Текст книги "Глубокие мотивы: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

3

На второй день Рябинин возбудил уголовное дело по статье 107 Уголовного кодекса РСФСР. Законодатель имел в виду даже не самоубийство – уж тут наказывать некого и не за что, а доведение человека до такого состояния, когда ему становится невмоготу. Поэтому главным в подобных расследованиях было только одно – поиски мотива самоубийства.

Рябинин взял машину и поехал в научно-исследовательский институт, где Виленская работала химиком, младшим научным сотрудником. Допрашивать сослуживцев он собирался у себя, но ему хотелось ощутить ту атмосферу, в которой она проводила дни. Потрогать всё пальцами, подышать её воздухом…

Через полчаса Рябинин входил в лабораторию. Его сопровождала руководительница химического сектора Самсоненко, обстоятельная плотная женщина. Он смотрел на стеллажи, колбы и реторты с тихим уважением, как смотрят люди на всё непонятное. Девушки в белых халатах косились на него, как он – на гнутые-перегнутые стеклянные трубки, которые змеились над головой. Одно девичье лицо, испуганное и заплаканное, задержало на секунду его взгляд – в лицах он понимал больше, чем в колбах.

– Вот её место, – сказала руководительница.

– Так, – ответил Рябинин, рассматривая.

Высокий, какой-то особый стул, на котором она сидела… Пробирки, муфельная печь, штатив, чистое полотенце, толстый журнал, видимо, для записей результатов анализов. Кругом кристальный блеск стекла и белизна пластика. Рябинин выдвинул ящичек стола: зеркало, пачка цветных карандашей, начатая коробка конфет, журнал «Новый мир», маленькая спиртовка, рядом с которой чёрные плёнки сгоревшей бумаги – он видел, что сожжена именно бумага.

– У вас в ящичках… что-нибудь сжигают? – осторожно спросил Рябинин.

Самсоненко заглянула вовнутрь и пожала плечами:

– Не понимаю, зачем она жгла тут, а не на столе. Мы вообще ничего не сжигаем.

– Разрешите, я этот прах возьму.

Сгоревшие листки потеряли структуру и для прочтения уже не годились. Видимо, их тушили рукой, прижимая ко дну ящика. Рябинину дали пинцет, и он собрал ломкие, фантастически перекрученные лепестки. Этот пепел наводил на мысли и без текста…

Виленская была аккуратна и чистоплотна, он видел её квартиру и рабочее место. Вряд ли бы она оставила грязный пепел в этом чистеньком столике, рядом с конфетами и зеркалом. Значит, жгла в свой последний день; в тот самый, когда говорила с ним по телефону. И ещё: только очень неприятную бумагу спешно и тайно сжигают на спиртовке в столе. Ну а если человек после этой бумаги вешается, то не из-за неё ли?

Рябинин оборвал логическую цепь. Нельзя строить домыслы, не допросив ни одного человека.

– Товарищ Самсоненко, мне надо с вами поговорить.

– Пойдёмте в мой кабинет, – предложила она.

– Поедемте лучше в мой, – улыбнулся Рябинин.

Она пожала плечами, не ответив на его улыбку.

Спрашивать человека можно где угодно, но допрашивать надо только в прокуратуре. Пословицу «дома и стены помогают» Рябинин принимал буквально. Человек в своей обычной обстановке и тот же человек у него в кабинете – это два разных человека. Видимо, лишившись привычного стереотипа, психика вызванного чуть сдвигалась: ослабевала воля, обострялись чувства и появлялось напряжение, которые помогали следователю видеть человека, словно тот оказывался на предметном стекле микроскопа.

Они приехали в прокуратуру. Самсоненко сразу как-то подобралась и заметнее сжала узкие губы. Рябинин ещё чего-то выжидал, но она положила крупные, сцепленные руки на стол и спросила:

– Ну-с?

– Меня интересует всё о Виленской, – сказал Рябинин, усаживаясь перед ней и начиная рассматривать её лицо.

Самсоненко достала сигареты и закурила с умением давно курящего человека. Она не спросила разрешения, да Рябинин и не знал, должна ли женщина спрашивать об этом следователя.

– Виленская у меня работала семь лет. Как сотрудник она меня вполне устраивала.

