Текст книги "Глубокие мотивы: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

– Не знаю, – растерянно ответил директор и добавил скороговоркой: – Кассирше я верю, как себе.

Кассирше верил и Рябинин: маленькая, испуганная старушка, готовая идти под суд за свою даже финансовую ошибку – несдачу денег в банк. Оставалось совпадение, которое возможно при столь частой практике торговых работников выполнять план деньгами прошлого месяца. Преступник мог об этом знать.

– Вы некурящий? – спросил директор.

– Закуривайте-закуривайте, – буркнул Рябинин, который уже знал, зачем спрашивают.

Пепельница была на столе – большая медная жаба с распахнутой пастью, – и всё-таки люди всегда узнавали, что он некурящий. По воздуху в кабинете или по пальцам без желтизны? Или по букетику? По очкам?

Герман Степанович нагнулся. Достал с пола коричневый, в цвет костюма, портфель и начал расстёгивать, как-то неумело сунув его под руку. Когда щёлкнул второй замок, портфель прыгнул вниз, но директор успел схватить его за нижние углы, отчего тот внутри глухо ухнул, распахнулся и выбросил на стол содержимое, которое оказалось прямо перед Рябининым, и ему ничего не оставалось, как взять в руки, посмотреть и передать владельцу.

Потрёпанная книга в тёмной, без названия, обложке. Рябинин раскрыл её где-то в середине и прочёл строчку наугад: «23. И посмотрев вокруг, Иисус говорит ученикам своим: как трудно имеющим богатство войти в царство Божие!».

– Это «Евангелие», – смущённо заметил Герман Степанович.

– Вы что – верующий?

Директор рассмеялся:

– Хобби. Интересуюсь историей религии, собираю иконы и езжу по церквам и монастырям.

– Теперь это модно, – вздохнул Рябинин.

Иконка: медный оклад, хорошее письмо, свежесть лика… Вряд ли старинная.

– Никола-угодник? – попытался угадать Рябинин.

– Да, девятнадцатый век.

Пачка сигарет и спички. И всё. Если бы Рябинин вот так же опрокинул свой портфель, то чего бы только ни посыпалось: скрепки, бумажки, карандаши, старые газеты, надкусанный на дежурстве бутерброд… Не зря директор имел пилку для ногтей.

– А вы знаете, откуда у меня такое хобби? – спросил, улыбаясь, Герман Степанович. – Окно моего кабинета выходит на озеро, на остров. И вот целые дни я вижу этот прекрасный монастырь. И, знаете, проникся красотой.

Почти напротив универмага посреди широкой воды лежал островок, на котором высился монастырь. Говорили, что одиннадцатый век. В последние годы туда зачастили туристы, и нарочно для них пустили паром.

– Много у вас икон?

– Что вы, я молодой, если так можно выразиться, хоббист.

Рябинин едва не пошутил – хобботист. Стоило, потому что вопросов о краже к директору больше не было. Их не было к продавщицам, кассирам и сторожу-те ничего не знали. Не было вопросов к экспертам, которых бесполезно спрашивать, не добыв материала для исследований. Не было вопросов и к свидетелям, потому что не было самих свидетелей. Вопросы были только к преступнику, но вот он-то и отсутствовал. Да и к преступнику имелось всего три вопроса: как украл, зачем украл и где украденное? Впрочем, два вопроса – как украл и зачем – известны. Вернее, один вопрос, потому что зачем воруют, Рябинин знал.

– В Новгороде были? – спросил Рябинин (он сам провёл там неделю).

– А как же! – воспрял Герман Степанович, ступив на любимую стезю. – Древнейший город!

– Что скажете о новгородской Софии?

– Великолепно!

Когда Рябинин к ней шёл, то вдруг понял, что сейчас в воздухе, высоко над головой, что-то произойдёт, и там произошло – полыхнул солнцем купол, поднятый строгими бедными стенами к богу, но так поднятый, чтобы радовался этому человек.

– Юрьев монастырь видели? – интересовался Рябинин.

– Видел.

– Георгиевский собор в нём помните?

– Помню.

