Текст книги "Глубокие мотивы: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

– Господи, да повернись ты, – услышал он за спиной.

Рябинин повернулся. Помощник прокурора Базалова удивлённо смотрела на него изучающим взглядом, как она, наверное, разглядывает заболевшего сына. Рябинин молчал: он видел её, видел материнский взгляд, доброе полновато-круглое лицо, но видел глазами и каким-то тем клочком мозга, который не думал о преступлении.

– Господи, как хорошо, что я в своё время ушла со следствия, – вздохнула она.

Рябинин не понял, куда девалась Базалова. Когда он оглянулся, её не было, будто она вышла на цыпочках.

Допустить, что информация утекала уже здесь, из семей, где жили потерпевшие? Всё-таки один город, уже не Ереван и Свердловск. Но между семьями не было абсолютно никакой связи, ничего общего, ни одной точки соприкосновения.

Может быть, она, эта колдунья, где-то встречалась с потерпевшими в городе, на работе, в общественных местах. Может быть, нашла каких-то знакомых… Нет, отпадает – обе телеграммы поданы в день прилёта потерпевших, и побывать они нигде не успели.

Мысль, которая так и сочилась, как вода в пустыне, высохла. Больше думать не о чем. Или всё начинать сначала, с Еревана, со Свердловска, с самолётов. Но Петельников уже там побывал, всех опросил, проверил всех знакомых, поговорил со всеми стюардессами, побеседовал с почтовыми работниками – нигде ни намёка.

Рябинин считал, что никаких следственных талантов не существует – есть ум и беспокойное сердце. Чтобы не скрылся преступник, признался обвиняемый или поверил подросток, нужно переживать самому. Так он считал, находясь в нормальном состоянии.

Но сейчас у него было иное состояние, которое врач определил бы как психопатическое. Ему казалось, что другой криминалист эту задачу давно бы решил; что он бездарен, как трухлявое дерево; что зря он в своё время пошёл на следственную работу… Да и какой из него следователь – библиотекарь бы из него вышел неплохой. Он уже удивлялся, как проработал столько лет и до сих пор его держат. Рябинин вспомнил свои дела и среди них не увидел ни одного сложного и нашумевшего… Не зря прокурор района на него косится, как на огнетушитель, – вроде бы не особенно нужен, а иметь положено. Какой к чертям, он следователь – разве следователи такие! Они высокие, оперативные, проницательные и неунывающие. Никому не пришло в голову проверить следователей тестами – он не сомневался, что быстро и впопад не ответил бы ни на один вопрос…

Откуда-то запахло табачным дымом. Рябинин всё принюхивался, размышляя о своей никчёмности. Но дым уже поплыл полотенцем, и он повернулся – перед столом сидела Демидова и курила.

– Никак? – спросила она.

– Никак.

– А ты выпей, поспи, а потом по новой за работу.

Если случались неприятности, Рябинин никогда не пил. И во время работы ни разу в жизни не взял в рот спиртного. Вот в радости мог фужер-второй сухого вина, мог и третий. А сейчас сошлись вместе – работа с неприятностью. Им только поддайся, и повиснут руки…

Он не отрываясь смотрел на улицу, грызя авторучку. Теперь уж эти два преступления виделись ему в графическом изображении – хоть оси черти. Первый график – прямая из Еревана. Второй – прямая из Свердловска. Пересеклись они в этом городе. Нет, не пересеклись, а сблизились, очень сблизились. Но если не пересеклись, то откуда она узнала об этих потерпевших? Значит, где-то пересеклись. На работе не могли – разные предприятия, да и преступница ни с какой работой не связана. Оставался город. И он опять вернулся к парадоксу: в городе есть место, в котором они не могли не быть, коли она про них узнала; но они там не были, потому что телеграмма подавалась в день прилёта, а прилетели они в разные дни.

Нет, пути потерпевших нигде не пересекались, а шли параллельно, как два рельса. Вторая находилась уже в Свердловске, а на квартиру первой в Ереван уже летела телеграмма о деньгах. Казалось, этих командировочных встречали у самолёта и спрашивали имена родителей и домашний адрес.

