Текст книги "Глубокие мотивы: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– А знаете, – вздохнул Рябинин и сказал, не очень надеясь на понимание: – Все ваши неприятности оттого, что вас не восхищает запах духов «Быть может».

«Сегодня утром меня поразила простая и жестокая мысль – у меня нет будущего. Я имею в виду не карьеру, а наши с Вами отношения: они не имеют будущего. Я похож на тот радиотелескоп, который посылает сигналы неизвестным цивилизациям в надежде получить ответ через тысячелетия – так далеки от нас те цивилизации. Но телескоп-то ждёт, потому что, в отличие от меня, дал свой обратный адрес. Письма без будущего. Моя жизнь без будущего, потому что без Вас я её не представляю.

Мне теперь неизвестно, что будет со мной через год. Не знаю, что будет через неделю, да и что завтра будет, не знаю. Что буду делать вечером – не знаю. Удивительно: я не знаю ни одного дня своей будущей жизни… Нет, неправда, один день знаю – будет день моей смерти. Уж об этом дне знает каждый.

Вот какая мысль поразила меня утром. А вечером пришла вторая мысль: ведь глупо жить без будущего. Меня ещё в школе учили, что будущее надо приближать. Рассердились ли Вы на меня, что сегодня вечером я приблизил будущее?

В продолжение десяти минут в Вашей квартире раздалось три телефонных звонка. Три раза Вы брали трубку, и три раза никто не отвечал – я Вам не отвечал, слушая Ваш голос.

В таких случаях люди обычно раздражаются. Уж в третий раз человек обязательно сказал бы что-нибудь грубое. Вы вежливо молчали, ждали, спрашивали „да-да“ и только после третьего звонка сказали: „Если вы звоните из автомата, то, вероятно, он испорчен“. Я так и хотел крикнуть: „Не испорчен он! Не испорчен! Жизнь у меня испорчена!“.

Но главное, главное – Ваш голос. Что говорит о человеке? Лицо, глаза, манеры, мысли… глупости! Голос говорит о человеке, только голос. Дайте мне послушать Ваш голос, и я скажу, кто Вы. Ведь частенько совсем неважно, чтó говорит человек, – кáк он говорит, важно.

Ваш голос… Он – музыка, а музыку словами не передать. Этим голосом укачивать детей, убеждать преступников, объясняться в любви, будить по утрам или аукать в лесу. Таким голосом плакала на стене Ярославна – я знаю. Да неужели Вам никто не говорил о Вашем голосе?

Теперь этот голос я слышу каждое утро и каждый вечер. Стоит мне нажать магнитофонную кнопку, как нежный голос мне говорит: „Если Вы звоните из автомата, то, вероятно, он испорчен“».

Глеб стоял у окна и смотрел во двор, на мокрую песочницу, желтевшую мокрым квадратом. Её углы были занесены опавшими листьями, как снегом. Деревянный грибок-мухомор, летом до того яркий, что, видимо, просматривался даже с самолёта, теперь блестел серой осклизлой шляпкой. Под ним сидел парень с непокрытой головой, зябко ворочая плечами.

Глеб ушёл из прокуратуры, ушёл после тех туманных слов Рябинина – они были последними. И теперь жалел. Нужно было остаться и сидеть в том маленьком кабинете до тех пор, пока следователь не объяснил бы, какая связь между запахом «Быть может» и тем идиотом-анонимщиком. Точнее, как выразился следователь, между неприятностями и восхищением этим запахом.

Восхищение! Но почему принято восхищаться духами, рассветами, рифмованными строчками и берёзками? А почему же не восхищаются чертежами, сплавами, сооружениями?… Вот они с ребятами сейчас делают машину, которая будет проходить скальный грунт, как нож протыкает масло… И этот следователь Рябинин ведь не скажет какому-нибудь потерпевшему, что вы не знаете уникальной машины Кутова, поэтому у вас и неприятности в личной жизни…

– Он дурак, – сказал Глеб.

– Да-а забудь ты про него, – отозвалась за спиной Вера. – Пишет-то всё реже и реже.

– Я про следователя.

Вера помолчала, сосредоточенно водя утюгом. От стола шёл лёгкий запах горелой тряпки, отчего на кухне казалось ещё уютнее.

