Текст книги "Глубокие мотивы: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Дверь медленно открывалась, так медленно, словно её двигало сквозняком. Но ветра Петельников не чувствовал, поэтому молча ждал. Наконец показалась белая бородка, светло-жёлтое лицо и поседевшие до бесцветности волосы.

– Входите, – приказал инспектор.

Василий Васильевич Петров с готовностью впорхнул в кабинет, как школьница:

– Здравствуйте, товарищ инспектор.

– Здравствуйте. Садитесь. Что-нибудь хотите добавить к показаниям?

– А чего к ним добавлять.

– Значит, всё без изменений?…

– Какие же изменения?…

– А зачем пришли?

Старик помялся, обегая кабинет любопытным взглядом:

– У меня накопились кое-какие вопросики по вашей части, товарищ инспектор.

Петельников кивнул. Он знал, отчего копятся вопросики: свидетель думает о своих показаниях, вспоминает, уточняет и мысленно что-то добавляет. И всё-таки идёт к следователю – вспомнить, уточнить и добавить. Инспектор не сомневался, что Петров тоже пришёл дать дополнительные показания.

– Скажите, пожалуйста, – вежливо начал старик, – правду говорят, что ежели жертва посмотрит на убийцу, то он ослабнет и подлости не сделает?

– Ну, бывали такие случаи.

– А правда, что собаки вашего милицейского брата ни за что не цапают?

– Не имеют права.

– А почему?

– Мы носим колбасу в кармане.

– А правда, что зрачок жертвы фотографирует убийцу?

– Это всё сказки.

– А правда, что мёртвые самоубивцы всегда ухмыляются?

– Нет.

– А правда, что утопленник плавает в воде с вытаращенными глазами?

– Ещё?

– А правда, что голова у преступников в шишках?

– В рожках! – чуть не рявкнул Петельников.

Старик осторожно поднялся и тихонечко, словно инспектор уснул, вышел из кабинета. Петельников вздохнул и подумал, что в этом деле слишком много стариков.

Он снял телефонную трубку:

– Леденцов? Запиши. Петров Василий Васильевич, семьдесят три года, улица Свободы, дом шесть, квартира восемь. Узнай, с кем живёт, дружит, встречается и куда ходит… Нет, любовницу не ищи.

Из дневника следователя.

Сегодня иду парком, и вдруг навстречу мне Володька Малков, тот самый Володька, с которым десять лет учились в одной школе, из них шесть – сидели на одной парте. С которым пробовали курить, влюбляться и петь дуэтом. В общем, Володька Малков, мой однокашник. Ходили слухи, что он стал начальником крупного управления.

Мы замерли друг перед другом, ничего не говорили и улыбались во всю ширь наших ртов. Он раздался, как чем-то налился. Облысел и ещё больше потемнел. Рядом с ним стояла дама, сразу начав душить меня дорогими духами.

– Вовка! – наконец сказал я.

– Владимир Дмитрич, – поправил он.

– О, извините, я ошибся.

Вот история – Володьку Малкова не узнал.

Рябинин менял ленту в пишущей машинке. Он уже полчаса закреплял, вставлял и перематывал. Руки стали чёрными и жирными. До чего бы он теперь ни дотронулся, везде оставлял отпечатки пальцев, которые порадовали бы любого криминалиста-эксперта своей чёткостью. Рябинин в третий раз мотал перекрученную ленту и думал о том, чего бы он не стал делать, будь у него секретарь. Не стал бы менять эту дурацкую ленту. Не печатал бы протоколы и не выписывал бы повестки. Не подшивал бы дела и не составлял бы описи. Не сидел бы на телефоне… Только бы вёл следствие и заканчивал бы уголовных дел вдвое больше. Да, будь у него секретарь…

Дробный стук оборвал его приятные мысли.

– Да-да! – крикнул он, не отпуская взглядом ленту, которая вдруг нырнула под катушку.

– Мил человек, – услышал Рябинин над ухом, – да что же вы проделываете?

Василий Васильевич Петров отстранил его руку, где-то нажал, что-то подтянул и куда-то повертел. Лента ровненько натянулась без всякой перемотки.

– Вот и печатайте, – сказал он, по-хозяйски усаживаясь перед столом. – Машинке, как и женщине, нужно Уделять времечко. И любить её нужно, а то будет взбрыкивать. Как и женщина.