На универмаге зажглись зелёные буквы. Рябинин только теперь заметил, что на улицы вползла лиловая мгла: нежная и зыбкая, тёмная под арками домов и светлая перед его окнами. Он встал и посмотрел на часы – было десять. Только что было десять утра, а теперь стало десять вечера. В желудке ныла лёгкая боль, пока ещё примериваясь. В него нужно что-то вылить, хотя бы стакан чаю. А в голову послать таблетку – она ныла тяжестью, которая распирала череп и постукивала в висках.

Он считал, что потерпевшие сказали правду. А почему? Надо допустить и обратное. В жизни человека случаются такие обстоятельства, о которых не расскажешь. Иногда люди скорее признавались в преступлении, чем в гадливом грешке, от которого краснели следователи. Может, и его командированные что-нибудь утаивают?

Например, познакомилась в самолёте с молодым человеком и заехала к нему на часик. Или… Но тогда бы хоть одна из них призналась – не может быть лжи у ста процентов свидетелей. Почему же ста? Если мошенница обманула десятерых, а заявили двое, то будет двадцать процентов. И почему ложь? Возможно, командированные женщины какому-нибудь пикантному обстоятельству не придают значения, например знакомству с молодыми людьми, и теперь встречаются с этими ребятами и не хотят, чтобы их вызывали в прокуратуру. Но ведь эти ребята должны быть не ребятами, а одним лицом. Тогда придётся допустить, что он летел и в том, и в другом самолёте… Что он связан с ней, с той… Но эту версию Рябинин уже отверг. Да и вторая потерпевшая, Гущина, на легкомысленную особу не похожа.

В дверь несильно постучали. Рябинин вздрогнул, – стук разнёсся в опустевшей прокуратуре, как в осенней даче.

– Да, – хрипло сказал он.

Вошла женщина лет двадцати с небольшим, и, только присмотревшись, можно было наскрести тридцать. Фигура худощавая, невысокая, очерченная мягкоженственной линией. Маленькое точёное личико с большими голубыми глазами, слегка раскосыми и насмешливыми. Волосы неожиданны, как откровение, – густая латунная коса через плечо на грудь.

– Мне нужно следователя Рябинина, – сказала она грудным голосом.

– Я и есть он, – ответил Рябинин хриплым басом, который вдруг прорезался, потому что во рту без еды и разговоров всё пересохло.

– Мне нужно с вами поговорить, – сказала женщина и без приглашения села к столу.

– Слушаю вас, – вздохнул Рябинин.

Она быстро взглянула на часики и виновато спросила:

– А удобно ли? Уже одиннадцать часов…

– Удобно, – буркнул он.

– Восемь лет назад, – с готовностью начала женщина, – я вышла замуж. Он меня любил, я его тоже. Мы поклялись всю жизнь прожить вместе и умереть в один день. Помните, как у Грина? Но случилось вот что: за восемь лет он ни дня, ни вечера не пробыл дома. Только ночует, да и то не всегда. Верите ли, у меня впечатление, что я пустила жильца с постоянной пропиской.

– Подождите, гражданка, – перебил Рябинин. – Он проводит время с другими женщинами?

– Нет, – уверенно ответила она.

– Пьёт, играет в карты или ворует?

– Нет.

– Не бьёт вас?

– Нет-нет.

– Тогда вы не туда пришли, – объяснил Рябинин. – Мы этим не занимаемся.

Её удивление было прелестно. Она не понимала, как это может существовать организация, которая не занимается такими вопросами, как любовь. И Рябинин подумал, что её муж – большой чудак: уходить от такой изумительной женщины. Скользнув взглядом по её груди, которую она носила осторожно, словно боясь расплескать, он промямлил:

– Никто. Но я могу вам помочь… психологически.

– Большое спасибо, – с готовностью согласилась женщина, и чертовские зеленоватые огоньки забегали в её глазах, а может, это бегала за окном реклама на универмаге.

– Чем же занимается ваш муж?

– Не знаю. Говорит, что работает.

– Видите, – назидательно сказал Рябинин. – Он же занят делом.

– А разве есть такое дело, ради которого можно забросить любимого человека? – наивнейшим тоном спросила она и даже губы не сомкнула.