– Нет, Глебушка, он не дурак.

– Но и не умный.

– Он мне показался каким-то сонным.

Парень под грибком мучился с ногами, которые никак не умещались под детской скамейкой, а вытянуть – они Уже за грибком и мокнут под мелким дождиком. Говорят, что у современной молодёжи нет проблем: вот, пожалуйста, чересчур длинные ноги.

– Ты не представляешь, какие он говорил мне глупости. Угадывал, что я люблю и что не люблю.

– Угадал?

– Кое-что. Например, про чай, стихи, мороженое… Нужно сходить к Базаловой и попроситься к другому следователю.

Глеб допускал, что он не всё знает. Всё знать человеку не дано. Но он не допускал, что может чего-нибудь не понять, если ему объяснят. Следователь объяснять не стал, видимо, полагая, что его не поймут. Это и злило.

Глеб вдруг вспомнил разговор о Вере с Ращупкиным. Игорь тогда нашёл в ней какую-то изюминку, которую не видел Глеб. Значит, он правда чего-то не понимает… Не стал объяснять про запах духов незнакомый следователь, но ведь и друг не захотел объяснять про изюминку. Почему?

Глеб обернулся.

Утюг – тяжёлый, чугунный, горячий – бегал под её тонкой рукой, как игрушечный. Только шипел, завихряясь парком. И Вера двигалась вдоль стола, на который у неё не хватало длины рук. Маленькие груди. Сухие ноги. Тело лёгкое и какое-то незаметное. На голове дурацкий пучок, который сейчас никто не носит. Даже он знает, что теперь в моде причёска «сессун». Теперь бы, не будь она его женой, он бы и внимания на неё не обратил. А вот: получает письма от тайного вздыхателя и, оказывается, имеет какую-то изюминку.

Глеб повернулся к окну. Парень всё мёрз – теперь он поднял воротник плаща и сел к ветру спиной. Шапку надо купить!

Глеб кашлянул и осторожно спросил:

– Вера, ты в булочную ходила?

– Да.

– Ну, и что купила?

– Хлеб и булку.

– Какие?

Утюг остановился, зашипев на одном месте утихающим шипом, потому что мокрая тряпка сохла мгновенно.

– Как понять «какие»?

– Ну, какого типа… или образца?

– Круглый хлеб и батон за восемнадцать А что?

– Просто так, – как можно равнодушнее ответил Глеб. – Хотел узнать, продаются ли булочки с изюмом…

– Конечно, продаются. А ты разве любишь?

Она передвинула утюг, который сразу отозвался шипящим звуком.

– Кто ж не любит… Интересно, из чего этот изюм делают?

Вера принялась гладить: в конце концов, человек отдыхал, смотрел во двор и бездумно говорил то, что приходило ему в голову.

– Из особого сорта винограда. Завтра куплю этих булочек.

– Купи. Приятно, когда в батоне попадается изюминка. – Глеб помолчал и внушительно добавил: – А ещё есть понятие – «изюминка в человеке».

– Есть.

– Как ты это представляешь?

Вера опять перестала гладить и, видимо, повернулась к нему – он это слышал по голосу.

– Изюминкой в человеке я называю ту прелесть, которая есть только в нём и больше ни в ком.

– А что такое прелесть? – спросил Глеб как можно насмешливее, чтобы Вера не подумала, что он не знает определения этой самой прелести.

– Прелесть – это…

Вера замолкла, он ждал, так и не повернувшись. Она вдруг начала гладить. Возможно, не ответила потому, что задымил утюг? Или он спрашивал про очевидное, которое знает любой школьник?…

– Так что же такое прелесть? – упрямо повторил он.

– Не знаю, Глеб… Мне не определить.