Рябинин не решился оставить гостя одного в кабинете и руки вытер лишь бумагой:

– А я уже хотел послать вам повестку.

Старый мастер всунул ладонь под бородку и вздыбил её шевелением пальцев:

– Зачем?

– Вы же свидетель, – удивился Рябинин, стараясь, чтобы это удивление походило на изумление.

– А-а-а…

И ничего, кроме этого «а-а-а».

– Василий Васильевич, подробности не вспомнили?

Теперь удивился свидетель:

– Я позабыл, что и вам-то рассказывал.

– Меня вот что интересует, – отмахнулся от его слов Рябинин, – вы на берегу долго стояли?

– Ну, постоял, погулял… А что?

– Лодка куда плыла?

– На серёдку.

– Ну, а дальше?

– Так и пошла по озеру.

– В какую сторону? К Радостному ли, к монастырю…

– А промеж них.

Старик примолк, ожидая вопросов и вперившись в следователя любопытными чёрными глазками. Но вопросов у Рябинина не было. Ему казалось, что, спрашивая, он проваливается в пустоту и похож на человека, ловящего свою тень.

– А зачем же вы пришли? – всё-таки спросил Рябинин.

– Разузнать, не пойманы ли супостаты.

– Супостаты не пойманы, – буркнул следователь.

– Я и к вашему сотоварищу захаживал. Высокому-то, из милиции.

– Тоже насчёт супостатов?

– Насчёт всего.

– Ну и как он? – глупо спросил Рябинин потерявшим напор голосом: откуда старику знать, как он?

– Откуда мне знать, как он? Я вроде бы старый, он вроде бы молодой.

– А старый и молодой несовместимы? – поинтересовался Рябинин и вспомнил: такой же вопрос он задал той старушке у кинотеатра.

– Это смотря какой молодой и какой старый. Много и таких: грамотные, энергичные, деловые, современные, туповатые ребята. Про что с ними говорить? Про информацию? Я и сам газеты читаю. Чтобы старый с молодым договорились, им надо стыкануться во времени.

– Ну, теория относительности, – улыбнулся Рябинин, чувствуя, как опять поддаётся словесному гипнозу этого старика.

– Теория, – согласился мастер. – Допустим, рядом стоит юноша. Положим, он с невестой, а я с женой. Он ещё будет её любить, у него всё впереди. Я уже отлюбил, само собой, всё позади. Он ещё будет переживать то, что я пережил. Он для меня в прошлом. Я для него в будущем. Вот тебе и стоит рядом. Выходит, только стоим, как бы случайно. А чтобы встретиться, мне нужно вспомянуть свою молодость, а ему вообразить своё дальнейшее житьё наперёд. Тогда и встретимся.

– А дети у вас есть?

– Как не быть. Дочка, внуки… Я вам так скажу насчёт молодёжи, – не поддержал он разговора о детях, как не поддерживал его и о ночной лодке. – Говорят, мол, проблема молодёжи, проблема молодёжи… А её нет, проблемы-то. Поди, у взрослого забот поболе, чем у молодого. И жена, и дети, годы идут, и болезни проклёвываются… Молодому что – себя прокормить. У стариков да у средних все проблемы и есть. А мы говорим – у молодёжи. Почему? Да молодёжь-то беспокойная, с ней хлопотно. Мешает она сильно, вот в чём проблема…

Он лёг узкой грудью на стол, приблизился к лицу следователя, выпятил бородку и вдруг заговорил почти шёпотом:

– Молодой парень – это сущий зверь.

– Ну что вы? – поморщился Рябинин.

– Да-да, зверь. Рассудите сами. Нервишки ещё слабые, умишко тоже, опыта нет… А сила так и прёт. Кто же он? Зверь в брючках. А ежели ему чарку проглотить? Вот и преступление, вот и вам работёнка.

– Есть же моральные устои.

– У-у, эти моральные устои просыпаются в человеке только с годиками.

– В конце концов, есть воспитание, – недовольно заметил Рябинин.

– Во! – чуть не вскрикнул старик и отвалился на спинку стула. – Одно лишь воспитание и делает из зверя человека. А ежели вырос всё ж таки зверь, то прежде всего родителей надо сечь, родителей. Сынка потом, вторым номером. Я вам так посоветую: придёт мамаша жаловаться на сынка – гоните её в шею…

– Василий Васильевич, – перебил Рябинин, – вы один живёте?