Правда, Рябинину больше понравились деревянные церквушки, что были свезены к стенам Юрьева монастыря: маленькие, резные, изящные, стояли они посреди сосен и трав, как прянички. И запах дерева в них был такой щемяще-смолистый, что почему-то наплывало детство, слегка затуманивая глаза.

– А как вам Спас Преображения на Ильине улице?

– Понравился… Там фрески Феофана Грека!

Церковь стояла на такой тихой улице, что простые травы и цветы касались своими стеблями её многовековой каменной кладки.

– А помните?…

– А в ресторане «Детинец» были? – перебил Герман Степанович.

– Был.

Перед рестораном продавали прославленную медовуху, которую стоило попробовать, коли приехал в Новгород. Рябинин выпил натощак стакан жёлтой сладковатой жидкости, и уже в душном ресторане услышал в голове невнятный гул.

– Уху по-монастырски брали? – спросил директор.

– Вроде брал.

– А мясо в квасе?

– Не помню.

– А мясо по-новгородски?

– Я ел что-то из горшочка.

– Ну, а борщ боярский, курица по-преображенски, блины «не всё коту масленица», сбитень?

– Вот сбитень пил, – обрадовался Рябинин.

Помнил, что пил душистый горячий напиток, ибо после него в голове пропал тот медовущный гул.

– Я даже фирменное меню на память прихватил, – улыбнулся Герман Степанович, намекая, что это всё-таки кражонка.

– Я ничего не прихватил, – суровым тоном согласился Рябинин, что это-таки кражонка, ибо помнил слёзные просьбы официанток не растаскивать меню.

– С вами интересно беседовать, – потускнел директор.

– С вами тоже, – наоборот, улыбнулся Рябинин. – Мы, видимо, ещё встретимся и тогда поговорим подробнее.

– О Новгороде? – серьёзно спросил Герман Степанович.

– Почему ж только о Новгороде?… О том, что вас интересует. О религии, о монастырях… Ну, и о Новгороде.

Когда Герман Степанович ушёл, Рябинин подумал… Вернее, он об этом думал раньше, ещё до его ухода: из универмага украли на тридцать с лишним тысяч, а директор беседует о мясе в квасе и блинах «не всё коту масленица»…

Так мелочь ли, когда мужчина носит пилки для ногтей и закрывается зонтиком от капель дождя?

Из дневника следователя.

Анализирую – уже дома, после ужина, – допрос директора, пытаясь извлечь полезную информацию для дела. И всё думаю: а понимаю ли в полной мере, что такое допрос? Я всегда исходил из логики, которую почитаю за атомы ума. Человек говорит правду или обманывает. Ну, и среднее состояние – полуправда, которая тоже логична. Но следователь, видимо, должен допускать существование нелогичных поступков и нелогичных ответов. По крайней мере, не связанных логикой напрямую.

Вот на допросе директор бурно искал сигареты, а, вытряхнув их, забыл закурить. Нелогично. Впрочем, мог смутиться из-за обронённых религиозных предметов. Тогда всё логично. А разве я сам всегда логичен?

Иду сегодня с работы пешочком. От бара, где обычно толчётся мужичка два-три-четыре, отделяется фигура, лишённая каких-либо индивидуальных признаков, кроме застарелого духа разливных вин, и спрашивает:

– Друг, закурить не найдётся?

– Не, я непьющий.

Петельников оторвал голову от подушки, силясь определить, что звонит – будильник или телефон. Звонил, слава богу, будильник; слава богу потому, что телефонный звонок в шесть утра мог означать только вызов на место происшествия. Но вставать нужно так и так.

Он вскочил рывком, чтобы спугнуть сон, и пошёл по квартире, тоже вспугивая его со всех углов. Понажимал на все выключатели, чтобы серенькое утро залить электричеством. Распахнул оба окна, в комнате и на кухне, сразу ощутив запах политого асфальта и печёного хлеба – едва заметный, потому что хлебозавод был в соседнем квартале. Включил приёмник, угадав к последним известиям. И взялся за гирю.