Рябинин вскочил и дугой прошёлся по кабинету. Маленькие, крепко сомкнутые ножки в кофейных тончайших чулках она поставила изящно-наклонно – чуть под стул, чуть рядом со стулом, как это могут делать только женщины: тогда их ножки начинают смотреться самостоятельно, сами по себе.

Рябинин подошёл сзади и легонько провёл рукой по её плечу, косе и груди. Она не шевельнулась.

– Есть такие работы, которые засасывают, как пьянство, – сказал он.

– Неужели? – тихо удивилась она. – Какие же, например?

– Я не знаю, какая работа у вашего мужа… Ну вот, например, моя работа такая…

– А что – тяжело? – спросила женщина и тихо вздохнула.

– Очень, – признался он.

– Кого-нибудь не поймать?

– Не поймать, – ответил он, осторожно расплетая ей косу.

– Наверное, женщину? – предположила она.

– Да, женщину.

– А мужчине женщину никогда не поймать, – заверила она и повернула к нему лицо.

Теперь он увидел полуоткрытый рот сверху, увидел широко-раскосые потемневшие глаза, уже без зеленоватых обликов, грустноватые, как у обиженного ребёнка. А всех обиженных в мире – и собак, и людей – вмещало рябининское сердце, как наша планета умещает на себе все народы, будь их три миллиарда или четыре.

Он наклонился и поцеловал её в дрогнувший полуоткрытый рот.

– Ты сегодня ел? – спросила она, шурша ладонью по его небритой к ночи щеке.

– Ел. Нет, вроде бы не ел.

– Пойдём домой, – решительно заявила она и встала.

Они вышли на предночную улицу. Рябинин любил их, затихающие, отшумевшие, тёплые городские улицы, с редкими прохожими, частыми парочками и красными деревьями в рекламном неоне. Было не светло, но и тьмы не было, хотя та вечерняя лиловая дымка теперь сгустилась и легла на город, как будто залила его тепловатым фиолетовым соком. Но где-то на горизонте светилось небо бледно-зелёной полосой, и оно будет там всю ночь светлеть и зеленеть прозрачным весенним льдом.

– Лида, – сказал Рябинин, – я день просидел в своей камере. Давай съездим за город, на свежий воздух, а?

– Завтра?

– Нет, сейчас.

– Да ведь ночь же! – удивилась она.

– На часик, а? Подышим, и обратно.

– Ты же есть хочешь, – неуверенно согласилась она.

С полчаса они топтались под доской с шашечками. Когда сели в машину, Лида вдруг засмеялась и прильнула к нему:

– Ну и сумасшедший! То домой не идёт, а то гулять ночью придумает…

Рябинин промолчал. Может быть, он и был в эти дни сумасшедшим. В конце концов человек, захваченный до мозга костей идеей, – разве не сумасшедший? И разве страстная мысль не похожа на манию? Работать сутками без приказа, без сверхурочных, премиальных и благодарностей – не сумасшествие? Да и что такое «нормальный»? Человек, у которого всё аптечно уравновешенно и на каждый минус есть свой плюс? Кто стоит на той самой золотой середине, которую любит обыватель и ненавидит Рябинин?

– Куда поедем? – спросил шофёр.

– В аэропорт, – ответил Рябинин и пугливо глянул на жену.

Аэропорт не спал. На лётном поле ревели реактивные самолёты, наверное прогревали моторы, но со стороны казалось, что изящно-могучие машины обессилели, не могут взлететь и только надрывно кричат, как раненые звери.

– Чувствуешь, тут ветерок, – сообщил Рябинин, – всё-таки мы за городом.

С лётного поля несло гарью. Лида взглянула на мужа. Он тут же перебил её вопрос:

– Смотри, садится!

Самолёт снижался, наплывал в темноте цветными огнями. Казалось, он сейчас покатится перед ними, но самолёт куда-то нырнул за ангары, за тёмные силуэты хвостов, за лес самоходных трапов. Рябинин потащил Лиду к проходу, через который выпускали прилетевших.

Пассажиров сначала подвозили к стеклянному параллелепипеду – багажной. Но она стояла за проходом, практически на лётном поле, и туда встречающих не пускали. При желании пройти можно: скажем, помочь вынести чемодан. Но там-то, в багажной, как узнать имена родителей, которых даже в паспорте нет. И в багажной Петельников уже посидел, изучив жизнь её работников, как четырехправиловую арифметику. Багажная отпадала.

