Текст книги "Искатель, 2000 №7"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Дядя, – заговорил Колян уже недовольно, – это никакой не муж, это Алхимик.

– Где он? – Рыжебородый задрожал бородой.

– В церкви или у часовни болтается, – буркнул Ацетон.

Предложение их не заинтересовало, поскольку деньги были, а думать о завтрашнем дне или о будущем бомжи не привыкли. У рыжебородого тоже интерес к ним пропал. Он ушел со своей лопатой.

Колян отправился в магазин. Ацетон подмел гроб и попрыскал в склепе дезодорантом. Затем они выпили, так сказать, предварительно, до основательной ночной выпивки. Колян лег вздремнуть, а Ацетон решил до начала работы побродить по кладбищу.

Оно опустело. Кладбищенские тени густы и причудливы, может быть потому, что кресты с памятниками стоят часто, застя друг друга. Да еще березовые кроны закрывают идущую белую ночь – могилы как бы припорошены рассеянным светом. Наверное, белым, но для Ацетона он после выпитого порозовел…

Щелкала какая-то птица. Нет, дятел стучит по дереву, да низко, над самой землей. А дерево-то того, застонало… Еще удар, как доской по глухой кости… В кустах…

– Где могила?

– Не скажу.

Кто говорит, с кем говорит, зачем говорит?.. В розовом тумане не кресты с памятниками беседуют. Это еще хорошо. Вот под утро, когда глаза застелет черный туман, то не дятлы застучат, а тигры зарыкают.

Следователь вошел в свой кабинет без пятнадцати минут девять – телефон звонил.

Давно, лет десять назад, Рябинина посетила философско-практичная мысль: когда человеку надо умирать? Нет, не когда подступила старость или болезни, не когда одолели бедность или пороки. Умирать надо тогда, когда в твоей жизни начинает все повторяться. Когда пошел неинтересный, пустой ход жизни.

Телефон звонил…

Но Рябинин не умер, хотя повторяемость событий как бы уплотнялась. Все реже бывало новенькое, все чаще происходило старенькое. Это в пятьдесят. Что же будет в шестьдесят? Мир ему покажется лавкой старьевщика?

Рябинин снял трубку и перебил голос майора:

– Знаю.

– Что знаете, Сергей Георгиевич?

– Почему звонишь.

– И почему?

– Труп.

– Допустим, нетрудно догадаться по раннему звонку…

– Знаю, где. На Троицком кладбище.

– Естественно, криминогенное место…

– Боря, я даже знаю, чей труп.

– Сергей Георгиевич, этого и я не знаю: труп завален мусором и картонками. Одни ноги торчат.

Они помолчали. Майор не решался спрашивать – уж больно все походило на неуместную игру; следователь не решался высказать то, до чего дошел интуицией и размышлениями. Любопытство у Леденцова пересилило:

– Ну и кто это, Сергей Георгиевич?

– Аржанников.

– Машина, наверное, уже у прокуратуры…

Труп был завален мусором и картонками. Точнее, присыпан прелой листвой и сверху положены две картонные коробки из-под каких-то заокеанских фруктов. В межмогилье, под кустом цветущей сирени, в уже широких лопухах. Тело освободили.

– Аржанников, – печально изумился майор.

Судмедэксперт уже колдовал. Рябинину не хотелось писать протокол осмотра, потому что все повторялось, все одно и то же: одежда, трупные пятна, правильное телосложение, кости черепа на ощупь целы… Нет, кости черепа на ощупь целы не были. Судмедэксперт сообщил:

– Смерть наступила от повреждений головного мозга. Сильные удары тупым предметом. Подробности после вскрытия.

– Но убили не здесь, – сказал криминалист.

Убили в десяти метрах отсюда, о чем говорили хорошо видимые следы волочения. Криминалист фотографировал, щелкая беспрерывно: общий вид кладбища, труп, след от его волочения, утоптанный кусок земли, где били… В конце концов из травы вытянул то, чем били.

– Бейсбольная бита, – удивился майор.

– Значит, орудовал спортсмен, – решил криминалист.

– Ничего не значит, – возразил Рябинин.

– Иначе была бы цепь, палка, скалка…

– Вот именно, а берут бейсбольную биту.

– И почему же? – не сдавался криминалист.