Работа на автобазах пока ничего не дала. Они продолжали её, уверенные, что товары вывезли на автомашине. На всякий случай отработали легковушки, мотоциклы с коляской и даже четырёх лошадей, ещё влачивших своё транспортное существование. Последняя версия рассмешила следователя Рябинина: он представил, как по ночному городу медленно цокает лошадь; сидит возница с кнутом, свесив ноги; а в телегу навалены телевизоры, рубашки, хрустальные вазы… Эти его усмешки почему-то действовали сильнее, чем замечание или даже грубое слово. Поэтому версию «телевизионные мастера» Петельников решил отработать потихоньку от следователя: будет результат – доложит, а не будет… Через два часа, ровно в восемь, специально для инспектора соберут всех телевизионных мастеров, пока они не разошлись по вызовам.

Он всё рассчитал: тридцать минут на зарядку, двадцать минут на душ и бритьё, ещё двадцать на завтрак и пятьдесят, с запасом, на дорогу. Ценить минуты его научила оперативная работа. Петельников пользовался хорошим афоризмом, который придумал сам, либо где-то вычитал, либо слышал от Рябинина: свободный час имеет только тот, кто не имеет Свободной минуты.

Выбритый, розовый, с мокрыми прилизанными волосами, в белой рубашке, в полосатом галстуке, сел он завтракать минута в минуту. Пять беляшей, купленные с вечера – восемнадцать копеек штука, – злились от жара, который только что испытали в кастрюле. Чтобы не злились, инспектор запивал их таким же огненным кофе, косясь в недочитанный журнал.

В статье рассказывалось о службе знакомств: электронные свахи, браки по объявлениям, клубы встреч… Петельников не особенно верил этой информации, полагая, что среди людей слишком много сводников, которым не терпится кого-нибудь с кем-нибудь свести. И не только старухи. Попробуй режиссёр в кино или писатель в книге не соединить влюблённых – кино не в кино и книга не в книгу. Разлука матери с сыном, брата с братом, друга с другом, даже жены с мужем ещё как-то принимались, но вот разлука влюблённых становилась высшей трагедией. Мужчин, женившихся по объявлению, он представлял инвалидами в колясках – не мог же нормальный человек просить найти ему невесту. Впрочем, если человек сильно занят… Если он на оперативной работе…

Инспектор взял второй беляш.

Петельников Вадим Александрович, старший инспектор уголовного розыска, капитан милиции, не судимый, зарплата есть, квартира однокомнатная, неубранная…

Он поддел третий беляш.

…Рост сто восемьдесят пять; вес классический – рост минус сто; шевелюра чёрного цвета и вся цела; глаза тёмные, слегка умные; что касается дефектов, то два зуба, выбитые Федькой Шиндоргой, вставлены; пулевой шрам на спине не виден под одеждой; искривлённый боксом нос кажется прямым, если не присматриваться; сломанная рука, когда брали на чердаке Димку Скулу, давно срослась…

Четвёртый беляш уже не шипел, словно Петельников вилкой выпустил из него горячий воздух.

…Характер положительный, аппетит умеренный, не пьёт, не курит, дома почти не ночует, в кино и театры почти не ходит, с друзьями почти не видится, в отпуске почти не бывает, но париться в баню ходит еженедельно…

Пятый беляш оказался самым вкусным из-за обилия мяса – видимо, беляшеделательный автомат ошибся и вложил двойную порцию.

…Ищет женский идеал, а возможно, идеальную женщину, которую даже не представляет, потому что никогда не видел, а увидел бы, так теперь бы не искал. Женский идеал должен позвонить дежурному УВД по телефону ноль-два.

Он поднялся – семь часов. Да и беляши кончились…

Петельников не думал, что в городе столько телевизионных мастеров. Их набрался почти целый зал, и неудивительно, если в каждой семье телевизор. В основном молодые ребята и несколько девушек, видимо, приёмщицы заказов. Мастера смотрели на инспектора, как на телевизор новой марки, – им уже сообщили, кто будет выступать.

Директор его представил. Петельников рассказал коротко самую суть и задал свой главный вопрос: были ли вызовы на установку беспаспортных телевизоров или с паспортами, но без штампа магазина? И были ли чем-либо подозрительны эти вызовы?

Зал ответил насупленным молчанием. Инспектор понимал, что уж слишком всё официально и нужно перейти на иную степень отношений. Он упёрся руками в столик, улыбнулся, как на свидании, и простецки сказал:

– Если это была «халтура», то директору мы не скажем.