Рябинин чуть не спросил: «А государство она устраивала?» Такой вопрос задал бы гражданин Рябинин гражданке Самсоненко, но следователь задать этот вопрос свидетелю удержался.

– Рита была человек способный, готовилась к защите диссертации. Отчёты писала вовремя, статьи по плану сдавала, с темой не заваливалась. Ей, правда, не хватало энергии, пробивной силы.

– А чего пробивать?

– В наше время надо уметь не только выдать идею. Надо её и пробить, проложить ей дорогу. Приведу вам пример попроще…

– Да, мне лучше попроще, – согласился Рябинин.

Самсоненко перестала разглядывать завитушки сигаретного дыма и внимательно посмотрела на следователя – тот сидел спокойно, чуть равнодушно. Таким он хотел казаться: спокойным, чуть равнодушным.

– У нас систематически бьётся химическая посуда, и все сотрудники ходят в отдел снабжения – выколачивать. А Виленская не могла. Лаборантка Шурочка и та скорее получит. Нет, Рита не была энергична.

– А диссертацию ей нужно было пробивать?

Самсоненко усмехнулась, не сразу ответив. Тугой тяжёлый шиньон, крепкие заметные скулы и широкий экранный лоб. Она была даже красива какой-то решительно-мощной красотой: бывают такие женщины, у которых крупные черты соразмерны, и поэтому всё к месту.

– Я помогала ей, это любой подтвердит. Месяца через три она бы смогла защищаться.

– А вы тоже кандидат наук?

– Я доктор наук.

– О, извините.

Самсоненко опять внимательно глянула на следователя, но ничего не сказала.

– Расскажите мне о духовном мире Виленской.

– О духовном?

– Спрошу попроще… Какой она была человек?

– С этой точки зрения я сотрудников не изучаю.

– Что ж так?

– Много работы. У меня ответственная научная тема, немало подчинённых. О нас зимой снимали фильм.

– Ну а всё-таки, что она за человек?

– Обыкновенный человек. У меня таких девочек много.

– Скажите, вы книги читаете?

– Научные?

– Нет, художественные.

Самсоненко на миг замерла, не донеся сигареты до рта. Вдобавок Рябинин некстати улыбнулся.

– Какое это имеет отношение к данному вопросу?

– Просто так, лично интересуюсь.

– Прошу задавать вопросы, относящиеся к делу.

Теперь она уже неприязненно разглядывала следователя. Рябинин кожей чувствовал, кем он был для неё – лохматым мальчишкой в очках, который получает в три раза меньше её. Поэтому он вежливо улыбался, скрывая под улыбкой всё, что можно скрыть.

– С кем она дружила?

– С младшим научным сотрудником Мироновой и лаборанткой Шурочкой. По-моему, больше ни с кем.

Она точно назвала должности тех, с кем дружила Виленская.

– У вас в лаборатории вчера ничего не случилось?

– Нет.

– Вы знаете, почему Виленская пошла на самоубийство?

Самсоненко опустила сигарету к пепельнице и начала стряхивать пепел. Для этого нужна секунда. Она стучала пальцем по окурку, хотя пепел уже опал.

– Не знаю.

– Почему Виленская повесилась? – повторил Рябинин.

– Вы уже спрашивали. – Она отдёрнула руку от пепельницы.

Рябинин задумчиво смотрел на её стянутые губы. Она вскинула голову и строго спросила, как привыкла спрашивать своих девочек:

– У вас всё?

– Подпишите, пожалуйста.

Самсоненко внимательно прочла протокол, поставила сильную подпись и добавила:

– У Виленской не было стержня.

– Зато у вас их, кажется, два, – всё-таки не удержался Рябинин.

Он думал, что сейчас она взорвётся и от него останется мокрое место под напором её воли и характера. Но Самсоненко довольно сказала:

– Иначе не сделаешь науку.

– Я думал, что науку делают другими качествами.

Теперь она улыбнулась, как улыбается взрослый человек малышу, нападающему на него с картонным мечом.

– В наш рациональный век слабым людям в науке не место.

– А в жизни? – поинтересовался Рябинин.

Самсоненко поднялась. Она наверняка занималась спортом – теннисом или бадминтоном. Потому что в наш рациональный век без спорта нельзя. Да и сам Рябинин выжимал гирю.

– До свидания, – сухо попрощалась Самсоненко, не ответив на его вопрос.