– Носят американские магазины русские названия?

– Вряд ли.

– А пойдите на наш главный проспект: на всех вывесках английские буквы.

Криминалист глянул на майора, требуя поддержки – он не понимал следователя прокуратуры. Леденцов деланно улыбнулся: мол, понял, но объяснять не стану. Не выдержал судмедэксперт и на правах ровесника следователя вмешался:

– При чем тут американские магазины?

– Мы перенимаем все американское: еду, одежду, напитки, искусство… А чем в американских фильмах бандиты убивают? Бейсбольными битами. А вы говорите, скалка… Наш отечественный подонок хочет быть модненьким.

Они бы еще поговорили, но на безлюдном кладбище сложилась мини-толпа. Слух о трупе добежал до церквушки, где всегда был народ. Теперь он перетек сюда.

Рябинина давно удивляло трепетное внимание людей ко всякой гадости: криминалу, проституткам, сплетням об артистах, монстрам, извращенцам… Любопытство, пресность собственной жизни, необычность увиденного?.. В конце концов он пришел к выводу, что в основе влечения к плохому лежит подсознательное удовлетворение: ага, есть ситуации тяжелее моей и есть люди хуже меня. Может быть, даже чувство превосходства.

Майор привел бомжа, которого Рябинин помнил. Что-то в этом худеньком мужичке изменилось. Лицо поглупело, и казалось, что его опалило сильное пламя; не только лицо, но прошлось и по лысине, сделав ее тоже красной.

– Свидетель, видел избиение, – сообщил Леденцов.

– Не видел, – сипло возразил Ацетон.

– Сам же сказал, что находился рядом…

– Слышал.

– Что слышали? – потребовал Рябинин.

– Один спрашивал: «Где могила?» Второй отвечал: «Не скажу». А потом мне, как по ушам: хряк-хряк-хряк…

– Что дальше?

– Ушел я в другом направлении.

– Что, по-вашему, между ними было?

– Один другого метелил.

Ацетон даже изложил свою версию: мужик с рыжей бородой метелил Алхимика, поскольку вечером искал его. Рябинин с версией согласился.

Неожиданно и ниоткуда заморосил дождик, бескапельный, словно оседал туман. Мертвое тело накрыли полиэтиленовой пленкой. Рябинин отошел под ель, росшую за оградой, но распростертую над куском кладбища. Под ель встал и Леденцов.

– Протокол дописали, Сергей Георгиевич?

– Что там писать, когда и так все ясно.

– Неужели?

– Осталось только арестовать. Догадался, кого?

– Ноздрю?

– Да, наклеил бороду да приделал нос, чтобы скрыть ноздри.

– По носу я и догадался. Но все остальное в тумане: зачем Ноздре убивать Аржанникова, где осмий, кто убил Лузгину?..

Мелкий дождь, на свободном пространстве почти неощутимый, осел на еловые ветки и падал редкими тяжелыми каплями, как крыша протекала.

– Боря, Ноздря убил Аржанникова, потому что тот не показал могилы матери.

– А зачем ему это?

– Осмий там, в могиле.

Майор был не из тех, кто съедал любую информацию. Он думал и наверняка к чему-то пришел, но себя перепроверил:

– Хотите сказать, что Аржанников спрятал осмий в могилу?

– Спрятал в гроб матери перед похоронами.

– Ноздря мог найти могилу по фамилии…

– У нее другая фамилия, а светиться в конторе он не решился.

Приехала труповозка. Они вышли из-под ели, где продолжало капать, хотя никакого дождика уже не было. Рябинин подумал, что для него посещение кладбища – что выезд за город: вот под елкой постоял, цветы увидел…

– Сергей Георгиевич, получается, преступление раскрыто?

– Боря, версия, как и уравнение, должна удовлетворять всем значениям. А я, например, не знаю, кто и за что убил Лузгину.

– Спишем на естественную смерть.

– Ага, и мать Аржанникова спишем на естественную. Не многовато ли: три трупа?

– Сергей Георгиевич, больше их не будет.

– Уверен?

– А что?

– Боря, последи за Эльгой, беспокоюсь я за нее.

После похорон Аржанникова поминок не было. Устраивать их в лаборатории сочли неудобным – убитого подозревали в краже осмия: прокуратура намеревалась эксгумировать труп его матери. А родственников у Игоря не осталось.