– Знамо дело, один.

– Жена умерла?

– Лет десять назад.

– А дочка живёт…

– Отдельно, знамо дело, отдельно, – бодро перебил старик и неожиданно покраснел.

Рябинин грустно улыбнулся. Сколько было тайн в этом универмаговском деле? Кажется, он разгадал последнюю.

– У меня квартирка, сам варю, сам стираю. Где положил, там и взял. Люблю аккуратность…

Он провёл рукой по чистому воротничку, как бы показывая его свежесть. Мог бы тронуть и бородку, которая белела ярче рубашки.

«Меняю комнату на отдельную квартиру…». «Две комнат в коммуналке, есть свой коридор, меняю на…». «Продаю полдома с изолированным входом…». «Меняется квартира с личным телефоном…». Отдельная, своя, личная, изолированная…

Рябинин верил, что наступит то время, когда появятся такие объявления: «Срочно меняю отдельную квартиру на коллективную. Не могу жить один!» Почему бы этому старому мастеру не въехать в коллективную квартиру? В коллективную он бы, вероятно, согласился – в коммунальную не хочет.

– Ну, а работа? – спросил Рябинин, намереваясь разъяснить свой вопрос.

– Что работа? – не дождался старик. – Я ж среди народа не сижу, а бегаю по частным вызовам.

Он ответил на невысказанный вопрос, догадавшись о догадке следователя. Тем лучше: можно избежать неприятного разговора. Но, догадавшись, старый мастер неуютно заёрзал и вдруг заторопился:

– А теперь я откланяюсь. Поди, надоел своей бодростью?

– Мне её всегда не хватало.

– Тогда я сообщу напоследок свою личную цитату. А вы запишите. Нет-нет, обязательно запишите.

Рябинин улыбнулся, взял ручку и открыл чистый воскресный лист в перекидном календаре.

– Ежели молодой и в самом деле молодой, то хорошо. Ежели молодой, а уже старый, то худо. А вот когда старый, да всё ещё молодой, тут ему и премия положена.

Рябинин записал. И пока водил ручкой, думал, что придётся составлять новый протокол допроса этого суетного старика.

– Василий Васильевич, вы чай любите?

– Обожаю.

– И я обожаю.

– Вы эго к чему? – на всякий случай насупился он.

– На следующей неделе я закончу дело, как вы говорите, на супостатов. Если вы зайдёте, то мы отправимся в наш буфет – там заваривают настоящий чай. Попьём и поговорим, а?

– С удовольствием, – оживился старик, как-то воспрянув бородкой.

Но, не задав одного вопроса, Рябинин не смог бы пить с ним чай:

– Василий Васильевич, а вы дали бы показания об этой лодке, если бы от них зависела судьба человека?

– Нет, – вполголоса ответил старый мастер, опять покраснев.

Краснеющим людям Рябинин верил.

Из дневника следователя.

Естественно, когда молодой – молодой. Жутко, когда молодой, но уже старый. И прекрасно, когда старый, но ещё молодой.

После обеда Петельников намеревался поехать в универмаг и дотошно расспросить директора о Плашкине: помнил ли он его, как тот работал, подозревался ли в чём, почему уволили… Но после обеда вынырнуло одно из тех дел, которые выныривали десятками, вроде бы не имея отношения к уголовному розыску, а не делать их казалось неудобным.

Дежурный райотдела открыл дверь и ввёл мальчишку лет тринадцати, закованного в кандалы.

– Вот он, герой, – представил его дежурный, пропадая в коридоре.

– Лучше сядь, – посоветовал инспектор, разглядывая могучую тяжесть металла.

Мальчишка понуро сел, звякнув цепями. Петельников достал из самого нижнего ящика стола плоскогубцы, клещи, зубило и молоток.

– Начнём, брат, – сказал он, берясь за цепь.

Редко, но Петельникову всё же приходилось иметь дело с наручниками, которые по сравнению с этими средневековыми веригами казались дамским браслетом. Кандалы он видел впервые.

– Тебя звать-то как?

– Витька.

– Придётся, Витька, попотеть.

Замок, если только он назывался замком, проржавел так, что стал походить на выветренный булыжник. Видимо, эта бурая ржа и склинила все его скобы. Инспекторское зубило ковырялось в нём, как зубочистка.