Рябинин остался думать, чем же так несимпатична ему эта женщина? Самодовольством? Но оно попадалось частенько, и он давно научился скрывать неприязнь к этому популярному качеству. Напористостью? Но ведь она руководитель. Грубоватостью? Уж к этому-то он привык. Барским отношением к нему, следователю? И с такими руководителями он встречался. Тогда чем же?

Рябинин не мог работать, пока не найдёт ответа на этот, может быть, праздный вопрос…

Ну конечно, больше нечем: она сразу вычеркнула Виленскую из лаборатории, из жизни, как списала битую колбу. Эта учёная женщина считала гибель сотрудницы закономерной, потому что всё бесстержневое гибнет. У неё не было жалости, элементарной человеческой жалости, без которой Рябинин не представлял людей.

Допрос можно бы посчитать бесплодным, если бы Самсоненко так долго не стряхивала пепел с кончика сигареты.

4

Родственников погибших Рябинин никогда сразу не вызывал. Касаться свежих ран тяжело. Поэтому не посылал повестку матери Виленской, оттягивая встречу, хотя её показания могли быть самыми важными.

Она пришла сама. Рябинин не удивился. Следователь был единственным человеком, который серьёзно искал причины смерти её дочери.

Пожилая женщина уже не плакала. Её горе было другим, которое не уходит со слезами, да и слёз-то почти не даёт, потому что обрывает сразу душу и ноет в груди до конца дней.

Рябинин не знал, в какой степени она готова к разговору. Но Виленская тихо сказала:

– Спрашивайте.

Он кашлянул и перелистал тощее дело – спрашивать не поворачивался язык. С этой женщиной надо бы говорить через месяц или позже. Но если спрашивать, то спрашивать он мог только об одном.

– Расскажите о дочери.

Она достала из сумочки платок и стала мелко его комкать, пока тот не исчез в ладони.

– Мне трудно говорить объективно… Я мать… Рита была какая-то не такая… Ведь каждый человек сидит в панцире. У одного он толстый, как у черепахи, у другого он хрупкий, как яичная скорлупа. Так вот у Риты его совсем не было. Моллюск без раковины.

Значит, Самсоненко была права, когда рассуждала о стержнях. Вот и мать говорит о панцире.

– Уж очень жалостливая была… Помню, приехал к нам родственник из провинции и рассказал, как спутанная лошадь вышла на железнодорожную насыпь и зацепилась. А из-за поворота – поезд, гудит, остановиться уже не может. Лошадь рвётся, дрожит, и на морде… слёзы… Рита выскочила из-за стола, разрыдалась и убежала.

– Да, – вежливо промямлил Рябинин.

Он не хотел говорить, что иная реакция стояла бы дальше от человеческой нормы, чем Ритина.

– Ну, что вам ещё сказать. Тихая, стеснительная, замкнутая.

– Был ли у неё… – замялся Рябинин, – друг?

– Рита об этом всегда молчала. Я уж намекала ей, что незачем девушке вечерами сидеть дома. Сидит, как в пещере. Думаю, что мужчин у неё не было. Да и познакомиться негде. На работе у них одни женщины. На танцы она век не ходила. Вот только в театр с Мироновой бегала… Она и в детстве была нелюдимкой…

Виленская примолкла. Рябинин не перебивал тишины, потому что мать ушла куда-то далеко, может быть в детство дочери.

– Что ещё рассказать? – очнулась она.

– Были у неё неприятности?

– Нет, не жаловалась.

– Про Самсоненко, свою начальницу, она что-нибудь говорила?

– Только хвалила её.

– В последнее время ничего за ней не замечали?

– Ничего особенного… Только, пожалуй, была несколько грустнее…

– С какого времени?

– С весны.

– А зимой?

– А вот зимой была очень весёлой, я даже дивилась. Январь, февраль да и март порхала, как птичка.

– Вы не спрашивали о причинах такого перепада?

– Спрашивала. – Виленская слабо махнула рукой с зажатым платком. – Но она никогда со мной не делилась.

– Не доверяла?

– Не в этом дело. Берегла. У меня больное сердце. Уж так повелось, что она от меня всё скрывала.

– Радостью могла бы поделиться, – невнятно буркнул Рябинин и прямо спросил: – Значит, причины самоубийства вам неизвестны?

– Нет, а вам?