Директор засмеялся вместе со всеми. Вроде бы напряжение спало, мастера задвигались и заговорили. Петельников ждал. Он вдруг подумал, что, пожалуй, нелегко молодому парню встать и на виду у всех сообщить, что он подозревает такого-то и потому-то и потому. Правильнее было бы говорить с каждым в отдельности.

– Чего узнаем, так сообщим, – завершил эту встречу пожилой мастер с первого ряда.

– Запишите телефон, – попросил инспектор, которому больше ничего не оставалось.

Мастера шли мимо столика к выходу, бросая на Петельникова любопытные взгляды. Он пережидал их и вёл с директором беседу о прелестях цветного телевидения.

– Вы уронили, – сказал директор и вежливо поднял лист бумаги, сложенный вчетверо.

– Спасибо, – поблагодарил Петельников.

Есть мудрое правило: думать, прежде чем делать. Есть ещё мудрее, чугунно отлитое в классическую поговорку: семь раз отмерь – раз отрежь. Но инспектор занимался уголовным розыском, который частенько не оставлял времени на обдумывание. Случалось, что нужно было делать, а потом думать. Приходилось резать, а потом семь раз отмеривать. Вот Федька Шиндорга и выбил ему зубы, пока он отмеривал… Поэтому Петельников вывел другое правило, сберегающее ему зубы и жизнь: сначала делать, если семь раз отмерить можно потом. Вот только решать это приходилось в секунды.

Он ничего не ронял. Но бумажку можно и возвратить, предварительно посмотрев. Инспектор развернул её, схватив одним взглядом написанные там слова: «Подождите меня на перекрёстке у булочной». Нет, записка ему. А если бы он её не взял?

Инспектор попрощался с директором и вышел искать булочную. Привязка оказалась точной – вблизи был только один перекрёсток и была только одна булочная, которая открывалась в девять. Через двадцать минут. Петельников начал топтаться возле трёх старушек, делая вид, что ему тоже нужны хлебобулочные изделия…

Прошло десять минут, увеличив количество старушек до пяти. Ещё через десять все старушки пропали за дверью булочной и почти тут же начали выходить по одной со своими авоськами-сумками-мешочками.

Он постоял до четверти десятого, до той мысли, от которой сделалось горячо шее и лицу; сначала сделалось горячо, а потом пришла и мысль, словно она бежала откуда-то из земли, – разыграли! Ребята молодые, весёлые, впервые увидели инспектора, да он ещё назвал себя сыщиком… Сейчас наблюдают за ним и смеются…

– Заждались?

Петельников резко обернулся:

– Ничего, у меня работа такая – ждать да догонять.

Перед ним стояла высокая черноволосая девушка, причёска «сессун», большие тёмные глаза, современносиние веки и неопределённая улыбка на круглом приятном лице. Её появление инспектор никак не мог связать с запиской, но она сказала «заждались». Он бросил взгляд ниже и увидел чемоданчик, с какими ходят телевизионные мастера.

– Вы тоже мастер?

– Да, единственная женщина в городе, обо мне даже газета писала.

Девушка улыбнулась и вроде бы чего-то ждала, словно не она пригласила запиской, а он её. Может быть, это пришёл идеал, вызванный его беляшными мыслями? Пришёл лично, не позвонив по ноль-два.

– Вы мне писали, не отпирайтесь.

– Вы ко мне писали, не отпирайтесь, – поправила она.

– О, вы мимолётное видение, и я боюсь вас упустить.

Она засмеялась, бренча в чемоданчике чем-то металлическим.

– Вчера телевизор устанавливала в соседнем доме…

И опять умолкла, выжидая ответной реакции.

– Как вас зовут?

– Инга.

– А меня – инспектор. Вот и познакомились. Итак, Инга, вчера вы устанавливали телевизор. Дальше.

– Мне показалось кое-что подозрительным.

– Что мы тут стоит, как новобрачные у загса? Вот же кофейня…

Через пять минут они сидели за столиком и пили кофе. Он – чёрный, без молока, несладкий, без всего. Она – с молоком, сладкий, с пирожным.