– Надо, Витька, пилить.

Он достал полотно по металлу и начал скрести цепь. И подумал, сколько ему так придётся водить рукой: час, два…

– Кого играл-то? – спросил он, вытирая мокрый лоб.

– Декабриста.

Учительница рассказала, как он играл: ходил по сцене и молча тряс настоящими кандалами, которые действовали на ребят сильнее всякой игры.

Петельников дунул на покрасневшую кожу – пилить предстояло не в одном месте.

– Где кандалы достали?

– В краеведческом музее.

Слесарь бы с этой работой справился быстрее, но учителя решили, что работник уголовного розыска отомкнёт кандалы, как свою квартиру. Петельников не удивлялся. В прошлом году в отделение привели пятиклассника со странным узлом вместо головы. Когда размотали, то обнаружили ночной горшок, который мальчишка надел вместо каски, потому что играл в войну и ему по жребию выпало быть фашистом. Горшок не снимался. Петельников снял, нагрев его горячей водой.

– Потерпи, Витька, режу последнюю железку.

Тут не помешали бы рукавицы. Пальцы уже саднило.

Появился волдырь, белый и водянистый, как медуза. Если он лопнет, а он обязательно лопнет, то металл полотна ляжет на розовую кожицу. Не бинтовать же руку при мальчишке.

Петельникову пришла мысль, та самая, благодатная, которую проще извлечь из маленького волдыря, чем из больших книг: насколько всё-таки спорт легче физической работы, как и всё то, где есть удовольствие, здоровье и добровольность.

Он почувствовал в пальце резь – волдырь лопнул. Но тут же раздался и амбарный звон от упавших на пол цепей.

– Как это там?… – спросил мокрый инспектор.

Витька его понял сразу – видимо, сброшенные кандалы в русском человеке могут всколыхнуть только одни слова:

– Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут – и свобода…

– Молодец. Теперь знаешь, чем царская полиция отличается от советской милиции?

– Полицаи были усатые и с нагайками.

– Полиция заковывала в кандалы, а милиция расковывает. Понял? Забирай свои древности…

– Спасибо, – сказал Витька и, позвякивая железом, скрылся за дверью.

Петельников намочил платок и приложил к пальцам. Сильно болел один, кровоточащий. Угробив на эти кандалы два часа с лишним, он теперь опасался не застать директора. Инспектор выглянул в окно – машина стояла, теперь на неё была вся надежда…

Универмаг кипел людьми, будто стоял в центре города. Инспектор прошёл со двора и оказался в тихом, плохо освещённом коридоре.

– Здравствуйте, товарищ инспектор, – услышал он из полутьмы. – Кого вы ищете?

– Директора.

– Я вас провожу.

Заведующая одного из отделов – он уже не помнил, какого, – повела его закоулками, пока они не оказались в просторной комнате, похожей на приёмную.

– Пожалуйста, – показала она на дверь с табличкой «Директор».

Петельников толкнулся.

– Нет, не пожалуйста, – возразил он, поскольку дверь не поддалась.

– Значит, ушёл домой… А что вы хотели?

Инспектор окинул взглядом пышную тридцатилетнюю блондинку, которая была сама любезность.

– Поговорить. Потом, я заказывал характеристику на Плашкина…

– Она готова, я сама подписывала как член месткома. Лежит у директора на столе. Знаете что, я схожу за вторым ключом от кабинета. Подождите, пожалуйста…

Эта любезность не очень-то обольщала инспектора. Естественно, в универмаг пришёл работник милиции. Петельникова не трогало, когда подчинялись должности; он ценил то подчинение, которое вызывала личность. Потому что покорность администратору – вынужденная, подчинение личности – убеждённое. Может быть, поэтому инспектору нравилось быть с женщинами, ибо они любили его не за чин и престиж, а за то, что он именно такой.

– Пойдёмте, – сказала блондинка, появляясь из тёмного коридорчика.

Она открыла дверь кабинета. Петельников вошёл и огляделся…

Небольшая комната на первом этаже. Сейф, книжные застеклённые полки, канцелярский стол с двумя телефонами – городским и внутренним. На полу линолеум. Стены отделаны деревом. Единственное окно, похожее на расширенную бойницу, забрано толстыми стальными прутьями. За стеклом, за прутьями, в озёрной дымке белела верхняя половина монастыря, срезанная универмаговским забором.