Рябинин повёл жену в один зал ожидания, потом во второй, потом в третий… Они терпеливо перешагивали через ноги дремавших пассажиров. Но Кузнецова и Гущина сюда не заходили. И всё-таки здесь преступница получала информацию.

– В четвёртый зал пойдём? – спросила Лида.

Рябинин быстро глянул на жену: ни упрёка, ни иронии, ни усталости.

– Пойдём в кафе, – предложил он.

Она пошла безропотно, будто у него в кабинете час назад ничем не возмущалась. Он знал, что Лида сейчас его безмолвно утешает, – она умела утешать молча, одним присутствием.

Они взяли крепкого чаю и горку сосисок – ему. Рябинин осматривал зал, механически жуя резиновую колбасу.

– Целлофан-то сними, – засмеялась Лида.

Кафе было огромное, современное и деловое, как и сам аэропорт. Здесь, видимо, не засиживались и не застаивались. И здесь пили только кофе и чай. Нет, это не то место, которое он искал. Рябинин даже перестал жевать – разве он искал какое-нибудь место? Он просто хотел побродить там, где, ему казалось, и произошла завязка. Бродил без плана, без логики, по воле интуиции и фантазии – авось поможет мысли.

– Серёжа…

– А?

– Пока её не поймаешь… ты не вернёшься?

– Как? – не понял Рябинин. – Мы сейчас пойдём домой…

– Это ты своё тело повезёшь домой… А сам будешь здесь или с той, которую вы ловите, – вздохнула она.

– Лида… – начал было Рябинин.

– Молчи, – приказала она. – Даю тебе три дня на поимку этой ужасной женщины.

– Три дня, – усмехнулся он. – Может, и трёх месяцев не хватит.

– Зачем себя так настраиваешь? Вспомни, другие-то дела раскрывал. Да и не одно.

Другие дела раскрывал. Но те дела уже казались лёгкими, а последнее дело всегда самое трудное. Лида утешала его – теперь словами. Женщины-утешительницы… Мужчине нужна любовь, семья, дети, секс, обеды и всё то, что связано у него с женщиной. Но каждому мужчине, даже самому сильному, а может быть сильному мужчине тем более, нужна женщина-утешительница.

– Серёжа, если ты будешь так переживать, то дай бог, если дотянешь до сорока лет, – сообщила Лида.

– А как же пенсия? – спросил он и увидел за столом двух инспекторов уголовного розыска, которые тоже ели по тарелке сосисок. Значит, ведомство Петельникова крутилось в аэропорту денно и нощно. Но вслепую здесь ничего не сделаешь, – тут нужно догадаться.

Рябинин вспомнил, как однажды они с Петельниковым искали преступника, о котором только знали, что номер его домашнего телефона кончается на цифру 89 – в шестизначном номере. Работа шла интересно и споро, а было её немало. И раскрыли.

– Пойдём, Лидок, домой, – предложил Рябинин, оставляя недоеденные сосиски. – Тебе же завтра на работу.

– Завтра суббота, Серёжа.

– Да?! – удивился он.

Что-то в его «да» она услышала ещё, кроме простого «да». Лида рассмеялась почти весело, будто он сострил:

– Так сказал, словно страшней суббот ничего нет. Обещаю завтра тебя не держать.

– А мне как раз некуда идти. Я теперь могу работать дома – сидеть и мыслить.

– Чудесно. Будем вместе мыслить. А куда мы идём?

Он опять привёл жену к воротам прибытия. Рябинина тянуло к ним, словно его подтаскивал туда один из тех могучих реактивных двигателей, которые стояли на самолётах. Увидит он этот проход с дежурным, и спустится на него озарение, наитие, откровение, хоть голос божий – вот что ему надо в аэропорту. Но оно даже не блеснуло, даже зарницы этого озарения не вспыхнуло.

От ворот прибытия вела широкая асфальтированная пешеходная дорожка, обсаженная молодыми липками – метров двести. Упиралась она в стоянки: справа такси, слева троллейбусы. Вот и весь путь потерпевших. Улетавший человек бродит по залам и кафе, а прилетевший сразу идёт по этой аллейке к транспорту.