Удивительное дело! Как часто люди страдали, мучились, ссорились, переживали разные неудобства и стрессы только потому, что пользовались разным понятийным аппаратом. Сколько в мире всякой чепухи из-за неточности, отсутствия ясности и определённости… Сколько в мире бед потому, что люди ещё не умеют весь этот мир переложить на чёткий язык формул… А сколько горя только оттого, что эти ажурно-математические формулы ещё не превратились в металл, топливо, одежду, пищу… Вот и прелесть с её изюминкой. Или изюминка ^с её прелестью, которым, оказывается, нет и определения. А когда появляются люди, поднявшиеся на следующую ступень цивилизации, и предлагают обществу точную шкалу отсчёта – определённую, логичную и разумную, им, видите ли, иронично намекают, что есть иная система ценностей, не доступная логике и математике. Например, запах духов «Быть может». Например, изюминка и прелесть… Но когда говоришь этим ироничным людям: хорошо, дайте свою систему измерений, то они только мекают и бекают. Вы не понимаете, а мы не знаем. Удивительное дело! Жаль, нет времени, а то бы он сделал им прибор, который точно бы измерил все параметры запаха «Быть может». И эту изюминку можно измерить, если только она где-нибудь есть, кроме батонов.

Парень встал из-под грибка и начал описывать круги. Он ждал. Вполне возможно, что это тот самый влюблённый тип, который караулит Веру, чтобы в очередном письме насюсюкать что-нибудь типа: «Сначала из парадной потянуло Вашими духами, а затем потянулись и Вы». Глеб боролся со своей подозрительностью, поэтому смотрел на парня спокойно. Но уж очень тот энергично ждал.

Глеб взял ведро с мусором, по дороге схватил в передней плащ и выскользнул за дверь. Вера осталась в кухне и плаща не видела. Ведро подождёт у мусоропровода…

Парень не так уж и замёрз, и похаживал, видимо, от нетерпения. Он остановился, правильно решив, что человек, вышедший из дома в наброшенном на рубашку плаще, идёт к нему.

– Скажите, пожалуйста, который час? – вежливо спросил Глеб.

– Без пятнадцати шесть, – ответил парень, немного удивившись, что у человека в доме нет часов, телефона, радио, телевизора и соседей – ни одного источника времени.

– Так вот, вы стоите тут уже битый час, – сообщил Глеб.

– Ну и что?

– Простудитесь.

– Вам-то какое дело? – грубо ответил парень и уже было потопал дальше вокруг грибка, но вдруг, словно о чём-то догадавшись, замер и негромко спросил: – Вы… её брат?

– Почему это брат?

– Какой-нибудь… родственник?

– Я её муж.

Парень опустился на скамейку, и теперь его ноги уместились под ней, как пропали. Он молчал, не зная, что сказать, а может, знал, да не мог.

– Вы – муж… Марины?

Глеб поёжился от ветра, пнул сухие листья и положил руку на его плечо:

– Прости, старик, я ошибся. Не знаю я твою Марину, прости.

И он пошёл к дому – ещё одного подозрительного проверил.

«Будущее надо приближать. Мне уже мало Вашего магнитофонного голоса. Я решился. Да-да, решился, и никакой голос рассудка меня не остановит.

Летний сад. Хорошо знаете Летний сад? Теперь в нём тихо, гуляют только пенсионеры, да ветер носит листья по аллеям. Таким он мне нравится больше, чем летом – с жарой, пылью и толпами туристов…

Летний сад. Третья аллея. В конце её стоит мраморная Венера с отбитым носом. Рядом есть белая скамья, сейчас она уже серая, обшарпанная и мокрая. В пятницу, в семь вечера, буду сидеть на ней. Придёте?

Если на скамье окажутся и другие люди, то Вы меня узнаете по… Да узнаете, сразу узнаете. По взгляду, по волнению, по отрешённости… Как узнают всех влюблённых? Так придёте?

Если не придёте, то буду слать Вам письма, как и слал. И опять буду молить о свидании. Но мне почему-то кажется, что Вы придёте. Может быть, потому, что меня не ищут, не допрашивают, не задерживают… Значит, Вы не рассказали мужу и не сообщили в милицию. Придёте?

У меня с собой не будет ни цветов, ни книги, ни зонтика (терпеть не могу мужчин с зонтиками). У меня не будет даже шапки – я хожу без неё до морозов. И газеты в руке не будет. Так придёте?

А если не придёте, то я приду к Вам на квартиру. Узнаю по телефону, что мужа нет, и приду. Вы откроете дверь, я стою на лестничной площадке и жду Вашего приговора. И что Вы сделаете? У Вас же нет выхода. Позовёте милицию? Но за любовь не сажают. Так придёте?»