После кладбища Эльга ускользнула от сотрудников и в институт сразу не поехала. Она шла по улице и ей казалось, что в городе так же пусто, как в ее душе.

Лузгина на несколько дней услали в командировку. Игорь, которого она ласково презирала, оказалось, в ее жизни занимал какое-то место. И теперь вокруг стало пустовато, словно разрядился воздух. Укол совести…

Ей казалось, что она каким-то образом повинна в смерти Игоря. Но каким? Хотелось найти истоки этой вины и успокоиться; она нашла, не успокоившись, – виновата в том, что скрыла от следователя просьбу Ираиды украсть осмий. Сказав, возможно, спасла бы Игоря.

И не с кем посоветоваться. Был бы Виталий Витальевич…

Эльгу тянули за рубеж не политические мотивы и не тамошняя комфортность – она не любила российских мужчин. Да мужчин и не было – сплошные мужики. Работают спустя рукава, пьют, без мата не говорят, неряшливы, воспитанием детей не занимаются, за женщинами ухаживать не умеют. Замужние подруги не могли похвастаться семейным счастьем, и что удивляло, они никогда не говорили о любви. До замужества – любовь, после замужества – семейная жизни.

Нет, один мужчина в мире есть, но он в командировке. Она дождется его. Потом переждет его тоску по жене, потому что жена – это прошлое. А прошлое необратимо.

Эльга не поняла, осознанно ли стремилась сюда или ноги бездумно принесли… Кафе, где она была с Лузгиным.

Она вошла так, словно надеялась увидеть Виталия Витальевича. Сегодня народу собралось больше. Из-за чашки кофе не стоило садиться за столик, но бар отсутствовал. Нет, стоило: она хотела ощутить то волшебное состояние, которое пережила здесь с Лузгиным. Один свободный столик нашелся. Она села и заказала чашку кофе. В одиночестве Эльга пробыла несколько секунд: напротив опустился парень с тяжелым лицом и тяжелым взглядом. Заказывал он долго: мясо, водку, пиво…

Эльга смотрела на пустые подсвечники, в которых зажигать свечи запрещали пожарные. В этом кафе они с Лузгиным ели салат из крабов и свиной лангет.

Принесли заказы.

– Ну, будем знакомиться? – предложил парень.

– Не будем.

– И компанию мне не составишь?

– Не составлю.

На свою удачу она увидела, как освободился именно тот столик, где они сидели с Виталием Витальевичем. Эльга вскочила, подошла к официанту и попросила разрешения пересесть за него. Официант кивнул. Она вернулась, чтобы взять сумочку и кофе.

– Дерьма-пирога, – попрощался с ней парень, ухмыльнувшись не только губами, а и широкими ноздрями.

Эльга села за пустой столик и принялась за кофе.

Она подождет. Сорок дней кончаются. Лузгин наверняка срок продлит, может быть, до года. Но она подождет. Потому что его жена ушла в прошлое. То, что было давно, то было давно; то, что было очень давно, того не было.

Кофе сегодня необычное – голова закружилась. От похорон, от мыслей, от волнения. Эльга поскорее допила чашку и хотела уходить, но вышли музыканты – будут играть Гайдна. Нельзя уходить, да и не хотелось…

Она вспомнила, что Лузгин упоминал женщину, которая у. него якобы есть. Врунишка. Она эту соперницу высветила бы интуицией, как радар засекает вражеский самолет. Если и была женщина, то давно. То, что было давно, то было давно; то, что было очень давно, того не было.

Оркестрик заиграл. Но что? Это не Гайдн, это блатная «Мурка». Эльга подозвала официанта:

– Почему они играют блатные песни?

– Они играют «Лунный свет» Дебюсси.

Эльга до рези распахнула глаза – музыканты приплясывали. Или шатались? И подсвечники шатаются. Смешное кофе. От смеха ноги не держат. От этого дурацкого смеха даже затошнило и все кафе завертелось. Эльга глянула на того парня, от которого она пересела, – у него вместо растопыренного носа рос хобот…

Она попробовала встать. Ноги подогнулись. Чтобы удержаться, Эльга схватилась за сумочку…

Сперва тело вновь осело на стул, а затем плотный туман стукнул в голову с такой силой, что Эльга свалилась на пол, словно ее ударили в темечко.