Её усталые сухие глаза смотрели на него – ждали. Она за тем и пришла к следователю – узнать о причинах самоубийства.

Но и ему она была нужна за тем же.

– Нет, – вздохнул Рябинин, – Пока нет.

– Соседи сказали, что мне есть записка…

Рябинин молчал, размышляя, можно ли в её состоянии читать записку. Он вспомнил про больное сердце.

– Прошу вас подождать. Всё равно нам придётся ещё раз встретиться.

Виленская не настаивала. Она попрощалась и тихо ушла.

Ну что он мог сказать этой усталой женщине? Рябинин был убеждён, что мать должна знать своего ребёнка, если она мать. Нет родителей, которые не знают своих детей, – есть родители, которые не хотят их знать.

Он достал чистый лист бумаги. У геофизиков есть такое понятие – аномалия, когда на совершенно ровном фоне стрелка прибора вдруг начинает дрожать и ползти по шкале. В этом месте может быть месторождение.

И на следствии Рябинин всегда обращал внимание на всякое отклонение от того фона, который должен быть в этом месте и в это время.

На листе он написал:

«1. На вопрос о причине самоубийства Самсоненко слишком долго стряхивала пепел.

2. Виленская зимой была возбуждённо-весёлой, а весной подавленной.

3. В день смерти она сожгла на работе какую-то бумагу».

Пока это было всё, чем он располагал.

5

Шурочкой оказалась та самая заплаканная девушка, которую он заметил в институте. Она и сейчас плакала.

– Да вы успокойтесь, – мягко сказал Рябинин.

– Она была… лучше всех.

– Чем?

– Переживала за всех… Другим до лампочки…

Рябинин молчал, надеясь, что она будет говорить и дальше. Он никак не мог толком рассмотреть её лицо: красное, припухшее от слёз, да к тому же она вертела большой платок, закрывая им губы.

– Человеком она была, – всхлипнула Шура.

– Успокойтесь, – построже сказал Рябинин. – Нам же надо поговорить.

– Я простая лаборантка, а у нас все с высшим образованием, кандидаты да доктора наук. В глаза не говорят, а дистанцию держат. Мол, не забывай: ты лаборант, а я кандидат. Это же чувствуется. А Рита… Господи, да про неё и не скажешь, кто она. Человек она… Человек!

– Говорят, была мягкотелой, неприспособленной? – осторожно заметил Рябинин.

Шурочка сразу вскинулась, отнимая от лица платок.

– Нахалкой она не была, это верно. Другие больше звонят, носятся по институту, рассуждают, создают себе рекламу – вот энергичные и получаются. А Рита работает себе и работает. Бедняжка…

Шурочка опять исчезла в платке, стараясь не всхлипывать. Слёзы сдерживать трудно, поэтому иногда раздавался приглушённый стон, будто из-за стены.

– Да успокойтесь же!

В Рябинине вдруг шевельнулась неожиданная зависть к Виленской. А стали бы после его смерти плакать сотрудники до придушенных стонов? Убивался бы кто-нибудь, кроме жены? И назвали бы его Человеком – самым высоким званием? Или бы он остался просто следователем прокуратуры, юристом первого класса?

– Замуж она не собиралась?

– За кого? – оживилась Шурочка, – За охламона со степенью…

– Так уж все и охламоны? – усомнился Рябинин.

– А то нет? Готовь ему обед, стирай на него, ребёнка роди, а он будет выпендриваться. Насмотрелась я на них, на этих мужей. Ходят у нас такие по институту, как гусаки. Курят да о хоккее болтают.

– Это ваше мнение о мужьях, – осторожно возразил Рябинин, – А что Виленская об этом говорила?

Шурочка прерывисто и шумно вздохнула, словно приходя в себя после обморока:

– Она всё ждала.

– Кого ждала?

– Принца ждала на розовом коне под алыми парусами. Говорила, что умного, сильного, смелого, доброго ей мало. Необыкновенный должен быть, как принц Гамлет. Да так бедняжка и не дождалась…

– Были у неё неприятности? – быстро спросил Рябинин, поняв, что только конкретными вопросами можно удержать её от слёз.

– Да нет.

– А ссоры?

– Рита вообще ни с кем не ссорилась. Даже с Самсоненко.

– Почему даже с Самсоненко? – насторожился он.

– Я её не люблю.