– Что же вам показалось подозрительным?

– Нет документов. А ведь каждый заинтересован в гарантийном сроке.

Ей требовалась следующая доза поощрения. Впрочем, теперь виновником паузы могло быть пирожное.

– Вы отличная телевизионная мастерица. Ещё что?

– У него уже есть один телевизор.

– Ну, при растущих материальных и культурных потребностях…

– Но тогда второй приобретают лучше первого! А тут наоборот. Эту модель, кажется, уже сняли…

– Инга, у вас завидная логика и красивые глаза. Ещё что?

– Вроде бы всё.

Петельников понимал, что его обуяла жадность: получив такую информацию, он спрашивает «ещё что?».

– Телик-то установили?

– Нет.

– Ага, вышла из строя лампа «два пи эр»?

– Телевизор очень мокрый, – отсмеялась Инга.

– Мокрый?

– Я заставила сначала просушить. Вот адрес этого мужчины.

Она протянула бумажку. Инспектор взял осторожно и не очень уверенно – он не привык к такому бесшабашному везению, которое студенты нарекли «прухой»: само, мол, прёт.

– А он не самодельный?

– Вы же сказали, что я отличная телевизионная мастерица…

Инспектор искал ниточку – ему протянули верёвку. На другом конце её должен быть преступник. Оставалось только взяться и идти, а ходить по верёвочке, именуемой следом, инспектор умел.

– Инга, от имени личного состава УВД объявляю вам благодарность.

Она продолжала тихо улыбаться, получая от этого разговора неожиданную радость. Работник уголовного розыска (боже!), который ловит бандитов (а ведь кто связан с бандитами, – и сам должен «обандититься»), был вежлив, остроумен и даже галантен.

– От себя лично предлагаю – сегодня вечером… Что понравится, кивните головой. Итак, кино? Театр? Стадион? Кафе-мороженое? Пивбар? Ресторан? Бильярдная? Дом научно-технической пропаганды?

Она кивала после каждого вопроса, кроме бильярдной.

– А в ваши обязанности входит приглашать свидетелей в ресторан? – вдруг спросила Инга, притушив блеск глаз тяжёлыми ресницами.

– Входит, – ответил инспектор и честно добавил: – Только на моём счету из-за работы сотни пропущенных свиданий.

– Тогда пропустим и это, – вздохнула она.

Из дневника следователя.

Мы не можем раскрыть преступление. Звучит, как «мы не можем открыть консервную банку». Слово «раскрыть» какое-то кухонное. Раскрыть книгу, раскрыть глаза… Но раскрыть преступление? Знал бы кто, как они раскрываются…

Просто, если потерпевший опознает преступника на улице или вор сдаст украденную вещь в комиссионку… Слишком просто, поэтому и редко. Поэтому – иначе.

Всё начинается с пустяка, найденного на месте происшествия: какой-нибудь пуговицы, окурка или расчёски без зубьев, именуемых в дальнейшем «вещественным доказательством». Теперь нужно искать владельца этого пустяка. Следователь может работать, у него под рукой допросы, обыски, очные ставки, экспертизы, достижения науки, психология, интуиция… У него много чего под рукой, но нет малости – подозреваемого.

Поэтому сначала – подозрение. Всё начинается с подозрения.

Муж вызвал милицию: жене в ванне стало плохо, она потеряла сознание и захлебнулась. «Да, позвала на помощь, и я делал ей в ванне искусственное дыхание». Следователь смотрит на пол ванной комнаты – там ни капли воды. Делал искусственное дыхание и не расплескал воду? Вот оно, подозрение – начало раскрытия.

Но с чего начинается подозрение? Ведь с чего-то… С аномального поведения. Всё начинается со странного поведения человека.

Муж, на удивление жене, вдруг вымыл в квартире пол. Да как вымыл – выскреб! Странный поступок для человека, не мывшего не только пола, но и тарелки за собой. Потом эксперты на выскобленных паркетинах найдут следы крови.

Но странное поведение – это ещё не самое начало.