– Пошли, Лида, – вздохнул Рябинин.

Конечно, чтобы найти брод, приходится много оступаться. Известно, что путь к истине усеян не только открытиями. Ошибки – тоже путь к истине. Но только одни ошибки – разве это путь?

Домой они пришли в два часа. Кажется, не светилось ни одно окно. Но уже светилось небо, на котором луна казалась бледной и немного лишней. Рябинин выпил ещё две чашки крепкого чаю и уставился на эту самую луну.

– Спать будешь? – осторожно спросила Лида.

– А как же, – бодро ответил Рябинин. – Чтобы завтра встать со свежей головой. Только постели мне в большой комнате, на диване, а? А то буду ворочаться, тебе мешать.

Лида усмехнулась. Она подошла и обвила тонкими руками его шею. Руки с улицы были прохладными, как стебли травы в лесной чаще. Она бы могла ничего не говорить, но она не удержалась – поцеловала его лёгким радостным поцелуем.

Рябинин пошёл в большую комнату, разделся, лёг на диван и уставился очками в потолок. И сразу повисло медленное время, будто сломались все часы мира и солнце навсегда завалилось за горизонт.

По каждому «глухарю» в уголовном розыске обычно накапливались кипы разного материала. И всегда было несколько человек подозреваемых, которых он отрабатывал, отбрасывал одного за другим, пока не оставался последний, нужный. Но по этому делу и подозреваемых-то не было. Хоть бы кто анонимку прислал…

Казалось, он перебрал все варианты. Петельников проверил всех лиц, которые так или иначе связаны с потерпевшими; опросил всех работников аэрофлота, которые работали в те дни.

И ничего – как поиски снежного человека. Петельников всё делал правильно, но вот он, Рябинин, в чём-то допускал просчёт. Видимо, надо отказаться от заданного хода мыслей, изменить ракурс, что ли… Подойти к проблеме с другими мерками, с другим методом. Но где взять этот метод?

Рябинину показалось, что он задремал. Небо ещё темнело, луна висела там же – в углу большого окна. И тишина в доме не скрипела паркетом и не гудела лифтом. Значит, ещё глубокая ночь, которой сегодня не будет конца.

А если она узнавала фамилии потерпевших – это всё-таки можно узнать в аэропорту, – звонила по телефону в Ереван или в Свердловск знакомой и просила найти по справочному имена и адрес родителей… Боже, как сложно, а потому нереально.

Если допустить, что встречающие их… Но их не встречали.

Рябинин сел на своём диване. Ему хотелось походить но чёртовы паркетины расскрипятся на весь дом. Может и правда начать курить – и красиво, и модно, и говорят помогает. Он знал, что ему сейчас необходимо переключиться на что-нибудь постороннее, тогда нужная мысль придёт скорее. Но он не мог – его мозг был парализован только одной идеей.

Он всё-таки встал и тихонько подошёл к окну. Нет, луна чуть сдвинулась, даже заметно съехала к горизонту.

Рябинин никогда не делился своими неприятностями с людьми – даже Лида знала только то, что видела. Ему казалось, что посторонним людям это неинтересно. А людей близких он не хотел обременять – нёс все беды и заботы на себе, как гроб. Поэтому бывал одинок чаще, чем другие. И сейчас, разглядывая небо, он вдруг хорошо понял волка зимой, севшего ночью на жёсткий голубоватый снег где-нибудь под треснувшей от мороза сосной и завывшего на жёлтую опостылевшую луну. Иногда и ему, как вот сейчас, хотелось сесть на пол и завыть.

