волосинки-то? Есть выражение «лысая ведьма». Или «черта лысого»?

– Гражданка Филиппова написала заявление, что от вашего взгляда у младенца пропадает румянец…

– Пусть гражданка Филиппова не у телевизора сидит, а с ребенком гуляет.

На колдунье была загадочная одежда из того же материала, что и косынка. Что-то вроде комбинезона без швов, карманов и пуговиц.

– Ираида Афанасьевна, дворничиха говорит, что вы ей постоянно передаете приветы от ее умершей сестры…

– Шучу.

Голос ясновидящей прерывался, вернее, сопровождался невнятным звуком. Ее «шучу» в кабинете прошуршало.

Не зря жалобщице казалось, будто телефонная трубка шипит.

– Ираида Афанасьевна, говорят, вы беретесь передавать информацию умершим?

– Берусь.

– И передаете?

– Передаю.

– Неужели?

– А вы проверьте.

– Мне бы надо, Ираида Афанасьевна, узнать у погибшего водителя такси, кто в него стрелял: рыжий детина в зеленом пиджаке или невысокий парень с бородкой?

Вещунья улыбнулась. Они оба понимали, что идет пустая болтовня, которая ничем не кончится. Следователь знал, что для возбуждения уголовного дела оснований маловато; прорицательница знала, что к ответственности ее не привлекут. Улыбнулся, и Рябинин, правда, другому: уже проводятся международные совещания по кибер-преступности, а он допрашивает колдунью.

– Ираида Афанасьевна, вы, говорят, можете предсказывать смерть?

– И не только.

– С трудом верится, – сказал Рябинин вместо «совсем не верится».

– Я же ясновидящая.

– Шарлатанство.

– Следователь, а в ясновидение Шерлока Холмса верите?

– Он доказывал фактами.

– Я тоже оперирую фактами, людьми невидимыми. Вам известно, что страх пахнет?

– Возможно, но страх еще не признак смерти.

– Смерть – это суперконцентрация страха. И она на лице пациента.

Рябинину хотелось сказать, что современные генетики способны определять срок жизни, предсказывать все болезни, расшифровывать хромосомы и геном человека без всякой мистической силы. Что там генетика… Он за свою следственную практику столько пережил случаев, эпизодов и казусов, что был просто обязан верить во что угодно, во все. Хотя бы передача мыслей на расстояние… Если сильно хотел, чтобы человек не являлся по повестке, то он не приходил: подворачивался выезд на место происшествия, заболевал, прокурор города вызвал. А уж результат допроса был прямо пропорционален силе его желания: если Рябинин жег подследственного страстью, то тот признавался в содеянном или, в крайнем случае, выдавал себя очевидными оговорками.

– Вот почему у нас мафия жирует, – вдруг сказала вещунья.

– Почему же?

– Потому что следственные органы заняты ерундой.

– Хорошо, займемся делом. Знакома ли вам статья двести тридцать пять Уголовного кодекса, которая для занятия частной медицинской практикой требует наличия лицензии?

– Статья не наказывает за отсутствие лицензии.

– Если наступает вред здоровью…

– Моим пациентам вред не причинялся, и я, господин Рябинин, частной медицинской практикой не занимаюсь.

– Вы же лечите?

– Ничего подобного. Я предсказываю судьбу, даю конкретные советы, тушу семейные ссоры, анализирую поступки и так далее. Я, господин следователь, учу людей жить. А на это лицензия не требуется.

– И успешно учите?

– Даже вашего брата следователя.

– Это кого же?

– Капитана милиции Мащикова. Обвинил мужика в похищении ребенка у знакомой женщины. Я разузнала: она попросила прокатить сынишку в автомобиле. Только он отъехал, как она звонок в милицию – украли ребенка. Любовная месть.

– Вернемся к делу. Ираида Афанасьевна, группа жильцов обратилась с письмом к прокурору района по поводу судьбы старушки Аржанниковой. По всем признакам у нее рак, а под вашим влиянием она к врачу не обращается.

– Не хочет.

– А у вас лечиться хочет?

– Я не лечу, а облегчаю страдания.

– Врач мог бы и лечить, и облегчить.

– У нее есть советчик, взрослый сын.