Неделя выдалась хлопотливая. Правда, та неделя тоже выдалась. И месяц был напряжённый. Да и год получался такой, что дня свободного не вспомнить. Рябинин гмыкнул: кажется, и жизнь выходила хлопотливой, напряжённой, без свободных дней. Впрочем, выпал же свободный час посреди рабочего дня, в который он сидит сложа руки, и этот час свободен только потому, что от запланированных дел разбегаются глаза. Свободен от вызванных, от людей. Теперь можно звонить в учреждения, писать документы, посылать повестки, выносить постановления, подшивать бумаги… Или протереть очки, которые запылились от шелестящих на столе листков. Или думать, коли выпала такая возможность.

Видимо, каждая работа имеет свои парадоксы.

Рябинин делил следствие на две относительные части: сбор информации и её переработка. Сбор доказательств и их осмысливание. Парадокс заключается в том, что на вторую часть – осмысливание, самую главную, ради которой и существовала первая, не оставалось времени.

Всё уходило на сбор информации. И если бы не свойство мозга размышлять во время допросов, за обедом, в автобусе, в разговоре с женой и даже во сне, следствие было бы невозможно.

Теперь выпал свободный час, в который можно спокойно поразмышлять. О чём? Рябинин смотрел на груды бумаг, выбирая то, что требовало срочного обдумывания. Нужно бы подумать вот об этом сложном хищении пряжи, когда воровали, а недостачи не было. Нужно поразмышлять о трупе гражданина Ресторацкого, который, по иронии судьбы, был обнаружен как раз в ресторане, и экспертиза никак не могла определить причину смерти. Неплохо бы поразмыслить о пожаре, который возник вроде бы сам, из ничего, и Рябинину не нравилось ёмкое слово «самовозгорание», употреблённое в акте пожарно-технической экспертизы. Стоило бы подумать и о семье, страдающей от анонимных писем.

Оказывается, он уже размышляет о том, о чём бы ему поразмышлять…

В дверь постучали. Нет, пожалуй, в дверь забарабанили.

– Войдите!

Будь лицо красным, Рябинин эти мелкие капли на лбу и щеках не заметил бы – человек вспотел. Но лицо оставалось бледным. Разве на улице моросит дождь? Да нет, вот и шляпа сухая, которую он так и не снял. И не поздоровался, торопливо шурша рукой в кармане.

– Вот, читайте!

Кутов бросил на стол письмо, видимо, очередное.

– Да вы садитесь!

– Некогда мне сидеть! Это вы можете спокойно тут рассиживаться…

Рябинин пробежал письмо: вздыхатель просил свидания. И верно – обнаглел.

– Ну, теперь что скажете? – Кутов стремительно расстегнул плащ, словно тот стягивал его смирительной рубашкой. – Ждать, когда придёт в квартиру? Купить охотничье ружьё? Или нанять жене телохранителя?

– Прежде всего успокоиться.

– Не понимаю вас! – окончательно взорвался Кутов. – Не хотите помочь, так и скажите! Пойду в милицию – там ребята деловые. Они не философствуют, а преступников ловят…

Вот и Кутов против философствования. Придётся ловить преступника.

Рябинин снисходительно улыбнулся, стараясь это сделать пооткровеннее.

– Чему вы смеётесь? – опешил Кутов.

– Вашей наивности. Неужели полагаете, что я не знаю про это письмо?

– Знаете? А откуда? – опять удивился Кутов.

– Особые методы, – сурово отрезал Рябинин.

– И что?

– Засада!

– Сделаете ему засаду?

– Не сделаем, а засада уже сидит. Два парня из уголовного розыска. Сами понимаете: по девяносто килограммов, знают самбо, пистолеты под мышкой…

Кутов опустился на стул, вытащил платок и стёр с лица мокрые блёстки. От платка ли – сильно нажимал – или беспокойство уже отпустило его, но щёки чуть порозовели.

– Вере нужно пойти на эту скамейку? Чтобы он подошёл…

– Нет.

– Как же вы его узнаете?

– Особые методы, – опять отчеканил Рябинин.

– Видимо, по почерку…

– Ну конечно. Мы заложили письма в ЭВМ и получили его портрет. Кстати, ваша жена на работе?