Рябинин отошёл от окна и лёг на диван. Обязательно надо поспать, чтобы завтрашний день не выскочил из недели…

Перевоплотиться бы в эту потерпевшую Кузнецову. Сразу представил, как мама укладывает пирожки, провожает, беспокоится… Как Кузнецова летит, не говоря ни слова соседу, потому что тот старый. А он бы, Рябинин, заговорил как раз потому, что сосед старый. Как выходит из самолёта и идёт те двести метров – и он бы тоже пошёл. Как садится в троллейбус – в незнакомом городе и он бы сразу поехал к родственникам…

Перевоплотившись, он повторил путь, который мысленно делал уже десятки раз. Рябинин стал вспоминать, с чем были пирожки. С капустой, с яблоками… Вроде бы с мясом…

Теперь он наверняка задремал, даже спал – он мог поклясться, что спал. Но вдруг что-то блеснуло бело-бело, сине-сине, как электросварка. Он вскочил, озираясь по углам. Ему показалось, что там, во сне, или здесь, в комнате, ярко блеснули пирожки с мясом или с капустой. Рябинин подбежал к окну, уже не боясь скрипучих паркетин. Он знал, что сейчас, вот сейчас догадается – только бы не потерять ту мысль, которая пошла от пирожков. Вроде и с мясом были, и с капустой, и с яблоками обязательно… Ну да, они же из приличных семей, если им в дорогу пекут пирожки с яблоками. Какая дурь! Но от дури сейчас ближе к истине, чем от правильных аксиом. У них же любящие мамы… С мясом пирожок испечь трудно. Его же надо молотить, или молоть, или фаршировать – это самое мясо. А если любящие мамы, приличные семьи, то…

Рябинин бросился в переднюю и сорвал телефонную трубку. Диск завертелся неохотно, понимая, что стоит глубокая ночь.

– Вадим! – как ему показалось, шёпотом крикнул Рябинин. – Ты что делаешь?

– Да как тебе сказать, – хрипло замялся Петельников. – Если учесть, что сейчас три часа десять минут, то я смотрю широкоэкранный сон.

– Вадим, – зачастил Рябинин, – завтра утром возьми машину и вези ко мне потерпевших. Кажется, я нашёл.

– Ну?! – окончательно проснулся инспектор.

– Сейчас рассказывать не буду, боюсь жену разбудить.

– Но это… точно?

– Не знаю. Надеюсь. Всё решат завтра потерпевшие. Досматривай свой итало-французский…

Но он слышал, как Петельников закуривает, значит, спать больше не будет.

Рябинин повернулся и на цыпочках зашагал к большой комнате, будто ступая по кирпичикам в луже. Он смотрел на пол, поэтому прямо упёрся в Лиду, стоявшую на пути.

– Догадался?!

– Не скажу, сглазишь. – Он взял её за покатые плечи. – Надо ещё проверить.

– А сияешь-то, – засмеялась она. – Теперь будешь спать?

– Что ты! – удивился Рябинин. – Какой же теперь сон! Теперь я жду утра. А небо-то!

Оно высветилось до ровной глубокой белизны, свежей и какой-то пугливой, чего-то ждущей. Казалось, эта ясность трепещет в прохладном воздухе, как голуби, летавшие с балкона на балкон. И уже горели розовато-кровавыми полосами крыши, словно там, за домами, варили сталь.

Вдруг он увидел в руке Лиды книжку. Значит, она не спала, пока он корчился на диване. Не спала, когда он смотрел на луну. Рябинину сделалось стыдно. Бывают, будут в жизни минуты, когда захочется выть по-волчьи, и он будет выть. Но не когда друг за стеной.

– Лида, – помолчал Рябинин, не выпуская её тёплых, убегающих вниз плеч, – если тебе моё следствие осточертело, то скажи, я его брошу ко всем дьяволам!

– Если я возненавижу твоё следствие, то об этом никогда не скажу.

– Почему ж?

– Потому что ты бросишь меня, а не следствие.

– Ну да, – обиженно буркнул он.

– Нет, скорее ты будешь рваться между нами всю жизнь, до изнеможения.

– То-то сейчас не рвусь.

Он собрал её расплетённые косы в громадную охапку и зарылся в неё лицом – погрузился в тот особенный аромат, который можно разложить на запах духов, волос, тела, свежей подушки, но вместе всё это непередаваемо пахло Лидой. Он никогда не думал, что дороже – следствие или Лида, как не задумывался, какая рука важней. Лида была его первой и, он надеялся, последней любовью. Да и неважно, что будет, если любовь вдруг пройдёт, как неважно, что будет с землёю ещё через четыре миллиарда лет. Потом можно сойтись с дурой и уйти от неё к дряни, полюбить за шиньон или за брючный костюм, жить ради автомобиля или богатого папы – потом можно любить кого угодно. Но первую любовь выбирают так, словно это твой первый и последний выбор, потому что первая любовь, как родинка, – на всю жизнь.