– Пожалуйста.

Заведующая отделом протянула характеристику, которую инспектор спрятал в карман, не читая.

– A-а, вот плащ, – сказала она. – Значит, не ушёл, где-нибудь в торговых залах. Подождите здесь, я его поищу.

– Лучше посижу там, – отказался инспектор, потому что не любил сидеть в чужом кабинете без хозяина.

Он вышел в большую комнату и расположился на стуле у кадки с фикусом. Блондинка мило улыбнулась и забелела в полумраке, удаляясь в тот конец коридора.

Петельников дул на палец и разглядывал директорскую дверь, красиво фанерованную, видимо, ясенем. Или клёном. Эта фанеровка перевела его мысль на стены своей квартиры. Он представил комнату, сплошь деревянную – красиво, да и современно. Если взяться самому, что, впрочем, не так уж и трудно…

Он встал, подошёл к двери и начал ощупывать гладкое дерево. Вспомнив, что в кабинете такие же стены, которые стоит осмотреть для приобретения опыта, Петельников толкнул дверь…

За столом сидел директор.

Из дневника следователя.

Люди боятся подлецов, обходя их стороной, как пропасти и топи. Боятся их подлостей. Но самое страшное в подлеце не подлость. Страшно в нём то, что он похож на обычного человека.

Рябинин потоптался на лестничной площадке и осторожно нажал кнопку, неуверенный, что в три часа дня застанет кого-нибудь дома. Но в квартире шевельнулись, тихо стукнув, – его рассматривали в глазок. Он закаменел лицом, как перед фотографом, испытывая противное чувство оттого, что тебя видят, а ты нет. Вероятно, его внешность не вызвала опасений, потому что дверь приоткрылась.

– Вам кого? – спросил женский голос.

– Анну Васильевну Фурчало.

Дверь решилась отъехать ещё сантиметров на пять, но их хватило, чтобы Рябинин увидел полоску голубого халата и один глаз.

– Я – Анна Васильевна…

– Мне нужно с вами поговорить.

– А вы откуда?

Он понял, что просто так в квартиру его не пустят, а разговор был не для лестничной площадки. Рябинин достал удостоверение и поднёс к глазу – не к тому, который стекленел в центре двери, а к тому, который насторожённо мигал в узком проёме.

– Я из прокуратуры.

Дверь неуверенно поехала, показав, наконец, что там, за нею.

– Входите, пожалуйста.

Рябинин переступил порог, оказавшись перед молодой женщиной в голубом халате и с каким-то техническим сооружением на голове, словно она поддерживала связь с инопланетянами – вздыбленный ряд алюминиевых бигуди, покрытый прозрачной синтетической косынкой.

– Извините, у меня такой вид…

– Ничего, я по делу.

С такими бигуди встречались женщины даже на улице, выбегавшие в магазин или во двор. Они хотели быть красивыми лишь для одного мужчины, своего, поэтому пробегали мимо других, как существа с летающих тарелок. Рябинин сразу всё уточнил – он здесь по делу, не для любви, и её видом не интересуется.

– Проходите, – сказала она, беспокойно ёрзая взглядом по полу.

– Ботинки бы снять, – догадался он.

– Ну что вы… Если только для отдыха ног, – согласилась хозяйка, двинув к нему носочком туфли пару тапочек, видимо, мужниных.

Рябинин переобулся скоро, поскольку его ботинки не имели шнурков.

– Сюда, – скованно предложила она, всматриваясь в лицо гостя.

Он прошлёпал в большую комнату, скорее всего гостиную.

– Садитесь.

Рябинин поискал глазами стулья, но здесь были только низкие мохнатые кресла, в которых, по его мнению, ни думать, ни работать нельзя. Но пришлось сесть, утонуть в мягком гнёздышке и оказаться перед своими коленками – для того разговора, ради которого он пришёл, лучше подошли бы стулья. Она опустилась на тахту, покрытую синим ворсистым ковром, который ниспадал на паркет, устилая всю комнату, и уходил под охрусталенный сервант и куда-то дальше, под стенку.

– Что-нибудь случилось? – напряжённо спросила она.

– Случилось.

– С мужем? – Её руки с бордовыми ногтями засуетились на коленях.