Она улыбнулась. Нет, она лишь хотела улыбнуться. Следователю пришло дурацкое предположение: видимо, так улыбаются насекомые, потому что до настоящей улыбки, человеческой, цивилизация их не довела. Рябинин поморщился от чувства неравенства: казалось, она знает то, чего он никогда не узнает. Но ее вопрос обескуражил еще больше:

– Господин следователь, что такое счастье?

– Мы не на дискуссии.

– В понятие счастливой жизни входит и понятие счастливой смерти.

– Вы что, помогаете Аржанниковой умирать?

– Я облегчаю ее страдания.

– Не бесплатно, конечно?

– А вы меня бесплатно допрашиваете?

Рябинин не разозлился и даже не обиделся. Профессионально отупел. После начала перестройки люди, выражаясь деликатно, нравственно опустились, словно по команде. Права человека понимались как права на хамство.

– Ираида Афанасьевна, я не прорицатель, но хочу предсказать: если гражданка Аржанникова по вашей вине потеряет здоровье или умрет, то вам тюрьмы не миновать.

– Господин Рябинин, разрешите мне тоже предсказать…

– Ну?

– У вас язва желудка, к пенсии заработаете цирроз печени. И до конца жизни будете болеть, читать книги и смотреть телевизор.

Рябинин покачал головой. У него не язва, а гастрит; насчет печени неизвестно; телевизор не любит; ну, а читать книги до конца жизни – дай Бог.

– Подпишите свое объяснение, – буркнул он.

Дверь приоткрылась, и заглянул бледнолиций костлявый парень в кожанке. Рябинин спросил:

– Вы ко мне?

– Он ко мне, – улыбнулась насекомоядной улыбкой вещунья. – Это мой шофер.

Игорь Аржанников как свою жизнь, так и любое явление рассматривал с двух точек зрения. И научно, и удобно – не ошибешься. Это уже стало привычкой. То, что он намеревался сделать, с одной стороны, было дикостью, но с другой – дикостью не своей, чужой, а чужая дикость его уже как бы не колола.

Спрятав в карман пластиковую бутылку из-под кетчупа, он поехал в морг.

Взгляд на явление с двух ракурсов имел еще одно преимущество: выходило, что мыслишь дважды. С одной стороны, дикость, а с другой… Ради женщины люди совершают поступки: убивают, прыгают с небоскребов, травятся, делают мировые открытия.

У каменных ворот старинной кладки Аржанников стал вкопанно: что дальше, куда обратиться, что спросить? Вход на территорию был свободен, хотя вахтер сидел. За оградой раскинулся древний парк и здание больницы. Спросить у вахтера, где тут можно набрать приворотной водицы?

Из ворот скорым шагом вышел парень в зеленом медицинском халате, пересек улицу, купил в ларьке банку пива, мигом ее выпил и закурил. Возвращаться он явно не спешил.

– Пиво свежее? – спросил, подойдя Аржанников.

– На моей работе и моча свежей покажется.

Аржанников купил две банки и одну протянул парню.

– Угощаешь, что ли? – удивился тот.

– Ну.

– Чего-нибудь надо?

– Надо.

– Тогда ошибся адресом: я тут винтик.

– Без винтика маховик не вертится. Да у меня пустяк.

Они принялись за пиво. Даже на темной зелени халата его нового знакомого выделялись темные пятна и грязнокрасные полосы. Никакой рубашки под халатом не просматривалось. Руки наверняка не мыты пару дней. Взгляд парня ни на чем не задерживался, впрочем, банка подаренного пива его зацепила. И Аржанников предположил:

– Ты здесь дворник?

– Медработник.

– С образованием?

– Отчислен со второго курса медицинского.

– Все-таки… специалист.

– Учусь снимать скальпы, пилить черепа, зашивать, одевать трупы.

– Хирург?

– Санитар морга.

– Хорошо, – обрадовался Игорь.

– Тогда пошли.

– Куда?

– В прозекторскую, там сейчас никого нет, кроме кадавров.

– Каких кадавров?

– Мертвое тело, по-латыни.

Коридорами они прошли в зал, белый от кафеля стен, от кафельных топчанов, от высоких светопропускающих окон… Аржанников врос в порог: на кафельных топчанах лежали трупы. На каждом по одному. Кадавры. Санитар спросил:

– Испугался?

– Неприятно.