Всё начинается с совести. Да-да, с банальной совести, которую многие полагают лишь предметом писательских исследований. Преступник, если он не патологическая личность, мучается совестью, как женщина родами. Один меняется так, что и родная мать не узнает; второй проговаривается; третий кому-то выговаривается; четвёртый не спит; пятый не ест… Только подумать, с чего начинается раскрытие уголовного преступления – с совести!

Кажется, я сейчас выведу формулу раскрытия преступлений…

Совесть —> аномальное поведение —> подозрение —> оперативная проверка —> расследование —> раскрытие.

Не сесть ли мне за диссертацию? Назвать её точно, интересно и загадочно – «Совесть». Нет, с простым названием учёные не пропустят. Нужно что-нибудь такое: «Совесть как психологический фактор раскрытия уголовных преступлений».

К полудню на город лёг неожиданный зной, на который утром не было и намёка. Безоблачное небо затянула какая-то мгла. Казалось, из-под ног прохожих испаряется вязкий асфальт и взмучивает воздух своим серым цветом.

От жары ли, от упавшего ли атмосферного давления, но работа не шла. Если не считать звонков.

Бывали дни, которые целиком уходили на телефонные разговоры: он спрашивал, выяснял, уточнял, вызывал – его спрашивали, выясняли, уточняли и вызывали. Тогда Рябинин злился, хотя телефон именно для этого и был изобретён. Ему казалось, что маленький эбонитовый аппарат, нагретый горячим воздухом, умудряется закрывать от него мир. Да и какая это связь – через проводок. Он привык видеть человека на расстоянии узкого стола – тогда человек был весь перед ним.

Другую причину тихой злости он скрывал от всех, может быть, даже и от себя. Рябинин не умел говорить по телефону; не умел, развалившись на стуле или на углу стола, часами мусолить потную трубку; не умел быть лёгким и остроумным, не видя лица собеседника; не умел звонить без дела и болтать о пустяках; не умел легко брать номера телефончиков и раздавать свои; и главное, не умел говорить с телефонными хамами. Ему мешала вежливость. Набирая «ноль-девять», он больше думал, как бы успеть со своим «спасибо», пока телефонистка не отключилась – и поэтому не всегда запоминал номер. Возможно, мешала и рассеянность: однажды Лида с интересом наблюдала, как он в своей квартире пять раз набирал номер своего же домашнего телефона.

Рябинин снял пиджак, закатал рукава и, прежде чем в очередной раз взяться за телефонную трубку, минуту безвольно сидел, тяжело вдыхая перегретый воздух.

От его дыхания трубка была ещё тёплой. Он набрал номер директора универмага, чтобы уточнить суммы в акте инвентаризации. Телефон не отвечал. Рябинин задумался, вспоминая имя его заместительницы. Надежда… И какое-то экзотическое отчество, связанное с чем-то тропическим. Олеандровна, Надежда Олеандровна.

Крутанув диск семь раз, он услышал женский голос, который запомнил ещё с универмага.

– Слушаю.

– Надежда Олеандровна?

– Вы ошиблись.

– Извините, – поспешно сказал Рябинин.

Если он не следил за каждой цифрой, то частенько ошибался. Теперь его палец завертел диск медленно, замирая на каждой цифре, как задумываясь.

– Слушаю.

– Надежда Олеандровна?

– Нет, не она.

Рябинин не успел извиниться, словно набирал «ноль-девять», – трубка уже запищала. Он всмотрелся в номера телефонов универмага, записанные на календаре. Странно: ведь раньше звонил, да и голос её…

Он решительно заработал диском:

– Извините, пожалуйста. Я знаю, что вы не Надежда Олеандровна…

– А если знаете, – перебила она, – то зачем хулиганите?

Рябинин удивлённо замолк. Молчала и женщина, дожидаясь ответа на свой юридический вопрос.

– Больше не буду, – так и не нашёлся Рябинин и торопливо добавил: – Мне нужен Герман Степанович.

– Директор уехал в Новгород.

– В командировку?

– Нет, взял три дня в счёт отпуска.

– Спасибо, Надежда Олеандровна.

– Неостроумно, молодой человек!

Трубку она, видимо, бросила, потому что в ухо ударил глухой стук.

Директор уехал в Новгород. Очевидно, смотреть монастыри. Тут всё ясно – хобби. Но как понимать его заместительницу? Зря он не назвался.