– Какая уж тут работа. В коридоре сидит…

– Хорошо. Пусть зайдёт ко мне, а вы, пожалуйста, побудьте там.

Кутов нехотя поднялся и пошёл в коридор, недоумевая, какие могут быть секреты у следователя от мужа или жены.

Муж и жена. Семья. Рябинин всегда пристально изучал семьи, с которыми его сводили уголовные дела. И не только потому, что сам имел семью. Он не понимал писателей, которые классической темой считали то состояние человека, когда он влюбляется. Первые шаги любви. Но ведь истинная любовь начиналась после этих первых шагов, после свадьбы, после медового месяца, после первого года жизни или двух лет, или трёх… Красиво влюбиться мог каждый, иметь красивую семью – нет. Рябинин был глубоко убеждён, что раскрывался-то человек полностью только в семье. Работа давала возможность замкнуться, уйти в труд и творчество. В семье не уйдёшь. В семье не уйти от самых главных человеческих состояний – от доброты, от любви, от заботы о себе подобном. И ещё были человеческие состояния, которые, видимо, могли жить только в семье – интимность, нежность, ласка… Семья требовала величия души. А сколько в недрах семьи, когда не было этого величия, разыгрывалось драм, похожих на извержение вулканов, – тогда до прокуратуры добегали их громадные волны-цунами…

Рябинин присматривался к семье. И уж твёрдо знал, что запретил бы вступать в брак эгоистам: они создавали не семьи – они образовывали молчаливые общежития.

– Здравствуйте…

Она робко помялась у двери.

– Здравствуйте-здравствуйте. Присядьте, пожалуйста. – Рябинин ладонью разгладил последнее письмо, чтобы она его видела. – Вот сижу и размышляю о семье…

– О-о нашей? – певуче окнула она.

– Нет, вообще. Хочу придумать определение. Например, такое: семья – это союз двух людей для приобретения материальных благ.

– Глупость, – сердито откликнулась она.

– А по-вашему как?

– Семья – это союз двух людей, заключённый для любви.

– Из-за любви, – уточнил Рябинин.

– Нет-нет, именно для любви.

На миг она повернула голову, поправляя воротник кофты, и Рябинину захотелось глянуть ей за спину и посмотреть, чем скреплены её волосы; ему показалось, что чёрной резиночкой, какими в овощных магазинах стягивали полиэтиленовые мешочки с кислой капустой.

– А я знаю ещё одно определение, – сообщил Рябинин. – Семья – это любовь двух совместимых людей.

Слово «совместимых» он выделил, чуть повысив голос.

– Разве могут полюбить друг друга несовместимые? – тихо спросила она, теряя какую-то убеждённость, которая только что была.

– Могут. Отсюда и все семейные трагедии…

– Что же таким делать?

Откуда он знает. Но люди полагали, что следователь знать обязан. Уж если ты взялся разбираться в человеческих судьбах, то изволь о человеке знать всё. Иначе не берись. Но всего Рябинин не знал.

– Не знаю. – Он помолчал и неуверенно добавил: – Возможно, искать совмещения…

Она смотрела в окно – обычное место, куда смотрели вызванные, когда их мысли убегали из этого кабинетика. Рябинин не мешал, поглаживая письмо и бросая взгляды на её лицо. Теперь, когда на него падал широкий свет и не ложилась опасливая мысль, как бы не проговориться следователю, оно показалось ему даже красивым. Возможно, и грусть красит женщину.

– Ничто не проходит даром, – заметил Рябинин.

Она перевела взгляд на него, ожидая продолжения – значит, не поняла.

– Возможно, эти письма и помогут, – добавил он.

Теперь поняла. Из-за ушей на щёки ринулась краска, заливая смугловатую кожу, дошла до глаз, которые тоже отозвались на неё мокрым блеском.

– На анонимщика мы устроили засаду, – улыбнулся Рябинин.

– Думаете, он придёт? – улыбнулась и она.

– Должен прийти.

– И тогда арестуете?

– Попробуем.

– Но он молодой, может убежать…

– Наверняка может, – согласился Рябинин.

– И что тогда?

– Он на вас обидится.