– Представляешь, совсем недавно варили головы.

– Кто варил?

– Был приказ судмедэкспертам, для сохранения неопознанных трупов вываривали головы. Каков уровень технологии, а? Сидят мужики и варят головы.

Аржанников не мог сделать лишнего шага. Кровавые лица, вывернутые ноги, вздутые животы, скрюченные руки, зеленая кожа, адские улыбки… И запах какого-то сладкого препарата, гнили и мяса. Санитар показал на труп женщины:

– У нее на половых губах выколото имя мужчины. Хочешь глянуть?

– Нет-нет.

– Тут, брат, происходят случаи из самой крутой фантастики. Приходит отморозок с просьбой: дай ухо от покойника.

– От чьего… покойника?

– Да хоть от чьего. От любого.

– Зачем ему ухо?

– Доказать своему шефу, что он крутой. Тебе, случаем, не член нужен?

Аржанников мотнул головой: он забыл, что ему здесь нужно. Ему всегда казалось, что морг священен, как мавзолей. Он судил по торжественности похорон, музыке, цветам, скорбным лицам… Санитар сказал впопад:

– Морг – это фильм ужасов. Эти ребята все подобраны с улиц, поэтому что я хочу, то с ними и делаю.

Подтверждая эту мысль, санитар подошел к одному трупу, подтянул его так, чтобы голова провисла на край лежака– и, размахнувшись, трижды двинул кулаком по лицу. Слабо хрустнули кости. Оставив голову провисать, объяснил:

– Пусть затекает.

Затем подошел к следующему трупу и проделал аналогичную экзекуцию. И к третьему, и к четвертому… Аржанникова затошнило. Он сделал шаг назад, намереваясь припустить из морга. Но санитар остановил рассудочным голосом:

– Думаешь, я спятил?

Игорь не только думал, что санитар сумасшедший, но и хотел сбегать за милицией. Да и вид санитара говорил о ненормальности: лицо бурое, дыхание тяжелое, и как только Аржанников заметил теперь, у санитара не было носа; вернее, он имелся, но как бы состоял из одних вздернутых ноздрей. Игорю почудилось дикое: санитар сейчас его схватит, бросит на топчан, заломит голову, хряснет кулаком по лицу. Но тот свое сумасшествие объяснил:

– Бизнес.

– Для покойников? – не понял Игорь.

– Для меня.

– В чем же?

– Родственники отказываются делать туалеты трупу. Мол, чистенький был. А я поработаю, к утру сукровица натечет. Труп обезображен. Родственники вынуждены мне платить за туалет трупа. Короче, рынок.

Санитар начал рассказывать истории: про оживление покойника, о краже трупа, о бутылке спирта с эмбрионом, о спекуляции гробами… Игорь задумался: умирать, конечно, придется, но нельзя ли без морга, как-нибудь прямо туда, куда надо?

– Ну, в чем твоя проблема? – спросил санитар.

От всего увиденного и от понимания того, что его просьба мало чем отличается от бизнеса санитара, Игорь заговорил сбивчиво, больше напирая на обещаемую полсотню. Полсотню санитар понял, а остальное…

– Помыть покойника, и что?

– Воду вот в эту бутылочку.

– На хрена?

– Мне.

– Зачем она тебе?

– Для науки, для ядерно-магнитного резонанса.

– A-а, хотите путем атома душу найти? – догадался санитар, отчего его ноздри и вовсе олошадели. – А какого трупа?

– Любого.

– Тогда с промежности дамы, у которой выколото слово.

– Нет!

– Да мне все равно…

Аржанников отвернулся и все свои концентрические бороздки вокруг глаз собрал так, что веки прикрылись. Поплескав воду – похоже на ногу крайнего покойника, – санитар передал бутылку, взял деньги и порекомендовал:

– Если для научных целей потребуется голова, то заходи. Но уже с баксами.

– Почему с баксами?

– Голова же с мозгами. И передавай привет.

– Кому? – удивился Игорь.

– Ираиде, – санитар хихикнул одними ноздрями.

Сегодня Ацетону повезло сказочно. В могильной загородке нашел полиэтиленовый мешок, в котором были: один помидор, два яйца вкрутую, кусок вареной колбасы и, главное, початая, без ста граммов, бутылка «Столичной». То ли забыли, что ли, покойнику оставили для пропитания.