Рябинин полистал папку и вытащил протокол её допроса. Ах вот оно что: Надежда Ардальоновна. Как его угораздило Ардальоновну переделать в Олеандровну… Понадеялся на память. Ну и что?

Он обмахнулся протоколом, как веером, но жаркий ветер только горячил лицо. Легче, когда не шевелишься и не раздражаешь этот тропический зной.

Ну и что? Если бы его по ошибке назвали не Сергеем Георгиевичем, а Сергеем Гаврилычем или даже Сергеем Горынычем, неужели он заставил бы человека звонить ему трижды? Как же надо обожать себя, чтобы так беспокоиться за своё отчество…

У Рябинина чуть было не испортилось настроение. Чтобы оно всё-таки не испортилось, чтобы всё-таки опередить это плохое настроение, он усмехнулся и мысленно себя успокоил. «У меня чуть было не испортилось настроение».

Самым противным человеческим пороком Рябинин полагал спесь. Существовали пороки и хуже, и страшнее, и опаснее, но они были редки, и люди их убеждённо искореняли. Спесь же вольготно жила на лицах, в мыслях и в поступках, выдавая себя за гордость. Человек купил меховую шапку, или приобрёл автомашину, или защитил диссертацию, или завёл красивую подругу, или получил-таки должность, или просто здоров и красив – и уже смотрит на мир туманным взглядом; смотрит гордо, вдаль, сквозь людей. Но почему? Разве этот человек не знает о странном и загадочном космосе, который начинается буквально в трёхстах километрах от его макушки? Не знает, что там миллионы градусов жары, миллионы световых лет расстояний, невыразимые массы вещества, мириады миров, и всё это движется взрывами, протуберанцами, катаклизмами – а мы тут, на крохотулечке Земле? И неужели этот самодовольный не слышал о смерти, болезни, горе? Да неужели ему не наступали в автобусе на ногу, не вырывали зуб и не вырезали аппендицит? Так чего же он…

Затрещал аппарат – сегодня уж телефонный день. Рябинин взял трубку.

– Сергей Георгиевич, привет!

Отринулись противные мысли о противной спеси, да вроде бы и жара чуть отступила за окно.

– Здравствуй, Вадим!

– Что поделывает прокуратура?

– Думает о влиянии космоса на спесь.

– Я встречал таких спесивых, что поставил бы проблему так: «Влияние спеси на космос».

– Охотно соглашусь, – улыбнулся Рябинин, потому что был понят с полуслова, с полумысли.

– Сергей Георгиевич, а я хочу оторвать тебя от космоса: у меня в руке бумажка с фамилией и точным адресом человека, который наверняка купил краденый телевизор.

– Молодец, – глухо похвалил Рябинин инспектора.

– Не слышу в голосе радости.

– Не кричать же мне…

– Как поступим? – уже деловито спросил инспектор.

– А он сейчас где?

– На работе.

– Вези его ко мне.

– Буду через сорок минут.

Рябинин знал, что инспектор будет ровно через сорок минут. Если, конечно, этот скупщик не сбежит и Петельников не бросится в погоню.

Сначала эта Олеандровна-Ардальоновна, затем инспектор с найденным свидетелем застилали Рябинину какую-то мысль, которая была ему нужна и уже мелькала. Теперь, в эти сорок минут, он её выудит из потока других мыслей, пока не столь необходимых.

Но выуживать не пришлось – он вернулся к телефонному разговору с заместительницей и сразу вспомнил: директор уехал в Новгород. Уехал, не поставив в известность прокуратуру, хотя может понадобиться в любой момент; бросил универмаг в такое время, когда идёт следствие… Такова сила увлечения. Почему же эта сила не проснулась во время первой его поездки в Новгород, а дала директору спокойно просидеть в ресторане «Детинец»?

Инспектор приехал через пятьдесят минут. Он кратко рассказал, как добыл этого свидетеля, или скупщика краденого, или самого вора – сейчас это предстояло выяснить. Петельников приоткрыл дверь и попросил:

– Входите…

В кабинет осторожно втиснулся грузный мужчина.

– Садитесь, – предложил Рябинин, – дайте ваш паспорт.