– Нет, с вашим отцом, Василием Васильевичем Петровым.

– А что с ним?

Руки вяло легли вниз ладонями, и ему показалось, что на халате ниткой просыпана яркая брусника. У неё отлегло от сердца; он видел, что у неё отлегло от сердца. Поэтому Рябинин сказал жёстче, чем хотел:

– Ваш отец совершил уголовное преступление.

– Он живёт отдельно.

– Что? – переспросил Рябинин, хотя и расслышал.

– Мы живём разными семьями.

– Ну и что? – опять-таки не понял следователь.

Он не хотел понимать: его ум понимал, а что-то другое, тоже подобное уму, отказывалось это делать; и это другое было посильнее ума. Уж не душа ли?

– Отец сам по себе, мы сами по себе, – заговорила женщина, слегка раздражаясь. – Вы же его не знаете. Мой отец, к сожалению, имеет дефицит ума.

– Дефицит ума? – переспросил он, удивлённый столь оригинальным сочетанием слов.

– Да-да! Мы ведь раньше жили вместе, но пришлось разъехаться.

У неё были отцовы глаза: чёрные, быстрые, те самые, про которые говорят «стрельнула глазами». Только во взгляде Василия Васильевича было любопытство.

– И в чём же заключается этот дефицит ума?

– Да во всём. Рассказывать дня не хватит. Вот мои дети, его внуки… Мальчика мы водим на два иностранных языка, а Свету на фигурное катание. Так знаете, как он их зовёт? Особо одуренные дети. А моё тридцатилетие? Пришёл, сидит скромненько за столом. Вдруг звонок – приходит незнакомый мужчина. Говорит, пригласил Василий Васильевич на день рождения дочери. Ладно, пустила. Опять звонок. Теперь пришла пара – тоже на мой день рождения. Боже, как повалили… Оказывается, он пригласил всю свою контору. Что вы на это скажете?

– И чем дело кончилось?

– Я, разумеется, никого не пустила. Никаких угощений на такую гопу не хватит. Так отец встал и ушёл вместе с ними в ресторан.

– Он, кажется, не пьёт?

– И не ест, ему бы лишь поболтать.

Она бросила взгляд куда-то ему за плечи, в угол.

– А попробуйте с ним выйти на улицу! Изведёт. Каждому пожилому прочтёт нотацию о здоровье. Пойдём в парк – соберёт вокруг себя таких же чокнутых и держит речь о смысле жизни. А лифт? Он на нём не ездит, пешком по ступенькам бегает. Так обязательно у лифта кого-нибудь подкараулит и проведёт беседу о пользе ходьбы. Идём как-то по улице, вдруг остановил девушку – приличную, хорошо одетую – да и спрашивает: «Милая, чего ж ноги-то еле волочишь?» Ну, скажите пожалуйста!

И она вновь посмотрела ему за спину, куда-то вниз, на пол. Рябинин хотел обернуться, но бежать вслед за её взглядом счёл неудобным, решив это сделать исподволь, как бы разглядывая комнату. Хрустальная люстра, по-паучьи распластавшая свои сверкающие лапы… Бар, заставленный отпитыми бутылками; Рябинин слышал, что полные и закупоренные – плохой тон. Полочка с книгами, казавшаяся какой-то неприкаянной…

– А вы знаете, что его частенько в милицию забирают? – вроде бы с торжеством сообщила она.

– За что?

– Когда за что. Однажды шёл по улице и пел, ну и приняли за пьяного. Другой раз на вокзале к туристам пристал: зачем они нарвали цветов. А как-то попал на эстрадный концерт и стал хохотать: только выйдут артисты да запоют, а он хохочет на весь зал, и ему не удержаться. Так и вывели.

Рябинин довёл-таки взгляд до того места, куда смотрела хозяйка: там стояла полированная распахнутая тумба, в которую был помещён телевизор. Он беззвучно работал, показывая свои нескончаемые программы. Рябинин удивился – не тумбе, не телевизору в ней, не его беззвучию, а тому, что он включён при белом свете, в разгар рабочего дня.

– Тут написал какой-то сатирический рассказ. Что-то в духе Салтыкова-Щедрина. Читал всем, чуть ли не прохожим. Называется «Как один водопроводчик двух кибернетиков напоил».