Ацетон, как пес с краденым мясом, понесся меж могил. Употребить находку следовало с умом – в тишине и без свидетелей. Лучше опуститься в склеп, где тише не бывает.

Гранитные полированные кресты играли солнышком. Свежевыкрашенные оградки тоже блестели. Распушились березы – здесь их обламывать стеснялись. Пахло землей, весенней, не затоптанной. И тишина особая, кладбищенская – тишина уже иного мира.

Лезть в сумрак склепа не хотелось.

Было у Ацетона любимое местечко. В старых захоронениях, среди заброшенных могил с косыми или упавшими крестами. Кусок неиспользованной земли примыкал к изгороди, на которой уже открывался пустырь. Упомянутый клочок, два метра на два, занавесил малинник, безнадзорно проникший на территорию кладбища. Травка там короткая и мягкая, кочковатая, как пружины старого дивана.

Ацетон подошел скованно – его заповедное место заняли. Он притаился за просевшим каменным надгробием. В малиннике шумно дышали, но молчали. Ага, женщина стонала. Опять та парочка. Повадились трахаться на кладбище.

– Блин, в натуре, – буркнул Ацетон.

В склеп лезть не хотелось еще по одной причине: туда могли заглянуть землекопы. Например, Коля Большой. Тогда водкой пришлось бы делиться. Ацетон злобно глянул на малинник – надо показать этой парочке, чьи шишки в лесу. Дать ему в дыню, а ей по заднице. А если мужик лось здоровенный? Швырнуть в них каменюгу? Или позвать Колю Большого.

– Кучеряво трахаются, – шепотом решил Ацетон.

Парочка затихла. Видать, устали. Бомж прислушался. Что дальше? Ага, разговор вполголоса.

– Ну? – спросила она.

– Не могу, – голос мужчины был невнятен, словно путался в прутьях малинника.

– Мы же решили, милый…

– У психологов есть понятие «синдром опустевшего гнезда». Когда человека бросают.

– А мое опустевшее гнездо? – Ее голос взвился над оградой.

– Бросить ее не хватает сил.

– Разве она малолетка? Была замужем.

– Муж умер.

– Разве у вас есть дети?

– Дочь взрослая.

– Тогда что же тебя держит – любовь?

– Совесть.

– Ах, совесть. А на меня твоей совести не хватает? – Голос женщины разгорячался не по-кладбищенски.

– У нее больное сердце.

– Твое присутствие его не вылечит.

– Подожди немного.

– Запомни, ты мой и больше ничей!

Разговор неинтересен, как надмогильная речь. Спугнуть их, к хренам собачьим…

Бомж достал помидор, крупный, переспелый, сочноволокнистый. Положив на свою лысину, ударом кулака Ацентон его расплющил. Мутно-розовый сок побежал двумя потеками по щекам, а помидор, ставший плоским, сполз на лоб, как раздавленная красная тварь. Раздвинув еще малолистные стебли малинника, он просунулся ближе к парочке, распахнул рот до ушей и вывалил язык до безобразного предела. Сейчас они обалдеют…

Он не понял, парочка лежит или сидит, одета или раздета, женщина на нем или мужчина на ней… Парочка, дерьма ей досыта, бомжа не замечала. Ацетон набрал воздуху и проблеял на все кладбище:

– Бэ-э-э-э!

Женщина вскрикнула. Ацетон пошел прочь спокойно, даже шага не убыстрив – не побегут же они за ним голышом. Главное, в склепе есть стакан, а за кустами пришлось бы сосать из горла.

Он спустился под землю, старым ватником отер следы помидора, выпил и закусил, как нормальный белый человек. Хотел уже было задвинуть плиту и вздремнуть…

Коля Большой заглянул в склеп:

– Ацетон, козу не видел?

– Какую козу?

– Которая блеет.

– Пусть блеет, – зевнул бомж.

– Наверное, бабка, рожа пенсионная, где-то пасет. Директор приказал выгнать.

– Коза ушла.

– Видел, что ли?

– Ага, оделась и ушла.

– Кто оделась?

– Коза, и ушла вместе с ним.

– С кем с ним?

– С козлом.