Мужчина вздохнул, вытащил паспорт и осторожно положил его перед следователем.

Мазепчиков Семён Семёнович. Пятьдесят лет. Работает столяром на деревообрабатывающем заводе. Сивые короткие волосы. Крупное загорелое лицо с крепкой натянутой кожей, которую, видимо, днями обдувал ветер и облучало солнце.

Инспектор и следователь выдерживали ту необходимую паузу, которая нужна для разглядывания человека и, может быть, для проверки его нервов, потому что тёмная совесть немоты не выносит – тёмная совесть боится неизвестности, а в этой паузе с напряжённым молчанием трёх человек ничего не было, кроме щемящей неизвестности. Инспектор и следователь выдерживали необходимую паузу, но Семён Семёнович её не выдержал:

– Меня за это посадят?

Рябинин не сомневался, что инспектор в дороге молчал или говорил о погоде. «Поедемте со мной, там разберёмся. Ну и жара сегодня, а?» Получалось, что совесть Мазепчикова не выдержала.

– За что «за это»?

– За телевизор.

– А вы считаете, за это не сажают? – осторожно шёл Рябинин.

– Да за что, товарищи дорогие?!

Семён Семёнович огорошенно смотрел на Рябинина, и пот бежал по его щекам: не тот, которым жара увлажняла кожу инспектора и следователя, а другой пот, обильный, выжатый натянутыми нервами.

– Где вы взяли телевизор? – прямо спросил Рябинин.

– В воде.

– В какой воде?

– Да в озере!

– Подробнее, пожалуйста…

Мазепчиков уселся плотнее и даже посмотрел вниз, на ножки стула, как бы сомневаясь в их прочности. За это время, пока он усаживался, вздыхал и опробовал стул, – за какую-то минуту – в кабинете вдруг сгустился мрак, словно окно с улицы занавесили серым полотнищем; но тут же полотнище рассекла вспышка жёлтого света, и вулканический грохот, от которого, казалось, разверзнется мостовая и поглотит всё на ней стоящее и бегущее, ударил в стены. Но мостовая не разверзлась – разверзлось небо, швырнув на город воду каплями и потоками. В открытую форточку побежали прохлада, запах мокрого камня и водяная пыльца, которая садилась Рябинину на горячую шею.

– Слава богу, – сказал Мазепчиков, – наконец хлынул.

– Так где взяли телевизор? – повторил Рябинин, соглашаясь, что «слава богу».

– Я на озере рыбачу. У меня плоскодоночка есть, ну и посидишь на зорьке часика два. Рыбы-то нет, так, одна сорная. Ёрш, окунь, бывает, возьмёшь и густеру. Ну так вот, двадцать девятого сижу я утречком на мелководье… Может, и не заметил бы, да солнышко взошло, яркое такое, ну и вижу на дне предмет. Кирпичи, думаю. Потом вижу – ящик. Опустился в воду. Там глубины метра полтора. Господи, телевизор… Ну, и вытащил. А потом эту мастерицу пригласил.

– В каком месте он лежал?

– Да примерно наискосок от универмага.

Рябинин посмотрел вдоль стены, словно убеждаясь, здесь ли ещё инспектор; Петельников глянул в окно, словно убеждаясь, идёт ли дождь, – на миг их взгляды встретились.

– Место показать сможете? – спросил Рябинин.

– Конечно, смогу.

– Там ничего больше не лежит?

– Да вроде бы нет.

Мазепчиков опять поёрзал и заговорил, покашливая от напряжения:

– Ежели бы телевизор стоял на улице, то другое дело… Сдал бы, как находку. А тут в воде. Может, кто выбросил. Опять-таки мои труды. Тащить его со дна оказалось сущая мука. Да и не работает пока…

Рябинин обернулся к окну – дождь устоялся. Теперь он шёл не спеша, равномерно обмывая город чистыми и частыми каплями. Это надолго. На озере в такую погоду ничего не увидишь.

– Может, пока съездить за телевизором? – предложил инспектор.

– Телепат, – вздохнул Рябинин.

Он вынес постановление, поручив изъятие телевизора Петельникову: наконец-то у них будет хоть одно вещественное доказательство.