Она не поняла, что с ней, сколько прошло времени, где она и очнулась ли. Топчан, покрытый белой простыней, на котором она лежит. Над ней склонились двое: мужчина в милицейской форме и женщина в белом халате.

– Говорить можете? – спросила женщина.

– Да. – И Эльга села. – Где я?

– В вытрезвителе.

– Что со мной?

– Многовато приняла наркоты, – усмехнулся милиционер.

– Я вообще не принимала.

– Анализ крови показал.

Эльга спустила ноги на пол и сделала рывок, намереваясь встать. Милиционер удивился:

– Куда?

– Домой.

– Нет, гражданка, не домой, а в ИВС.

– Что такое ИВС?

– Изолятор временного содержания.

– Изолятор… Это больница?

– Это камера для заключенного. Тюрьма, короче.

Видимо, Эльгино лицо так исказилось, что женщина в белом халате бросила скороговоркой:

– Девушка, успокойся, говори правду, и там разберутся.

– Какую говорить правду?

Милиционер встал, посчитав разговор оконченным, и чтобы подтвердить это, да и правду обозначить, сказал резко:

– В твой сумочке обнаружен героин и психотропы.

Рябинин вызвал в качестве свидетеля девицу, ехавшую в автомобиле со знакомым, который сбил человека. Девица по повестке не явилась. Следователь задумался: нет, не над тем, что не пришла – дело обычное, – а над своим возрастом. Все чаще он упирался в собственное непонимание – себя, разговорных выражений, людских поступков…

Девица ехала в автомобиле «ягуар ХК8». Что за машина, откуда, чья? Гоночная, что ли? Почему милицейское дело передали в прокуратуру – из-за редкой марки автомобиля? И кстати, что такое платок бандана? И уж совсем поставила в тупик официальная бумага, которая пришла вместо свидетельницы. Рябинин перечитал еще раз, третий: «… нет возможности явиться в прокуратуру, поскольку она будет пробоваться на участие в международном компьютерном ток-шоу пользователей глобальной сети элитного ин-тернет-мега-клуба». Во!

Свободная минута! При полном-то сейфе уголовных дел? Свободная минута не у следователя – свободная минута у души. Рябинин позвонил майору:

– Боря, я устарел.

– Постарели?

– Именно, устарел. Спрашиваю у разбитной девицы ее домашний адрес. А она мне «дабл-ю, дабл-ю, ру».

– Вышпандоривалась.

– Боря, я не умею работать на компьютере.

– Потому что у вас его нет.

– Боря, у меня впечатление, что теперь растят хлеб, несут яйца, строят дома и воспитывают детей компьютеры.

– Не знаю насчет яиц, а розыском занимаемся мы, живые оперативники.

Рябинин помолчал и признался:

– Непонимание реалий жизни делает меня неубедительным. Воришке не смог объяснить, что «работать» и «заниматься бизнесом» не одно и то же.

– И не объясните, потому что никто не хочет работать, а все хотят заниматься бизнесом.

Рябинин приглушил голос почти до шепота:

– Боря, только тебе признаюсь… В сексе совсем запутался. Вчера видел передачу. Нормальная с виду девушка, даже симпатичная, на всю страну рассказывала про свои ночные оргазмы. Как же она утром выйдет на улицу?

Леденцов расхохотался. Было над чем: пяти десятилетний старший следователь прокуратуры – наивный человек. Над наивностью смеялись как над глупостью. Блатные звали их коротким словом – лох. И обирали с радостью. Один Рябинин восхищался наивностью, потому что наивность – это умение видеть мир прекрасным.

– Сергей Георгиевич, она не только выйдет утром на улицу, но после этой передачи за ней потянется хвост мужиков. Неужели вы такого никогда не видели?

– Видел, у собак.

Леденцов опять хохотнул и следователя успокоил:

– Лишь бы ваша старомодность не сказывалась на работе.

– Сказывается, Боря.

– В чем?

– Мы с тобой даже трупы не смогли посчитать: их же четыре.

– Откуда? Аржанников, его мать, жена Лузгина.

– А младенец на кладбище?

– К делу о хищении осмия отношения не имеет, рецидив сумасшедшей женщины…

– Боря, именно четвертого трупа мне и не хватало.