– И пришлёт мне последнее письмо…

Рябинин кивнул. Она встала и легко, как перелетела, оказалась у двери, безвольно вжавшись в неё узкой спиной. Она стояла, чего-то выжидая.

Рябинин не понял, какая сила подняла его – не думал вставать и не собирался. Он подошёл к ней почти вплотную, сразу ощутив запах, филармонический. «Быть может»…

Так же не собираясь, он поднял руку и тихонько погладил её по плечу. Внизу горячие пальцы ответно коснулись его левой руки. И она тут же пропала из кабинета, так быстро, словно дверь и не открывалась…

«Не ожидал. Впрочем, почему не ожидал? Разве я Вас настолько знаю? И всё-таки не ожидал.

На меня устроили засаду и ловили, как дикого зверя. Я прыгал через кусты и скамейки. Убежал совершенно случайно, юркнув в толпу.

Что ж! Есть старая и банальная истина: насильно мил не будешь! Видимо, я захотел быть милым насильно…

Я давно бы мог жениться. Но для чего? Чтобы образовать союз двух людей для приобретения материальных благ? Мне хотелось другого союза – союза двух людей, заключённого для любви. Я знаю, почему Вы меня отвергли: у вас третий союз, самый сильный – любовь двух совместимых людей. Совместимых! А любовь бывает счастливой тогда, когда влюблённые совместимы.

Прощайте! Дай бог Вам любви. Дай бог Вам совместимости! И упаси Вас бог от такой одинокой любви, как моя. Ещё раз прощайте! Постараюсь Вас забыть. Может быть, получится. Быть может…»

― КРИМИНАЛЬНЫЙ ТАЛАНТ ―

Часть первая

Виктор Капличников слегка покачивался от радости. От жаркого, перемятого каблуками асфальта; от тихого горячего ветерка, в котором духов, казалось, больше, чем кислорода; от встречных огоньков, мельтешивших в густо-синих улицах; от встречной девушки в брючном костюме… Радость была всюду. Но шла она из внутреннего кармана пиджака. Там лежал жёсткий типографский прямоугольник свежего диплома. Капличникову хотелось зайти в какую-нибудь парадную. И ещё раз впиться в него глазами. Но он терпел, да в парадной и помешали бы. Два часа назад у Виктора было среднее образование, а теперь высшее. Два часа назад он был токарь, а теперь инженер.

Неприятности можно переживать в одиночестве. Радость же рвётся наружу, к людям. Этот диплом даже некому было показать: родители в отпуске, приятели в турпоходе. Он пожалел, что не пошёл вспрыснуть это дело с малознакомыми заочниками. Конечно, можно взять бутылку хорошего вина, пойти домой, положить перед собой диплом и выпить всю ёмкость мелкими глотками. И сидеть в притихшей квартире перед телевизором – единственным живым существом. Но ему были нужны люди и тот городской шум, который так всем надоел.

Капличников шёл по проспекту длинным рабочим шагом. На него бежали жёлтые фары, реклама, витрины и фонари. Из скверика вырвался запах скошенной травы, первой в этом году, и сразу посвежело. Аромат духов показался жеманным и вроде бы лишним.

У подземного перехода продавали белую сирень. Он купил большой дорогой букет, купил никому, себе. Хотел поискать в сирени цветочки с пятью лепестками и съесть на счастье, как это делал в детстве, но решил, что грех требовать у жизни ещё счастья.

На углу в глаза бросились большие голубоватые буквы ресторана «Молодёжный»: бросились, как откровение. Это было как раз то место, где крутилась бесконечная радость и не признавалось одиночество.

Даже не раздумывая, Капличников направился к решётчатому неоновому козырьку.

У широкой двери он одёрнул пиджак, трезво подмигнул швейцару и вошёл в синеватый холл. В стеклянных дверях зала Капличников замешкался, не зная, как поступить с букетом. Ему почему-то захотелось сдать его гардеробщику и взять номерок – не входить же в ресторан с цветами и без женщины.

И тут он увидел её, женщину, которая стояла у зеркала и, видимо, ждала своего мужчину. Капличников зарыл лицо в сирень, вдохнул щемящий запах и двинулся к ней.

– Это вам. От незнакомца. Просто так, – смело сказал он и протянул букет.