Лида поцеловала его:

– Расследуй… Только я беспокоюсь за твоё здоровье.

– Тут уж ничего не поделаешь: или будешь жить долго и нудно, или кратко и интересно.

– А нельзя жить интересно и долго?

– Можно, – согласился Рябинин, – если кушать по утрам кефир. Лидок, давай завтракать, а?

Они пошли на кухню, и она подогрела тот завтрак, который он не успел съесть; тот обед, на который он не пришёл; тот ужин, к которому он не вернулся. Рябинин с удовольствием ел среди ночи салат, котлеты, желе, просил ещё, будто на него напал жор. Она грустно смотрела на эту нервную еду.

– Мой начальник, доктор наук, ходит на работу к одиннадцати часам утра, спит по ночам и получает пятьсот рублей.

– Бог с ним, – быстро ответил Рябинин, принимаясь за третью котлету. – Самый верный способ спрятаться от жизни – это уйти в науку.

– А где же она, эта жизнь? В следствии?

– На заводах, в полях, в производстве, в политике, в воспитании, в медицине… И в следствии. Но сейчас у меня голова занята не наукой.

– Как ты догадался? – спросила она о том, чем была занята его голова.

– Я уверен на все сто, – он сразу отодвинул тарелку. – Но завтра проверю. Вот что бы ты сделала в аэропорту, прилетев в чужой город?

– Поехала в гостиницу, или к знакомым, или к родственникам.

– А если бы у тебя были с собой пирожки?

– А в пирожках радиопередатчик? – предположила Лида, которая из-за него прочла немало детективов.

– Да нет, – поморщился Рябинин. – С капустой, яблоками и разной там ерундой.

– И не отравлены?

– Что бы ты сделала, если бы тебя провожала мама и дала с собой эти самые пирожки?

Потерпевшие сидели рядом – впервые встретились у него в кабинете. Совершенно разные: по возрасту, по опыту, по уму и даже по росту. Они выжидательно смотрели на следователя. Петельников сидел против них, будто вызванный на очную ставку. Он тоже поглядывал на следователя короткими злыми взглядами, зыркал сбоку чёрными глазами, потому что Рябинин пока ему ничего не сообщил. Но догадки лучше не сообщать. Рябинин тянул, бессмысленно листая дело. Если не подтвердится, то опять…

– Товарищ Гущина, – наконец спросил Рябинин у обстоятельной женщины лет тридцати, – какая у вас семья?

– Муж, ребёнок, мать…

– Прекрасно, – обрадовался Рябинин.

Гущина и Кузнецова с интересом глядели на следователя.

– Вы родственников наверняка любите? – поинтересовался он.

– Странный вопрос – конечно. Неужели вы их подозреваете? – вдруг обеспокоилась она.

Кузнецова даже фыркнула – что-то среднее между смехом и возмущением. Рябинин неприязненно глянул на неё и сказал Гущиной:

– Нет, разумеется. Просто я интересуюсь, любят ли они вас?

– Странно… Конечно любят, – растерянно посмотрела Гущина на Петельникова, как бы ища поддержки.

Рябинин тоже повернул к нему голову и увидел два испытующих чёрных глаза, которые упорно смотрели на него. Рябинин не понял – сам ли он подмигнул Петельникову или его глаз самостоятельно сработал тиком, но смысл этого подмаргивания он знал: мол, не беспокойся, я не свихнулся. Петельников, кажется, окончательно убедился, что следователь не в себе.

– Так, – сказал Рябинин, наводя очки на Кузнецову, – у вас есть мама, я уже знаю, и она вас любит…

– Зачем нас привезли? Почему отрывают в субботу… – начала было тонким писклявым голосом Кузнецова.

– Прошу отвечать на мои вопросы, – перебил Рябинин и крикнул, сильно шлёпнув ладонью по столу: – Прошу отвечать на мои вопросы!

Стало тихо. Гущина залилась краской, и слегка порозовела Кузнецова. Петельников ни на йоту не отвёл взгляда от следователя, от его вспотевших очков, пятнисто-горящего румянца и окончательно вздыбившихся волос.