Поскольку двери в кабинет Лузгина отсутствовали, то нужно либо входить, либо проходить мимо. Эльгу ни одно из этих положений не устраивало, поэтому она стояла, прижавшись к стене в странной позе, словно готовилась к прыжку. Впрочем, прыжок не вышел бы по той причине, что правая рука держала чашку с кофе. Левая же с пугливой – или брезгливой? – силой прижимала карман сарафана. Лето, лучшего доказательства не требовалось. Сарафан белехонький, но в частых местах как бы отпечатались веточки, сучочки, неровная кора… Живая березка.

Она дрожала, потому что Лузгин сидел за столом будто изваяние. Утекал момент, стыло кофе… Могла войти, но ей требовалась спонтанность. Она, спонтанность, пришла откуда-то из недр лаборатории – Лузгина звали к телефону.

Виталий Витальевич вышел и наткнулся, как напоролся, на секретаршу. Эльга ойкнула. По всем законам гидродинамики кофе из чашки должно бы плеснуться на грудь Лузгина. Но, похоже, кофе подчинялось другим законам, потому что черно-блесткая поверхность чашки лишь качнулась; зато другая жидкость в бутылочке из-под кетчупа вопреки всем законам метнулась из горлышка и тонкой струей прыснула в широкий галстук. Лузгин стряхнул капли, поморщился и пошел – он спешил к телефону.

Эльга поставила кофе на стол. Лузгин вернулся скоро.

– Чем ты меня облила?

– Нечаянно, остатки пепси…

Кофе он выпил, как всегда, скорым глотком. И, как всегда, не преминул понасмешничать:

– Ждешь?

– Чего?

– Счастья.

– Виталий Витальевич, я жду удачи.

– И наверняка считаешь, что удача должна прислониться к тебе своим теплым замшевым бочком, а?

– Почему бы не прислониться?

– Хочешь секрет?

Она хотела, даже привстала на цыпочки, словно Лузгин пообещал ее поцеловать.

– Эльга, между обстоятельствами жизни и состоянием счастья нет прямой зависимости.

– Лишь бы дождаться удачи…

– Мало дождаться. Удача приходит ко многим, а толку? Над удачей, Эльга, надо работать.

Лузгин сел за стол, и секретарша уже видела, как его сознание затмевается бумагами, графиками и таблицами; видела, как его сознание отодвигает и пустую чашку, и ее, и все мысли о счастье и удаче. Эльга села так, чтобы он видел ее ноги. Ноги без чулок – летние. Сарафан вздернулся ровно на столько, на сколько требовалось приоткрыть колени, вернее, ямочку на бедре, нежную, как у ребенка.

– Виталий Витальевич, мне нужно с вами поговорить.

– Об Америке?

– Да.

– Тут предмета разговора нет.

– Виталий Витальевич, вчера был гонец.

– Откуда?

– Оттуда.

– Слушаю…

– Здесь? – Эльга показала на пустой проем и сновавших сотрудников.

Скорым шагом Лузгин поднялся на второй этаж. Эльга поспешила. В прохладной библиотеке почти никого не было: с переходом на рыночные отношения, похоже, люди перестали читать не только художественную литературу, но и специальную. Они сели в самом непосещаемом углу с полками старинных энциклопедий.

– Слушаю, – повторил Лузгин.

– Появился молодой человек, будто сошел с американского экрана. Бывший одноклассник приехал из США вербовать невест. От имени брачной фирмы.

– Своих не хватает?

– Американки предпочитают работать, заниматься спортом и замуж не спешат. Невесты из Азии не котируются. Желательны славянки.

– Небось, в купальниках?

– Нет, не в дом терпимости.

– Записалась? – усмехнулся Лузгин.

– Виталий Витальевич, я хотела услышать дельные слова.

– Ах, дельные? До перестройки бежали за рубеж от политической системы. А при демократии от кого бегут? От народа?

– От тяжелой жизни.

– Порядочные люди, наоборот, возвращаются, чтобы в тяжелую минуту быть со своим народом.

Эльга слушала вполуха – она любовалась ученым. Прямая высокая фигура раскинула, как перед полетом, прямые плечи, плечи бывшего волейболиста. Голова вскинута с достоинством. Серые глаза спокойны. Костюм в серую елочку сидит с небрежным превосходством. Говорит негромко, но с такой весомостью, будто его слова прилипают к собеседнику.