– Для чего?

– Для того, чтобы сложилось уравнение.

– Теперь сложилось?

– Думаю, на сто процентов.

Майор ждал продолжения, потому что информация для них имела не совсем совпадающие смыслы. Для следователя информация – материал для размышлений, информация для оперативника – повод для действий. Леденцов решил опередить Рябинина, предполагая, что в его уравнении задействовано кладбище:

– Бомжей задержали.

– Почему?

– Очищаем Троицкое кладбище от живых.

– Лузгин из командировки вернулся? – спросил Рябинин.

– А он тоже… в уравнении?

– Боря, я неважный шахматист, но играть надо всеми расставленными фигурами.

Всеми расставленными фигурами… Эти слова прошлись по памяти Леденцова, как металлическая терка по пальцу. Он вспомнил могилу Лузгиной и одинокую фигуру ее подруги. Людмила… Этой фигурой они не играли. Но следователь почему-то интересовался Лузгиным… Майор не стал делиться пунктирными сомнениями, тем более что у него была информация повесомее.

– Сергей Георгиевич, задержана Эльга Вольпе.

– За что?

– За наркотики.

– Да какие наркотики? – вроде бы возмутился Рябинин.

– Нашли в сумочке героин. Оперативник по телефону сказал, что героин номер три, похожий на растворимый кофе…

– Но почему?

– Я же говорю: потому что хранила наркотики.

– Нет, Боря, не поэтому.

– А почему же?

– Потому что зверь гуляет на свободе.

Последние слова Рябинина хлестнули майора. Зверь, которому надлежит сидеть в клетке, гуляет на свободе. По вине уголовного розыска. Можно послать ребят, но проверка требовалась тонкая, надо самому. Колеса есть, а сколько он в молодости побегал на своих двоих да на трамвайчике? Пока раскроешь преступление, сто потов сойдет. Впрочем, хранилось в его памяти одно убийство, которое он раскрыл, пальцем не пошевелив: пришла учительница и принесла сочинение старшеклассника, в котором это преступление было описано в подробностях.

Леденцов запер кабинет, вышел из здания РУВД, сел в свой «москвич» и поехал в бизнес-центр…

Громадное здание было набито офисами, как старый дом коммунальными квартирами. Обычно выше первого этажа, где расположилось кафе, Леденцов не поднимался. Сейчас он пошел искать офис номер три, который как раз и был на третьем этаже.

Девушка-секретарь-кадровичка и, возможно, по совместительству еще кто-то, смотрела в его удостоверение как в древний папирус. Леденцов ей помог:

– Уголовный розыск. Мне нужна информация о Людмиле Федоровне Слепцовой.

– Конфиденциальную информацию не даем.

Выучились, мать их… Яркий макияж, гордая осанка, независимый взгляд. Воплощение прав человека. Это при полной правовой безграмотности: девица полагала, что ее начальник выше уголовного розыска, мэра города и конституции страны.

– Собирайся, дорогая.

– Куда?

– В прокуратуру?

– Зачем в прокуратуру?

– Давать показания, с какой целью утаиваешь информацию от уголовного розыска.

– Я не утаиваю…

Яркий макияж потускнел, гордая осанка ослабла, независимый взгляд потеплел. Она как бы спохватилась:

– Что вас интересует?

– Кем работает Слепцова?

Секретарша подошла к компьютеру. Майор подождал.

– Слепцова числится специалистом по вопросам упаковки.

– Специалист по упаковке?

– По вопросам упаковки. Числится, а работает референтом.

– Референтом по вопросам упаковки?

– По общим вопросам.

– Давно работает?

– Восемь месяцев.

– Занята весь день?

– Половину дня, с утра до обеда.

– А после обеда?

Девушка пожала плечами. И то: теперь люди работали в трех-четырех местах. Наверняка вопросы упаковки не занимали весь рабочий день. Майор попросил:

– Дайте домашний адрес.

Записав, он помолчал. Другие факты ее биографии пока не интересовали. Но чего-то привычного не хватало.

– А бумажное дело есть?