– Почему?

– Не люблю, и всё.

В другой раз он начал бы копаться в этом ответе, переложив интуицию свидетеля на разумные фразы, годные для протокола. Но сейчас не хотел – он видел Самсоненко и знал, за что её можно не любить. Шурочка добавила:

– Кино снимали о нашем институте. Хроникально-документальное, телевизионное. Называется «Труженицы хрустальной колбы». Вот уж где она покрасовалась вдоволь. Только её физиономия на экране и торчит.

– Не обратили внимания, Виленская бумагу не сжигала?

– Нет, – удивилась она его вопросу.

– Какой она была в последнее время?

– Грустная ходила, печальная. Я спрашивала. Отвечала, что от сирени. Шутила, конечно. Колбы роняла, глаза бывали красноватыми…

– А зимой?

– О, зимой… – оживилась Шурочка. И впервые улыбнулась, вспомнив то настроение, какое было тогда у Виленской. – Зимой её никто не узнавал. Смеялась, шутила…

– Чем вы объясните такие переходы?

– Не знаю. Но о смерти она никогда не говорила.

Рябинин помолчал. Ему ещё хотелось о чём-то спросить, может быть о пустяках: ходила ли Виленская в кино, любила ли мороженое, какие читала книги, что ела на обед… Эти мелочи нужны не для дела – для образа, который пока неясно дрожал в сознании, как утренний туман в конце просеки.

– У вас есть её фотография? – спросил он.

Шурочка кивнула.

– Когда придёте ко мне ещё раз, захватите, пожалуйста.

Рябинин не сомневался, что она придёт. Видимо, не сомневалась и Шурочка.

После её ухода он достал из папки листок с «аномалиями». Но писать было нечего. Шурочка добавила что-то к личности Виленской, но не сообщила никакой информации о главном – о мотивах её поступка.

6

Рябинин вспомнил последнее самоубийство, которое он вёл лет пять назад: спившийся тунеядец решил пугнуть жену, не давшую денег на водку. И пугнул, повиснув на кухне. В кармане нашли записку с двумя словами: «Миша, отомсти!» Рябинин долго искал этого Мишу. Им оказался трёхлетний сын.

Самоубийство Виленской было другим.

Вошла молодая изящная женщина в белом халате, светлая и лёгкая. Рябинин сразу понял, что это Миронова. Он никогда не разглядывал человека откровенно, но тут не удержался: Миронова была подругой Виленской, а друзья если и не схожи, то какой-то гранью всё-таки подобны.

Миронова поправила чёлку, извинилась за халат и огорошила:

– Вы думаете, мне что-нибудь известно?

– Надеюсь.

– Я ничегошеньки не знаю, – грустно сказала она и сочувственно посмотрела из-под своей пушистой чёлки.

– Вы же подруги, – заметил Рябинин.

– О ней знаю всё, кроме…

– Тогда расскажите это всё.

Она положила руку на стол, свободно вытянув её вдоль края. Рябинин задержал взгляд на узкой кисти и тонких длинных пальцах с колкими ногтями, собранными в горсть, – рука казалась острой. Миронова молчала. Рябинин быстро глянул в лицо: она боялась, что следователь не поймёт.

– Постараюсь уловить, – усмехнулся он.

Она улыбнулась чуть смущённо и начала рассказывать не спеша, подбирая слова:

– Если бы я была художником… и рисовала бы Риту… то изобразила бы её с ореолом вокруг головы… Знаете, как святую на иконе.

Рябинин чуть не кашлянул, но вовремя подавил этот импульс, который бы сразу нарушил контакт.

– Её можно описать одним словом – светящаяся.

Миронова пытливо вглядывалась в его лицо – понимает ли? Рябинин сидел бесстрастно, не очень понимая, что она имеет в виду.

– Многие считали её старомодной. Она читала классику, любила вальс, ни разу в жизни не была на хоккее или футболе. Рита всему на свете предпочла бы хорошую книгу. Не подумайте, что она была какой-нибудь вялой куклой. Рита увлекалась, да ещё как! Если её интересовала тема, она буквально проваливалась в работу. Не ела, дома не бывала, худела, как схимник. И так, пока не сделает работу, по крайней мере её творческую часть…

– А людьми? – спросил Рябинин.