Она вскинула голову и широко распахнула глаза, будто он щёлкнул перед её лицом зажигалкой. Но это была секунда – тут же девушка улыбнулась и взяла цветы просто, как кусок хлеба.

– Спасибо.

– Надеюсь, ваш знакомый по шее мне не съездит, – сказал Капличников и тут же спохватился: человеку с высшим образованием выражение «съездить по шее» можно и не употреблять.

– Знакомого уже нет, – усмехнулась девушка.

– Как нет? – удивился Капличников: он не представлял, что сегодня могло чего-то или кого-то не быть.

– Час жду, а его нет. Придётся уходить, – ответила девушка без капли грусти, как говорят женщины о досадной мелочи, вроде поехавшей петли на чулке.

– Ну и знакомый! – удивился он.

– Шапочный.

Капличников глянул на неё иначе, словно отсутствие этого шапочного знакомого дало ему второе зрение, – девушка была симпатична и стройна, только, может, чуть широковата. Да при её полных ногах не стоило бы носить такое короткое мини.

– Послушайте! – воодушевлённо начал он.

Девушка спрятала нос в букет и вопросительно посмотрела из цветов.

– Пойдёмте со мной. У меня сегодня… невероятный день.

– Почему невероятный?

– Особенный, радостный день… Я вам всё расскажу. Пойдёмте, а?

Она смотрела из букета весело, словно оценивала шутку – рассмеяться ли, улыбнуться. В другое время Капличников изобразил бы печаль, которая охватит его если она не пойдёт. Но сейчас на печаль он не был способен – сиял, как чайник из нержавейки. Видимо радость действует на женщину не хуже печали, потому что девушка тряхнула головой и пошла к залу. Капличников бросился вперёд, распахнул перед ней тяжёлый прямоугольник стекла, подхватил под руку. Рука оказалась тёплой и плотной, как утренняя подушка. Девушка пахла какими-то странными духами. Он никак не мог уловить этот волнистый запах: то ландышем томным, то клейкими тополиными почками, а то просто скошенной травой, как из того сквера. И ему вдруг пришла мысль: эта незнакомка станет его второй радостью. Почему бы к одной удаче не привалить второй, ещё более крупной? Почему бы этой девушке не оказаться той невероятной женщиной, о которой он иногда мечтал? Виктор Капличников ещё не знал, та ли это женщина, о которой думалось, но уже чувствовал, что она не похожа на тех девушек, с кем он работал, ходил в кино и стоял в парадных.

Они пересекли зал и в самом углу обнаружили свободный столик на двоих. Это тоже была удача, пусть мелкая, но удача, которые должны сегодня сыпаться, как яблоки с дрожащего дерева – крупные и мелкие.

– Я – Виктор, – представился он, как только они сели.

– Ирина, – сказала она, подняв большие внимательные глаза.

Конечно, Ирина, не Ира, а именно Ирина – чудесное имя, которое он любил всегда.

– Какая же у вас радость? – улыбнулась она, не выпуская букет из рук, словно пришла на минутку.

– Уже стало две.

– Чего две? – не поняла она.

– Две радости. Во-первых, получил диплом об окончании Политехнического института. Инженер-механик. Радость, а?

Она кивнула. Ему показалось, что сильно своей радостью он её не поразил. В конце концов, что такое он со стороны – ещё один инженер, которых сейчас пруд пруди.

– А во-вторых?

– Во-вторых, встретился с вами.

– Ещё неизвестно, радость ли это, – усомнилась она и вдруг засмеялась довольно громко и весело. Он подхватил смех, как эхо подхватывает голос. И ему сразу стало спокойнее, ничего уж такого особенного: кончил институт и встретил хорошую девушку. Тысячи людей, десятки тысяч кончают институты и встречают милых женщин. Ему стало спокойнее, потому что очень сильная радость до сих пор сжигала его энергию.

Официант налетел ветром, схватил сирень, тут же приспособил её в вазу-кувшин из синего ребристого стекла и встал, выразив фигурой ожиданье, не согнув её ни на сантиметр.

– Что берём? – спросил было Капличников у Ирины, но тут же махнул рукой: – Сегодня я именинник. Итак, салат фирменный, цыплята табака, икра чёрная четыре порции…

Он всё диктовал и диктовал, пока она опять громко не рассмеялась:

– Куда вы набираете?!