Она покусала нижнюю губу, как бы заранее давя улыбку от тех слов, которые собиралась высказать:

– Вы не поверите, но у него есть любовница. Да-да, тётка лет пятидесяти пяти.

– Ну и что?

– У него любовница есть, – повторила она, полагая, что следователь не понял.

– Ну и что?

– Стыдно же…

– Чего стыдно?

– Возраста.

– По-моему, он помоложе многих. У вас же есть любовник, почему нельзя ему?

– Какого любовника вы имеете в виду? – негромко спросила она, заметно краснея.

– Не волнуйтесь, я имел в виду супруга.

Она пока не спросила, что совершил её отец.

– Мы привыкли к его художествам. Всего ждём…

Рябинин вдруг осознал, за что эта женщина и ей подобные укоряют старика. Не за поведение – за годы. Будь ему лет двадцать, кто бы его упрекнул за любовницу? Или запел бы на улице – ради бога. Или спросил бы девушку про еле волочимые ноги – улыбнулась бы. Или начал сочинять бы рассказы – хвалили бы. Ему не могли простить душевной силы. Он не отвечал мещанскому идеалу о старости, нянчащей внуков, моющей на кухне посуду и живущей незаметно, как мышь.

– А с внуками он сидит?

– Что вы! Он лучше на эстрадный концерт пойдёт.

Старик хотел жить. Дочка же считала, что с него уже хватит.

Рябинин пришёл сюда с ясной целью. Познакомился с этой женщиной, и ясная цель вдруг туманно расплылась. Он шевельнул пальцами в просторных тапках, поправил очки и всё-таки сказал, подходя к цели:

– Ваш отец дал ложные показания. Якобы видел, как обокрали универмаг.

– Да? Вот вранья за ним не было. И зачем же он это выдумал?

Она сама пошла к цели.

– От одиночества.

– Как это?…

– Вы же его слушать не хотите? Видимо, и другие не хотят. Тогда он придумал показания, лишь бы только пообщаться с людьми.

– Отец просил мне это сказать?

– О моём приходе он даже и не знает.

– Так уж ему не с кем и поговорить?

– Видимо, не с кем. В его годы новых друзей завести трудно.

– И что он… поэтому переживает?

– Ему плохо одному, уж поверьте мне. Пригреть бы его чуть-чуть.

Она задумалась, рассеянно поглядывая на телевизор:

– У меня своих забот хватает…

– Какие же у вас заботы? – вдруг усомнился Рябинин: он умел видеть людей, охваченных заботами.

– Мало ли каких. То в магазин, то подгорит что… Вот пришлось с работы уйти.

Рябинин встал и поехал в переднюю – в этих тапочках можно было только ездить. В своих крепких ботинках, да без лохматого кресла, он почувствовал, как и мысли его крепнут.

– Что же мне с ним делать? – спросила она то ли из вежливости, то ли стыд её одолел.

– А вы его съешьте, – посоветовал Рябинин, берясь за ручку двери.

– Как вы сказали? – усомнилась она в слышанном.

– Были племена, которые съедали стариков, чтобы не путались под ногами. Вот и вы – съешьте. Можно сварить, а можно зажарить. Только смотрите, чтобы не подгорел.

Из дневника следователя.

Мы не верим, что тоже будем старыми. Мы не допускаем и мысли, что к нам тоже придут болезни. Мы не хотим уразуметь, что старики должны делиться опытом и что они не могут молчать. Мы уверены, что понимаем мир лучше стариков и живём умнее их. И вот за всё за это нас ждёт наказание.

Старость – это наказание за самонадеянность молодости.

Петельников сдирал обои. Запланировав эту работу на час, он вдруг обнаружил, что вечер идёт на убыль, а ей не видно конца. В некоторых местах обои так влипли в стенку, что приходилось скрести их ножом. Видимо, оттого, что инспектор упирался макушкой в потолок и таким образом активизировал работу мозга, к нему пришла технологическая идея – нагреть ведро воды и окатить стенку кипятком. Обои должны слезть, как миленькие.

В квартиру позвонили. Петельников спрыгнул на пол, вытер руки полотенцем и надел рубашку. На всякий случай мимоходом глянулся в зеркало – это могла быть Вилена Кашина. Пройдя в переднюю, он щёлкнул замочком и распахнул дверь…

На лестничной площадке стоял Рябинин, глуповато улыбаясь.