– Что «людьми»? – не сразу поняла Миронова, – Да, людьми… Так же и с людьми. Если понравится человек, то душу отдаст. Ругаться, ненавидеть не умела. Всё прощала, кроме грубости. Даже не хамства, а просто нетактичности, жёсткого тона. Тогда у неё портилось настроение на день. Я вот говорю, а образ у вас, наверное, не складывается…

– Почему ж не складывается?

– Трудно. Это как книжный герой – каждый его видит по-своему.

– Вы хорошо рассказываете, – заметил Рябинин.

– Знаете, что она любила? Лес. Нет, не грибной, не мариновку-засолку. Лес, о, лес для неё был религиозный культ. Ходила всегда одна, а возвращалась радостная, словно что-то узнала, чего никто не знал.

Рябинин немного помялся и осторожно задал вопрос, который давно томился в голове:

– Скажите, вот ей было двадцать девять лет… уже какой-то возраст…

– Да, – перебила Миронова, – я её знала с первого курса и всегда боялась, что она влюбится.

– Почему?

– Знаете, что такое любовь для женщины?

– Больше знаю, что такое любовь для мужчины.

– О, для женщины это больше. А для Риты, с её натурой… Она бы так увлеклась, что пропала бы…

– Почему же пропала? – усомнился Рябинин. – Люди мечтают о любви…

– С Ритиным характером… Да она бы превратилась в рабыню, потеряла бы личность, сгорела бы… Человек крайностей…

– Вы считаете, что она влюбилась?

– Вряд ли, – задумчиво сказала Миронова, перебирая что-то в памяти. – Зимой у неё был отличный тонус, её всё время одолевал телячий восторг. А весной стала вялой, бескостной. Понимаете, она зимой вечерами домой-то не ходила – всё работала. А у нас в отделе влюбиться не в кого. И мужчин нет.

– Неужели бы она от вас скрыла? – усомнился Рябинин.

– Нет. Рита порывалась сказать, но что-то ей мешало. А потом, весной, ушла в себя. А уж потом… не успела.

Миронова полезла за платком. Она отвернулась, и Рябинин не мешал. Он думал, возможно ли любить тайно от родных, друзей и сослуживцев? Но ведь истинная любовь и есть тайная любовь. Он относился подозрительно к громкой и нескромной любви, которая выказывалась на весь мир. Тайно любить можно, но нельзя любить незамеченно. Впрочем, состояние Виленской заметили сразу. Но как любить, не выходя с работы? Кого?

– Рабочий конфликт вы исключаете? – спросил он, дождавшись, когда Миронова спрячет платок и повернётся к нему.

– Да, – сразу сказала она. – Это исключено.

– А что вы скажете о Самсоненко?

Миронова пожала плечами и напрягла губы. Она не хотела говорить о своей начальнице. Он не настаивал. Не так-то просто выложить официальному лицу своё отношение к руководителю, тем более что самоубийства это вроде бы не касалось.

Сотрудницы лаборатории смерть Виленской с Самсоненко не связывали. Получалось, что с сигаретным пеплом он ошибся, поддавшись своей неприязни к такому типу людей.

– Больше ничего не добавите?

Миронова опять пожала плечами и вдруг как-то испытующе глянула на него ещё стеклянными от слёз глазами:

– Вы должны знать больше меня.

– Это почему же? – удивился он. – Вы дружили и то не знаете.

– У вас дневник.

– Какой дневник?

– Рита вела дневник, но никому не показывала. Её мама говорит, что дома дневника нет. Мы решили, что вы изъяли.

– Нет, не изымал, – задумчиво произнёс Рябинин, и теперь его мысль сразу бросилась по новому руслу.

Вела дневник… В нём, разумеется, есть всё. Люди и заводят дневники, чтобы писать в них то, о чём нельзя говорить. Но куда она его дела? В лаборатории он нашёл горстку пепла – это сгорел листок-два, не тетрадь. Да и зачем нести его на работу… Дома она ничего не сжигала – пепел или запах они бы обнаружили. Но дома дневника не было. Вот и мать не нашла.

– Подпишите, пожалуйста.

Рябинин спрятал в папку протокол допроса Мироновой и, глянув на её сбившуюся чёлку, покрасневшие глаза и дрожавший кончик носа, глуповато спросил:

– Вы… переживаете?

– Я любила её.

Ответила неслышно – словно упал осенний лист.