– Человек имеет право на свободу, – надо было и ей что-то возразить.

– Имеет, но они ведь Россию обирают.

– Как?

– Артистами, хоккеистами, балерунами, учеными они стали в России, а потом отправились торговать талантами за рубеж.

Лузгин сел в большое кожаное кресло. Эльга заметила, что он разволновался, отчего лицо слегка посерело. Она погладила его руку, готовая припасть к ней губами. Лузгин этот порыв приметил и улыбнулся чуть ли не поощрительно.

– Виталий Витальевич, я же имею в виду брак с иностранцем.

– Проституцию?

– Замуж, за одного.

– За иностранца?

– За иностранца.

– Латентная проституция.

– Что значит «латентная»?

– Скрытая, так сказать, одноразовая.

– Но почему «проституция»?

– Девица продает свое тело за рубеж.

– Она же выходит замуж!

– По любви? Через агента? Ради сытого житья?

Разговор оборвался. Лузгин видел в ее лице заметное разочарование. И не понимал: на днях вроде бы клялась в любви ему, а теперь вот иностранец… И это разочарование в ней как бы набухало: глаза заблестели – нет, не сердитой зеленью – блеском влажным.

– Эльга, не пойму, чем ты больна, если отключаются логика, критический взгляд на себя…

– Виталий Витальевич, эта болезнь зовется любовью.

– К иностранцу?

– К вам. С вами хочу уехать за рубеж, с вами!

Эльга вдруг опустилась на колени и поцеловала его в губы долго и сильно. Лузгин покраснел. Высвободившись, он спросил:

– Какой гадостью ты меня облила?

Дача – лишь громкий звук. Шесть соток торфянистой земли и летний домик, оседавший в коричневую податливую почву. Строил ее Виктор, первый муж, погибший в автомобильной катастрофе. Виталий же бывал здесь раза два за лето.

Ирина Владимировна окопала куст, вымыла два окна, пересадила нарциссы. Главное, нарвала ревеня – первый и самый ранний урожай. И к вечеру уехала в город.

К одиннадцати вечера разболелась голова. Ирина Владимировна давно заметила – с мужем покойным делилась, – что вопреки законам о кислороде и дыхании у нее на даче начинал болеть затылок. Постепенно боль растекалась по всей голове. Соседи объясняли это обилием озона в воздухе. Виктор же нашел причину земную: торф выделял какие-то органические миазмы. В соседнем садоводстве искали на участке воду, пробурили пятиметровую скважину – и пошел газ, способный даже гореть.

Виталий в командировке, приедет только завтра вечером. Ирина Владимировна включила телевизор: иногда он не то чтобы снимал боль, но голову как-то освежал. Девять программ. Она ткнула одну.

Фильм про любовь. Вскинутые чуть ли не к потолку голые женские ноги и голые прыгающие мужские ягодицы… Кому интересно смотреть физиологию? Подросткам? Неполноценным мужчинам? Политикам? И она ткнула другую кнопку.

Ей показалось, что телевизор не переключился. Фильм про любовь. Женские голые ноги вскинуты… Нет, переключился: мужские ягодицы вроде бы другие, почернее…

Ирина Владимировна сменила программу.

Реклама. Мужчина с таким кривым лицом, каких в жизни не бывает, ел шоколадку с нерусским названием. Какое там ел – сожрал вместе с целлофановой оберткой!..

На следующем канале давали интервью с известной артисткой, которая рассказывала, как она впервые разделась на киносъемке; другая артистка, с комплексами, раздеться постеснялась, а она вот догола. Ирине Владимировне это было неинтересно, и она вновь переключилась.

На экране стреляли. Один падал, второй, третий… А тот, кто стрелял, не падал. Дым, огонь, кровь… Еще неинтереснее обнаженной актрисы. Ирина Владимировна нажала кнопку рядом.

Опять реклама. Пива. Наливают, наполняют, насыщают… Пивной фестиваль. Королева пива. С бутылкой пива вход бесплатный. Начни день с бутылочки пива… А потом удивляются, почему каждый третий призывник токсикоман либо алкоголик.

Следующий канал показывал… Ничего не показывал – тьма. В ней – череп с горящими глазницами. Мистика.

– И это смотреть на ночь? – громко удивилась Ирина Владимировна, выключив телевизор.

Тот обычно гас не мгновенно, а с добрую минуту в центре белело аккуратное светлое пятно. Сегодня его аккуратность размылась, приняв форму серого уплывающего облака. Кинескоп, что ли, садится?

Ей показалось, что с него, с серого облака, как бы потек холод, и оно, серое облако, стало принимать иную форму… Лица? Нет, без глаз и без ушей – очертания головы. До сердечного колочения… Покойный Виктор – его лоб… Господи!

Ирина Владимировна перекрестилась и рывком накрыла телевизор салфеткой, словно огонь тушила. Надо же такому привидеться. Нечего было мистику включать.

Приняв душ, она легла спать.

Проснулась Ирина Владимировна, не поняв от чего. Сперва подумала, что на кухне лопнула одна из банок с компотом. Но тут же сообразила, что звонит телефон. Ровно три ночи. Звонки необычные, негромкие, вроде велосипедных. Неужели дочка из Хабаровска? Или Виталий из Москвы?

Не надев тапок, Ирина Владимировна прошлепала к столику у окна и схватила трубку:

– Да!

– Лузгина? – спросил женский голос, не имеющий ни выражения, ни тона.

– Да.

– Ирина Владимировна?

– Да-да!

– С вами будут говорить…

Голос пропал. Не оставалось сомнений, что Хабаровск. Ирина Владимировна ждала. Тишина на линию легла глубокая, словно телефон отключили.

Но он ожил. Голос, уже мужской, словно вздохнул в трубку:

– Иринушка!..

Ее ноги ослабели так, что тело качнулось. Ирина Владимировна бессильно опустилась на пол, на колени.

– Виктор!..

– Я, Иринушка.

– Где ты? – вырвалось у нее неожиданно, отчего тело похолодело и ей показалось, что кожа покрылась инеем.

– Иринушка, ты знаешь, где я…

– Виктор, я ж тебя похоронила, – ей показалось, что крикнула во весь голос, но вышел лишь шепот.

– Да, похоронила…

– Откуда же ты звонишь?

– Иринушка, мне тяжело, – ответил уходящий голос.

– Виктор, дорогой…

– Иринушка, я к тебе приду…

Тишина ночи – не той, не городской, что стояла за окном, а тишина ночи космоса – заложила ей уши. Телефон тренькнул вполсилы. И опять тишина. Уже обычная, квартирная. Ирина Владимировна легла в кровать и до утра смотрела на телефонный аппарат, тускло отражавший белую июньскую ночь…

Белая июньская ночь перешла в белый июньский день. Ирина Владимировна встала и автоматически выполнила утренний ритуал: прибрала постель, умылась, оделась, полила цветы, заварила чай. Но он не пился. Она смотрела на попавшую чаинку, которая от жара металась в чашке до тех пор, пока вода не начала остывать. Теплый чай разве чай? Говорят, в жарких странах его пьют со льдом…

Мысли Ирины Владимировны, нет, не мысли, а нервные клетки всего организма, да и все другие клетки были заняты одним – что же случилось ночью? То, что произошло, происходить не могло. Допустим, показалось?

Но ведь не мышиный шорох и не скрип паркетинки. Звонок телефона, междугородный, голос Виктора… Он звал ее Иринушкой…

У нее мелькнуло желание позвонить дочери в Хабаровск. И что? Спросить, не звонила ли она ночью отцовским голосом? Дочка решит, что мать тронулась рассудком.

Ирина Владимировна встрепенулась: сколько же она сидит на кухне? Не только чай остыл, а уже и полдень наступил. Надо было съездить на дачу, привезти остатки ревеня, сходить в гастроном, погладить, попить чаю.

Она заварила новый, выждала минут десять, прежний из чашки выплеснула в раковину и налила свежего. Надо же, чаинка опять металась в кипятке, отыскивая точку попрохладнее. Та же самая или другая?

А мысли те же мечутся, как и эта чаинка…

Ирина Владимировна детство провела в глуховатой деревне, к которой вела единственная проселочная дорога. Газа и телефона не было, свет давали урывками. Может быть, поэтому в деревне жил колдун, лечивший шептанием. Говорили, умел «доить тучи» – вызывать дождь, – отвращать градобитие, насылать порчу… Мог сделать так, что лошадь бешено неслась в никуда: мазал ей морду медвежьим жиром.