Секретарь подалась к шкафу и протянула папку, сухую, как прошлогодний комар. Это было привычное: заявление о приеме на работу, анкетный лист, фотография… Видимо, десятилетней давности – молоденькая девчонка. Кроме фотографии наклеенной, была и фотокарточка лишняя, проколотая скрепкой. Майор сунул ее в свою записную книжку, сурово глянув на секретаршу. Та поняла: если станет препятствовать, то поедет в прокуратуру объясняться по поводу сопротивления работнику милиции.

Леденцов заскочил-таки в кафе. Перекусить стоило, потому что рабочий день сыскаря непредсказуем.

Съев две куриные ноги и запив двумя чашками кофе, майор поехал на Троицкое кладбище. Как-то поживает Ацетон?..

Леденцов постоял у церквушки: деревянная, бледно-зеленая, купола крыты светлой жестью, обсажена березами, белые стволы которых помогают светлеть куполам. Он обогнул ее и оказался на просторе, словно вышел на проспект. Центральная аллея. Мрамор, гранит, бюсты, пьедесталы… Могилы генералов, академиков, известных артистов, крупных директоров и каких-то секретных граждан без указаний имен и должностей. Верно говорит Рябинин: даже на кладбище нет социальной справедливости.

И майор пошел туда, где она была, – к поломанным оградам, к покосившимся крестам, к осевшим холмикам. Там, на каменном ангеле, упавшем с постамента, сидел Ацетон. Солнце пекло его желтую плешь, чего он не замечал. Пустой взгляд был направлен в сторону церковного купола.

– Как жизнь, Ацетон?

– Дерьма вам в мякоть, – отозвался бомж.

– Кому «вам»?

– Начальству. Склеп будут восстанавливать. А? Дохлый граф им важнее, чем живой человек. Чем я мешал кладбищу?

– Ну, а гроб твой?

– Забрали как вещественное доказательство притона.

Майору хотелось сесть и поговорить с этим растерзанным судьбой и водкой человеком, да времени было в обрез; хотелось что-то сделать для старика, которого ждали болезни, зима холодная, да неизвестно, чем можно помочь… Леденцов достал фотографию Слепцовой и показал.

– Она, маму ее в досочку, – подтвердил Ацетон.

– Кто «она»?

– Леди.

– Какая леди?

– Обжималась в малиннике с мужиком.

– А с каким мужиком?

– Рекламного вида, в костюмчике, в галстуке.

– Откуда он?

– Наверное, из почтового ящика. В обед приходили и вечером.

– Ацетон, тут несколько почтовых ящиков.

– Виталием кличут.

– Как узнал?

– Эта, с фотографии, его так называла.

Виталий Витальевич… Лузгин? Ну да, Людмила Слепцова дружила с женой Лузгина. Значит…

– Ацетон, если бросишь пить, на работу тебя устрою.

И Леденцов направился к машине.

Нетвердо он шел – полученная информация петляла ход. Лузгин и подруга жены – любовники. Но тогда… Не хотелось ему решать, что выходит тогда…

Прав Рябинин: все изменения происходят в форме, а не в сути. Нового больше всего в старом, ибо новое лишь повторяет старое. Мы этого не замечаем, потому что старое спрессовано. А мы ведь торопимся – и просмотрели элементарную банальщину.

Лузгин и Людмила – любовники. В их интересах было избавиться от Ирины Владимировны. Не зря Рябинин спросил, вернулся ли Лузгин из командировки. Видимо, хитрое уравнение следователя вычислило то, что сказал Ацетон. Люди удивляются циничности следователей. А как же иначе? Хорошо, что жена Лузгина умерла и не узнала позора.

Майор посидел в машине, чувствуя, как в нем истощается энергия. В кармане лежал адрес Людмилы Слепцовой. Поехать к ней. Но зачем? Что за вопрос по отношению к подозреваемой убийце? Отвезти ее к Рябинину – он скорее еще в прокуратуре…

Дверь открыл мужчина. Предъявлять удостоверение майор не любил, но для ускорения дела пришлось подчиниться. Этот мужчина заронил подозрение. Выбежавшие в переднюю двое малышей подозрения добавили. Вышла и женщина.

– Мне нужна Людмила Федоровна Слепцова.

– Я…

Разумеется, живое лицо и фотография разнились, но между ними пролегло лет десять.

– Людмила Федоровна, вы работаете в бизнес-центре?

– Нет, воспитателем в детском саду.