– Извините, – сказал Рябинин, – но прошу отвечать на мои вопросы. Гущина, что вы сделали в аэропорту?

– Села на такси и уехала.

– Так. Кузнецова, что вы сделали в аэропорту?

– Села в троллейбус и уехала.

Она так ответила, что Рябинин понял – не уехала бы на троллейбусе, да теперь всё равно бы не сказала. Напрасно он их допрашивает вместе, не зря закон запрещает, но ему нужно только спросить.

– Так, – сказал Рябинин, встал и отбросил ногой стул, который сейчас ему мешал. – Вы прилетели, дома беспокоятся родственники, а вы сели и поехали?!

– Да, вспомнила, – вдруг оживилась Гущина.

– Конечно! – вскрикнул Рябинин так, что Гущина чуть не забыла того, что она вспомнила. – Ну?!

– Я зашла на почту и подала маме телеграмму.

– Почему же вы раньше молчали? – укоризненно спросил Рябинин. – Я же просил сообщить каждую мелочь.

– Это так естественно, – вмешалась Кузнецова. – Я тоже дала телеграмму.

Рябинин торжествующе глянул на Петельникова – тот сидел, как шахматист за партией. Он ничего не понимал. Может быть, поэтому в очках Рябинина и засветилось лёгкое самодовольство.

– Какие писали тексты? – спросил он сразу обеих.

– Наверху адрес, фамилию, имя, отчество, – начала перечислять Гущина, – а текст такой: «Долетела благополучно Целую Тоня».

– У меня вместо «благополучно» написано «хорошо», – сообщила Кузнецова.

– Кто-нибудь около вас был?

– Там полно народу, – пожала плечами Гущина. – Даже очередь стояла.

– Видал! – гордо сказал Рябинин инспектору и заложил бланк в машинку. В пять минут он отстучал два коротких, как справки, протокола. Потерпевшие молча расписались и ушли, заверенные им, что сделан ещё один шаг к адресу преступника.

– Вот где разгадка! – нервно потёр руки Рябинин. – В телеграмме есть всё данные: адрес, имена родителей, имя потерпевшей. Ну и факт налицо – человек приехал. А?!

Петельников только расстегнул пиджак, из-под которого сразу выскочил и повис маятником длинный галстук, расписанный не то цветами, не то попугаями. Радость следователя до него не дошла, как не доходит тепло солнца в рикошетном свете луны.

– Вадим, ты что? – подозрительно спросил Рябинин.

– Понимаешь, на почте и телеграфе я всех проверил, – задумчиво ответил инспектор. – Даже не могу представить, кто там её соучастник.

– Какой соучастник? – не понял Рябинин.

– Кто телеграмму-то ей показывал? – впал в окончательное недоумение Петельников.

– Да проще всё, гораздо проще! – обрадовался Рябинин, что это оказывается не так просто и не зря он думал день и ночь. – Она ходит по залу и заглядывает в телеграммы. Человек пишет… Или стоит в очереди – долго ли подсмотреть и запомнить. Элементарно гениально! А потом иди к старушке, плачься. Вадим, теперь она у тебя в руках.

– Почему? – спросил инспектор и выпрямился.

Галстук сразу лёг на его широкую грудь. Рябинин видел, что Петельников лукавит – он уже знал, почему. Он уже заработал мыслью, расставляя ребят по аэропорту. И его длинные ноги уже заныли под стулом от оперативного зуда.

– Она будет «работать» на телеграфе, пока её не спугнут, – всё-таки ответил Рябинин.

Инспектор встал.

– Сергей Георгиевич, на всякий случай, где будешь?

– Спать дома.

Петельников кивнул и сразу вышел – теперь у него появилась конкретная оперативная работа. Искать преступника нужно медленно, чтобы наверняка. А ловить его надо быстро.

Через два часа, когда Рябинин, как подрубленный, свалился на диван и спал, вокруг здания аэропорта медленно бродила симпатичная молодая женщина. Казалось, она чего-то выжидала. Впрочем, она могла ждать самолёт и не хотела сидеть в душном зале.

В субботний день народу в аэропорту много. Теперь в аэропорту всегда народ, потому что люди спешат и уже не любят ездить в поездах.