– Много, да? А что вы пьёте?

– Только не коньяк, терпеть не могу.

– Тогда водку? И шампанское.

– Салат из свежих огурцов употребляете? – спросил официант.

– Обязательно употребим, – заверил Капличников.

Официант ушёл, привычно ввинчиваясь меж столов. В полумраке под потолком медленно вращались громадные лопасти, разгоняя табачный дым по углам. Бра на деревянных панелях светились угарной синью, плывущей вверх и пропадающей над светильниками. Шумок стоял ровный, было ещё рано, часов девять вечера.

– А вы правда сегодня кончили институт? – спросила она.

Капличников сначала растерялся, – ему всегда верили сразу. Он хотел тут же вытащить диплом, но опустил поднятую руку – надо ли доказывать. Да и не хотелось его доставать: не то всё-таки место, где стоило размахивать дипломом, который дался не так-то легко.

– Значит, вы решили, что я придумал такой предлог для знакомства?

– Верю-верю, – улыбнулась она.

– Впрочем, чтобы познакомиться с вами, можно придумать любой предлог, – улыбнулся и он.

Официант ловко уставил белую до синевы скатерть мелькая руками, словно их было штук шесть. Но Капличников вовремя перехватил у него открытые бутылки – наливать он хотел сам.

– Мне только шампанского, – предупредила Ирина.

– Как?! – удивился Капличников. – Вы же просили водки.

– Я сказала, что не терплю коньяка, даже запаха.

– А-а-а, – понял он. – Может, рюмочку?

– Нет-нет. Зато шампанского вот этот громадный фужер.

Он налил ей вина, а себе большую рюмку водки. Официант сразу исчез. На том конце зала тихонько заиграл оркестрик, словно ждал их. Капличников взял рюмку и набрал воздуха для тоста…

– Виктор, добудьте мне сигарету. Вы, я вижу, некурящий.

– Сейчас официанту закажу, – выпустил он воздух и отставил рюмку.

– Его теперь не найдёшь.

– Ну, пока стрельну.

Он вскочил и шагнул к соседнему столику, но там сидел некурящий молодой парень в очках с тремя девушками, Капличников пошёл к лётчику, который уже был охвачен всеобщим ресторанным братством и чуть не засадил его за свой столик выпить по одной. Но от нераспечатанной пачки сигарет ему отбояриться не удалось, хотя просил он две штучки.

Ирина кивнула и закурила с удовольствием, красиво, делая губы трубочкой. Виктор опять взялся за рюмку:

– Тут ничего, кроме старого, доброго «за знакомство», не придумаешь.

– Со свиданьицем, – усмехнулась она.

И Капличников не понял – понравился ей тост или она его высмеяла. Он проглотил водку и тут же подумал, что коньяк прошёл бы куда лучше. Холодная жидкость едко опустилась в желудок, но вдогонку поехал огурец – и сразу всё там утихло, успокоилось, потеплело. Ирина пила шампанское медленно, отпивая и любуясь им на свет. Что-то в ней было лёгкое, благородное – в линии рук, в длинных отставленных пальцах, в широких глазах, точнее, в неспешном задумчивом взгляде. Виктор Капличников уставился в фирменный салат, мысленно обругав себя: брякнул дурацкий тост и залпом выжрал водку. Но тут та самая теплота, которая свернулась в желудке, как кошка в кресле, вдруг сразу оказалась в голове.

– Я о вас ничего не знаю, – сказал он.

– Вот я – вся тут.

– Это верно, – засмеялся он. – Но всё-таки?

– Так и я о тебе ничего не знаю.

«Тебе» он заметил сразу, как чиркнутую спичку в темноте. Выходило, что она только внешне чопорная, а вообще-то простая, как и все девчата в мире.

– Я что, я уже о себе говорил. Работаю токарем, вот кончил институт. Теперь перейду на должность инженера. А может, не перейду, не очень хочется. Холост, двадцать восемь лет, жилплощадь имею, здоровье хорошее, вешу семьдесят килограммов, рост сто семьдесят пять, глаза карие, зубы все целы.

Она рассмеялась. Капличников довольно схватил бутылку, налил себе рюмку и долил шампанским её фужер.