– Когда-нибудь работали в бизнес-центре?

– Никогда.

Леденцов хотел совместить образ женщины, виденной у могилы Лузгиной, с женщиной, стоявшей перед ним. Проще было… Он достал фотографию и показал:

– Это вы?

– Господь с вами! Какая же это я?

– Но вы знаете ее?

– Никогда не видела.

– Людмила Федоровна, как вы объясните, что в бизнес-центре работает женщина с вашим именем и прописанная по вашему адресу?

– Никак! – испугалась она так громко, что притихли дети.

Майор понял, что предстоит работа. Почему она испугалась, кто у нее муж, знакома ли с той, что работает в бизнес-центре…

– Люда, – вмешался супруг – может быть, паспорт?

– А… Давно, несколько лет назад я потеряла паспорт, или вытащили его…

– И что дальше?

– Заявила в милицию, уплатила штраф и получила новый.

Ясненько, как в лунную ночь. Вклеить в найденный паспорт свою новую фотографию и стать Людмилой Федоровной Слепцовой – дело техники. Но зачем?

Электрический свет был притушен. От смешанного с полосками дневного, падающего сквозь верхние фрамуги, кафель превратился в перламутр. Только покойников не украсит никакой перламутровый свет – три тела лежали на топчанах, ожидая своей, уже их не интересующей, участи.

Вот-вот должен прийти патологоанатом, поэтому Ноздря спешил. Распластав на столе широченную дорожную сумку, он метался меж шкафами и столами. Сперва поставил в нее плоскодонную трехлитровую бутылку со спиртом. Поставил и задумался: преждевременно ее пакует.

Поэтому достал из шкафа стакан, налил спирту до половины, дополнил водопроводной водой и выпил. Чистый медицинский спирт, в отличие от казенной водки, входил в голову мягко, по-женски. Ноздря вздохнул и осмотрел прозекторскую, словно прощался с покойниками.

Только он один знал, что каждый труп имеет свой характер. Вот хотя бы этот, крайний, длинный, лежит по стойке «смирно» – руки вытянул по швам…

Надо торопиться. Ноздря взял из шкафа кое-какую одежонку, хранимую здесь для ночных дежурств. Иногда приходилось утром прямо из морга идти в учреждение или к девице, а рабочий костюм и под халатом прямо-таки пропитывался запахом его друзей-покойников.

Уложив одежду, он вновь увидел бутылку. В сущности, медицинский спирт полезнее коньяка. Ноздря взял стакан и процедуру повторил.

А ведь никто не поверит, что каждый покойник имеет свой характер. Вот хотя бы крайний, длинный… Лежал руки по швам, а теперь одна рука лежит на колене…

Ноздря заторопился. Из шкафа достал пачку детективов в мягких обложках и все написанные женщинами. Что его дела – делишки. В этих книжонках говорилось о таких гадостях, которые ему бы век не придумать. Например, одна баба мужику… отрезала.

Уложить книги мешала бутылка. Теперь он налил треть стакана, разбавил водой и выпил. Опьянеть Ноздря не боялся – с покойниками ко всему привыкнешь.

Каждый труп имеет свой характер. Крайний, длинный, теперь положил руку на грудь – видишь ли, ему, козлу, неудобно лежать…

Ноздря начал паковать в сумку свертки с продуктами. На всякий случай, потому что впереди ждала неизвестность. Консервы, колбаса, пара бутылок пива. Этим бутылкам мешала другая бутылка – тут хочешь не хочешь…

В дело опять пошел стакан и водопроводная вода, Выпив, Ноздря решил отдышаться. Надо бы закусить, но уж это в самолете. Похоже, крайний, длинный, приоткрыл глаз. Ноздря не удивился: покойники всякое выделывали. И вздыхали, и судорога их схватывала, и пальцами шевелили…

Ноздря надел пиджак и проверил карманы: билет на самолет есть, пачка долларов на месте. Оставалось только еще выпить и улетучиться.

Спирт, в отличие от казенки, с каждой порцией делался все приятнее. Мягок, как дамский животик и все то, что под ним. Не под спиртом, а под животиком. С опустевшим стаканом Ноздря поделился:

– Профессия: колдунья. Призвание: проститутка. Должность: директор. А я?

– А ты дурак, – ответил стакан.