Да мало ли в жизни чудес. Соседка по даче рассказала…

Жила она со взрослой дочкой раздельно. И слышит ночью тонкий звук: пискнула любимая дочкина кукла. Наверное, упала. Нет, сидит на буфете. Соседка повернулась на другой бок: мало ли отчего может пискнуть кукла? И вдруг вспомнила, что пищик давно сломан и выброшен. Соседка вскочила, как накрапивленная: с дочкой худо! И ночью примчалась к ней – дочка лежала без сознания от высокой температуры.

Но там живые. Виктор же умер и похоронен. Обещал прийти?

Ирина Владимировна потерла виски. Форм психических расстройств много. Есть внешне не проявляемые, а человек болен; есть и такие, что уживаются с гениальностью. А у нее всего лишь вялотекущая психопатия.

Ирина Владимировна вылила в раковину вторую остывшую чашку чая и удивилась: за окном темнело. В июне, днем? Нет, уже не день – пять вечера. Но сумерки от тучи, волокущей над городом черные лохмотья, задевавшие крыши как мокрые тряпки.

Опять ставить чай? Она выпила чашку холодной воды: чаинка, все та же, прилипла к белому фаянсу микроскопическим знаком вопроса. И поставленный вопрос непонятным путем вытащил за собой ответ ясный, как выпитая вода: Виктор зовет ее к себе!

О том, что грядет лето, Ацетон чувствовал желтоватолысым темечком. Была у него кепка, широкая, восточная, но в ней спаришься. Почему у родственников покойных нет обычая оставлять на могилах шляпы летние, соломенные?

Ацетон шел к своему заветно-тихому месту у ограды. Сер-дце_ч грела, а вернее, бок холодила бутылка пива. Выпить ее следовало с умом, то есть одному и в покое.

Он миновал коротенький ряд могил ребят, погибших в Чечне. Ухожены, цветы, на граните высечены высокие слова… И Ацетон поймал себя на зависти к этим мертвым ребятам. У них – судьбы. А тут одно плохо, второе худо, третье вообще поперек. Как-то жил на кладбище бомж Вася-интеллигент, общавшийся с колдуньей Ираидой. Она научила быть весь год при деньгах. Положить на дно рюмки серебряную или, в крайнем случае, монету белого металла, налить водки, тридцать первого декабря выпить, а монету год хранить. Ацетон так и сделал. То ли водка оказалась паленой, то ли монета – пять рублей – слишком крупной, но Ацетон подавился ею чуть ли не до смертельного исхода.

Он добрел до своего малинника у ограды. Мать твою в досочку! Место опять занято, и той же самой парочкой. Люди намеков не понимают.

Ацетон притаился за надгробием. Впрочем, листья на малиннике расправились по-летнему, закрыв парочку надежно. Мужчина сказал, видимо продолжая прерванный разговор:

– Впереди лето, будем чаще встречаться.

– Мне нужен мужчина не на грибной сезон, – отрезала женщина без всякой ласковости.

– Снимем номер в гостинице.

– А я не шлюха!

Ацетон устроился поудобнее: разговор обещал быть прикольным. Она не шлюха – она дура. Мужик ей дело предлагает: трахаться в гостинице или на могилке?

– Виталий, я отдаю тебе свое время, здоровье, душу… Энергетику… А ты даже не понимаешь слова «любовь».

Мужчина не отвечал. Ацетон еле сдержался, чтобы ему не помочь, поскольку он знал, что такое любовь – это когда два дурака решили сделать третьего. Но мужчина ответил вопросом:

– Зачем говорить о том, о чем все давно оговорено?

– И что? Продолжаешь жить с ней.

– Не могу я сбежать как пес, укравший кусок мяса.

– А я могу есть объедки с чужого стола?

Разговор для Ацетона терял интерес. Настоящий скандал должен перейти в драку. А эти будут препираться до тех пор, пока пиво в его кармане не потеплеет. Но женщина взорвалась:

– Она же дура! Не подходит тебе ни с какой стороны. Она ни в чем, кроме консервирования огурцов, не разбирается. И старше тебя. У нее же шизофрения! Вялая! Текущая!