Какое-то время они рассматривали друг друга, словно не могли узнать. Наконец Рябинин сказал:

– По обычаям всех народов…

– Проходи, – решил инспектор, отступая в квартиру.

В передней хозяин опять неуверенно застыл, как бы не зная, что делать с гостем.

– По обычаям всех народов… – начал вновь Рябинин.

– Давай плащ.

Раздевшись, следователь потёр руки и поёжился, словно на улице был мороз. Петельников безучастно стоял, выжидая.

– По обычаям всех народов…

– Идём.

Они прошли в кухню, точнее, в столовую.

Десятиметровую комнату инспектор превратил в уютное место, где не замечалась плита, не белели кастрюли и не блестели чайники. Посреди раскинулся круглый стол, покрытый тяжёлой кремовой скатертью. Над ним, опустившись до уровня человеческого лица, висел старинный жёлтый абажур, ярко освещая лишь стол, оставив для углов полумрак. От плиты до окна расположился старинный буфет, спокойно темнея красноватой инкрустацией. Другую стену до потолка занимали деревянные полки, уставленные керамикой. Плотная коричневая портьера закрывала окно, отгораживая эту комнату от треволнений мира.

– Чего так же не отделаешь комнату? – спросил Рябинин.

– Это и пришёл узнать? – нелюбезно поинтересовался инспектор.

– Я пришёл кое-что сообщить, – спокойно ответил Рябинин. – Но по обычаям всех народов…

– Чай или кофе? Ах да, чай…

Петельников весело завозился у плиты. Зачем пришёл следователь, уже не имело значения. Он пришёл – значит, извинялся.

– Вина выпьешь?

– А что – выпью!

– Сухого?

– Знаешь, у меня от него изжога… Что у тебя ещё есть?

– У меня всё есть.

– Тогда рюмку хорошего портвейна.

Рябинин снял пиджак, повесил его на спинку деревянного гнутого кресла и сел, вытянув ноги под стол. Уютно зашумел чайник. Петельников копался в баре, встроенном в деревянные полки.

– После некоторых размышлений, – начал Рябинин, не дождавшись конца хозяйских хлопот, – я пришёл сказать, что ты всё-таки не бог.

– А мне казалось, что я он и есть, – не согласился Петельников.

– Только бог обходится без следствия – прямо судит. И ты меня за Плашкина осудил, не захотев даже выслушать.

На столе появился такой крепкий золотисто-коричневый чай, что фаянс внутри чашек отливал перламутром, как в разомкнутых раковинах.

– Но ты у меня отберёшь чай и выгонишь, – предположил Рябинин, – если скажу, что преступника я знал уже на месте происшествия.

– Я просто не поверю, – усмехнулся Петельников.

– Я тебе на озере намекал, но ты ограничился только одним путём, очевидным.

Теперь рука инспектора замерла с бутылкой портвейна. Два чувства, опережая друг друга, схлестнулись в нём: любопытство – как узнал, и обида – почему не сказал. Пока одержало верх первое:

– Как же узнал?

– Тебе известно, что на месте происшествия имеет значение каждая мелочь.

– А тебе известно, что на месте происшествия полно мелочей, которые не имеют никакого значения, – возразил Петельников.

– Вот и надо отобрать. Почему коробочки из-под колец преступник выбросил, а телевизоры взял в коробках?

От наивности вопроса инспектор дёрнул плечами:

– Кольца ссыпал в карман, телевизоры удобнее везти в таре.

– А почему дешёвый телевизор из коробки вытянул?

– Ты так говоришь, будто преступник всегда действует логично.

Инспектор поставил вино на скатерть. Портвейн был такого же цвета, как и чай. Они взяли рюмки, обменялись короткими, им только понятными взглядами и глотнули терпкую жидкость.

– Вор извлёк дешёвый телевизор из коробки потому, что собирался бросить его в озеро, – сказал Рябинин.

– Мог бросить и в коробке.

– Нет, не мог. На коробку бы не обратили внимания. Лежит себе и лежит. А телевизор приметен. Затем он утопил транзистор, направляя нас на Устье. Потом наследил в лодке Плашкина. В огород ему швырнул коробочку из-под часов. Понял, почему в ней лежал камешек? Коробочка лёгкая, могла до огурцов не долететь. Плашкина он выбрал точно: судим, в универмаге работал…