– Я бы тоже мог создать фирму «Чикатило лимитед».

– Мог бы?

– Или фирму «Левински продакшн».

– Чего же не создал?

Ноздря вскинул голову – кто с ним говорит? Покойник. Крайний, длинный. Кстати, лишний – должно быть двое. Ноздря сжал кулаки и медленно подошел:

– Откуда ты взялся, козел? Мне привезли только двоих…

– А я сам пришел, – ответил покойник.

– Сам пришел, но сам не уйдешь, – заверил Ноздря, потянувшись за бутылкой с пивом.

Он успел лишь замахнуться – длинная нога покойника впечаталась ему в живот с такой силой, что Ноздря осел на стол. Он попробовал встать, но ему не хватало воздуха – руки неловко искали опору. И нашли край столешницы. Ноздря поднялся и даже сделал шаг вперед… Второй удар, уже кулаком в переносицу, мягко опустил Ноздрю на пол.

– Это тебе за Аржанникова, – объяснил капитан Оладько, доставая наручники.

Из командировки Лузгин вернулся поздно, за полночь, но с утра уже был на ногах. Он ни на йоту не отступил от заведенного порядка: легкая гимнастика, прохладный душ, тщательное бритье, резкий одеколон… Нет, отступил – поехал на работу без завтрака. Не мог он варить себе кофе; не мог делать то, что каждое утро делала Ирина.

Из квартиры Лузгин, в сущности, бежал от тишины и одиночества. Но непонятное одиночество поселилось и в лаборатории: завлаб болел, Аржанникова больше не стало, и куда-то запропастилась Эльга. Как ни парадоксально, последней ему больше всех не хватало: пусть бы говорила рядом глупости…

В его бездверный кабинет вошли трое: следователь прокуратуры Рябинин, майор Леденцов и высоченный молодой человек, фамилии которого он не знал, но тоже оттуда, из органов. Лузгин их рассадил.

– Осмий нашли, – сообщил Рябинин.

– Какие вы молодцы! Где?

– Следствие кончится, и все расскажем. – Рябинину не хотелось лишний раз бросать тень на убитого Аржанни-кова и тем более вдаваться в детали эксгумации трупа его матери.

– Признайтесь, Сергей Георгиевич, что при поисках вы использовали какую-нибудь спецтехнику?

– Использовал.

– Какую, если не секрет?

– Логику, интуицию, ум…

Лузгин улыбнулся с некоторой долей снисхождения: Рябинин – следователь, полез не в свою вотчину – в науку.

– Сергей Георгиевич, без современных приборов работать нельзя.

– А если дурак?

– Кто дурак?

– Ученый.

– Сергей Георгиевич, дураки в науке не задерживаются.

– Еще как задерживаются. Виталий Витальевич, вы согласны, что в понятие «ум» входит способность интегрировать новое, неизвестное?

– Согласен.

– Опытный ученый всю жизнь работает с формулами, законами, теориями, фактами хорошо ему и всем известными. Все это закреплено его памятью. Специалист, а понять новое не способен.

Леденцов и Оладько переглянулись. Следователь повез их на оперативное мероприятие, а ведет ненужную и непонятную дискуссию. Подтверждая их сомнения, Рябинин выдал:

– Тот ученый глуп, который отрицает «витамин ума».

– Странное определение.

– Я придумал.

– И что это такое «витамин ума»?

– Интуиция.

Лузгин поправил прическу, затем галстук, завязанный безукоризненно. И только после этого глянул в глаза следователю прямо, словно толкнул его взглядом:

– Хотите сказать, что и у меня нет интуиции?

– Ага, – подтвердил Рябинин.

Майор знал, что следователь в молодости работал техником без образования в научно-исследовательском институте и от спесивых ученых натерпелся. Не мстит ли теперь?

Рябинин, не дождавшись ответной реакции от удивленного Лузгина, предложил:

– Хотите докажу, что у вас нет интуиции?

– Хочу! – по-мальчишески взорвался ученый.

– Едем.

Они вышли из института и сели в машину. По дороге Лузгин не спрашивал, куда едут, и, видимо, чувствовал нервное неудобство. Неудобство испытывали и оперативники, привыкшие знать цель своих вызовов. Один Рябинин был в своей тарелке, приказав Оладько, сидевшему за баранкой: